Читайте новый номер журнала "Чехия сегодня"
A6
WWW.PTEL.CZ
частный случай
Людмила Владимировна Кладницкая:
«Я пережила все горести и радости вместе с моей страной»
росли грибы – изумительные шампиньоны квадратной формы. Как увидишь, что земля вспучивается горкой и растрескивается, значит там гриб. Вкусно! Бабушка до войны нам присылала банки с вареньем. По почте. У нас был широкий коридор в квартире, шире, чем у меня сейчас кухня. И вдоль стены наверху на полке стояли эти банки. Мы не ели его, но выбрасывать было жалко. А вот когда началась война, мы вылизали их до последней капли. У нас была завхоз Александра Павловна Кузнецова. Они жили во втором флигеле на втором этаже. У неё была дочка Люда. У Люды всегда была дома картошка. Я с ней дружила. Все дети во дворе клянчили у неё картошку, но она не всегда давала. Мать её за это жучила. Недалеко от нас был судостроительный завод. Там работали дети. Их всех потом кормили на площади Труда обедом – супом. Суп был очень жидкий. На завод брали с 12 лет. Меня не
«Нет в России семьи такой, где б не памятен был свой герой…» С тех пор как плакали от счастья и праздновали Победу наши бабушки и дедушки, прошло 68 лет. Все меньше остаётся вокруг тех, кто может поделиться своими воспоминаниями, и от этого рассказы о войне приобретают особую остроту и ценность. В канун 9 мая «Пражский Телеграф» побывал в гостях у четы Кладницких. Владислав Иванович Кладницкий – известный петербургский композитор, написавший около двухсот музыкальных произведений, в том числе музыку к 35 советским кинофильмам («Музыканты одного полка», «Снегурочка», «Квартет Гварнери» и т.д.). Во время войны он, будучи мальчишкой, находился в эвакуации в Омске вместе с родителями. Его жена, Людмила Владимировна, тоже музыкант. Она всю жизнь проработала солисткой в Андреевском оркестре на Ленинградском радио, играла на гобое и английском рожке. В войну она хлебнула всех тягот существования в блокадном Ленинграде. И сейчас, спустя полвека, в её глазах мелькает ужас десятилетней Люли Барбэ…
Мирные воспоминания «Я родилась в Ашхабаде 15 марта 1931 года. Мои родители были там на гастролях. Мама была певица. Она родилась в Краснодаре, окончила там же консерваторию. Голос у неё был потрясающий. Папа был виолончелистом. Работали они вместе. В 1937 году приехали в Москву и хотели там остаться, потому что маму по конкурсу приняли в оперу к Немировичу-Данченко. Она уже разучивала оперные партии, как вдруг отца арестовали. Правду рассказывали тогда о том, как людей по ночам в чёрных «воронках» из дома увозили… Мне было всего шесть лет. Несколько раз мы носили передачки папе в Бутырку. Там было, как сейчас помню, громадное деревянное окно. Оно открывалось и маму спрашивали: «Кому передача?» Мама отвечала: «Никольскому». И однажды ей сказали: «Больше не носите». Отца расстреляли. Друзья маме сказали: «Маша, беги, иначе и ты там будешь». Мама вызвала из Краснодара брата Колю, и я уехала с ним. Мама уехала на Дальний Восток. Устроилась работать на радио, быстро вышла замуж и сменила фамилию – стала Барбэ. У моего отчима были французские предки. Он был потрясающий композитор и пианист, великолепно говорил по-французски. Вскоре они вернулись в Петербург, и мама забрала меня из Краснодара. Мне было 8 лет. Выговор у меня после Краснодара был ужасный. В школу я пошла только в девять. Училась по классу рояля у Ландау Фелиции Вениаминовны. Я ходила заниматься к ней домой. Её квартира была на углу Невского проспекта у Казанского собора. Рояль стоял около окна. В то время по Невскому ещё ходил трамвай. Я сидела у рояля и всё время косилась на трамвай, мне было так интересно – я же в первый раз в жизни его увидела в Питере! А она всё время говорила:
Пт
9 мая 2013
разбомбили до нас. Их было так много – кучками лежали то тут, то там. Я собрала, сколько смогла. Я храню их до сих пор. Обгорелые кусочки обрезала. Очень дорожу ими. Потом мы попали в Киров. Там тоже капеллу было не устроить. Поселили на первое время в фойе театра, и мы все вповалку спали на полу. После Кирова привезли в Москву. Мы часто останавливались, торчали на запасных путях. Карточек не было. Есть было нечего. Как только приезжали в очередной город, мама бежала добывать продукты. Как-то получила мешок риса. Разделили с помощью безмена на всех капеллян. В другом городе дали бочку селёдки. Потом как-то дали патоку. Она была плотная, сладкая, её можно было резать, как масло. Я помню, остановка – я вышла и стала менять патоку на хлеб. А тут вдруг наш вагон тронулся, мама кричит: «Люлька, скорей!» Ловит меня, а у меня патока из рук выпадает, я за ней нагибаюсь – мне эта патока была на тот момент важнее всего на свете! В Москве мы жили в гостинице «Марьина Роща». Тут маме неожиданно стало плохо. Она к тому моменту уже была настоящим дистрофиком, у неё вместо груди было два мешочка. Её забрали в госпиталь. Мы с сестрой остались на чемоданах. Напротив гостиницы был рынок. Я помню, как я всегда стояла в очереди за картошкой. Денег – с гулькин нос. Я протягиваю, говорю – мне вот на эти деньги. Продавщица отвесит мне картошки, и я тихонько ухожу, не заплатив, и потом снова с теми же деньгами в следующий раз возвращаюсь».
