«М А Р Т И Р О Л О Г»
9 февраля — Собор новомучеников и исповедников Церкви Русской, поминовение всех усопших, пострадавших в годину гонений за веру Христову
Мы открываем новую рубрику «Мартиролог», которую будет вести приходская рабочая группа с одноименным названием. Ниже публикуем статью многолетней исследовательницы ГУЛАГа Лидии Алексеевны Головковой.
Особенности прочтения следственных дел в свете канонизации новомучеников и исповедников Российских Начиная с середины 1990-х годов в государственных и ведомственных архивах Москвы и других городов проводилась большая работа по изучению следственных дел, заведенных на арестованных священно- и церковнослужителей, а также мирян, пострадавших за веру. Появилась уникальная возможность на примерах многих и многих подвижников проследить мученический путь Русской Православной Церкви в XX веке. Начался сбор материалов для канонизации и прославления новомучеников и исповедников Российских. Знакомясь со следственными делами, бесценными для нас во многих отношениях (подчас это единственный источник сведений о пострадавших за веру и Церковь Христову), нам необходимо знать, насколько можно доверять этим материалам, и помнить о некоторых особенностях работы с ними. Человеку, мало знакомому со следственными делами, даже трудно представить себе, какие опасности поджидают его в этой работе. На первых порах не ведали об этих подводных рифах и мы, несколько человек, готовивших материалы для книг памяти, для базы данных Православного Свято-Тихоновского Богословского института (ныне — университета). Лишь постепенно, по мере просмотра многих и многих документов стала вырисовываться вся неприглядная картина работы следствия. Начнем с элементарного — с того, что дела эти заводились отнюдь не для выяснения истины, а как раз с противоположными целями. Придерживаясь вышеназванной темы, придется, к сожалению, меньше вспоминать мучеников, а больше — мучителей. Мне лично довелось заниматься некоторыми делами расстрелянных под Москвой на Бутовском полигоне (это, по имеющимся на сегодняшний день документам, 20 760 человек), на спецобъекте
НКВД «Коммунарка» (6119), на Донском кладбище (6435). В отличие от моих коллег по Православному Свято-Тихоновскому гуманитарному университету, мне приходилось просматривать не только так называемые «церковные» следственные дела, но и политические, и уголовные, и еще такие, которые невозможно отнести ни к тем, ни к другим: к этим последним относятся дела, заведенные за прошлые судимости, по которым вновь обвиняемый уже полностью отбыл срок наказания. Предъявляемое официальное обвинение в этих случаях звучит «как ранее судимый». Я с удивлением увидела, что среди расстрелянных уголовников (а в Бутове
) ) 13 ( _
Вход на спецобъект «Коммунарка».
их примерно четверть) почти нет ни убийц, ни насильников. А воришки, воры и ворюги-рецидивисты арестованы чаще всего не за совершенные перед арестом преступления, а также «как ранее судимые». К уголовному «элементу», подлежащему аресту, мордобою и расстрелу, относились еще проститутки, гомосексуалисты, гадалки и цыгане. Серьезнейшим преступлением, караемым вплоть до смертной казни, было «нарушение паспортного режима»: это когда человек после двух, трех отсидок по лагерям, наконец, возвращался и жил дома, а должен был жить где угодно, только не там (называлось это «минус 3», «минус 12», «минус 40», а то и «минус 100» городов, в которых жить не позволялось). Между делами «церковными» и «нецерковными», проходящими по одной и той же 58-й статье (в основном пункты 10–11, реже — 6 или 8), — большая разница. Следственные дела христиан, несмотря на все искажения следствия, освящены светом мученичества. Мы видим, что в большинстве случаев ни кровь, ни перенесенные страдания не могли заставить их возвести хулу на Церковь, поколебать любовь к Богу даже перед лицом смерти. Работая со следственными делами чад Церкви, мы удостоились видеть их подлинную готовность умереть за Христа. «От Бога мы не отказывались и никогда не откажемся, что хотите с нами делайте», — говорят на допросе простые малограмотные монахини Акатовского (Алексеевского) монастыря. Подобные слова, сказанные в лицо своим мучителям, нередко встречаются в «церковных» делах (настолько нередко, что иногда кажется, уж не сочинение ли это самих следователей, поднаторевших в работе с верующими?). В отличие от «церковных» дела «нецерковные» полны беспросветного мрака и лживы от первого до последнего слова. Обвиняемые все как один
