looo.ch
01
# 4
01 - 02 Манифест деклассированного художника
- текст Анатолий Ульянов
03 - 08 Guille and Belinda
- фото Alessandra Sanguinetti
09 - 10 Модная Смерть
- текст Анатолий Ульянов - фото Nicholas Cope, Dustin Arnold
11 - 16 Family Time
- фото Angela Strassheim
17 - 22 Ванильный хумус
- текст Анатолий Ульянов
23 - 28 Timeless love
- фото Marrie Bot
29 - 34 Химера и шум
- текст Анатолий Ульянов - фото Ana De Orbegoso
35 - 38 I masturbate...
- фото Shilo Mccabe
39 - 42 Бога - нет, но он - есть
- текст Анатолий Ульянов
43 - 48 George Dureau
- фото George Dureau
49 - 50 Авторы журнала и источники
01
02
Бедные ненавидят меня за то, что я встаю, когда завод уже остыл, и ложусь спать, когда они встают. Проснувшись, я отправляюсь не на работу, но в парк. По воскресеньям – не хожу в церковь. Понедельник для меня – день не более жёсткий, чем вторник, а пятница – не значит, что «можно, наконец-то, выпить». Средний класс ненавидит меня за то, что я всё ещё в парке, когда он уже обрастает метастазами детей, машин и небольших, но собственных домов, где в праздник пахнет пирогами и безопасными беседами. Богатые ненавидят меня потому, что могут отправиться в парк, но не способны ничего там пережить. Я для них – нищий лох, но лох, который, тем не менее, ничего им не подаёт, и обладает тем, что они не могут купить.
Манифест деклассированного художника Мой «класс» отвратителен всякому прочему классу. Я недостаточно беден, чтобы уверовать в Маркса, и недостаточно глуп, чтобы – в Христа. Я не могу быть правым, потому что я – Другой, и не могу быть левым, потому что я – художник. Фашисты ненавидят меня за то, что во мне умирает их бог, социалисты – за отсутствие сочувствия к ненавидящему меня мировому нищебродству. «Ты – в привилегированном положении», говорят мне леваки, указывая на то, что мне не нужно ходить на работу, которую я мог бы ненавидеть. В этой этической претензии, Маркс – особенно Авраам. Привилегией является любое положительное обстоятельство – например, тот факт, что большинство читателей этого текста недавно позавтракали, в то время, как дети Африки… Рядом всегда есть кто-то, кому хуже. Стоит ли выстраивать иерархию достоинства на основании конкуренции бедами? Каждый из нас ютится в Аду. Социалистический призыв к нравственному состраданию – это христианское требование отвергнуть удовольствие и принести себя в жертву тем, кто тебя ненавидит. Ханжество предполагает порку за безжизненные идеалы. Мне плевать на цепи, которые, словно боа, оплетают шеи тех, кто всегда будет считать меня дегенератом. Всё, что я делаю, исходит из желания случиться, вспыхнуть и пропасть. Мой призыв к эмансипации рождается не из сострадания к эксплуатируемым, но из эгоистического отвращения к кретинам, почкованию которых способствуют рабство и несвобода. Моё привилегированное положение – это социальное несуществование. У меня нет ни дома, ни гражданства, ни страховки. Моя семья и друзья – далеко, будущее – сомнительно, а работа считается ненастоящей. Я – деклассированный призрак. Моя привилегия – это возможность мыслить и чувствовать дольше и глубже. Гуляя в темноте, я смотрю в окна и понимаю: быть художником – интереснее, чем быть хорошим человеком.
01
Alessandra Sanguinetti
01
01
01
09
Модная смерть Почему все вдруг стали готами?
