Малайско-индонезийские исследования. Вып. XXI / Malay-Indonesian Studies. Issue XXI

Ма лайско индонезийские

иссле дования

К 80-ЛЕТИЮ А.К. ОГЛОБЛИНА

XXI выпуск

.

Общество «Нусантара» ИСАА МГУ им. М.В. Ломоносова Центр восточной литературы Российской государственной библиотеки

Малайско-индонезийские исследования Выпуск XXI К 80-летию А.К. Оглоблина Редакторы-составители В.В. Сикорский, В.А. Погадаев

Malay-Indonesian Studies Issue XXI Festschrift in Honor of Prof. Alexander K. Ogloblin on the Occasion of his 80th Birthday Editors V.V. Sikorsky, V.A. Pogadaev

Москва

. . 2019

Moscow

УДК ББК М18

Малайско-индонезийские исследования. Вып. XXI. (К 80-летию А.К. Оглоблина) Редакторы-составители В.В. Сикорский, В.А. Погадаев [Malay-Indonesian Studies. Issue XXI. Editors Vilen V. Sikorsky, Victor A. Pogadaev] – Общество «Нусантара», ИСАА МГУ им. М.В. Ломоносова; Центр восточной литературы Российской государственной библиотеки – Москва, 2019. – 246 с.

Оформление и верстка Николай Миловидов

Содержание статей авторов не обязательно совпадает с точкой зрения составителей сборника

Cборник, посвященный 80-летию проф. А.К. Оглоблина, продолжает серию Малайско-индонезийских исследований и включает в себя материалы о юбиляре и статьи по проблемам лингвистики, филологии и этнографии стран Нусантары. Среди авторов как российские ученые (Е.А. Бакланова, Л.В. Горяева, Л.Н. Демидюк, Е.С. Кукушкина, Ю.А. Ландер, В.А. Погадаев, Е. В. Ревуненкова, В.В. Сикорский, М.В. Фролова, М.А. Членов), так и ученые других стран (К.А. Аделаар из Австралии, Х.М. Зарбалиев из Азербайджана, Талайбек Мусаев и Джамиля Мохамад из Малайзии, Мисбах Тамрин и Абдул Хади В.М. из Индонезии). В сборнике также публикуется ответ малайзийского ученого Ахмата Адама на рецензию французского исследователя Анри Шамбер-Луара по поводу латинской транскрипции петербургского списка «Сулалат-ус-салатин».

В оформлении обложки использована картина «Семар» индонезийского художника Харди (Hardi)

ISBN

© Общество «Нусантара», 2019

Содержание / Сontent

Введение / Preface

7

Величания / Eulogy Х.М. Зарбалиев. А.К. Оглоблин – флагман российской индонезистики Л.Н. Демидюк. А.К. Оглоблин и большой русскоиндонезийский словарь для индонезийцев Е.В. Ревуненкова. Александр Константинович Оглоблин и этнография

11 23 27

Разные статьи / Papers Abdul Hadi W.M. Sastera sufi Melayu dan gemanya dalam sastra modern Indonesia A.K. Adelaar. On the History of Malagasy Terms for Human Body Parts Е.А. Бакланова. Филиппинки – авторы и персонажи тагальской новеллистики 1920-1950-х гг. Л.В. Горяева. «Рассказ о Сиаме» Абдуллаха ал-Мисри (1823) Е.С. Кукушкина. Трансформация образов Ханг Туаха и Ханг Джебата в литературе, культуре и политике Малайзии Yu. A. Lander. Prefixing to phrases and alleged degrammaticalization: remarks on ber- in Indonesian Misbach Tamrin. Peringati yang sudah pergi dan peringatkan yang lagi ada Информация о Мисбахе Тамрине В.А. Погадаев. Творческие поиски Анвара Ридвана В.В. Сикорский. Общество и литература: эволюция образа Nyai и проблема национальной идентичности в произведениях на «низком малайском» языке Талайбек Мусаев и Джамиля Мухаммад. О некоторых тенденциях в употреблении личных местоимений в малайском языке

37 53 90 102 112 124 130 134 137 143 161

М.В. Фролова. Колониальная готика в «Тайной силе» Луи Куперуса М.А. Членов. Следы забытых миграций (к характеристике топонимики Восточной Индонезии)

173 185

Полемика / Controvercy Ahmat Adam. Henry Chambert-Loir’s “One more version of the “Sejarah Melayu”: A rebutter’s essay Henry Chambert-Loir. “One more version of the “Sejarah Melayu”

197 218

Personalia Интервью с А.К. Оглоблиным о его военной службе Ян Вильям Сиверц ван Рейзема. А.К. Оглоблину Список трудов А.К. Оглоблина за последние 10 лет Editors’s Notes

230 236 237 242

ВВЕДЕНИЕ Preface

На обложке настоящего сборника изображён Семар, любимый персонаж сакрального индонезийского театра ваянг кулит, одновременно древний бог и слуга-советчик пандавов, остерегающий их от неосмотрительных поступков и способствующий благим деяниям. По характеру и значимости это чисто яванский герой, отсутствующий в заимствованной из Индии Махабхарате. В «Энциклопедии ваянг пурво» издательства Балнй Пустака сказано, что Семар руководит (memberi jalan dan bimbingan) благородными кшатриями, предостерегая их от ошибок и выправляя действия, могущие привести к попранию добра (tindak yang akan menuju ke penyelewengan kebaikan). Он известен как божество, способное, если это крайне необходимо для достижения благой цели, перевоплощаться в Исмайю, второго сына Великого Вседержателя Сангхьянгтунгала1. Изображён здесь он не случайно, ибо таковым же для нас, индонезистов-филологов (и не только), духовно выступает тот, кому посвящён этот 21-й выпуск Малайско-индонезийских исследований. 1 Semar di dalam pedalangan menjadi panakawan trah Pandawa dan memberi jalan dan bimbingan bagi para satria. Membenarkan yang salah dan meluruskan tindak-tindak yang akan menuju ke penyelewengan kebaikan... Terkenal sebagai Dewa yang ngejewantah. Apabila diperlukan dalam penyelesaian tuntutan yang sangat penting, dirubah wujud dengan Sang Hyang Ismaya, putra yang kedua dari Sanghyang Tunggal berparas tampan (Ensiklopedi wayang purwa. Jak.: BP, 1991 H. 469).

7

Введение

Неустанный труженик, учитель и автор многих монографий и бессчётных статей по индонезийской и яванской филологии и другим дисциплинам, связанным с малайско-индонезийским миром, Александр Константинович Оглоблин, а для ‘стариков’ просто Саша, тоже всегда, не взирая на загруженность, готов оказывать содействие коллегам, подмечать и править ляпсусы в присылаемых ему работах, давать свои мудрые рекомендации, огорчаясь, но не обижаясь, когда они не всегда принимаются. Саша Оглоблин, как и Семар, личность особая, нутренная российско-петербургская., а в чём-то и немного яванская – с истинно яванской терпимостью, всеприемлемостью при твёрдом сохранении своего Я. Подобно Семару он никогда не выпячивает своих заслуг. Всё видя, но осознавая, что жизнь куда сложнее единственного изгиба Невского проспекта, юбиляр сторонится любых группировок, а не соглашаясь с той или иной несправедливостью, реагирует на неё сам, от себе. В этом отношении характерен мемуарный рассказ нашего высокочтимого лексикографа Роберта Нисоновича Коригодского, помещённый в предыдущем, XX выпуске Малайско-индонезийских исследований. Во время недолгой службы в армии в качестве преподавателя и переводчика при индонезийских военных моряках, осваивавших нашу технику, юный А.К. Оглоблин участвовал вместе с другими такими же недавними выпускниками вузов в составлении специализированного учебника русского языка. Ответственным редактором был назначен более опытный продвинутый по рангу капитан Роберт Коригодский. Всем удалось вложиться в установленные сжатые сроки, причём результат общего труда ознаменовался первой премией на фоне прочих языковых учебников для иностранных военнослужащих. Но в списке лауреатов не оказалось руководителя группы, у которого недавно во время службы в Индонезии был конфликт с контр-адмиралом Чернобаем. Далее Роберт Нисонович пишет: «Сослуживцы возмущались и выражали мне своё сочувствие. Только Саша Оглоблин ничего не сказал, пошёл на почтамт и отправил телеграмму... » Адресована она была Главному штабу ВМФ, и в ней младший лейтенант Оглоблин в связи с допущенной несправедливостью отказывался от денежной премии. Через неделю соответствующим приказом Главкома ходатайство было удовлетворено. И схожих примеров можно, видимо, найти немало. Что же касается научных достижений юбиляра, то о них в первом разделе сборника пишет его ученик Хабиб Зарбалиев, ныне профессор университета в Баку, и соученица по Ленинградскому Универси8

Preface

тету Е.В. Ревуненкова. Обе статьи снабжены, возможно, не совсем полными списками научных трудов юбиляра – касательно, соответственно, филологии и этнографии. Здесь же нелишне добавить ещё о двух сериях его работ как преподавателя индонезийского языка и вице президента Общества Нусантара. Первая серия касается небольших (в 30-50 страниц) кафедрально-университетских учебных пособий по различной тематике с неплохим по нынешним временам тиражом до 250 экземпляров2. Вторая серия – это ленинградско-петербургские «Нусантаровские сборники» с разными наименованиями объёмом в 100-130 страниц тиражом до 200 и более экземпляров3. Все они составлялись, печатались (сначала еще на пишущей машинке), готовились к офсетному выпуску, а затем распространялись самим их создателем, изыскивавшим по возможности необходимые средства на стороне или используя собственные зарплатные – чего не сделаешь ради любви к предмету и родной Индонезии. Особая черта этих сборников аромат ручной работы, их непохожесть на официально отредактированные типографские издания. Во второй части юбилейного сборника представлены научные статьи наших (Е.А. Бакланова, Л.В. Горяева, Л.Н. Демидюк, Е.С. Кукушкина, Ю.А. Ландер, В.А. Погадаев, Е.В. Ревуненкова, В.В. Сикорский, М.В. Фролова, М.А. Членов) и зарубежных ученых (К.А. Аделар из Австралии, Х.М. Зарбалиев из Азербайджана, Талайбек Мусаев и Джамиля Мохамад из Малайзии, Мисбах Тамрин и Абдул Хади В.М. из Индонезии). В сборнике также публикуется ответ малайзийского ученого Ахмата Адама на рецензию французского исследователя Анри Шамбер-Луара по поводу латинской транскрипции петербургского списка «Сулалат-ус-салатин». В разделе «Научная полемика» помещён ответ профессора Ахмата Адама на критический анализ Шамбер-Луаром его перевода «Малайских родословий» с опубликованного Е. Ревуненковой петербурского списка 1798 г. (т.н. списка Крузенштерна). Ахмат Адам считает, что именно этот список выполнен со старейшего рукописного оригинала и усматривает в нем заметные следы влияния яванского языка. Для того, чтобы читатели уяснили о чём идёт речь, здесь же прилагается с согласия автора и журнала «Аршипель» копия статьи про2 В качестве образца приведём здесь один из таких выпусков Индонезийский язык. Учебные задания. Вып. 3. Разговорный язык: Бытовые темы. Ленинград: ЛГУ, 1986. 40 с. 3 Нусантара. Юго-восточная Азия. Сборник материалов. Вып. 3. С-Петербург: Санкт-Петербургский государственный университет, Общество «Нусантара», 2002. 200 с.