признаются в «измене Родине», в «принадлежности к националистической фашистской организации», в других, подчас совершенно абсурдных преступлениях типа «изучения со шпионскими целями движения льдов в Северном Ледовитом океане». В делах «церковных» мы не увидим на поверхности столь вопиющей лжи. Чаще всего священнослужители и миряне обвинялись в антисоветской агитации, выражающейся «в монархических настроениях» и в «недовольстве политикой партии и правительства» за гонения на Церковь. Это последнее обвинение, записанное пером следователя, приобретало порой форму полнейшего абсурда: истерзанный священник, находящийся в тюремных узах, обвинялся в «распространении ложных сведений» о том, что «священники арестовываются, храмы закрываются». Подобные обвинения не редкость в 1930-е годы. Но, вопреки себе, следователи в этих случаях писали чистую правду. Все так и было: священники арестовывались именно за то, что они священники, верующие — за то, что верующие. Им не приписывался ни шпионаж, ни террористические настроения, ни участие во «вредительской подрывной диверсионной деятельности», ни в «заговоре с целью убийства» первых лиц государства. Самое серьезное обвинение, выдвигаемое против «церковников», как писали следователи, — это участие в «контрреволюционной церковной группировке» или в «нелегальной церковно-монархической организации» с какимнибудь «Всесоюзным центром и филиалами на местах»; к такой организации чекисты отнесли, например, «ИПЦ» — многочисленные дела 1928 и 1930–1931 годов. Более сложны для исследователя дела послевоенные, по которым священники, служившие в тяжелейших условиях оккупации, проходят как «пособники немцев». Работая со следственными материалами, мы должны постоянно помнить, что «церковные» дела, несмотря на их кажущуюся прозрачность, так же лживы, как и другие. Только здесь ложь не лежит на поверхности, а потому представляется более опасной. Собирая материалы для комиссии по канонизации, мы стараемся понять, выстоял ли на допросах священник или мирянин; не оговорил ли кого, не назвал ли он имена людей, которые впоследствии были или могли быть арестованы. И здесь, хотим мы этого или нет, мы берем на себя роль судей, причем в вопросе заведомо неразрешимом.
) ) 14 ( _
Некоторые подследственные категорически отказываются называть имена; чаще всего это простые монахи и монахини. Таких дел немного, но они есть. Как правило, в них мы видим один, реже два коротких допроса. Но означает ли это, что люди, отказавшиеся назвать какие-либо имена, обладают большей твердостью духа и большей верой в помощь Божию, чем другие, мы не можем знать. Единственное, в чем не приходится сомневаться, это в том, что обвиняемые, не назвавшие ничьих имен, на тот момент просто, извините, не интересовали следствие. Причины этому могли быть самые прозаические; о них будет сказано дальше. В основном же подследственные, не отрекаясь от своих религиозных убеждений и чувств, обычно называют три-пять-десять, а то и больше имен. Но мы не должны этому безоговорочно верить. Может быть, так все и было, а может быть, и нет. Занимаясь столь ответственным делом, как собирание материалов по новомученикам, мы не имеем права идти на поводу у следствия, которое и затевалось-то только затем, чтобы оболгать все и вся, и имело возможность и множество способов это сделать. Обратим внимание, что рядом с названными именами обычно пишутся точные адреса, иногда их более 20–30, что представляется совершенно неправдоподобным. Откуда они брались? А вот откуда. При аресте изымались все бумаги: письма, фотокарточки с дарственными надписями на обороте, записные книжки, вырывались даже страницы из книг с подписями дарителей. Так что имен в запасе у следствия было предостаточно. Кроме того, во время борьбы с «националами», т.е. гражданами «не русской национальности» (латышами, поляками, российскими немцами, евреями, потомками древних ассирийцев и т.д.), в январе—феврале 1938 года пользовались списками предприятий и домовыми книгами. Мы все, конечно, знаем, что подавляющее число допросов писалось заранее. Но в конкретной работе опять и опять забываем об этом. Полезно было бы приглядеться к ровному бесстрастному почерку, которым заполнены страницы протоколов допросов. Так не пишет человек, который без конца прерывается, чтобы задать вопрос, выслушать ответ, а то и пустить в ход кулаки; и чернила ведут себя в этом случае по-иному. Да и сами арестованные впоследствии следователи неоднократно подтверждали, что они «днем сочиняли протоколы, а ночью заставляли их подписывать» (из показаний оперуполномоченного Кунцевского районного отделения НКВД Куна). В последние годы стало известно, что для ведения уголовно-следственных дел существовали две группы следователей, которые на жаргоне сотрудников НКВД назывались «литераторами»