После блокады
«Люлечка, куда вы смотрите? Надо на рояль смотреть!» Правда, учиться мне это не мешало: схватывала я всё очень быстро. «На ходу подметки рвёт», – говорила мама. Училась я недолго. Началась война.
Когда началась война… «Когда началась война, мы были в Сестрорецке. Ночью 21 июня мы услышали гул. Здание было деревянное – оно стало шататься. Помню чёрные тучи самолётов в небе. Нас посадили в автобус и привезли в город. Мы жили на бульваре Профсоюзов дом 17, в двух шагах от Медного всадника. Бомбоубежище у нас было прямо во дворе дома. Кстати, после войны, когда был ужасный дефицит площади, там тоже жили люди. Мы жили в самой первой парадной на втором этаже, там ещё атланты подпирают балкон. Потолки были высотой пять метров (а может, и больше), стены толстенные, подоконник мраморный. Я на него ложилась и грелась на солнышке. Комната была 57 метров – громадная. На стенах были горельефы, это была бывшая дворянская столовая. Налёты были бесконечные. Однажды в угол комнаты попал снаряд. Больше половины комнаты разнесло. От паркета осталась каша. Мы долго разбирали комнату от обломков камней и щебня. Было трудно, потому что из нашей квартиры не было выхода во двор, и приходилось бегать в обход. А во дворе водились крысы. Они ходили целым стадом. Страшно – нет слов. Как только увидишь их, надо было влетать в любую дверь и закрываться. Отчим ушёл на фронт сразу, как началась война, несмотря на бронь, которая у него была, как у композитора. Пошёл в Ленинградское ополчение простым солдатом. Он был маленького роста, носил 39-й размер обуви. Мама умоляла не идти, потом смирилась. Купила ему перед отъездом шоколад – вдруг есть будет нечего. В эвакуацию ехать категорически отказалась, хотела быть в городе, если вдруг его ранят и привезут в ленинградский госпи-
таль. Перед уходом на фронт он меня удочерил. Его и правда вскоре ранили. А шоколад папа так и не попробовал. В первом бою его поставили к гаубице – и папа на неё повесил шоколад в сумке. После этого солдатам велели прятаться под деревьями: пушку-то им дали, а снарядов-то ещё не было. В гаубицу сразу попала бомба – и пропал мамин шоколад. Перед тем как вернуться снова на фронт, отец приехал на день домой. Я удивилась: у него были огромные опухшие ноги, совсем не 39-й размер. «Это от голода, Люлечка», – сказал он. Когда он вернулся в 45-м домой, у него во рту не было ни одного зуба. Всего он был ранен шесть раз, но ранения всегда были осколочные. Всю жизнь его тело потом выталкивало эти мелкие осколки. «Вот, Люлька, тебе подарочек», – смеялся он периодически и давал мне очередной крошечный кусочек. К началу войны мама работала в петербургской капелле, была концертмейстером альтовой группы в хоре. Руководитель капеллы эвакуировался в Москву, коллектив остался на попечении его помощницы и концертмейстера Елизаветы Петровны. Она тоже не поехала в эвакуацию из-за мужа. Старики и женщины, которые остались в капелле, ставили противотанковые заграждения рядом с Кировским заводом. Мама там заработала грыжу. Уже позже, когда начался голод, рассказывала, как раньше находила в земле замёрзшую картошку. «Надо было брать, но кто же знал…» - говорила мама.