9

Введение

фессора Шамбер-Луара. Добавим также, что одна из статей Ахмата Адама о его подходе к транслитерации с джави на латиницу петербургского текста была опубликована также в предыдущем ХХ выпуске сборнике Малайско-индонезийских исследований4. В конце книги помещены интервью составителей сборника с А.К. Оглоблиным, посвященное ему стихотворение его друга Яна Рейземы и список трудов А.К. Оглоблина за последние 10 лет. Завершает книгу перевод «Введения» на английский язык. Составители сборника постарались снабдить сборник фотографиями юбиляра, которые размещены в разных местах книги. Статьи сборника на русском языке основаны на докладах, прочитанных на Международном семинаре «Культура стран Нусантары» 19 сентября 2019 г. в Центре восточной литературы Российской государственной библиотеки.

На рисунке, заимствованном из романа индонезийской писательницы Айю Утами «Число Фу» (Ayu Utami. Bilangan Fu) изображён Семар с печальными глазами и его антагонист Билунг – слуга заокеанских (di mancanegara) правителей.

4 Ahmat Adam. Menyoroti teks Sulalat u’s-Ssalatin tahun 1798: Tersilapkah kita membaca Sejarah Melayu selama ini? – стр. 152-180.

ВЕЛИЧАНИЯ Eulogy

Х.М. ЗАРБАЛИЕВ

Азербайджанский университет языков

А.К. ОГЛОБЛИН – ФЛАГМАН РОССИЙСКОЙ ИНДОНЕЗИСТИКИ Александр Константинович Оглоблин родился 2 января 1939 г. в Ленинграде в семье К.А. Оглоблина (1914-2005), впоследствии заведующий. кафедрой органической химии СПбГУ, и О.П. Фагутовой (1916-1991), впоследствии преподаватель немецкого языка. Окончил Восточный факультет ЛГУ в 1961 г. по специальности «индонезийская филология». Его учителями по специальности были: приглашённый из Индонезии педагог и методист проф. Усман Эффенди, организатор первых работ и учебных курсов по математическим аспектам лингвистики Н.Д. Андреев и специалист по индонезийской грамматике Г.И. Прокофьев. В 1961-1965 гг. А.К. Оглоблин служил в армии в качестве переводчика и преподавателя индонезийского языка в Учебном центре Севастополя. Одновременно он обучался в заочной аспирантуре под руководством крупного лингвиста-теоретика и востоковеда проф. А.А. Холодовича. В 1959-1960 гг. стажировался в Индонезии при торговом 11

Величания / Eulogy

представительстве СССР в Джакарте, а в 1978-79 гг. при Университете Малайя в Куала-Лумпуре (Малайзия) и в 1995 г. в Копенгагене в Институте северных стран по азиатским исследованиям (Дания). Интенсивную научную деятельность А.К. Оглоблин начал в 1971. Но в науку он пришел гораздо раньше – в 1958 г., еще студентом, со статьей «Корневыделительная программа индонезийского алгоритма машинного перевода», опубликованной в сборнике «Материалы по машинному переводу» (совместно с Н.Д. Андреевым, Б.П. Головановым и Л.И. Ивановой) [Андреев и др. 1958]. Ему повезло с учителями. Не случайно, что уже в 1964 г. А.К. Оглоблин издал книгу «Вводно-фонетический курс индонезийского языка», крайне необходимую в то время студентам, изучавшим индонезийHabib ZARBALIEV, PhD A.K. OGLOBLIN – FLAGMAN OF RUSSIAN INDONESISTICS A.K. Ogloblin (b. 1939) is a noted Russian linguist working in the field of learning and teaching Austronesian languages. Since 1966, he has led seminars on reading the texts and lectures on the theoretical grammar of the Indonesian language and literary history of Indonesia, Javanese, Austronesian languages, Malay dialectology, and others. He defended his doctoral dissertation in 1988. on the structure and evolution of the languages ​​of the Malay-Javanese group. His publications (books, articles, abstracts and materials of reports, textbooks, total more than 230) relate to languages ​​(mainly questions of grammar and typology), literature and culture of Indonesia and Malaysia. For many years he has been involved in research conducted by the Laboratory of Typological Language Studies of the Institute of Linguistic Studies of the Russian Academy of Sciences, St. Petersburg. Collective monographs of this laboratory include his works on causative, passive, reflective, and other verb categories of Indonesian and Javanese languages. In 1986, he published a book about the grammar of Madurese, one of the major Indonesia languages which had not been studied before in Russian science (a certificate of the RSFSR Ministry of Education), in 2008 – a book about the grammar of the Indonesian language. He also participated in the collective works of the Museum of Anthropology and Ethnography of the Russian Academy of Sciences (Kunstkamera, St. Petersburg), the Institute of Oriental Studies of the Russian Academy of Sciences (Moscow) and Nusantara Society.

ский язык. Вскоре после этого (в 1966 г.) он сам начал преподавать индонезийский язык на родном факультете. Ему посчастливилось и с научным руководителем в период работы над диссертацией. Он работал под руководством известного лингвиста-теоретика и востоковеда, основателя петербургской типологической школы А.А. 12

Х.М. Зарбалиев. А.К.Оглоблин – флагман российской индонезистики

Холодовича, совместно с которым опубликовал статьи о механизме изменения валентности индонезийского глагола [Оглоблин и др. 1969а] и о диатезах и залогах в индонезийском языке [Оглоблин и др. 1974]. Позже им было опубликовано еще несколько статьей, на этот раз не совместно со своим учителем, а к его 70-летию, в знак уважения [Оглоблин 1977] и в 1978 г. совместно с В.С. Храковским, Л.Р. Концевичем также в связи с 70-летие Учителя [Оглоблин и др. 1978], затем о творчестве и научной школе А.А. Холодовича [Оглоблин и др. 1990, Ogloblin et al. 1993; Храковский и др. 1998], в 2006 г. – о теоретических основах его творчества [Оглоблин и др. 2006]. А.А. Оглоблин продолжает научные направления школы А.А. Холодовича почти на всем протяжении своей деятельности. На фоне теории залога, созданной А.А. Холодовичем, А.К. Оглоблин написал серию статей по залогам [Оглоблин 1973б; Оглоблин 1973в; Оглоблин 1974а; Оглоблин 1974б; Оглоблин 1974в; Оглоблин 1978; Оглоблин 1981; Оглоблин 1990; Оглоблин и др. 1969б; Оглоблин и др. 1974; Оглоблин и др. 1977; Оглоблин и др. 1993], валентности в индонезийских языках [Оглоблин и др. 1969а; Оглоблин 1986б]. В 1972 г. была издана «Грамматика индонезийского языка» – первая научная грамматика в СССР, дающая систематическое изложение фонетики, морфологии и синтаксиса современного литературного индонезийского языка. В то время составление такой грамматики было весьма сложной задачей, так как индонезийский литературный язык еще переживал этап формирования. А.К. Оглоблин написал в этой грамматике разделы графики и орфографии (совместно с В.Д. Аракиным) и фонетики [Алиева и др. 1972]. Позже эта грамматика привлекла внимание научной общественности Индонезии и в 1990 г. была издана там на индонезийском языке [Alieva et al. 1990]. В дальнейшем А.К. Оглоблин одну за другой опубликовал около 250 работ, касающихся не только индонезийского и ряда других языков западно-индонезийской ветви австронезийских языков, но также вопросов теории языка. Его труды отличаются глубиной, тщательностью анализа, скрупулезностью. Так, монография «Мадурский язык и лингвистическая типология» [Оглоблин 1986а], изданная им в 1986 г., не просто очерк мадурского языка, не изучавшегося в СССР до того времени, а подробная научная грамматика, построенная с учетом требований лингвистической типологии и максимально доступная для типологических сопоставлений. Эта монография «представляет собой глубокое исследование, основанное на данных, 13

Величания / Eulogy

полученных от информанта-носителя языка. Она написана в двух планах: с одной стороны, предлагается описание фонологии и грамматики, построенное на материале текстов и экспериментальных данных, с другой стороны, освещаются вопросы лингвистической типологии, охватывающие ряд австронезийских языков, в частности малайско-яванских» [Зарбалиев и др. 1988, 145]. Исследование малайско-яванских языков А.К. Оглоблин продолжал и в дальнейшем. Так, в его монографии «Очерк диахронической типологии малайско-яванских языков», где предпринимается впервые систематическое сопоставление малайско-яванских языков, а именно малайского, яванского, сунданского, мадурского и древнеяванского, проводится их классификация по признакам фонологии и морфонологии, признакам глагольных систем [Оглоблин 1996а]. Эта классификация позволяет выявить общие тенденции их развития. «Грамматика индонезийского литературного языка» А.К. Оглоблина, изданная в 2008 г., отличается от предыдущей по ряду черт. Она учитывает достижения лингвистической науки за последние десятилетия, основывается на принципах и методике, принятых в Петербургской типологической школе и опыте преподавания автором индонезийского языка на Восточном факультете Санкт-Петербургского государственного университета. Правила грамматики, как отмечает сам автор, «могут излагаться с точки зрения слушающего или читающего – от формы к смыслу – либо с точки зрения говорящего и пишущего – от заданного смысла к тексту, при учете того, что почти один и тот же смысл можно выразить несколькими синонимичными способами. В настоящей книге в разных местах используется первый или второй метод» [Оглоблин 2008, 6]. В этой работе нет раздела фонетики. О фонетике и письме даются лишь краткие сведения [Оглоблин 2008, 11-13]. Большинство вопросов грамматики индонезийского языка изложено здесь до мельчайшей подробности. Тем не менее, автор, верный своему характеру ученого, не считает свою работу полной и бесспорной: «Многое в индонезийской грамматике остается недостаточно исследованным, и объем настоящего издания ограничен. Порой приходится прибегать к выражениям «возможно», «обычно» и т.п. Это означает, что некоторые вопросы освещены недостаточно...» [Оглоблин 2008, 8]. Творческая деятельность А.К. Оглоблина многогранна. Его перу принадлежит не одна сотня статей по различным аспектам языков малайско-яванской группы, в частности индонезийского, яванского и 14

Х.М. Зарбалиев. А.К.Оглоблин – флагман российской индонезистики

мадурского языков, малайским диалектам [Оглоблин 1971; Оглоблин и др. 1976; Оглоблин 1980б; Ogloblin 1991; Оглоблин 1995б; Оглоблин 1997а; Оглоблин 1998а; Ogloblin 1998; Оглоблин 2004 и др.], по индонезийской и малайзийской литературе [Оглоблин 1980; Оглоблин 1984; Оглоблин 1995а; Оглоблин 1996; Оглоблин 1997б; Оглоблин 2007 и др.] и этнографии народов этих стран [Оглоблин 1983; Оглоблин 1998б; Оглоблин 1999 и др.], по общетипологическим вопросам [Оглоблин 1976; Оглоблин 1985; Оглоблин 1989 и др.], рецензии на различные труды известных российских и зарубежных авторов [Оглоблин 1972; Оглоблин и др. 1997а; Оглоблин и др. 1997б; Оглоблин 2002а; Оглоблин 2002б; Оглоблин 2003; Оглоблин 2004 и др.], переводы художественных произведений с индонезийского языка [Ардан 1970; Росиди 1970; Нотосусанто 1970; Тур 1980; Гунаван Мохамад 1993 и др.]. В 1973 г. А.К. Оглоблин защитил диссертацию на соискание ученой степени кандидата филологических наук на тему «Каузативные глаголы и синтаксические парадигмы в индонезийском языке» [Оглоблин 1973а], а в 1988 г. докторскую диссертацию на тему «Малайско-яванские языки, их строй и эволюция» [Оглоблин 1988]. Александр Константинович прекрасный педагог. Педагогической деятельностью он занимается, как было отмечено выше, с 1966 г. Он ведет курсы по индонезийскому языку и литературе, специальные курсы по яванскому языку и малайским диалектам. Его студенты живут и работают во многих регионах мира – в Западной и Восточной Европе, Средней Азии, на Кавказе, в странах Востока. Ту любовь, с которой преподаёт все дисциплины по Индонезии и Малайзии, он прививает и своим ученикам. Выше было отмечено, что А.К. Оглоблину повезло с учителями. И мне повезло с учителями. Я учился у таких прекрасных педагогов, как Георгий Иванович Прокофьев, Павел Михайлович Мовчанюк, Александр Константинович Оглоблин, Агус Салим. Больше всех общался я с Александром Константиновичем, с которым поддерживаю тесные связи по сей день. В те годы квартира Александра Константиновича была своего рода библиотекой по австронезистике. Мы – студенты группы индонезийской филологии часто пользовались его богатой библиотекой прямо у него на квартире и как бы продолжали занятия там. Там же прививалась нам любовь к индонезийскому и малайскому языкам, любовь к Индонезии и Малайзии, любовь к науке. Неслучайно, что уже через 15