и «забойщиками». «Забойщики» выбивали подписи под протоколами допросов, а «литераторы» составляли сами протоколы, которые редактировались начальством и посылались в высшие инстанции. Назывались эти сочинения «обобщенными протоколами». Для их составления имелись весьма сведущие люди, которые отвечали на интересующие следствие вопросы от имени обвиняемых: ученых, известных писателей, главных инженеров заводов, конструкторов, военных специалистов. Не приходится сомневаться, что подобные сочинители существовали и для некоторых особо важных «церковных» дел. Но в массе своей «церковные» дела конца 30-х годов не представляли особого интереса для служб ОГПУ—НКВД и поручались рядовым, часто безграмотным следователям, не имевшим ни малейшего понятия не только о жизни Церкви, но и о том, что такое Уголовный кодекс РСФСР. Фальсификацией следственных дел (или на языке чекистов — «липачеством») занимались все райотделы управлений НКВД, в том числе Москвы и Московской области. Из-за обилия дел в конце 1930-х годов к следственной работе стали привлекать людей из других ведомств и учреждений. Так, арестованный в 1940 году начальник городской пожарной охраны А.С. Живов рассказывал, что он, как и другие его сослуживцы-пожарные, а также призванные со стороны работники ЗАГСа и фельдсвязи изготовляли протоколы допросов по «вопроснику», который предоставляли им сотрудники Кунцевского районного отдела УНКВД Каретников и Кузнецов. «Фактически никаких допросов не было», — сообщает оперуполномоченный Мытищинского РО УНКВД Н.Д. Петров. (Мытищинское РО УНКВД отличилось тем, что проводило подчас расследование в течение суток. Особенно усердствовал в деле фальсификации следственных дел уполномоченный Прелов со своей группой. Когда пришли арестовывать его самого, он, прекрасно понимая, что его ждет, застрелился.) О том, как проходила работа по изготовлению «липаческих» протоколов в Кунцевском РО УНКВД, рассказывает инструктор ЗАГСа Петушков: «Часть протоколов начальником Кунцевского РО УНКВД Каретниковым писалась заранее, т.е. они печатались на пишущей машинке под диктовку, а после он давал приказание работникам ЗАГСа переписывать от руки с напечатанного — в бланк протокола допроса. Затем вызывался арестованный, и ему предлагалось подписать написанный заранее протокол». Конечно, к признаниям бывших следователей или тех, кто привлекался к проведению следствия, надо тоже относиться критически. Но совершенно очевидно, что ложь здесь была иного рода. Пытаясь снять с себя ответственность за содеянное,
) ) 15 ( _
эти работники перекладывали вину друг на друга и на вышестоящие чины. Рассказывает начальник Коломенского РО УНКВД Галкин: «Протоколы писались в отсутствие обвиняемых специальной группой сотрудников. Другая группа принуждала подписывать». Таким же образом, по признанию самих следователей, фабриковались «собственноручные признания» и даже протоколы очных ставок. Как пример можно привести рапорт начальника 1-го спецуправления УНКВД МО ст. лейтенанта Овчинникова на имя начальника Управления НКВД по МО майора Журбенко. В рапорте по делу рабочего Рыцарева говорится: «В следствии имеется протокол очной ставки Рыцарева с Минайченковым. По заявлению Рыцарева и Минайченкова очной ставки фактически не было, и этот протокол подписан под угрозой насилием» (читай — с применением насилия). Конечно, есть случаи, когда не приходится сомневаться, что протоколы признаний написаны со слов самого обвиняемого или же им самим. Эти протоколы для исследователя, может быть, представляют самую большую ценность: по ним можно изучать историю Церкви и восстанавливать чуть ли не по дням церковную жизнь тех лет. Но это — редчайшие случаи, единицы на тысячи. Обычно печальная слава об этих людях проникала за стены тюрем. Они были известны в церковных кругах, об одном из них говорили: «Он или сам сидит, или сажает других». Но не об этом сейчас речь. Если, как говорят знающие люди, допросов «фактически не было», откуда