Вчера я наблюдал за толпой туристов, окруживших гигантского ворона, который держит в клюве завядшую розу. Эта скульптура Уилла Раймана в Мэдисон Сквер Парке является ещё одним знаком времени – иллюстрацией важной тенденции. Принято считать, что западная культура вытесняет смерть из повседневного сознания. Ускоренный похоронный церемониал, пластическая хирургия, «здоровый образ жизни™» и тоталитарный культ молодости – всё это очевидные проявления страха перед смертью. Отсюда же: повальный инфантилизм и масло, подливаемое в костёр новой охоты на ведьм – педоистерии. Член, проникающий в ребёнка, несёт в себе знамя взросления, и, соответственно, приближает последний миг. Испортить ребёнка – значит сделать его смертным. Тучные массы не случайны. Невроз обжоры содержит надежду не поместиться в лодку Харона. Свистопляска фундаментального консюмеризма обещает, что потребление никогда не закончится. Но и эти страусиные компульсии – конечны. Рано или поздно смерть требует внимания. Завядшая роза в работе Раймана усиливает и без того мортальный символ ворона. Более того, этот знак смер-
ти выносится на одну из главных площадей мира, где превращается в тотем. Скульптура, которую ещё вчера многие посчитали бы слишком мрачной, сегодня окружена позирующими обывателями. Сколь бы бездарным не был «Stoker» Пак Чхан Ука, его высокий рейтинг говорит о том, что образ молодости, которая мастурбирует в душевой, вспоминая убийство, затрагивает в современном человеке особые струны. Древний союз эроса и насилия возвращается из изгнания. Не удивительно, в этом смысле, что основной субкультурой последних лет является готика, вдохнувшая новую жизнь в уже, казалось бы, окончательно скисший скворечник глобального хипстерства. Прошлогодние слова Бориса Гройса о том, что «в наше время немодно, неудобно и непрактично быть мёртвым» уже успели бесконечно устареть. Имен-
10
но мёртвое – модно теперь; и также практично, поскольку из смерти рождаются чувства – она и только она подогревает в нас буйство страстей. Фэшн-съемка Vogue на руинах Рокавэй, минет пистолету в «Spring Breakers», музыкальный мем witch house или французский телесериал «Les Revenants», где большая часть героев мертвецы, – всё это часть единой культурной волны. Даже разработчики инди-игр в один голос повторяют, что сегодня нет ничего более коммерческого, чем хоррор; количество новых предложений в области игр про зомби таково, что ты уже просто теряешься в их ассортименте. Cat Lady – один из главных хитов игровой инди-сцены последних лет – это сплошь суицидального, но, тем не менее, очаровательного мрака. «Является ли Филадельфия новым Уилльямсбургом?», – спрашивал ещё в 2008-м году Gridskipper, наблюдая за повальной эмиграцией бруклинских хипстеров в город Эдгара По. Приезжая сюда сегодня, я обнаруживаю мириады лавок, где вместо запринтованных футболок и узких штанов продаются сувенирные чучела, пыльные противогазы и наряды последователей культа конца света.
01
В челсийские сувенирные лавки завозят отныне не только чашки с пресловутой надписью I love NY, но также консервированные сердца летучих мышей. Иными словами, сегодня круто быть некро. Голливудские мертвецы оживают, но навсегда остаются мертвецами. Поп-культура выхолащивает то, что пожирает, и кровь очень скоро подменяется кетчупом, но смерть, даже будучи разлитой по фальшивым и безопасным формам, всё равно несёт сообщение о приближающейся и неизбежной ночи. Готика так популярна, что уже не модна. Однако именно этот её переход в массовое, и весь последующий Хэллоуин круглый год, является симптомом выздоровления: движение к принятию смерти, и, значит, – жизни в её полноте.
Angela Strashheim
01
01
01
17
Когда я только приехал в Нью-Йорк, одной из первых культурных особенностей, которая бросилась мне в глаза, стало повсеместное извинение всех и вся друг перед другом. Поначалу я объяснял это обычной человеческой вежливостью, которая отмечается мною лишь постольку, поскольку я происхожу из мест, для которых она не характерна. Но чем больше я погружался в новую для меня тотальность excuse me и sorry, тем больше вопросов она у меня вызывала. В повседневной жизни мы чаще всего извиняемся в случае причинения мелких и непредумышленных неудобств: опоздав на встречу, наступив на ногу, толкнув в транспорте… Сегодня я слышу sorry всякий раз, когда человек проходит в двух метрах от меня по торговому ряду. Он мне ничем не мешает, и здесь достаточно места для нас обоих. Тем не менее, извиняется. И это посреди