Величания / Eulogy

год после окончания Восточного факультета я вернулся обратно – на этот раз уже для работы над диссертацией под руководством Александра Константиновича. Мне была предложена им тема «Австронезийские числительные (языковые системы счисления)». Уже по традиции мы в основном работали у него дома, где я получал консультации, где мы обсуждали мои статьи, которые я писал по теме диссертации. Благодаря большой помощи и его советам, в 1985 г. я успешно защитил диссертацию и вернулся на родину – в Азербайджан. Но этим мое общение с ним не закончилось. Через год – в 1986 г. я снова вернулся на родной факультет и начал работать над докторской диссертацией. Теперь Александр Константинович был моим научным консультантом. Так мы работали до 1990-го года. После распада СССР мы регулярно переписывались, а иногда встречались в Петербурге. Однажды Александр Константинович предложил мне написать статью в соавторстве. Так появилась наша совместная статья о морфологии реципрока в западноиндонезийских языках [Оглоблин и др. 1993]. Вот это и называется преемственностью поколений! Мы встречались также на международных конференциях в России и за рубежом. Приятно выступать докладом в конференциях со своим учителем, особенно на языке, которому он тебя учил. На последнем курсе, когда мне предстояло писать дипломную работу, Александр Константинович предложил тему «Язык минангкабау». По его словам, эту тема интересовала его учителя, а впоследствии и моего, тогда уже покойного Г.И. Прокофьева. Предложение я принял с радостью. Это было большой честью для меня исполнить желание его учителя и учителей моих. Александр Константинович сам стал моим руководителем. Благодаря его личной помощи и помощи информантов-носителей языка минангкабау, которых он нашел мне в Москве, удалось выполнить поставленную задачу и успешно защититься. Впоследствии эта работа с некоторыми дополнениями и в переработанной форме была издана Главной редакцией восточной литературы издательства «Наука» (Москва) [Зарбалиев 1987]. Ответственным редактором этой работы был, конечно же, А.К. Оглоблин. Но это была не единственная моя книга, которую он редактировал. В 2015 г. Александр Константинович стал ответственным редактором еще одной моей книги – монографии «Числительные в австронезийских языках (языковые системы счисления)» [Зарбалиев 2015], правку которой мы неоднократно обсуждали на той уже известной читателю квартире. И в создании монографии «Типология числительных 16

Х.М. Зарбалиев. А.К.Оглоблин – флагман российской индонезистики

и числовых конструкций» [Зарбалиев 1997], которую я посвятил памяти моих учителей Георгия Ивановича Прокофьева и Павла Михайловича Мовчанюка, он оказал большую помощь литературой и ценными советами. Роль Александра Константиновича Оглоблина в моем формировании как индонезиста, как ученого и как человека, неоценима. Всем тем, что есть во мне хорошего в этом плане, я обязан именно ему. Здоровья вам, долголетия и новых творческих достижений, дорогой Александр Константинович!

На международной конференции «Многоязычие: ключ к лучшему международному взаимопониманию и более широким горизонтам». 12-13 июля 2002, Университет Путра, Серданг (Малайзия). Слева направо: Х. Зарбалиев, А. Оглоблин, В. Погадаев.

17

Величания / Eulogy

ЛИТЕРАТУРА

1. Алиева и др. 1972 – Алиева Н.Ф., Аракин В.Д., Оглоблин А.К., Сирк Ю.Х. Грамматика индонезийского языка. М.: Наука, 1972. 2. Андреев и др. 1958 – Андреев Н.Д., Голованов Б.П., Иванова Л.И., Оглоблин А.К. Корневыделительная программа индонезийского алгоритма машинного перевода // Материалы по машинному переводу. Вып.1. Отв.ред. Н.Д. Андреев. Л., 1958, с.88-97. 3. Зарбалиев 1987 – Зарбалиев Х.М. Язык минангкабау. М.: Наука, 1987. 4. Зарбалиев 1997 – Зарбалиев Х.М. Типология числительных и числовых конструкций. Баку: Азия, 1997. 5. Зарбалиев 2015 – Зарбалиев Х.М. Числительные в австронезийских языках (языковые системы счисления). Санкт-Петербург – Баку, 2015. 6. Зарбалиев и др. 1988 – Зарбалиев Х., Ахундова А. Рец. на: А.К.Оглоблин. Мадурский язык и лингвистическая типология. Л.: ЛГУ, 1986 // Известия Академии Наук Азербайджанской ССР. Сер. Литературы, языка и истории. 1988, № 1, с. 145-146. 7. Оглоблин 1971 – Оглоблин А.К. Индонезийские конструкции с punja в сопоставительном освещении // Вопросы филологии стран Азии и Африки. Вып.1. Л., 1971, с. 65–71. 8. Оглоблин 1972 – Оглоблин А.К. [Рец.на кн.] Asmah H. Omar. MorfologiSintaksis bahasa Melayu. Kuala Lumpur, 1968 // Народы Азии и Африки. 1972, № 3, с. 222–223. 9. Оглоблин 1973а – Оглоблин А.К. Каузативные глаголы и синтаксические парадигмы в индонезийском языке. Дис. канд. филол. наук. Л., 1973. 10. Оглоблин 1973б – Оглоблин А.К. О каузативных конструкциях в индонезийском языке (аналитический каузатив) // Вопросы филологии стран Азии и Африки. Вып. 2. Л., 1973, с. 77–83. 11. Оглоблин 1973в – Оглоблин А.К. Каузативные глаголы и синтаксические парадигмы в индонезийском языке: Автореф. канд. филол. наук. Л., 1973. 12. Оглоблин 1974а – Оглоблин А.К. Синтаксис морфологического каузатива в индонезийском языке // Вестник Ленингр. ун-та. 1974, № 2, с. 137–145. 13. Оглоблин 1974б – Оглоблин А.К. Морфологический каузатив в системе индонезийского глагола // Народы Азии и Африки. 1974, № 5, с. 100–111. 14. Оглоблин 1974в – Оглоблин А.К. Из истории изучения залога переходных глаголов в индонезийском языке // Востоковедение. Вып. 1. Л., 1974, с. 82–92. 15. Оглоблин 1976 – Оглоблин А.К. К типологии номинализованных конструкций // Тезисы дискуссии «Типология как раздел языкознания». М., 1976, с. 133–135. 16. Оглоблин 1977 – Оглоблин А.К. Александр Алексеевич Холодович (к 70-летию со дня рождения) // Вестник Ленингр. ун-та. № 2, с. 167–168. 18

Х.М. Зарбалиев. А.К.Оглоблин – флагман российской индонезистики

17. Оглоблин 1980а – Оглоблин А.К. Мадурская литература (обзор) // Востоковедение. Вып. 7. Л., 1980, с. 106–117. 18. Оглоблин 1980б – Оглоблин А.К. Материалы по удвоению в мадурском языке // Языки Юго-Восточной Азии. Проблемы повторов. М., 1980, с. 165–177. 19. Оглоблин 1981 – Оглоблин А.К. Рефлексив и реципрок в индонезийском языке // Залоговые конструкции в разноструктурных языках. Л., 1981, с. 130–146. 20. Оглоблин 1983 – Оглоблин А.К. Социализация детей у малайцев в Малайзии и Сингапуре // Этнография детства. Традиционные формы воспитания детей и подростков у народов Восточной и Юго-Восточной Азии. М., 1983, с. 184–204. 21. Оглоблин 1984 – Оглоблин А.К. Типы яванских загадок (к вопросу о соотношении формы и значения) // Паремиологические исследования. М., с. 81–95. 22. Оглоблин 1985 – Оглоблин А.К. Об изоморфных и алломорфных конструкциях с подчинением предикатов // Типология конструкций с предикатными актантами. Л., 1985, с. 27–31. 23. Оглоблин 1986а – Оглоблин А.К. Мадурский язык и лингвистическая типология. Л.: ЛГУ, 1986. 24. Оглоблин 1986б – Оглоблин А.К. Валентность и категориальные значения глагола (на материале малайско-яванских языков) // Функционально-типологические проблемы грамматики. Тезисы научно-практической конференции «Функциональное и типологическое направления в грамматике и их использование в преподавании теоретических дисциплин в вузе». Вологда, 12-13 июня 1986 г. Ч. 2, с. 97. 25. Оглоблин 1988 – Оглоблин А.К. Малайско-яванские языки, их строй и эволюция. Дис. докт. филол. наук. Л., 1988. 26. Оглоблин 1989 – Оглоблин А.К. Обратимая валентность слова в изолирующих языках // Новое в изучении вьетнамского языка и других языков Юго-Восточной Азии. Материалы к обсуждению на III советско-вьетнамском симпозиуме. М., 1989, с. 213–216. 27. Оглоблин 1990 – Оглоблин А.К. Императив и залог в яванском языке // Функционально-типологические аспекты анализа императива. Ч. I. М., 1990, с. 92–96. 28. Оглоблин 1995а – Оглоблин А.К. Индонезийские параллели к стихотворению И.В. Гете // Межлитературные связи Востока и Запада. Материалы международной научной конференции. СПб., 1995, с. 51–56. 29. Оглоблин 1995б – Оглоблин А.К. Преобразования топонимов малайско-индонезийского ареала // Народы бассейна Тихого океана. Общество, история, культура. Маклаевские чтения, 1993–1994. СПб., 1995, с. 107–111. 30. Оглоблин 1996а– Оглоблин А.К. Очерк диахронической типологии малайско-яванских языков. М.: Фонд «Новое тысячелетие», 1996. 19