же появляется в протоколах обвиняемых множество названных ими подлинных имен и адресов — будущих жертв НКВД? Ведь не всегда и не у всех имелось достаточное количество полученных писем и записных книжек. Существовала целая армия осведомителей. Часто это были ближайшие, совершенно «свои» люди, хорошо знавшие окружение обвиняемых и специально собиравшие о них сведения. Иногда из-за небрежности и спешки следствия можно увидеть следы их деятельности: попадаются дела, где подследственные в числе своих знакомых называют и самих себя, что ни в коем случае не могло бы иметь места, если б это были их собственные признания. В хранящейся в деле архимандрита Кронида справке на начальника Загорского РО УНКВД, арестованного в 1939 году, имеется признание его подчиненных. Оперуполномоченный Васильев И.В. на допросе от 5 марта 1939 года показывает: «Я лично видел, как Сахарчук, Бунтов и Хромов заранее заготовляли протоколы допросов, которые передавали пожарному инспектору Малееву для предъявления и подписи обвиняемому». Неотъемлемой частью следственного дела являются свидетельские показания (хотя попа-
даются дела конца 30-х годов, где нет ни одного допроса свидетеля; это относится в основном к делам социально опасных и социально вредных элементов, арестованных и расстрелянных за прошлые преступления). Они точно так же писались следователями заранее, требовалась лишь подпись свидетеля. Следователи Воскресенского РО УНКВД Сукуров В.М. и Власов А.И. показывают, что существовали постоянные «штатные» свидетели, которые подписывали показания на незнакомых людей, не читая. О «штатных» свидетелях сообщают также сотрудники Коломенского РО УНКВД Терновский С.Н., Леонов А.Г., Голубятников Е.А., Ушаков И.С., Кожемякин И.В. В 1940 году Коломенским РО рассматривалось дело о фальсификации 120 следственных дел, 58 из которых закончились для обвиняемых расстрелом. Арестованный бывший следователь Ким А.С. рассказывает, что свидетелей поднимали ночью и вели под конвоем в районный отдел УНКВД. Там их вынуждали подписывать «целые пачки» заранее составленных свидетельских показаний на людей, которых они в глаза не видели. В случае сопротивления или нерешительности к свидетелям применялись «меры устрашения» и «физического воздействия». А.С. Ким называет поименно около десяти «штатных» свидетелей, работавших на его следственную группу. (Как светлый луч в беспросветном мраке, в одном из дел мелькает сообщение о начальнике Пушкинского РО УНКВД, который — единственный из всех в 1937–1938 гг. в Московской области — отказался производить необоснованные массовые аресты и пользоваться показаниями лжесвидетелей. Он был, конечно, тут же арестован. Можно предположить, что его вскоре расстреляли.) Так оказываются оклеветанными не только сами подследственные, но и их родные, близкие, знакомые, имена которых фигурируют в свидетельских показаниях. Здесь корень многих недоразумений и драматических ситуаций, тянущихся потом десятилетиями и даже переходящих из поколения в поколение. Читая следственные дела своих близких, люди верят написанному и не могут даже представить себе всего сатанинского механизма следствия. (Сотрудники ФСБ рассказывали, что в 1989–1990 годах, когда у родственников появилась возможность знакомиться с делами, приходилось держать наготове аптечку, потому что многим становилось плохо.) Где-то за пределами слышимого и видимого существовали еще некие лица, вносившие свою лепту в узаконенную фантасмагорию лжи. Это СС, или сексоты, — тщательно оберегаемые секретные сотрудники НКВД, агенты под какой-либо кличкой, доставлявшие сведения для будущего следственного дела, осуществлявшие слежку, «внедрение»,
) ) 16 ( _
наружное наблюдение, «отработку связей» какогонибудь ничего не подозревающего, занятого своим делом человека. Таинственные командировки, явочные квартиры, шифротелеграммы — весь арсенал детективных средств был к услугам этих СС. Агентурные дела хранятся отдельно в особом оперативном архиве, который абсолютно недоступен не только для исследователей, но и для многих сотрудников соответствующего ведомства. Так, может, хоть в агентурных делах мы могли бы найти правдивые сведения об интересующем нас человеке? Но и эти материалы, судя по тем нескольким делам, которые (случайно) удалось посмотреть, могут быть полны умышленного и неумышленного вранья и являются просто платной отработкой заказа. Так, например, поверх рапорта о командировке