Чёрные дни блокады «Если бы немцы не разбомбили Бадаевские склады, то всему Ленинграду хватило бы провианта лет на двадцать. Но как только началась война, немцы методично начали бомбить Бадаевские склады. Над всем городом стоял запах жжёного сахара. Сгорело всё: пшеница, крупы. К блокаде мы не были подготовлены. Что ели?.. В Александровском саду
взяли – мне было только 10. А вот Нина Фадеева с нашего двора там работала, ей уже исполнилось 12. И когда давали суп, дети стояли за ним толпой, прямо выжимали из очереди – не специально, от голода. Нина всегда втягивала меня в очередь перед собой, и мне иногда доставался суп. А я попью немножко его – и несу остатки Валюшке, сестре моей. Ей тогда два года было, и я должна была за ней присматривать. Мама почти не бывала дома, обслуживала госпитали. Было голодно и холодно. Правда, топили мы не чем-нибудь, а карельской березой. Нашей мебелью из карельской берёзы. Дров было не достать. Мы топили печку-буржуйку. Мама сожгла в печке всё деревянное, что было в доме. Только рояль не тронула. Мы прожили в Питере ещё лето 42го. Помню, как однажды у Исаакиевского собора поставили перекладину. Должен был выступать мальчик-спортсмен. Он подошёл к перекладине, взялся за неё, несколько раз попробовал сделать упражнение и не смог. От голода. Но всё равно все ему аплодировали. Капеллу всё-таки вывезли из города, когда люди стали падать от голода».
Эвакуация «Мы так и не были толком в эвакуации, нас никто не принял, города были переполнены. Помню, собрали нас на Певческом мосту у капеллы, посадили всех в один автобус. Повезли. Мы долго ехали. Был вечер. Было очень холодно. Я помню, что мама дала мне маленький самшитовый рюкзачок и сумочку-собачку с молнией. Потом я уснула. Потом помню теплушку. Детей запихнули под нижнюю широкую полку. Я помню, как дёргался вагон. Немцы охотились на поезда, и машинисты дёргали поезд то туда, то сюда. Потом крик: «Выходииии!» Я выскочила, всем кричат: «Ложись!» Немцы на бреющем полете расстреливали людей из автоматов… Помню только замёрзшие холодные кочки вокруг и открытки. Вокруг меня валялись открытки, много-много. Может, поезд какой
«Как только был прорыв блокады, мы вернулись первым же составом в Ленинград. Голод в Ленинграде был до 49-го. В 43-м в город привозили выжимки сои – белая масса с колючками, её не проглотить даже было. Но есть хотелось, мы ели, стояли в очередях за этой соей. Привозили в таких цистернах, в каких потом торговали квасом и молоком. Горе у меня однажды случилось в 43-м: я потеряла карточки. Тогда давали хлеба уже чуть ли не по 200 грамм. А маме давали ещё дополнительную литерную карточку с талонами – 400 грамм печенья, 200 грамм сахара можно было получить – дополнительно к основным карточкам. Это было богатство. И вот начало месяца, я отправилась в магазин. Положила карточки в сумочку-собачку свою, влезла в троллейбус. Добежать-то было всего три остановки. Мне нужно было выйти на кольце. Расталкиваю людей, выскакиваю – а собачки-то и нет. Когда я догнала троллейбус, все пассажиры уже успели выйти. Я кричу: «Собачка моя, собачка, кто нашёл собачку???» Прибежала в ужасе домой, упала на стул и потеряла сознание. Мама ничего мне не сказала, хотя это означало не просто голодовку. Это означало гибель. Нас спас случай. У нас были бесценные виолончели моего отца. Я знать не знала их стоимости – стоят гробы какие-то в углу комнаты. Я всегда ещё удивлялась, почему мама их в печке не стопила. Виолончели после случая с карточками исчезли, а я даже не заметила. Потом, когда я выросла, мама сказала мне: «Нас спасли виолончели твоего родного отца». Людмила Владимировна молчит некоторое время. И вдруг добавляет: «Когда мы уезжали в Чехию (супруги Кладницкие переехали сюда к дочери и внукам в 2000 году – прим. автора), то на перевоз многих вещей требовалось разрешение (рояль, картины и другие предметы искусства). Как-то я пришла за разрешением. Прихожу и вижу в открытом чехле виолончель своего отца. Валентин Стадлер, который занимался выдачей документов, рассказал, что этот инструмент попал сюда из коллекции филармонии, а сейчас он принадлежит одному музыканту, который собирается на международный конкурс. Я так и не призналась ему, откуда я знаю, что это виолончель работы Вильома. Теперь жалею. А вторую виолончель я так и не видела. Помню, что она была светло-жёлтого цвета, с головкой льва. Покажите мне тысячу инструментов – и я её узнаю. Я обязательно найду виолончели моего отца…» Редакция «Пражского Телеграфа» от всей души поздравляет чету Кладницких с Днём Победы!
Материал подготовила Александра Милорадович