Величания / Eulogy

31. Оглоблин 1996б – Оглоблин А.К. П.А.Тур – художник и мыслитель (история Индонезии как путь к духовной свободе) // Вестник Ленинградского университета. № 2, с. 77-93. 32. Оглоблин 1997а – Оглоблин А.К. Языки Саравака, Сабаха и Брунея // Этнография, история, культура стран Южных морей. Маклаевские чтения. 1995–1997 гг. СПб., 1997, с. 186–194. 33. Оглоблин 1997б – Оглоблин А.К. Индонезийский прозаик Н. Дини и ее роман «На корабле» // Межлитературные контакты Востока и Запада. Литературы Дальнего Востока и Юго-Вост. Азии и духовная жизнь России. СПб., 1997, с. 89–95. 34. Оглоблин 1998а – Оглоблин А.К. Проблемы изучения древнемалайского языка // Кюнеровские чтения. 1995–1997 гг. СПб., 1998, с. 104–106. 35. Оглоблин 1998б – Оглоблин А.К. Традиции и образ жизни минангкабау (по литературным и фольклорным материалам) // Малайско-индонезийские исследования ХI. М., 1998, с. 36–41. 36. Оглоблин 1999 – Оглоблин А.К. Речевой этикет у народов Явы // Этикет у народов Юго-Восточной Азии. СПб, 1999, с. 150–179. 37. Оглоблин 2002а – Оглоблин А.К. [Рец.] Krausse G.H., Krausse S.E. Indonesia. 1994 [библиография] // Нусантара. Юго-восточная Азия. Вып. 3. Общество «Нусантара», Восточный и спец. Восточный факультеты СПбГУ. СПб.: «Фонд восточных культур», 2002, с. 161–162. 38. Оглоблин 2002б – Оглоблин А.К. [Рец.] Arps B. et al. Hedendaags Javaans. Een Leerboek. 2000 // Нусантара. Юго-Восточная Азия. Вып. 3. Общество «Нусантара», Восточный и спец. Восточный факультеты СПбГУ. СПб.: «Фонд восточных культур», 2002, с. 121–123. 39. Оглоблин 2003 – Оглоблин А.К. [Рец.] B. Arps, E. Bogaerts, W. van der Molen, I. Supriyanto, J. Van den Veerdonk, metmedewerkingvan B. Litamahuputty. Hedendaags Javaans. Een Leerboek / Semaian 20. Talen en Culturen van Zuidoost-Azie en Oceanie. Leiden, 2000 // Малайско-индонезийские исследования. Вып. XV. Nusantara Society, Asia and Pacific Museum. М., 2003, с. 123–125. 40. Оглоблин 2004а – Оглоблин А.К. [Рец.] Дорофеева Т.В. История письменного малайского языка (VII – начало XX вв.) // Вопросы языкознания. 2004, № 6. с. 140–141. 41. Оглоблин 2004б – Оглоблин А.К. Древнеяванский ирреалис // Исследования по теории грамматики-3. Ирреалис и ирреальность. М.: Гнозис, 2004, с. 107–123. 42. Оглоблин 2007 – Оглоблин А.К. Заметки о китайских мотивах в индонезийской литературе // Проблемы общей и региональной этнографии. К 75-летию А.М. Решетова. СПб: МАЭ РАН, 2007, с. 42–51. 43. Оглоблин 2008 – Оглоблин А.К. Грамматика индонезийского литературного языка. СПб., Изд.-во С.-Петерб. ун-та, 2008. 44. Оглоблин и др. 1969а – Оглоблин А.К., Холодович А.А. Механизм изменения валентностей индонезийского глагола и место в нем основ с каузативным значением // Типология каузативных конструкций. Мор20

Х.М. Зарбалиев. А.К.Оглоблин – флагман российской индонезистики

фологический каузатив. Отв.ред. А.А.Холодович. Л.: Наука, 1969, с. 153–169. 45. Оглоблин и др. 1974 – Оглоблин А.К. Холодович А.А. Диатезы и залоги в индонезийском языке // Типология пассивных конструкций. Диатезы и залоги. Л., с. 139–167. 46. Оглоблин и др. 1976 – Оглоблин А.К., Мунтаха С. О глагольных конструкциях в мадурском языке // Востоковедение. Вып. 2. Л., 1976, с. 54–62. 47. Оглоблин и др. 1978 – Оглоблин А.К., Храковский В.С., Концевич Л.Р. Александр Алексеевич Холодович (1906–1977) // Народы Азии и Африки. № 2, с. 249–250. 48. Оглоблин и др. 1990 – Оглоблин А.К., Храковский В.С., А.А..Холодович. Творчество и научная школа // Типология и грамматика / Отв. ред. В.С. Храковский. М. С.. М., 1990, с. 5–20. 49. Оглоблин и др. 1993 – Оглоблин А.К., Зарбалиев Х.М. О морфологии реципрока в западноиндонезийских языках // Востоковедение. Вып.16. Л., 1993, с.99–107 [Пер. наангл.] Sketches on morphology of reciproque in West Indonesian languages // Filologiya məsələləri. Nəzəriyyə və metodika. III buraxılış. Azərbaycan EA Nəsimi ad. Dilçilik İnstitutu. Bakı, 1995, c. 3–11. 50. Оглоблин и др. 1997а – Оглоблин А.К., Ревуненкова Е.В. [Рец. на кн.] Ensiklopedia Sejarah dan Kebudayaan Melayu. Vol. I. 1994 // Культура стран Малайского архипелага. Индонезия, Филиппины, Малайзия. СПб, 1997, с. 86–105. 51. Оглоблин и др. 1997б – Оглоблин А.К., Банит С.В. [Рец. на кн.] Ручей. Традиционная и современная малайская поэзия // Культура стран Малайского архипелага. Индонезия, Филиппины, Малайзия. СПб, 1997, с. 106–111. 52. Оглоблин и др. 2006 – Оглоблин А.К, Храковский В.С., А.А. Холодович: теоретические основы творчества // Проблемы типологии и общей лингвистики: Международная конференция, посвященная 100-летию со дня рождения проф. А.А. Холодовича. Материалы. СПб, 4–6 сентября 2006. СПб.: Нестор-История, 2006, с. 94–102. 53. Храковский и др. 1998 – Храковский В.С., Оглоблин А.К. Школа А.А. Холодовича // Язык и речевая деятельность. Т.1. СПб., Изд-во СПбГУ, 1998, с. 151–173. 54. Alieva et al. 1990 – Alieva N.F., Arakin V.D., Ogloblin A.K., SirkYu.H. Bahasa Indonesia. Deskripsi dan teori. Seri ILDEP di bawah redaksi W.A.Stokhof. Yogyakarta, 1990. 55. Ogloblin 1991 – Ogloblin A.K. Old Javanese verb structure // The Art and Culture of South-East Asia. Ed. by Lokesh Chandra. Delhi, 1991, p. 245– 257. 56. Ogloblin et al. 1993 – Ogloblin A., Khrakovsky V. The Kholodovitch School of Linguistic Typology: 1961-1991 // The Peterburg Journal of Cultural Studies. 1993, Vol.1, No 2, p. 125–143, No 3, p. 113–126.

21

Величания / Eulogy

57. Ogloblin 1998 – Ogloblin A.K. A note on relative markers in Javanese // Productivity and creativity. Studies in general and descriptive linguistics in honor of E.M. Uhlenbeck / Ed. by M. Janse with the assist. of An Verlinden. Berlinetc., 1998, p. 349–356. Переводы

1. Ардан 1970 – Ардан С. При лунном свете // При лунном свете. Новеллы писателей Индонезии. М., 1970, с. 71–78. 2. Росиди 1970 – Росиди А. Кризис литературы в некотором царстве // При лунном свете. Новеллы писателей Индонезии. М., 1970, с. 127– 135. 3. Нотосусанто 1970 – Нотосусанто Н. Улыбка. Рассказы // При лунном свете. Новеллы писателей Индонезии. М., 1970, с. 31–44. 4. Тур 1980 – Тур П.А. Семья партизанов. Роман // Красные листья. Восточный альманах. Вып. 8. М., 1980, с. 194–402 (в соавт. с Б.Б. Парникелем). 5. Мохамад 1993 – Мохамад, Гунаван. Здесь на веранде замирает ветер. Стихи // Индонезиеведение. Учебно-методический и информационный сборник. СПб., 1993, с. 43.

Джакарта. Размышления.

Л.Н. ДЕМИДЮК

ИСАА МГУ им. М.В. Ломоносова

А.К. ОГЛОБЛИН И БОЛЬШОЙ РУССКО-ИНДОНЕЗИЙСКИЙ СЛОВАРЬ ДЛЯ ИНДОНЕЗИЙЦЕВ Большой русско-индонезийский словарь – Kamus Besar Rusia Indonesia1 – проект, осуществленный российским авторским коллективом в непосредственном и тесном взаимодействии с коллегами из Университета «Индонезия», был разработан с целью создания больших возможностей понимания литературных текстов, газетных и журнальных статей, а также общения для носителей индонезийского языка, изучающих русский язык. Словарь, вышедший в свет в Джакарте в 2016 году, содержит примерно 80 тысяч слов. Это означает, что по количеству словарных статей словарь значительно превышает все существующие на сегодняшний день русско-индонезийские словари. Словарь отражает состояние русского языка второй половины ХХ века и первых десятилетий ХХI века. За это время русский язык породил большое количество новообразований самого разнообразного характера. Эти новообразования в значительной мере отражены в словарях разного типа, изданных в России на протяжении многих десятилетий2. 1 Luyidmila N. Demidyuk, Igor I. Kasmadzhe, Vladimir N. Losyagin, Aleksander K. Ogloblin. Kamus Besar Rusia-Indonesia. Jakarta: Yayasan Pustaka Obor Indonesia, 2016. 2 Ibid, hlm. 1948-1949.

23

Величания / Eulogy

Расположение материала и система обозначений, условные сокращения, фонетическая транскрипция, сведения о словоизменительных грамматических формах слов, и другие сведения о грамматике русского языка, правила пользования словарем – полностью разработаны одним из составителей словаря А.К. Оглоблиным. Особо следует сфокусировать внимание на том, что была разработана фонетическая транскрипция русских слов для словаря с учетом его специального предназначения. Здесь преследовалась цель помочь пользователям-индонезийцам научиться произносить слова правильно. Существенно важно то, что А.К. Оглоблиным не только были даны соответствующие пояснения относительно правильного произношения того или иного звука (например, места ударения, обозначения ударного звука, редукции некоторых гласных), но и подобраны примеры из других языков, максимально приближенные к русскому произношению. Lyudmila DEMIDYUK, PhD A.K. OGLOBLIN’S ROLE IN THE COMPILING OF THE RUSSIANINDONESIAN DICTIONARY FOR THE NATIVE SPEAKES OF INDONESIAN The article deals with the main features of the Russian-Indonesian Dictionary, prepared by Russian lexicographers and Professor A.K. Ogloblin’s role in the creation of innovative approaches to the compiling of this largest lexicographic publication.

Оригинальный характер словаря проявился в том, что при заглавном слове статей приводятся варианты только в случае появления нестандартных окончаний словоизменительных форм: дел||ец [dil’Ets] m ~ьца’, j ~ьцы’, k2j ~ьцо’в 1 pebisnis/pengusaha yg pintar /lihai mencari keuntungan 2 sso yg mementingkan untung-rugi sendiri saja; или в случае в словоизменительных формах заглавного слова меняется место ударения: дели||ть [dilIt’] ipf де’лит, j де’лят 1 membagi 2 menanggung bersama, ikut (с n5): ~ть го’ре ikut bersedih; ~ть ра’дость; или в словоизменительных формах появляются беглые гласные/чередуются согласные: крас||ный [krAsneuiy] a pnd ~ен, ~на’, ~но/~но’, j ~ны/~ны’ 1 merah; ~но-бе’лый merah-putih; К~ное мо’ре Laut Merah; крепк||ий [kr’Epkiy] a pnd кре’пок, f крепка’; komp кре’пче, sprl крепча’йший 1 keras; kuat; tahan lama: ~ий оре’х buah kenari/kacang yg keras; ~ая верёвка tali yg kuat. Такой же подход используется и при подаче словоизменительных форм заглавных слов, обозначенных глаголами и его причастными и деепричастными формами. 24

Л.Н. Демидюк. А.К. Оглоблин и большой русско-индонезийский словарь...