в Ленинград некоего секретного сотрудника начальственной рукой начертано: «Видать, ездил прогуляться по семейным делам, подлец!», и здесь же — «проверить на дезинформацию». (Следующая бумага агентурного дела — уже из Бутырки, где СС находится в качестве заключенного; он молит о пощаде и обещает «тяжелым трудом в концлагере искупить свою вину».) Было устроено так, что сами сексоты находились под постоянным контролем; работали по одному делу параллельно еще один или два СС, не знавших друг о друге; все разночтения тщательно проверялись, что иногда печально заканчивалось для того или иного сотрудника. Кроме того, время от времени в целях конспирации производилось «периодическое избавление от отработанной агентуры». Еще один камень в основании следственного дела — признание вины обвиняемым. Все мы знаем, как получали эти признания. По рассказам самих следователей, в разных районных отделениях НКВД и милиции были свои излюбленные методы. В Смоленском УНКВД это была «парилка» (на жаргоне мучителей «салотопка»), сажание на высокий круглый стулик, на кончик или ножку табуретки; в Коломенском, Кунцевском, Мытищинском РО УНКВД — морозильная камера, «стойка» (или «конвейер»), «переталкивание», «скидывание со стула»; и везде — избиения, избиения, «мордобой», как сообщают сами следователи. (В пыточной Сухановской тюрьме заключенный Евг. Гнедин насчитал 52 вида пыток с применением оборудования немецкого происхождения.) И тем не менее в «церковных» делах мы достаточно часто видим формулировку: «виновным себя не признал». Или: «признал частично, но уличается показаниями свидетелей». Перед нами опять встает тяжкая проблема выбора. И мы, конечно, отдаем предпочтение тому, кто не признал возведенных на него ложных обвинений, подозревая в нем особую духовную силу. И снова попадаем в одну из подлейших ловушек следствия.
Оказывается, в 1937–1938 годах, когда райотделы Управления НКВД захлебывались от избытка следственных дел, существовал спущенный сверху обыкновенный советский план на так называемые «признательные дела», т.е. дела, по которым обвиняемый признавал свою вину. Например, в Кунцевском РО УНКВД такой план был 45–50 «признательных дел в пятидневку», в других райотделах, вероятно, были свои цифры. Какое-то количество дел могло оставаться «непризнательными» без ущерба для служебной репутации сотрудников НКВД. Следователь Шишкин Д.Н. (город Кемерово) пишет о деле, по которому проходил 51 человек: «...Видимо, большинство признали свою вину, а от остальных добиваться признания посчитали необязательным». Все завершенные дела посылались для представления на тройку. Случалось, что число «непризнательных» протоколов превышало требуемый процент. Иногда это сходило с рук. Но чаще всего дела с нареканиями возвращались для «доработки», и можно не сомневаться, что эти цифры немедленно исправлялись. Нередко бывало и такое: следственное дело заводилось после расстрела или смерти обвиняемого во время следствия. Например, в Житомирской области «по единоличному распоряжению главы местного НКВД Вяткина было расстреляно свыше 4000 человек, в том числе несовершеннолетние дети и беременные женщины, причем более чем на 2000 расстрелянных протоколы членами тройки не были подписаны, а на многих расстрелянных вообще не оказалось следственных дел». Наконец, последнее: подпись. Только в исключительных случаях мы не видим подписи обвиняемого под протоколами допросов. Каждый раз это специально оговаривалось: «Отказался поставить подпись». Но такое случалось лишь на ранних стадиях следствия. В конце концов подпись обязательно появлялась. Как это происходило? Иногда следователи вообще не трудились читать свои сочинения подследственным. Из рапорта на имя Журбенко: «Протокол допроса, составленный оперуполномоченными Мытищинского райотдела УНКВД Преловым и Петровым, не был зачитан подсудимому Жольнерису, и, несмотря на его просьбы прочитать, ему было в этом отказано. Протокол подписан под угрозой насилием». Некоторые следователи сохраняли первый допрос подсудимого и зачитывали его по окончании следствия как заключительный. А потом, ловко прикрывая настоящий текст руками, заставляли подписать тут, тут и тут. Об этом рассказывали сами следователи при пересмотре дел на предмет реабилитации, и не раз. «Как вы добились подписи обвиняемого?» — спрашивали следователей, обвиняемых в фальсификации дел. «Обманом, обманным путем», — обычно отвечали те.