Ванильный хумус Стерилизация культуры
«столицы мира», чьи улицы буквально роятся людьми отовсюду. «Понимаешь, – объясняет мне Капитан Очевидность, – вокруг каждого из нас существует невидимое личное пространство. Когда ты находишься слишком близко, то нарушаешь его, причиняя тем самым дискомфорт». В том, что размеры личного пространства варьируются от человека к человеку соответственно культуре – нет ничего неожиданного. Интересно другое: какой эффект производит социум, который постоянно извиняется и, следовательно, требует постоянных извинений? Частокол sorry формирует во мне претензию к «провинившемуся» миру, но также – моё собственное чувство вины. На втором году жизни в Нью-Йорке, я уже принимаю извинения по пустякам, как должное, и сам, вероятно, извиняюсь чаще, чем раньше. Социализация предполагает интеграцию в общественный договор. Западное общество, как и всякое общество, не может быть мягким и нежным. Нью-Йорк, конечно, не похож на скучную Европу, где мозги тут же превращаются в мюсли от старых и забздевшихся культур. Угрюмый и захватывающий, он живёт на огромных скоростях, под градом бесконечного стресса. Но в отличие от других грузных мегаполисов, типа Москвы, жесткость здесь не культивируется как знак силы; напротив – борясь с её перманентным
прессом, всё пытается ввергнуть тебя в какие-то бесконфликтные йогуртовые отношения. Отсюда – феномен basic conversations или формальных бесед. Фраза «Hi! How are you?» не содержит вопроса, но на неё принято отвечать: «Ok. How are you?», и только безумцы будут продолжать эту беседу, в которой никто на самом деле не заинтересован: Как вам погода? Приятный день. Мне нравится ваш свитер. А мне нравятся ваши штаны. Капучино, please. Всё это принуждение к жизни без острых углов кажется мне безрассудным и угрожающим эскапизмом. Особенно в эпоху перемен. Моя первая культура оставила во мне неизлечимый фатализм. Я всегда жду грозы. Птицы не должны врастать в скворечники, а конфликт – это условие развития. Никто не рождается жить в говне и боли, но «нет солнца без тени, и важно знать ночь» Слишком удобный диван – это предложение с него не вставать, и потому я ценю в Нью-Йорке всё, кроме белых либералов с их попыткой свести мир к бесшумному пансионату для добрых буратино. Это они, словно попы, требуют от меня быть неизменно nice, и развешивают повсюду таблички: «не праздношататься!». Это они остепенили Вавилон, превратив его в эхо былых трансгрессий. Там, где нужно бороться с глупостью, лицемерием и фальшью, они ведут бой против агрессии, тела и языка, способствуя
01
19
не эмансипации, но насаждению нового плена морали. Нью-Йорк – это город-стимулятор, способствующий твоему эмоциональному и творческому раскрепощению. Однако такое раскрепощение является в большей степени результатом розы культурных ветров, нежели гуманистической закваски этого места. Свобода здесь очень быстро упирается в потолок либеральной этики, которая хочет видеть тебя ранимым инфантом, бегущим от устрашающей реальности в объятия nanny state. Либерализм, таким образом, использует свой привлекательный имидж, чтобы производить гражданина-белку, чья диснеевская няшность всегда сопутствуется нервным тиком. Вчера, на показе «Цельнометаллической оболочки», публика вздрагивала от каждого выстрела. Сцены армейского унижения сопутствовались массовыми стенаниями. В американском кинотеатре жертва на экране и зритель в зале становятся одним целым. Как если это не просто показ, но специализированное мероприятие для пострадавших от насилия. Не удивительно, что фильм Spring Breakers был воспринят местными критиками как очень жёсткое кино. Культура обнулились в «нулевых» и взяла установку на ваниль, позабыв, что в основе эволюции лежит не мир, но война*. Внутренняя травоядность западного общества носит напускной характер, и опосредствуется определёнными историческими процессами. Если 1960-е были реакцией на послевоенные попытки перезагрузки старого мира с его безумными генералами, вздёрнутыми неграми, кухонными женами и прячущимися в шкафах го-