Но не только в этом заключается заслуга А.К. Оглоблина как основного разработчика, выполнившего основную часть работы и воплотившего оригинальные лексикографические идеи, нашедшие отражение в словаре. Словарь содержит лексический материал как уже вошедший, так и не вошедший в наиболее известный, изданный в России в 1972 г. Русско-индонезийский словарь3. Не вошедший лексический материал представляет собой области словоупотребления, получившие наибольшее развитие в первом десятилетии ХХI века. Новый материал, не вошедший в другие словари, достаточно объёмен, поскольку вследствие последних политических событий развилась терминология, отражающая широкомасштабный рост терроризма, торговлю наркотиками, технологические изменения, проблемы сохранения окружающей среды, распространение СПИДа и многие другие аспекты, которые изменяют лицо мира, и поэтому и содержание языка. Например, огромное воздействие на повседневную жизнь оказали компьютерная технология и различные гаджеты. Поэтому, как и любой словарь современного языка, нынешний словарь приводит некоторые технологизированные понятия, которые находятся в постоянном речевом обороте. И такие понятия каждодневного употребления представлены в достаточном количестве. Особое внимание в словаре уделяется устной речи. Это проявилось в том, что огромное количество слов и выражений получили стилистические пометы – свидетельства более непринуждённой формы человеческой речи. Пометы разговорной речи, просторечия, вульгаризмов, жаргона, сленга имеются при многих тысячах слов. Нужно подчеркнуть, что обогащение языка – это не только рождение новых слов, но и появление новых значений у старых слов. Это и проявилось в словаре, например, в словарной статье мочить отмечено сленговое значение4. 3 Белкина Е.С., Павленко А.П., Тесёлкин А.С., Ушакова Л.И. Русско-индонезийский словарь. Около 27 тыс. слов. Ред. Шахрул Шариф. М.: «Советская энциклопедия», 1972. 4 Kamus Besar Rusia-Indonesia.., hlm. 645.

25

Разные статьи / Papers

Обилие жаргонных и разговорных слов, по-видимому, объясняется и чисто национальными особенностями. Официальный русский язык в последнее время не слишком скован нормами литературного языка и легко вбирает в свой словарный состав единицы, еще не получившие статуса литературных. Поэтому А.К. Оглоблин счёл необходимым показать эту тенденцию развития русского языка, включив в корпус словаря жаргонные, просторечные слова в связи с их распространенностью и образно-эмоциональной окраской, в особенности в политической сфере, а также небольшое количество непристойностей и оскорбительных выражений. Такие грубые формы выражения приведены были не только и не столько ради полноты словаря, но и для выполнения его одной из основных функций – воспроизвести картину русской лексики для носителей индонезийского языка5. В этом также заключается оригинальный характер словаря. Большие усилия авторов словаря были направлены на то, чтобы предложенные индонезийские эквиваленты не только помогли понять смысл русского слова, перевести его, но и отразили бы соответствующие стилистические нюансы. Конечно, во многих случаях они были вынуждены прибегать к перефразировке или использованию сравнительно бледного индонезийского варианта. В результате большой работы, проведенной А.К. Оглоблиным, словарь приобрел энциклопедический характер, поскольку благодаря его усилиям содержит сведения из многих областей общественно-политической жизни, науки, техники, литературы и искусства. В нем помещены географические названия, названия стран и крупных городов мира, включены также имена, русские и иностранные, исторических лиц, писателей, композиторов, художников, государственных деятелей. К сожалению, издатели словаря допустили большую непростительную оплошность, самовольно сняв знаки ударения с русских слов в корпусе словаря, но это лежит на их ответственности и нисколько не умаляет заслуги его главного составителя.

5

Ibid, hlm. ix.

Е.В. РЕВУНЕНКОВА

Музей антропологии и этнографии (Кунсткамера), СПб

АЛЕКСАНДР КОНСТАНТИНОВИЧ ОГЛОБЛИН И ЭТНОГРАФИЯ Как исследователь и преподаватель индонезийского, яванского, мадурского, других языков Индонезии и современного малайского языка, как специалист в области структурно-типологических исследований в лингвистике Александр Константинович Оглоблин широко известен не только в России, но и в мировом научном сообществе. Исследователи индонезийской литературы хорошо знакомы с его переводами на русский язык ряда произведений современной индонезийской прозы и поэзии, переводом с голландского на русский язык книги о классической яванской литературе известного исследователя этой литературы Виллема ван дер Молена. Занимался он и описанием средневековых малайских рукописей, и рецензированием книг по истории классической и современной малайской литературы, руководил и продолжает руководить работами студентов и аспирантов, посвященными литературе и фольклору народов малайско-индонезийского региона, в том числе и Филиппин. Одним словом, как филолога в широком смысле слова А.К. Оглоблина знают главным образом филологи. Но не все исследователи Малайзии и Индонезии знакомы с этнографической «ипостасью» А.К. Оглоблина, который наряду с ин27

Величания / Eulogy

тенсивной преподавательской и исследовательской работой на Восточном факультете СПбГУ, активным сотрудничеством с Институтом лингвистических исследований РАН постоянно участвует в жизни Музея антропологии и этнографии (Кунсткамеры) РАН. С ним они связан многолетними и многочисленными связями – как собиратель музейных коллекций, как автор статей в специальных этнографических изданиях, как непременный участник конференций под названием «Маклаевские чтения», которые аккумулируют силы и знания исследователей народов Тихоокеанского бассейна из всей России, как Elena REVUNNENKOVA, Dr. Sc ALEKSANDR K. OGLOBLIN AND ETHNOGRAPHY Dr. A.K. Ogloblin is a prominent linguist but his research is also highly relevant for the enthnographical and anthropological studies of the region. Dr. Ogloblin’s collaboration with Peter the Great’s Museum of Anthropology and Ethnography (the Kunstkamera) in Saint-Petersburg goes back decades. During his big trip to Malaysia in 1978-1979, Dr. Ogloblin has collected a number of household items and cultural artefacts, which he donated to the Museum. This collection provides valuable insights into the everyday life and customs of the Malays in Malaysia. Dr. Ogloblin is a frequent contributor to Museum’s scientific publications. He regularly attends yearly “Maclay Readings” conference organized by the Museum. His works in the field of linguistics help understand ethnogenesis, ethnic processes, cultural evolution and many other ethnological problems of Malay-Indonesian region.

рецензент работ и официальный оппонент диссертаций по этнографии малайско-индонезийского региона. Ряд статей и рецензий написаны им в соавторстве с этнографами. Его мнение очень важно для этнографов при обсуждении готовящихся к изданию книг и статей в отделе Австралии, Океании и Индонезии, где он всегда желанный гость и где работают его коллеги, друзья и ученики, в том числе и руководитель отдела – Мария Владимировна Станюкович – известный специалист по Филиппинам и пламенный энтузиаст своего дела. Одной из замечательных черт характера А.К. Оглоблина является естественная способность становиться своим человеком не в одной научной среде. Таким своим человеком он давно стал и в отделе Австралии, Океании и Индонезии в Кунсткамере, сотрудники которого воспринимают А.К. Оглоблина как постоянного члена своего небольшого научного коллектива, занимающегося этнографическим изучением обширного региона. Приведенный в конце данной заметки далеко неполный список трудов А.К. Оглоблина по этнографии, культуре, этно – и социолингвистике, а также традиционной словесности, 28

Е.В. Ревуненкова. Александр Константинович Оглоблин и этнография

насыщенных фольклорно-этнографическими реалиями Нусантары, красноречиво свидетельствует о многогранности научных интересов ученого и о его вкладе в смежные с филологией области знания. Мне остается только дать некоторые комментарии к этому списку. Еще в 1978-1979 гг. во время пребывания в Малайзии А.К. Оглоблин собрал специально для Музея антропологии и этнографии коллекцию, состоящую из 34 предметов культуры и быта малайцев Малайзии (№ 6820). До этого времени основная часть малайзийской коллекции состояла из иллюстративного материала, а предметы, характеризующие культуру и быт малайцев, находились в составе коллекций, принадлежащих другим народам Индонезии, территория которой в прошлом составляла единое целое с Малаккским полуостровом, Сабахом и Сараваком, т.е. с современной Малайзией. Поэтому коллекция А.К. Оглоблина представляет собой первую и пока единственную целенаправленно собранную коллекцию предметов, отражающую традиционную культуру и быт прежде всего малайцев современной Малайзии. Основную часть коллекции составляют предметы хозяйства и домашнего обихода (сиденье для чистки кокосового ореха, кувшины для воды, плетеное блюдо и тарелки, ложки для накладывания риса и др.), а также сельскохозяйственные орудия производства (серп, нож для срезания риса, шляпа от солнца во время работы в поле и др.). Ряд предметов коллекции представляют традиционную одежду и украшения (мужская рубашка традиционного покроя, сеточка и заколка для волос, ткань для саронга, браслеты). Очень важно, что А.К. Оглоблин везде, где возможно, фиксировал место приобретения той или иной вещи и ее происхождение. Это дает возможность определить не только общемалайские черты в каждом предмете, но и его региональные особенности. Не всегда место приобретения вещи совпадает с ареалом ее распространения, а следовательно, и с распространением того культурного явления, которое в ней воплощается. Так, кукла из буйволовой кожи, представляющая образ Ситы из Рамаяны в театре теней (№ 6820-16) была куплена на выставке народных промыслов в национальном музее в Куала-Лумпуре, но происходит из штата Келантан. И это не случайно, т.к. театр теней, широко распространенный на Яве, не столь популярен в Малайзии в целом, но издавна существует и развивается в единственном штате – Келантане. Ряд вещей, используемых малайцами и приобретенных в Куала-Лумпуре, имеют тайское происхождение (браслеты, плетеные 29

Величания / Eulogy

тарелки, сеточка и заколка для волос). В то же время некоторые чисто малайские вещи (мужская рубашка, мусульманская шапочка) приобретены были в Алор-Старе, столице штата Кедах, где компактными группами проживают сиамцы. Таким образом, предметы, собранные А.К. Оглоблиным в Малайзии, говорят о том, что и в настоящее время на бытовом уровне существуют связи между Таиландом и Малайзией, восходящие еще к средневековью. Коллекция, собранная А.К. Оглоблиным, отражает быт и культуру современного малайского населения Малайзии, которая уже около 200 лет развивается самостоятельно и не поддерживает интенсивных контактов с народами Индонезии, прежде всего Суматры и Явы. Однако родство традиционной культуры между народами двух государств еще можно проследить даже по материалам данной относительно небольшой коллекции. Достаточно сравнить нож для срезания риса на Яве из коллекции XIX в. (№ 1796-32) и подобный нож из современной малайзийской коллекции (№ 6820-7), чтобы убедиться в их полной идентичности. То же самое можно сказать и о веялке для риса у современных малайцев (№ 6820-15) и у каро-батаков Суматры из коллекции конца XIX в. (№ 381H-5) или о плетеном мяче у малайцев Суматры из коллекции XIX в. (№ 3240-37) и современном малайзийском мяче для игры сепак такрау (№ 6820-30). Таким образом, собранная А.К. Оглоблиным коллекция предметов из Малайзии отражает традиционную малайскую культуру в ее современном виде, в ее исторических связях с культурами соседних стран и в ее единстве с культурой народов Индонезии. Свои впечатления о Малайзии и образе жизни ее обитателей А.К. Оглоблин изложил в классическом жанре путевых записок под названием «Цветущий гибискус», интересных не только специалистам, но и широкому кругу читателей. В этом же плане следует рассматривать и его описание поездки в Индонезию в 1999 г. Для путешественников и туристов он описал достопримечательности и традиции Индонезии в жанре научно-популярного очерка, доступного всем, кто желает посетить эту страну. Есть у А.К. Оглоблина чисто этнографические работы, написанные по заказу редакторов и составителей изданий, посвященных какой-либо этнографической теме. К этой рубрике относятся две его статьи по разрабатывавшейся в Кунсткамере теме «Этнография детства» (руководители известные ученые – социолог и философ И.С. Кон и этнограф А.М. Решетов). В статьях о социализации детей 30