) ) 17 ( _
Вот несколько фраз из протокола допроса следователя Мытищинского райотдела: — Давая подписывать протокол, зачитывали ли вы его подсудимому? — Нет, не зачитывал. — Почему? — Потому, что там были вымышленные факты... Если бы он знал содержание протокола допроса, он мог бы не подписать. В течение долгого времени нам не попадалось ни одного дела, из которого стало бы ясно, как именно умудрялись обманывать следователи своих подопечных. Но вот появилось одно следственное дело, по которому можно судить, что изобретательности «работников правосудия» по части самой беззастенчивой лжи не было предела. Бывший военный прокурор войск НКВД по Омской области военюрист 2-го ранга Кузьмин в 1939 году сообщал в Военную прокуратуру войск НКВД Западно-Сибирского округа «о нарушениях социалистической законности» следователем Пешковым: «...В 1937 году Пешковым было сфабриковано дело на группу бывших офицеров царской и белой армии, в которую входил один бывший епископ Амфилохий (Журавлев)... Всего по делу проходило 89 человек». Военюрист называет поведение следователя Пешкова «исключительным по своей мерзости». Дает показания в качестве свидетеля оперуполномоченный Паньшин: «...Зная о том, что под стражей находится Журавлев, Пешков вызвал его на допрос и допрашивал в течение суток. На допросе Журавлев, видимо, сильно сопротивлялся и по существу предъявленного ему обвинения не сознавался. Пешков тогда, придя в комнату инспектора 8 отделения УГБ т. Гаранцева, где я тогда находился, заявил дословно следующее: «Этот отец священный, я убедился, до мозга костей фанатик, и я придумал в отношении его проделать следующую комбинацию. Нужно будет освободить один ящик из-под архивных дел, посадить туда маленького роста нашего сотрудника, и, когда я оставлю в этой комнате одного отца Амфилохия, то этот сотрудник должен подать голос и сказать: «Отец Амфилохий, я вижу твои страдания, подпиши (протокол), и я тебе все прощу». В это время необходимо из ящика показать икону и моментально ее убрать». Так все и было проделано. В освободившийся ящик посадили маленького роста оперуполномоченного уголовного розыска Иосифа Коростылева. Надо думать, что епископ, прежде чем остался наедине с Коростылевым, был приведен профессиональным избиением в такое состояние, что едва ли понимал уже, где он и что с ним происходит. Когда следователь вышел, Коростылев исполнил все, что ему велели. «Отец Амфилохий, — услы-
шал измученный епископ голос в пустой комнате, — я вижу твои страдания...» Перед глазами владыки на мгновение показался лик Спасителя. После прихода следователя епископ Амфилохий взял протокол и, не говоря ни слова, подписал его. После этого Пешков среди оперативного состава хвастался: «Вот как нужно учиться колоть». Епископ Амфилохий проходил по делу как один из организаторов контрреволюционной повстанческой организации Тарского округа. Он был приговорен к высшей мере наказания и расстрелян вместе со многими другими обвиняемыми. Бывало, что подписи обвиняемых попросту подделывались. При просмотре дел («нецерковных» — «церковными» в связи с поддельными подписями никто не интересовался) попадаются служебные расследования по этому поводу и материалы графологической экспертизы, удостоверяющей подлог. Были и другие способы добиться подписи — убеждение, внушение, что это необходимо для пользы самого обвиняемого, пользы дела, партии, родины и проч. Порой невооруженным глазом видно, что чернила протокола перекрывают подписи обвиняемого, очевидно полученные заранее, на чистом листе бумаги. (Это можно заметить в послевоенных делах, когда подписи ставились не только в конце каждого листа, но и после каждого абзаца.) О выбитых подписях под чистыми листами бумаги впоследствии рассказывали и сами чекисты. Существовал еще один варварский способ. О нем сообщается в рапорте старшего лейтенанта Овчинникова на имя майора Журбенко: «ГУСТЫРЬ В.Г., 1892 г.р., рабочий-истопник... обвиняется в том, что являлся поляком, за границей имеет родственников. В 1936 г. завербован для шпионской деятельности в пользу Германии. При отборе для приведения приговора в исполнение заявил, что по национальности он белорус, родственников за границей не имеет. На основании этого приведение приговора было приостановлено. Дальнейшей проверкой и опросом осужденного установлено, что ГУСТЫРЬ является совершенно безграмотным и протокол допроса подписывал с помощью сотрудника (в пальцы совали ручку и его рукой выводили подпись)». Подобные сведения имеются в деле монахинь Спасо-Горицкого монастыря, расположенного в Кирилловском районе Вологодской области. Следователи рассказывают, как они добивались подписей: «На головы обвиняемым натягивали тулупы, ударом кулака сбивали с ног и били ногами; потом снимали тулупы, сажали обвиняемых за стол, и их руками выводили подписи». (40 монахинь, проходивших по этому делу, были отправлены этапом в Ленинград и расстреляны в Левашовской пустоши; в память их поставлен Поклонный крест.)