мосексуалами, то «десятые» здесь – это всецело продукт 11 сентября. «Я просто вернулся домой и последующие пару лет тупо долбил траву», – рассказывает о своём опыте этого События мой сосед Сэдрик. С тех пор, как два Боинга поразили фаллосы Всемирного Торгового Центра, он ходит, оглядываясь, и мечтает переехать на пляжи Доминиканской Республики. Когда я собираюсь на карибский парад, он показывает мне, как прятаться от выстрелов за деревьями, или переползать из укрытия в укрытие. «Люди так напьются, что будут спать прямо на улице». «Ну ничего себе!», – смеюсь я. Дело, конечно, не в количестве погибших от пресловутых террористических атак, но том, что эти атаки были вторжением реальности в мир, убедивший себя в своей монополии на «хорошее» и «правильное». Такая этическая иллюзия не является американским ноу-хау и характерна для любого государства. Нефтяные военные кампании и узники Гуантанамо с мешками на голове – для «нормального гражданина» всё это происходит где-то там. Здесь же – более-менее сухо и приближается Friday Night, когда можно будет, наконец-то, напиться, а потом попросить полицейского отвезти тебя четвероногого домой. Когда вытесняемая реальность проявляет себя в лице очередного Кристофера Дорнера, Америка совершенно искренне задаётся вопросом: «Почему это случилось с нами, ведь мы one nation under god, и, к тому же, за freedom?». Тем временем, в США наблюдаются не только положительные трансформации вроде легализации гей-браков или лёгких наркотиков, но также – полицейский ренессанс и Министерство Правды. Альтернатива же всему этому беззуба: в культурно-политическом поле отсутствуют дискомфортные высказывания и практики, поскольку политкорректность считается прогрессивной ценностью. Неудобные люди и мысли – свободны, но безвольны и невидимы. Поиск суровых романтиков напоминает если не ожидание Годо, то охоту на Моби Дика. Там, где, казалось бы, должны возникать живые голоса – библейские облака
01
21
хипстерской саранчи, которая опошляет и девальвирует своими имитациями и количествами любое начинание. Большинство «инакомыслящих» предпочитает черпаться либо в калифорнийском наследии 1960-х, либо в заморском социализме, но всё это, если и попадает в мэйнстрим, то уже только в безопасных формах. Чем повсеместнее становится Большой Брат, тем больше людей вокруг надевают лица кота в сапогах из мультфильма про Шрэка. Индивидуальный протест проявляет себя исключительно в рамках закона, и, таким образом, является восстанием спальных мешков*. Словно сдавая норматив по гуманизму, «свободное общество™» митингует против случайных обысков и «несправедливого распределения доходов». Однако на фоне этого уже давно отрепетированного танца гражданина и государства происходит широкомасштабное форматирование воли, эскалация морализма, а главное – всё более принципиальное отрицание многослойной и парадоксальной реальности. Брюхо учтивой химеры кишит милыми людьми. Каждый понедельник ко мне в телефон приходит новый номер журнала New Yorker, на который я подписался, чтобы стимулировать свой английский и быть в курсе городских событий. Самое характерное в этом журнале – не столько гигантские эссе о символизме красного платья Мишель Обамы, но юмор. Он здесь настолько безобидный и мягкий, что мне становится не по себе.
Психология юмора заключается в высвобождении напряжения. Всё то, что запретно, неприлично и пугает – находит своё выражение в шутке. Шутка, в этом смысле, – говорящий документ. По нему можно ставить те или иные социальные диагнозы, ощупывать общественные нервы. В случае «Ньюйоркера» юмор служит каким-то совершенно иным целям, как если автор обращается к детям, и старается не столько рассмешить их, сколько помочь не расплакаться и поскорее уснуть. Его легендарные карикатуры – это тёплый хумус, которым наполняют твой зад с помощью кондитерского шприца. Шутить так может только тот, кто потерял связь с реальностью и живёт в кукольном домике. Это шутки, которые тоже excuse me и sorry. Перспективой их потребителя является нервный срыв за тарелкой с пюре. Маленькая сода в американских кинотеатрах – это не просто литр жидкого сахара, но символ, выражающий общество с его инфантильным стремлением свести действительность к одним только сладостям: быть nice, и действовать by the book. Газоны, огороженные заборами, бессмысленны и являются метафорой культуры, которая позволяет тебе созерцать смертную реальность на расстоянии, но только не участвовать в ней. Либеральная брошюра трещит по швам, из которых сочится медовая рвота. Когда я говорю, что воздух пахнет дождём, то совершенно чётко представляю себе надвигающийся рецидив прошлого, где попов и опричников заменят цензурные корпорации вроде Facebook. Чего я пока не могу представить, так это: кто всему этому будет противостоять, если у большинства из нас – хумус в жопе?