Е.В. Ревуненкова. Александр Константинович Оглоблин и этнография

и подростков у малайцев Малайзии и Сингапура и у яванцев А.К. Оглоблин использовал свой «полевой материал», т.е. свои наблюдения о воспитании детей во время долговременного пребывания в указанных регионах и впервые ввел некоторые из них в научный оборот. Он был привлечен в качестве одного из авторов серийного издания по этикету у народов Азии и написал статью о речевом этикете яванцев и соседних народов, также во многом опираясь на свой практический опыт общения на Яве. Немалое место в научном творчестве А.К. Оглоблина занимает тема фольклора, соотношения фольклора, литературы и этнографии, взаимодействия различных культур в Индонезии. По данным фольклора и литературы он воссоздает традиции и образ жизни минангкабау – крупного этноса западной Суматры. Привлекли внимание исследователя образы панакаванов – клоунов, слуг, трикстеров в народных театральных представлениях. Он рассматривает их в сравнительно-историческом плане и сопоставляет с неувядающим в России образом Петрушки. В сборник «Проблемы общей и региональной этнографии», посвященный 75-летию со дня рождения выдающегося российского этнографа Александра Михайловича Решетова, А.К. Оглоблин, учитывая, что юбиляр по образованию китаист, написал статью о китайском влиянии на индонезийскую культуру, прежде всего, литературу. Определение этнического состава какой-либо страны является одним из главных принципов этнографии. А.К. Оглоблин внес существенные коррективы и в эту область этнографии Индонезии, представив новые данные о ее современном населении. Типология яванских загадок, яванские гадательные книги, вопросы обычного права и правового сознания – все эти проблемы относятся к сфере этнографии, впервые в российской этнографической науке получившие освещение в работах А.К. Оглоблина. Как отмечено выше, А.К. Оглоблин – непременный участник «Маклаевских чтений», получивших свое название в честь великого российского исследователя, деятельность которого была тесно связана с Кунсткамерой, где хранятся его богатые коллекции и значительный фонд рукописей. Доклады А.К. Оглоблина, касающиеся проблем языкового и культурного ландщафта малайско-индонезийского региона ежегодно звучат на этих всероссийских конференциях. В этой своей деятельности ему удалось установить своебразный культурный обмен с научным сообществом Голландии, сделав на конференции в 31

Величания / Eulogy

Лейдене, посвященной комплексному изучению Ириан-Джая (западной Новой Гвинеи), сообщение о работе российских конференций, связанных с именем Н.Н. Миклухо-Маклая (1998 г.), а российским ученым рассказать о существующем лейденском проекте на Маклаевских чтениях (2001 г.). Особое место в библиографии трудов А.К. Оглоблина занимают статьи по ономастике и топонимике, относящиеся как к области лингвистики, так и к области этнографии. В статьях о топонимике, в частности, представлен обильный материал о роли отдельных видов растительного мира в наименовании географических мест. Этнограф извлечет из него важную информацию о культурно-символической роли растений в сознании, жизни, поведении народов Индонезии, в формировании их традиционного мировоззрения, картины мира. Стереотипы традиционного сознания, связанные с растительным миром, относятся не только к прошлому, а сохраняются и постоянно, часто не всегда осознанно, воспроизводятся в настоящее время, а потому изучение их актуально во все периоды истории и культуры. Немалое значение для понимания ритуального и обыденного поведения индонезийцев дают статьи А.К. Оглоблина о лексических значениях отдельных слов («дерево», «труд», «отдых», «праздник», «человек»). Обзорные статьи социолингвистического характера о языковой ситуации в Индонезии и Малайзии, о соотношении государственных языков с языками многочисленных этносов этих стран, о языковых проблемах в системе образования двух стран, о малайских диалектах Калимантана и др. представляют интерес не только для лингвистов, но и для тех, кто занимается социальными процессами, происходящими в малайско-индонезийском регионе, проблемами этногенеза малайцев, ареалами распространения малайского языка и влияния малайской культуры на культуру других этносов этого региона. В целом, многие статьи А.К. Оглоблина, посвященные отдельным конкретным языковым, филологическим или этнографическим проблемам, выходят за пределы какой-либо одной отрасли науки, а образуют широкий спектр проблем историко-культурного значения, касающихся стран Южных морей. Исследовательский опыт ученого показывает, как много информации этнографического и культурно-исторического характера могут дать глубокая филологическая подготовка, прежде всего практическое знание языка и его истории. Недаром основатели и классики российской этнографии – Лев Яковлевич Штернберг и Владимир Германович Богораз считали знание 32

Е.В. Ревуненкова. Александр Константинович Оглоблин и этнография

языка изучаемого народа необходимым условием этнографического изучения и добивались для своих учеников длительного пребывания и участия в повседневной жизни тех народов, которых они избрали для своих исследований. Именно поэтому из среды первых выпускников ленинградской этнографической школы вышли как очень известные этнографы, так и очень известные лингвисты – в основном, исследователи Крайнего Севера и Сибири. За годы советской власти практика специальной языковой подготовки этнографов постепенно исчезла. Многие работы А.К. Оглоблина являются воплощением синтеза лингвистики и этнографии и возрождают понимание основательно забытого факта, что обе науки взаимно обогащают и дополняют друг друга. В заключение я хотела бы добавить еще один штрих к многогранной деятельности А.К. Оглоблина, носящий скорее культурно-просветительский характер и говорящий об эрудиции, широте интересов и глубоком уважении к памяти ушедших представителей культуры. Он познакомил российских читателей с работой известного голландского философа Иоханнеса де Граафа «Этика имморализма». А.К. Оглоблин сделал перевод с голландского, написал вступительную статью и снабдил перевод примечаниями. Он также издал сборник стихотворений своего родственника Александра Котульского (19201941), погибшего в Великую отечественную войну под Ленинградом. А.К. Оглоблин составил сборник из хранящихся в семейном архиве стихотворений, дополнил биографию поэта, сделал примечания и составил библиографию. Ниже приводится далеко не полный список работ Александра Констатиновича по этнографии, этно- и социолингвистике и традиционной словесности.

33

Величания / Eulogy

СПИСОК РАБОТ А.К. ОГЛОБЛИНА ПО ЭТНОГРАФИИ, ЭТНО- И СОЦИОЛИНГВИСТИКЕ, ТРАДИЦИОННОЙ СЛОВЕСНОСТИ

1. Рец. на кн. (соавт. Е.В. Иванова) Е.В. Ревуненкова. Народы Малайзии и Западной Индонезии. Некоторые аспекты духовной культуры. М., 1980 // Народы Азии и Африки. 1982. № 2. – С. 81-85. 2. Социализация детей у малайцев в Малайзии и Сингапуре // Этнография детства. Традиционные формы воспитания детей и подростков у народов Восточной и Юго-Восточной Азии / Отв. ред. И.С. Кон. М., 1983. – С. 184–204. 3. Типы яванских загадок (к вопросу о соотношении формы и значения) // Паремиологические исследования / Сост. и ред. Г.Л. Пермяков. М., 1984. – С. 81-95. – Пер. на нем. яз.: Typenjavanischer Raetsel (zur Frageder Wechselbeziehungvon Form und Bedeutung) // Semiotische Studienzum Raetsel. Simpleformsreconsidered II. Ed. byW. Eismann, P.Grzybek. Bochum, 1987. S.163-180.) 4. Рец. на кн. (соавт. Е.В. Ревуненкова) В.И. Брагинский. История малайской литературы VII-XIX вв. М., 1983 // Народы Азии и Африки. 1985. № 4. – С. 180-183. 5. Индонезийцы // Системы личных имен у народов мира / Отв. ред. М.В. Крюков. М. , 1986. – С. 128-133. 6. Некоторые аспекты социализации детей у яванцев // Этнография детства. Традиционные формы воспитания детей и подростков у народов Южной и Юго-Восточной Азии / Отв. ред. И.С. Кон, А.М. Решетов. М., 1988. – С. 5-39. 7. Современный яванский примбон (гадательно-справочная книга) // Яванская культура: к характеристике крупнейшего эпоса Юго-Восточной Азии (малайско-индонезийские исследования III) / Сост., отв. ред. Б.Б. Парникель. М., 1989. – С. 29-37. 8. Малайское pohon «дерево» и родственные слова // Востоковедение. Филологические исследования / Отв. ред. В.Б. Касевич, Ю.М. Осипов. Л., 1989. Вып. 15. – С. 72-76. 9. Malay traditional literature in Soviet studies // Archipel (Paris). 1990. T. 40. – Р. 91-105. 10. Некоторые правовые идеи и правовое поведение в Индонезии и Малайзии // Маклаевские чтения 1992. Краткое содержание докладов. СПб. – С. 60-62. 11. Преобразования топонимов малайско-индонезийского ареала // Народы бассейна Тихого океана. Общество, история, культура. Маклаевские чтения 1993-1994 / Отв. ред. Е.В. Ревуненкова, А.М. Решетов. СПб, 1994. – С. 107-111. 12. О топонимах Джакарты // Города-гиганты Нусантары. Малайско-индонезийские исследования, VI / Сост. Б.Б. Парникель. М., 1995. – С.77-86. 13. Новые данные о населении Индонезии // Кюнеровские чтения 199334

