13
ЛАБИРИНТ. ЖУРНАЛ СОЦИАЛЬНО-ГУМАНИТАРНЫХ ИССЛЕДОВАНИЙ №2, 2013 «у нас в России все очень просто. Если у тебя кончилась соль, а уже 9 часов вечера
и магазины закрыты, то можно сходить к соседке и занять. Ничего в этом зазорного нет. Ну а если у тебя заболел ребенок, то придут на помощь все: от соседки-медсестры до начальника пожарки, который отвезет тебя на своей машине в больницу. У нас гуртом легче выжить, вот и гнездятся люди поближе друг к другу. Да и безопасней [...] А финны живут вдали от людей, потому что Финляндия — безопасная страна» (соч. 37); «...но мы жили дружно и не представляли, как можно жить по одиночке. Это не доходило до нашего ума, мы были все из интерната и привыкли делить все поровну между собой [...] Это было нормальное явление. Если же кто-то утаивал и собирался съесть сам, то его за это презирали и устраивали бойкот. Коллективизм, помощь товарищу — это было превыше всего. [...] У меня была подруга, с которой мы не расставались ни на минуту, даже в места общего пользования ходили под ручку» (соч. 60).
Именно отсутствие коллективной жизни, умения жить «коммунально», сообща — это то, чего не хватает в финской реальности, что является травматизирующим моментом нового существования. «После этих курсов у меня не осталось ни одного телефона, ни одного друга, хотя относились ко мне хорошо. И не только язык тому виной» (соч. 50); «Здесь недоверие, разрозненность [...] на улице люди не здоровались с улыбками» далее следует рассказ о том, как финские соседи вызвали полицию, чтобы проверить, кто они такие (соч. 31);«Там я был равный среди равных, здесь — не знаю, кто я. Но люди здесь такие вежливые, что ничего не поймешь, это как-то сглаживает все» (соч. 28). И вожделенная отдельная квартира странным образом начинает напоминать тюрьму: «Я оказалась в четырех стенах: некому слова сказать, не с кем поделиться» (соч. 60). То есть, коллективность жизни, которая демонстративно осуждается, является неотъемлемой частью прагматики поведения, частью того, что социологи В. Волков и О. Хархордин [3] называют фоновыми практиками, вмонтированными в образ жизни на бессознательном уровне и потому неизбежно отражающимися в текстах. Можно говорить и о фоновых практиках письма, фоновых риторических практиках, понимая под ними несознаваемую пишущим власть доминирующего дискурса, принуждение идеологии, которое впечатано в язык. Здесь наши тексты дают пищу для выводов, похожих на те, к которым пришел исследователь дневников сталинского времени Йохен Хеллбек [13]. Он предполагал, что дневники будут персональным пространством свободной самореализации и саморефлексии, а обнаружил, что ни один из авторов не свободен от власти доминирую-