01
Marrie Bot
01
01
01
30
Химера и шум Сеть как хранилище информационного тела
ИНФОРМАЦИОННАЯ ХИМЕРА. Одной из естественных амбиций человека является желание «оставить след». В основе этого желания лежит эволюционное стремление воспроизводиться и, таким образом, продолжаться несмотря на смерть. Традиционный и самый доступный «след» – это ребёнок. Кроме того: идеи, технологии, искусство. Всего за несколько лет социальные сети совершили революцию в сфере исторической и субъективной памяти. Если раньше мы «продолжали» себя, по большей мере, в генетическом материале и продуктах труда, то сегодня – уже невольно производим и параллельную популяцию фантомных существ. Речь об информационном теле – совокупности лайков, статусов, инстаграмов, твиттов и чек-инов, которые человек оставляет в результате своей активности. Являясь своего рода призрачным двойником, такое тело подпитывается твоей жизнью, но живёт, похоже, – своей собственной. Развиваясь и мутируя, ты предъявляешь миру разные проекты себя, и успеваешь побывать за жизнь разными людьми. Однако твой data-зомби – это бессмертный накопитель, где все фрагменты разного тебя объединяются в информационную Горгону, чья шевелюра шипит сотней твоих голосов. Для информационного тела не существует времени. Благодаря «божественному вмешательству» технологии, все мои «я» – постоянны. Каждая фраза, которую я произнёс, продолжает произносить себя снова и снова. Я будто множусь на пленников параллельных реальностей; Сеть не даёт забыть мне мои тени.
01
32
Интернет представляется информационным моргом, но трупы здесь не отлёживаются, а блуждают. Быть может, ты уже сто раз не тот, но «тот» – никуда не девается: он зафиксирован и, значит, присутствует. Стараниями таких проектов как Utah Data Center, даже после смерти твой голос продолжает звучать в материальной бесконечности жестких дисков, баз данных и сетевых архивов. Возникает вопрос: ты ли это или химера? Заглядывая в зеркала, информационный Франкенштейн видит рой пёстрого шума. Невозможность по-настоящему упорядочить его, загнав в чистые формы, является причиной тревоги, вынуждающей столь многих сегодня предаваться разного рода компульсиям – невротичным манипуляциям с контентом, которые призваны привести тебя в чувство порядка и контроля. Распространёнными формами пост-сетевых компульсий являются: удаление и восстановление профайла; временный уход из социальных сетей; ограничение времени пребывания в социальных сетях; удаление из профайла старого контента, который не соотносится с тобой сегодняшним; редактура старых комментариев; удаление старых писем из почтового ящика, прокрастинация... Всё это связано не только с обилием информации, которую нам приходится обрабатывать, но также с установкой на определённую идентичность, которой мы пытаемся соответствовать, несмотря на то, что любая определённость попросту не вмещает в себя всю сложность нашего субъекта. Мы смотрим в мир с позиции «Я», но само это «Я» пребывает в непрестанном путешествии. Меняясь по мере жизни, оно вступает в борьбу со своими предыдущими и последующими версиями. Успешность попыток подчинить свое информационное тело текущей идентичности всегда иллюзорна. КРИТИКА ХИМЕРЫ. Ниже я хотел бы рассмотреть типичные претензии к социальным сетям, и объяснить, почему нахожу их безосновательными: — Социальные сети – это об одиночестве. В действительности же они – о человеке. Путать потребность в социальности и одиночество – это всё равно, что путать чувство голода и голодание. Нам ежедневно нужно есть, но это не значит, что мы всегда голодны. — Социальные сети подменяют “реальную жизнь”, и создают иллюзию событий, которые только кажутся значимыми. Но разве оффлайн не кишит аналогичными мириадами бессмысленных событий? Чем отличается обилие глупости и пустоты в Сети от обилия глупости и пустоты за её пределами? — Социальные сети – асоциальны, и наша активность в них происходит за счёт активности в оффлайне: увлечённые цифровыми рубежами, мы все реже видимся друг с другом в пространствах из плоти и крови. Большинство людей, с которыми мы перекидываемся фразами в Сети, интересны нам ровно настолько, чтобы перекидываться с ними фразами в Сети. Они нам не друзья, но только фрэнды. И это здорово, что вынужденная и формальная социаль-
01
34