Е.В. Ревуненкова. Александр Константинович Оглоблин и этнография

1994 гг. Краткое содержание докладов / Отв. ред. А.М. Решетов. СПб, 1995. С. 23-24. 14. Цветущий гибискус. Записки о Малайзии // Кунсткамера. СПб, 1995. Вып. 8-9. – С.360-370. 15. Значения «труд», «отдых» и «праздник» в индонезийской лексике // Востоковедение. Филологические исследования. / Отв. ред. В.Г. Гузев. СПб, 1997. Вып.19. – С. 47-54. 16. Языки Саравака, Сабаха и Брунея // Этнография, история, культура стран Южных морей. Маклаевские чтения 1995-1997 гг. / Отв. ред. Е.В. Ревуненкова, Н.А. Бутинов. СПб, 1997. – С. 186-194. 17. Рец. на кн. (соавт. Е.В. Ревуненкова) Ensiklopedia Sejarah dan Kebudayaan Melayu. Vol. I. 1994 // Культура стран Малайского архипелага. Индонезия, Филиппины, Малайзия. Сб. материалов. 1996/97 акад. год / Сост., ред. А.К. Оглоблин. СПб., 1997. – С. 86-105. 18. Рец. на кн. (соавт. С.В. Банит) Ручей. Традиционная и современная малайская поэзия. Сост., ред. Б.Б. Парникель. М., 1996 // Там же. С. 106-111. 19. Музеи Куала-Лумпура // Кюнеровские чтения 1995-1997 гг. Краткое содержание докладов / Отв. ред. А.М. Решетов. СПб, 1998. – С. 107-111. 20. Традиции и образ жизни минангкабау (по литературным и фольклорным материалам) // Малайско-индонезийские исследования. Вып. ХI / Отв. ред. Б. Б. Парникель. М., 1998. – С. 36-41. 21. Сommemorating N.N. Miklukho-Maclay (recent Russian publications) // Perspectives on the Bird’s Head of Irian Jaya, Indonesia / Eds. J. Miedema, C. Odé & R. A. C. Dam with the assist. of C. Baak. Amsterdametc.: Rodopi, 1998. P. 486-499. 22. Речевой этикет у народов Явы // Этикет у народов Юго-Восточной Азии / Отв. ред. Е. В. Иванова, А. М. Решетов. СПб: «Петерб. востоковедение», 1999. – С. 150-179. 23. О значениях ‘человек’, ‘личность’ в грамматике и лексике индонезийского языка // Востоковедение 21. Филологические исследования. / Отв. ред. И. М. Стеблин-Каменский. СПб: Изд-во СПб Ун-та, 1999. – С. 62-74. 24. Поездка в Индонезию летом 1999 г. // Нусантара. Юго-Восточная Азия. Сб. материалов 1997/98-1999/2000 акад. г. СПб, 2000. – С. 182192 (вариант: Кюнеровские чтения (1998-2000) / МАЭ РАН (Кунсткамера). СПб, 2001. – С. 142-149. 25. Комплексное изучение Ириан-Джайи (научный проект Лейденского университета) // Австралия, Океания, Юго-Восточная Азия. Маклаевские чтения (1998-2000). Краткое содерж. докладов / МАЭ РАН (Кунсткамера). СПб, 2001. – С. 127-130. 26. Страна для путешественников // Inflight Review (журнал Пулковских авиалиний). Дек. 2001 – январь 2002. – С. 57 – 63 (Индонезия). 27. Названия стран света в западноавстронезийском ареале // Страны и народы Востока. Вып. XХXI. Кн. 6. Страны и народы бассейна Тихого оке-

35

Величания / Eulogy

ана / Ред. Л.В. Зенина, А.К. Оглоблин. СПб: «Наука», 2002. – С. 301-314. 28. Панакаваны в разных родах и жанрах // Малайско-индонезийские исследования. Вып. XVI. Сб. статей в память Б.Б. Парникеля. Отв. ред. Н.Ф. Алиева и др. М., 2004. – С. 197–207. 29. Изучение Индонезии и Малайзии в Санкт-Петербургском государственном университете (к 50-летию отделения индонезийской филологии) // Вестн. СПбГУ. Сер. 2. 2005, вып. 1. – С. 121–128. 30. Обзор журнала Moussons // Историко-культурные связи народов Тихоокеанского бассейна. Маклаевские чтения 2002-2006 гг. Отв. ред. Е.В. Ревуненкова. СПб, 2006. – С. 137-146. 31. О поэтической культуре Индонезии и Малайзии // Там же. – С. 245-252. 32. Заметки о китайских мотивах в индонезийской литературе // Проблемы общей и региональной этнографии. К 75-летию А.М. Решетова. Сб. статей. Отв. ред. Е.В. Иванова, Е.В. Ревуненкова, Е.Д. Петрова. СПб: Кунсткамера, 2007. – С. 42-51. 33. Manuskrip Nusantara di Saint Petersburg: Tambahan Data (Нусантарские рукописи в С.-Петербурге: дополнительные данные; на малайз. языке) // Sari. 2007. Vol. 25. – P. 129-145. (Соавт. Elena V. Revounenkova) 34. Яванский Петрук и русский Петрушка // Индонезийцы и их соседи. Festschrift Е.В. Ревуненковой и А.К. Оглоблину. Маклаевский сборник / МАЭ РАН (Кунсткамера). Вып. 1 / Сост., отв. ред. М.В. Станюкович. СПб, 2008. – С. 372–379. Резюме англ. С. 426. 35. Языковая проблема в системе образования Малайзии // Австралия, Океания и Индонезия в пространстве времени и истории. Маклаевский сб. Вып. 3 / Музей антропологии и этнографии РАН. Сост, отв. ред. Е.В. Ревуненкова. СПб: МАЭ РАН, 2010. – С. 101-113. 36. Заметки о малайско-индонезийской топонимике // Studia anthropologica. Сб. статей в честь проф. М.А. Членова. Ред. и сост. А. М. Федорчук, С.Ф. Членова. М., Иерусалим: Мосты культуры / Гешарим 2010. – С. 346–357. 37. Языковая ситуация в Индонезии (обзор новых данных) // Межцивилизационные контакты в странах Юго-Восточной Азии: исторические перспективы и глобализация. Редкол. А.К. Оглоблин (отв. ред.), Р.А. Янсон, С.Ю. Дмитренко. СПб, 2017. – С. 244-295. (Соавт. С.Г. Крамарова.) 38. Заметки о малайских диалектах Калимантана // Малайско-индонезийские исследования. Вып. ХХ. Ред., сост. В.А. Погадаев, В.В. Сикорский / Общ-во «Нусантара», Ин-т востоковедения РАН. М.: 2018. – С. 181-188. 39. Грааф де И. Этика имморализма. / Перевод, вступ. статья, примеч. А.К. Оглоблина // Звезда. 2003, №3. – С. 121-147. 40. [Перевод с голландского, предисловие, примечания, список литературы, глоссарий] Виллем ван дер Молен. Двенадцать веков яванской литературы. Обзорный курс. СПб: Изд-во С.-Пет. Ун-та, 2016. – 231 с. 41. Котульский Александр. Стихотворения (1925-1941) / Сост., примеч., доп. к биографии, библиография А.К. Оглоблина. СПб.: Нестор-история. 2018.

РАЗНЫЕ СТАТЬИ Papers

ABDUL HADI W.M.

Penyair Indonesia, Universitas Paramadina

UFI MELAYU DAN GEMANYA DALAM SASTRA MODERN INDONESIA1 Sastra Sufi merupakan bagian penting dari keseluruhan khazanah intelektual Islam, termasuk di kepulauan Nusantara ini dan sekaligus merupakan salah satu dari warisan Islam yang relevan hingga kini. Selama beberapa puluh tahun, khususnya di Indonesia, khazanahnya yang kaya itu telah diabaikan oleh kaum terpelajar Muslim dan jarang dijadikan bahan kajian para sarjana. Namun bersamaan dengan tumbuhnya kembali minat masyarakat terhadap tasawuf dewasa ini, tumbuh pula minat kaum terpelajar mengkaji teks-teks tasawuf dan wacana sastra sufi. Sebelumnya, selama lebih kurang tiga dasawarsa sejak awal 1970an, telah muncul kecenderungan sufistik atau kesufian dalam penulisan karya sastra. Ini tampak misalnya dalam karya penulis terkemuka seperti Danarto, Kuntowijoyo, Sutardji Calzoum Bachri, Hamid Jabbar, D. Zawawi Imron, Emha Ainunnadjib dan banyak lagi penulis yang lebih muda dari mereka. 1 Малайская суфийская литература и ее отголоски в современной литературе Индонезии

37

Разные статьи / Papers

Tentu saja saya tidak mau gegabah menyebut mereka sebagai benar-benar sufi atau penganut ajaran tasawuf tertentu seperti Sunan Bonang, Hamzah Fansuri, Syekh Yusuf Makassari atau pun Raja Ali Haji dan K. H. Hasan Mustafa. Namun dengan adanya jejak estetika dan pandangan sufi dalam karya penulis-penulis Indonesia mutakhir itu menunjukkan bahwa sastra sufi masih wujud dan relevan sebagai sumber rujukan atau ilham penciptaan sastra modern. Abdul HADI W. M., PHD MALAY SUFI LITERATURE AND ITS REFLACTION IN MODERN INDONESIAN LITERATURE Sufi literature is an important part of the entire Islamic intellectual treasury, including the Nusantara archipelago and at the same time is one of the Islamic heritages relevant uptill now. For several decades, especially in Indonesia, its rich treasure has been ignored by Muslim itellectuals and rarely used as material for the study by scholars. But at the same time as the re-growth of people’s interest in Sufism today, there is also growing interest among scholars to study Sufism texts and Sufi literary discourses. Previously, for more than three decades since the early 1970s, there was a sufistic tendency in writing literary works. This can be seen, for example, in the works of prominent writers such as Danarto, Kuntowijoyo, Sutardji Calzoum Bachri, Hamid Jabbar, D. Zawawi Imron, Emha Ainunnadjib and many more younger writers.

Secara umum karya penulis sufi mengungkapkan jenis-jenis pengalaman kerohanian seorang sufi dalam perjalanan mereka mencari kebenaran, atau keadaan-keadaan jiwa yang mereka alami dalam menempuh jalan kerohanian di jalan tasawuf atau cinta ilahi. Dalam setiap tahapan perjalanan rohani atau pencariannya itu seorang penulis berikhtiar menafsirkan makna keadaan jiwa dan peristiwa-peristiwa batin yang mereka alami, serta kemudian berusaha mengungkapkan pemahaman dan penafsirannya dalam ungkapan estetik sastra. Ungkapan estetik mereka penuh dengan tamsil dan perumpamaan yang simbolik dan imaginatif. Tamsil-tamsil atau perumpamaan-perumpamaan yang dijadikan sarana untuk mengungkapkan gagasan atau pengalaman kesufian mereka itu ada yang diambil dari al-Qur`an atau kisah-kisah dalam al-Qur`an, ada yang diambil dari sejarah zaman Islam dan pra-Islam, ada yang diambil dari cerita rakyat, budaya lokal dan peristiwa semasa yang penting. Ada pula yang diangkat dari alam lingkungan sekitarnya dan kehidupan sehari-hari masyarakat. Karena ilham penulisan sastra sufi dan bangunan estetikanya didasarkan pada kandungan falsafah perenial Islam yang universal – terutama gagasan cinta (`isyq dan mahabbah), makrifat, iman, penglihatan rohani, hakikat manusia sebagai khalifah Allah di bumi dan 38

Abdul Hadi W.M. Sastra sufi melayu dan gemanya dalam sastra modern Indonesia

hamba-Nya, akibat-akibat buruk cinta berlebihan pada dunia dan gagasan lain – maka tak mengherankan apabila pesan moral dan kerohanian penulis sufi senantiasa relevan dan melampaui zamannya. Kehampaan rohani yang dirasakan manusia modern akibat tekanan peradaban dan kebudayaan material, membuat sastra sufi kian relevan di mata beberapa penulis yang telah karib dengan tasawuf. Makalah ini bertujuan antara lain membahas kesinambungan sastra sufi Melayu, khususnya kepenyairan Hamzah Fansuri, dalam sastra Indonesia modern. Yang hendak dibahas terutama ialah kesinambungan wawasan estetiknya sebagaimana tampak dalam karya beberapa penulis Indonesia 1930 an dan 1970 an – dua periode penting dalam sejarah sastra Indonesia modern di mana sastra sufi merupakan bacaan dan rujukan penting sebagian penulis Indonesia terkemuka. Romantisme Sufistik Pujangga Baru Telah sering dikemukakan bahwa Pujangga Baru sebagai gerakan sastra modern yang muncul pada dasawarsa 1930an dipengaruhi oleh aliran romantisme yang berkembang pada abad ke-19 di Negeri Belanda dan Inggris. Namun para penulis sering mengabaikan hubungan romantisme Inggeris dengan gerakan pemikiran lain yang tumbuh pada waktu itu seperti transendentalisme dan mistisisme. Seperti kaum transendentalis dan mistik, kaum romantik percaya kepada pengaruh alam supernatural terhadap kehidupan manusia, dan berusaha mendapatkan ilham penciptaan dari kekuatan supernatural melalui sarana intuisi dan imaginasi. Ini terlihat dalam gagasan dan karya penyair romantik Inggeris terkemuka seperti Coleridge, Wordsworth, P.B. Shelley dan lain-lain. Di Indonesia gerakan romantik muncul bersamaan dengan bangkitnya semangat kebangsaan dan hasrat memadukan semangat kebudayaan Barat modern yang individualistis dan semangat kebudayaan Timur yang religius dan spiritualistis. Romantisme modern lantas bertemu dengan tradisi sastra mistik dan sastra sufi yang telah berakar lama dalam budaya masyarakat Nusantara. Bukan pula suatu kebetulan apabila pertemuan Timur Barat tersebut nampak dalam karya dua penulis Pujangga Baru terkemuka, Sanusi Pane dan Amir Hamzah. Sanusi Pane, penyair kelahiran Muara Sipongi di Sumatera Utara pada tahun 1908, adalah seorang ahli sejarah dan falsafah Timur. Dalam karangan-karangannya ia mengakui bahwa pengaruh romantisme Belanda (Tachtigers) baru terjadi kemudian setelah dia membaca karya-karya 39