) ) 18 ( _
Недавно мне попалась записка одного следователя другому: «Если у тебя проблемы с подписями, то у меня есть прекрасный специалист. Я пришлю его тебе». Монахиню Анну (Мячину) в десятилетнем возрасте родители отдали в Боголюбский монастырь города Мичуринска; после закрытия монастыря она служила там же при церкви. Когда ее арестовали в 1937 году, в числе 18 членов «церковно-монархической повстанческой организации под руководством еп. Алентова», ей было 49 лет. Она отбывала 10 лет в Устьвымлаге. В 1939 году, который называли в народе «годом бериевской реабилитации», многие писали прошения на имя Берии, рассказывая, как проходило следствие. Некоторые дела действительно пересматривались, и иные просители, в основном уголовники, даже были освобождены. В своем письме монахиня Анна пишет: «Физические муки, причиненные мне (на следствии), не поддаются описанию, и, наконец, дошли до самых зверских, одним ударом по лицу Иванов (следователь, начальник Мичуринского р/о ВД Иванов М.И.) выбил мне зубы в верхней челюсти. Не удовлетворившись этим, на одном из последующих вызовов Иванов, применив ко мне физическую силу, лишил меня женской чести. Видя с моей стороны упорное отрицание вины, на последнем допросе, угрожая отдать меня для издевательств надо мной нескольким мужчинам, Иванов добился моей подписи под вымышленным обвинением против меня и нужных ему лиц». (На это письмо был получен ответ: «Решение тройки оставить в силе».) Надо сказать, что определенное количество дел (нам неизвестно и никогда не станет известно, каких именно) было попросту уничтожено. О некоторых из них имеются сведения в документах для служебного пользования; например, в архиве ГУВД по Москве и МО в больших амбарных книгах мне довелось видеть записи: «уничтожено», «сожжено». Но существуют такие дела и такие подследственные, следы пребывания которых полностью уничтожались в ДПЗ, ОДПЗ и следственных тюрьмах; изымались и сжигались фотокарточки, уничтожались записи в картотеке. От них не оставалось даже номера, под которым значились особо засекреченные арестанты. Понятно, что все они были расстреляны или уничтожены иным какимлибо образом. На настоящий момент просмотрено огромное количество следственных дел. А ведь не имея в руках ничего, кроме следственных документов, представляющих собой клубок лжи, клеветы и насилия, мы не можем судить ни о чем, кроме одного бесспорного факта: что человек был незаконно расстрелян, а по «церковным» делам — что он несомненно пострадал за веру. Мы должны постоянно
помнить, что следователи, ведшие «церковные» (да и все другие) дела, нам не помощники. Всякие оценки, базирующиеся на допросах обвиняемых, «собственноручных признаниях» и свидетельских показаниях, должны быть исключены. Мы не провидцы, обыкновенные грешные люди, наши возможности ограничены. Мы можем не разглядеть за нагромождениями лжи чьего-то молчаливого подвига, чьей-то, может быть, истинной святости, предпочтя им более безукоризненное, на наш взгляд, поведение на следствии. И праведники снова будут гонимы и унижены, но уже с нашим участием. Возможно, впоследствии над нами будут просто смеяться, вспоминая, как у нас забраковывали «неподходящих» для канонизации людей, пользуясь материалами ОГПУ—НКВД. Нужен какой-то совершенно иной подход, иная концепция в работе со следственными делами, если ими пользоваться как единственным источником при сборе материалов для канонизации. Несмотря на все вышесказанное, мы чрезвычайно дорожим возможностью работать с материалами следствия, где находим массу биографических сведений о священнослужителях и мирянах, ценнейшие фотографии, письма, проповеди священников, иной раз и важные церковные документы. А главное, следственные дела помогают нам восстанавливать имена убиенных, извлекая их из бездны забвения и возвращая Церкви для поминовения и славы ее. 2000–2014 гг.
) ) 19 ( _