ность сегодня может быть вытеснена в Facebook, который учтиво напоминает тебе, когда поздравить друга детства с Днём Рождения. В мире не так много людей, с которыми хочется проводить время, и потому снижение количества оффлайновых коммуникаций за счёт сетевого общения говорит только о том, что мы научились ценить своё время и внимание. АМНИСТИЯ ХИМЕРЫ. Глупо винить топор в убийстве. Сама по себе социальная сеть не должна становиться удобным громоотводом, на который мы, словно безвольные инфанты, сливаем ответственность за трату времени и производство шума. Проблема не в том, что шум существует и подавляет само наше желание искать нечто интересное в океанах информационного мусора, но том, что технология эволюционирует быстрее, чем культура. Многие попросту не поспевают за временем. Отсюда – урбанистические неврозы, вроде навязчивого желания сбежать в лес и утонуть там в хрусте веток под ногами. Город, чьим феноменом является Сеть, – это a priori громко. Он служит стимулятором, и, значит, не может не беспокоить. Призыв к «более ответственному вещанию» – очередная утопия. Шума будет всё больше. Скорость, на которой полагается воспринимать информацию, постоянно растёт. Нам остаётся либо адаптироваться, либо сойти с ума. Ты никогда не сможешь пурифицировать свою цифровую экзистенцию; обрести истину, покой и тишину – уже на следующее утро твои самые лучшие твитты окажутся мерзким дуралейством. Означает ли это, что их не следовало публиковать, или, быть может, нужно срочно удалить? Нет! Наша память то и дело переписывает нас. Сеть же хранит человека как совокупность противоречивых фактов – там, где обитаю я, выступающий против гомофобии, присутствую и я, кричащий однокурснику-гею «тебе здесь не место!». Польза от информационного монстра, которого ты порождаешь, заключается в том, что он не позволяет тебе вытеснить из сознания неудобную информацию. Глядя на него, ты всегда можешь оценить пройденный путь, а, значит, понять, жив ты или мёртв, мутируешь или застыл.
01
Shilo Mccabe
01
01
39
Бога нет, но он есть Магический атеизм
40
Искусство излечило меня от веры, и, в то же время, показало, что между художником и верующим куда больше общего, чем между художником и учёным. Художник измышляет и вычувствывает фантазматический мир, а верующий – в таком себя мнит, и лишь учёный знает, что есть «только атомы и пустота». Мне интересен безжалостный ледокол научного мышления, но не стремление к «чистому разуму» – этой биопатичной идее взвизгнуть над мясом. Наука – только один из способов мышления, и его не стоит абсолютизировать как очередную крайность и единоличную оппозицию религии. Общество победившего научного атеизма представляется мне антиутопией. Мгла тиковых математиков аналогична мгле отъявленных хоругвеносцев. Наука может быть поэзией, но поэзия наукой – никогда. Мой атеизм – не научен, но поэтичен. В нём рождается не знающий учёный, но мыслящий человек. Такой атеизм – это анархия мысли. И значит нечто, что близко к триумфу воли. Политика без бога. Mind hack. Мысль, превозмогающая идеологию и этику; не поиск истины, но путешествие в другие земли. МЕТАФИЗИКА КУЛЬТУРЫ Культура – это чистая магия, которая доказывает, что разум – нечто куда более интересное, чем вычислительная машина, обезжиренная от иррациональной фантазии с её масштабами и возможностями. Чем безумие творчества отличается от безумия веры? И в том, и в другом случае человек плывёт по реке воображения; то есть, руководствуются метафизикой: образом, мыслью – всем тем, чего нет. Жизнь в фантазии – и есть безумие. В этом смысле, и художник, и верующий – сумасшедшие. Само понятие реального и вымышленного предельно зыбко. Без веры бога нет. Я не верю в существование бога, и в то же время понимаю, что он существует в верующем; кроме того, регулярно вторгается в мою атеистическую жизнь, как коллективное существо паствы, с которой я так или иначе взаимодействую. Учёные могут сколько угодно прояснять материальную действительность, торжествуя доподлинное отсутствие в ней бога, но часто забывают о культуре – этой вымышленности, сотканной из символов и мифов; вымышленности, где протекает наше повседневное цивилизованное бытие. Человек – это материя. Но эта материя производит концептуальный пар. Было бы глупо исключать его, как факт реального. Нет духа без тела, но есть дух, как идея тела. И значит – есть дух. Сам вопрос «существует ли бог?» уже является боготворчеством, поскольку автоматически допускает возможность того, что вымысел может существовать за пределами фантазии. Низвергая бога, Ричард Докинз утверждает
01
41
