Характерно, что общей интуицией и Агамбена, и его собеседников является признание маргинальности поэзии в современном мире потребления (вторая половина ХХ века) и утраты ею былого влияния, способности трансформировать другие субъективности (и надо сказать, общее убеждение у авторов [Транслит] состоит в том, что маргинализация поэзии в России произошла в постперестроечную эпоху, в 90-е годы). При этом маргинальность поэзии приравнивается к ее частному характеру (вспомним здесь стихотворение Александра Макарова-Кроткого 97-го г. «чистота жанра/частота жеста/честное слово/частное дело»). Как же можно сочетать медиумичность поэтического опыта и его политический потенциал, как возможна демаргинализация поэзии и ее возвращение в область важнейшего антропогенного опыта? Читаем манифест Дмитрия Голынко-Вольфсона «Прикладная социальная поэзия: изобретение политического субъекта»2, в котором он пишет, что поэзия тогда станет инструментом практического преобразования общества, тогда вернет себе настоящую действенность, когда откажется от романтического образа поэта-пророка, медиума сакрального голоса, а также откажется и от принципа эстетической автономии и иллюзии творческой независимости от противоборствующих социальных сил. В качестве альтернативы Голынко-Вольфсон предлагает новую форму медиумичности: «Прикладная социальная поэзия возникает в тот момент, когда поэт делегирует свой уникальный авторский голос той массе бесправных и угнетенных, которая лишена возможности высказаться в поле современной культурной индустрии. При этом поэт не только говорит от лица неимущих и отверженных, но и позволяет их сегрегированным и часто неуклюжим, неприятным на слух голосам звучать и передаваться через его строки, через саму политизированную форму его протестного высказывания» (мы видим четкую и удачную в силу талантливости автора реализацию этой платформы, например, в текстах Кети Чухров). Таким образом поэт перестает быть «голосом бытия» и становится медиумом классовых интересов, обнаруживается новая онтологически привилегированная территория — это социальное, понятое исключительно как пространство безостановочной классовой борьбы. Поэтический акт получает свою новую трансцендентную легитимность ровно настолько, насколько оказывается способен на
трансляцию по-своему сакральных классовых чувств: рессентимента, тревог, травм, надежд и т. п. II. Хотелось бы выделить три типа поэтической субъективности. 1. Медиумичная поэтическая субъективность. Источник легитимности поэта-ретранслятора находится вовне, говорит собственно этот источник, он же наделяет поэтическую субъективность онтологическим статусом и преобразующим потенциалом. Источник этот есть специально выделенная и отчетливо очерченная территория, обладающая в глазах такой субъективности безусловной аксиологичностью, будь то Бог или социальный класс. 2. «Респонзивная» поэтическая субъективность (response — ответ, реакция, хотя термин этот не совсем удачный и носит здесь скорее «оперативный» характер3). Поэт откликается на «зов бытия», крови, класса и предлагает свое, чаще всего, прямое индивидуальное гражданское высказывание в качестве ответа на этот призыв. Замечу, что респонзивность поэтической субъективности амбивалентна, она может служить как поэтумедиуму (например, в хайдеггеровской трактовке), так и поэтической субъективности третьего типа, о которой речь впереди. Чаще всего респонзивность все-таки предполагает поэтического субъекта, который, что называется, «всегда готов» к подобному призыву. То есть здесь вызов не порождает поэтического субъекта онтологическим образом, впервые и «с нуля», а лишь провоцирует уже существующую 2. Голынко-Вольфсон Д. Прикладная социальная поэзия: изобретение политического субъекта. Транслит, 2012. №10/11. С. 180–182. 3. Следуя респонзивной феноменологии Б. Вальденфельса и, в частности, проведенному им разведению онтологического (то есть неотчуждаемого, всегда имеющего место быть response), с одной стороны, и онтического answer, с другой, правильнее было бы, наверно, назвать данный тип поэтический субъективности ансвенсивным, но в силу неудобоворимости этого слова пришлось остановиться всетаки на понятии респонзивности. Важна сама реактивность, часто прямо-таки бихевиористского толка, по формуле стимул-реакция. Сходное мы видим и в современной философии: очень часто сегодня самообоснование сущности и важности философского дела строится сходным образом, про принципу требования моментального ответа, комментария на общественно значимые события. Философия таким образом действительно возвращает себе общественный интерес и как-то участвует в символической борьбе дискурсов и определений реальности, но тем не менее, пользуясь для этого трансцендентной схемой самоистолкования, как бы заимствуя ликвидность у тех обстоятельств, которые уже приобрели ценность и знаковость.
trans-lit.info | #12 [ Транслит ] 2012 | 111