его. Это не значит, что мы должны избегать споров о религии. Однако вместо того, чтобы опровергать бога, куда важнее донести понимание, что современное общество не может руководствоваться легендами о говорящих змеях. ПРОБЛЕМА РЕЛИГИИ Религию можно было бы считать формой творчества или чем-то вроде кружка толкиенистов, если бы она не обладала тем исключительным общественным статусом, наделяющим её беспрецедентными влиянием и властью. Либерализм – это безвольная мать политической реакции. Даже прогрессивные светские общества – при всех своих шведских социализмах, легальных наркотиках и гей-браках – относятся к религии со страхом и трепетом. Призыв превозмочь её воспринимается как покушение на свободу личности. Гуманизм требует уважать шизофреника как человека, но закрывает глаза на факт его болезни. Отказываясь настаивать на лечении, мы потворствуем порядку вещей, при котором обществом управляют люди, верящие в то, что первая женщина была создана из ребра мужчины. И именно таким людям мы как граждане делегируем право устанавливать законы, которым мы подчиняемся. Большинство верующих – это милые люди, которые искренне не желают никому зла. Но игнорировать сам факт наличия в них веры было бы странным. Вера увеличивает вероятность, что в определённой ситуации этот искренний и милый человек поведёт себя иррационально и неадекватно. Мать, позволяющая ребёнку отпить «святой воды» из чаши, к которой до него пригубился миллион других людей, руководствуется благими намерениями и хочет как лучше. Она же потом будет пытаться реанимировать своё чадо молитвой, кляня дьявола за кишечную палочку. Там, где перед её глазами должны возникать факты действительности и воспоминания об элементарной гигиене, – происходит пляска грёз, видений и обыкновенной глупости. Иммунитет от рациональных доводов делает религиозное мышление этаким психологическим офшором, который позволяет избежать налога на проступок. Это достигается ценой погружения разума в сон. Любые ошибки списываются либо на шайтана, либо на недостаточную веру или понимание её природы. Верующий не мыслит за пределами мифа. И именно это делает его социально опасным элементом. Все аргументы преломляются у него в божественной логике, а земные законы отступают перед религиозным самосознанием. ИСКУССТВО И РАЗУМ Само по себе стремление к верховенству разума не ли-
42
шено оснований: выбирая между верующим и знающим хирургом, образованный человек, вероятнее всего, предпочтёт последнего, так как знание, при всей своей относительности и неполноте, – это наиболее эффективная форма взаимоотношений с миром. В повседневной жизни полезнее знать о гравитации, чем шагнуть с обрыва, руководствуясь верой в полёт. Новые технологии, медицина, менеджмент общества – в таких областях у рационального мышления нет конкурентов. Другой вопрос, что установка на тотальность рациональности исключает, вместе с религией, все прочие сферы человеческой детятельности, где ценно фантазматическое мышление. Например, искусство. В искусстве можно верить, вредно веровать, и совершенно не нужно ничего знать. Как и в религии, здесь ценно исступление и трансгрессия, а не холодный разум, но, как и в науке, в искусстве не может быть бога. БУДУЩЕЕ РЕЛИГИИ Если искусство понимает разницу между физической и символической реальностями, и не претендует на роль абсолютного института, то религия пытается наполнить всё и провозгласить символ объективным. Следует понимать, что религия не является причиной веры, скорее – её раздражителем и куратором, который паразитирует на нашем воображении, страхе смерти, и стремлении постичь мир. Разрушительная природа корпораций духа исторически очевидна и, в тот же миг, сокрыта под благозвучным журчанием рассуждений об ангелах и доброте. Подобно Прометею, наука освобождает знание, и тем самым расправляется с властью небесных отцов. Однако в тюрьмах сегодня сидят не учёные, разоблачившие те или иные предрассудки, а художницы, станцевавшие на амвоне, и Ватикан атакует книги не Рэймонда Курцвейля, но Джоан Роулинг. Тому, кто верит в мохнатого повелителя огненных подземелий нечего противопоставить квантовой физике. Другое дело – искусство, которое, как и религия, является территорией производства фантазмов. Само по себе знание мертво, если вокруг нет голов, способных его воспринять. И если наука производит знания, то искусство развивает само мышление и чувства. Отказ от религии – это не отказ от фантазии, но отказ от института, который конвертирует её в плен бреда. Закат религиозного мышления представляется мне результатом символической, сугубо культурной расправы над ним. Искусство, вторгающееся в религию, превращает её в один из своих видов – жанр театра. Церемониал низвергается до расколдованной формы. Polaroid замещается Instagram’ом, а ещё позже – все эти «спецэффекты» выходят из моды, и ложатся на полки культурного архива. Так умирает бог.
01
George Dureau
01
01
01
Автор журнала - Никита Дмитриевич Материал взят из - looo.ch, blog.looo.ch
01