Разные статьи / Papers

Rumi dan ahli-ahli mistik India. Beberapa sajaknya dan wawasan estetik yang melatari sajak-sajaknya, misalnya pendapatnya yang menyatakan bahwa puisi merupakan “Gerakan sukma yang mengalir ke indah kata”, ternyata memiliki hubungan batin yang erat dengan puisi penulis Sufi seperti Jalaluddin Rumi dan Hamzah Fansuri. Sebagaimana dikatakan Teeuw (1994) pernyataan tersebut merupakan awal dari munculnya gerakan sastra yang mengutamakan individualitas dalam penciptaan, suatu pernyataan yang kemudian lebih ditegaskan lagi oleh Chairil Anwar pada tahun 1940an. Namun Teeuw juga menegaskan bahwa pernyataan semacam itu telah didahului oleh Hamzah Fansuri tiga abad sebelumnya pada abad ke-16 M. Dalam setiap bait penutup ikat-ikatan syairnya Hamzah Fansuri senantiasa menekankan bahwa semua yang diungkapkan dalam syairnya merupakan pengalaman pribadinya. Misalnya sebagaimana dalam beberapa bait penutup sajaknya berikut ini: Hamzah miskin hina dan karam Bermain mata dengan Rabb al`alam Selamnya sangat terlalu karam Seperti mayat sudah tertanam (Ikat-ikatan III Ms. Jak. Mal. 83) Hamzah Fansuri anak dagang Melenyapkan dirinya tiada sayang Jika berenang tidak berbatang Jika berlabuh pada tempat tiada berkarang (Ikat-ikatan VII Ms. Jak. Mal. 83) Hamzah `uzlat di dalam tubuh Ronanya habis sekalian luruh Zahir dan batin menjadi suluh Olehnya itu tiada bermusuh (Ikat-ikatan XVIII Ms. Jak. Mal. 83)

Bagi penulis sufi puisi merupakan tangga naik menuju pengalaman transendental. Agar tercapai maka peralatan-peralatan dari ungkapan puitik seperti citraan, tamsil dan metafora dijadikan simbol yang memuat gagasan kerohanian melalui cara tertentu, misalnya meletakkan penanda kesufian tertentu seperti ’anak dagang’ atau istilah teknis tasawuf atau agama seperti Rabb al-Alam dan lain-lain. Salah satu tema yang disukai penyair Sufi ialah tema ’pencarian hakekat diri yang batin, universal dan tidak berjejak di mana pun selain dalam wujud diri manusia yang terdalam’. Sajak Sanusi Pane ”Mencari” 40

Abdul Hadi W.M. Sastra sufi melayu dan gemanya dalam sastra modern Indonesia

menunjukkan kepada kita bahwa puisi merupakan sarana atau tangga naik menuju pengalaman transendental, walaupun menggunakan ungkapan-ungkapan yang diambil dari perjalanan lahir. Sajak tersebut juga memiliki kaitan dengan tema ’pencarian hakekat diri batin manusia’ yang digemari para penulis Sufi. Sanusi Pane menulis: Aku mencari Di kebun India Aku pesiar Di taman Yunani Aku berjalan Di tanah Roma Aku mengembara Di benua Barat Segala buku Perpustakaan dunia Sudah kubaca Segala filsafat Sudah kuperiksa Akhirnya `kusampai Ke dalam taman Hati sendiri Di sana Bahagia Sudah lama Menanti daku (Madah Kelana 45)

Pencarian dalam sajak tersebut tidak berbeda dengan yang diungkapkan Jalaluddin Rumi dalam sebuah sajaknya yang terkenal. Dikatakan dalam sajak itu bahwa Rumi mengembara ke bukit Qaf, mencari di palang salib dan pagoda-pagoda Buddhis, agar menjumpai hakekat dirinya yang batin dan asal-usul kerohaniannya, namun yang dicari itu dijumpa dalam taman kalbunya sendiri. Citraan simbolik taman yang digunakan Sanusi Pane juga sudah lazim digunakan oleh penulis-penulis Muslim, terutama penulis Sufinya. Bandingkan pula sajak Sanusi Pane dengan bait syair Hamzah Fansuri berikut ini: Hamzah Fansuri di dalam Mekkah Mencari Tuhan di Bait al-Ka`bah

41

Разные статьи / Papers Di Barus ke Quds terlalu payah Akhirnya dapat di dalam rumah (Ikat-ikatan XXI Ms. Leiden Cod. Or. 2016)

Gema puisi sufi Melayu tidak hanya terasa gaungnya dalam wawasan estetik tetapi juga dalam puitika atau sistem persajakan. Salah satu sajak Sanusi Pane yang terkenal ”Dibawa Gelombang” (Madah Kelana 16) memperlihatkan keterikatan penulis Pujangga Baru pada sistem persajakan klasik Melayu: Alun membawa bidukku pelahan Dalam kesunyian malam waktu Tidak berpawang tidak berkawan Entah ke mana aku tak tahu Jauh di atas bintang kemilau Seperti sudah berabad-abad Dengan damai mereka meninjau Kehidupan bumi yang kecil amat Aku bernyanyi dengan suara Seperti bisikan angin di daun Suaraku hilang dalam udara Dalam laut yang beralun-alun Alun membawa bidukku perlahan Dalam kesunyian malam waktu Tidak berpawang tidak berkawan Entah ke mana aku tak tahu

Walaupun pola sajak yang digunakan dalam ”Dibawa Gelombang” ialah a.b.a.b. sebagaimana lazim dalam pantun, namun sajak tersebut lebih mirip syair. Selain tidak tersirat adanya sampiran dan isi atau pembayang dan maksud pada setiap baitnya, seperti halnya syair pada umumnya sajak ”Dibawa Gelombang” berkecenderungan naratif, menceritakan bukan sekedar melukiskan sesuatu. Ceritera yang disajikan adalah serupa dengan ceritera dalam syair-syair sufi berupa pengalaman atau perjalanan rohani penyair dan keadaan jiwa yang dialaminya dalam perjalanan mencapai unio-mystica (persatuan mistik) dengan jiwa alam semesta, yang tak lain adalah keluasan tak bertepi. Hubungan sajak tersebut dengan syair-syair Hamzah Fansuri dapat dilihat pula pada motif penggunaan tamsil laut dan perahu. Di antara sajak Hamzah Fansuri yang dapat dirujuk ialah bait-bait dalam ikat-ikatan 42

Abdul Hadi W.M. Sastra sufi melayu dan gemanya dalam sastra modern Indonesia

XVIII Ms. Jak. Mal. 83: Jika hendak engkau menjeling sawang Ingat-ingat akan ujung karang Jabat kemudi jangan kaumamang Supaya betul ke bandar datang Anak mu`alim tahu akan jalan Da’im (senantiasa) berlayar di laut nyaman Markabmu (geladak kapal) tiada berpapan Olehnya itu tiada berlawan Indah-indahkan Abu al-Qasim (Nabi Muhammad s.a.w.) Di dalam markab da’im ia qa`im (mendirikan salat) Lagi tukang (piawai) lagi ia mu`alim Ke bandar tauhid markabnya salim (selamat)

Bait syair Hamzah Fansuri lain yang menggunakan tamsil laut dan mengandung gagasan tentang fana’ atau persatuan mistik menurut pandangan sufi ialah bait dalam ikat-ikatan XXIII Ms. Jak. Mal. 83: Di laut ulya (maha tinggi) yogya berhanyut Dengan hidup suwari (khayali) jangan berkabut Katakan Ana al-Haqq jangan kautakut Itulah ombak kembali ke laut

Laut ulya yang dimaksud dalam sajak tersebut ialah lautan wujud atau kewujudan yang tinggi, yaitu alam ketuhanan (alam lahut). Di sini hakekat atau asal-usul kerohanian diri manusia yang sebenarnya. Untuk mencapai hakekat tersebut manusia tidak boleh dikacaukan oleh kehidupan serba duniawi (hedonisme material) yang bersifat khayali, karena kesenangan yang didapatkan bersifat sementara dan cepat berlalu. Dalam dua bait berikutnya tergambar gagasan sufi tentang unio-mystica, yaitu persatuan kembali diri (secara batin) dengan hakekat atau asal-usul kejadiannya, yaitu sebagai sarana kreativitas Tuhan. Kesinambungan Estetika Sufi Kesinambungan estetika sufi Melayu lebih ketara lagi dalam sajak-sajak Amir Hamzah. Bahkan melalui sajak-sajaknya seorang penafsir dapat menemukan rujukan tentang bangunan estetika sufistik modern. Sebagaimana telah sering dilukiskan dalam buku-buku sufi, estetika sufi 43

Разные статьи / Papers

berkaitan dengan ajaran ahli tasawuf tentang tatanan berperingkat wujud dari yang tertinggi sampai terendah, yaitu dari alam lahut (alam ketuhanan) yang bersifat tanzih (trasendental), lantas alam jabarut dan alam malakut (kerohanian) yang merupakan perantara alam atas dan alam bawah, hingga alam nasut (alam kemanusiaan, dunia jasmani) atau alam syahadah (alam inderawi). Namun apabila metafisika atau ontologi menekankan pada tatanan alam kewujudan yang di atas, serta hakekat dan isyarat kehadirannya di alam yang lebih rendah; maka estetika menekankan pembicaraan pada tatanan alam zahir yang lebih rendah sebagai ide-ide citraan atau bentuk-bentuk simbolik dari alam kewujudan di atasnya yang bersifat batin dan tanzih. Dengan demikian estetika sufi sebenarnya merupakan sistem pengetahuan bagaimana menjadikan fenomena-fenomena alam kemanusiaan dan inderawi sebagai tangga naik menuju alam kewujudan yang lebih tinggi. Agar bisa dijadikan sarana atau tangga naik, maka fenomena-fenomena kehidupan atau alam itu mestilah diubahsuai menjadi ide-ide citraan yang simbolik. Dengan cara demikian maka ide-ide citraan itu akan menjelma ungkapan estetik yang berperanan membawa kita pergi dari alam dunia ke alam rohani. Yang dikemukakan para penyair sufi sebenarnya ialah perjalanan batin mereka menuju alam hakekat. Karena perjalanan tersebut perjalanan naik dari alam bawah menuju alam atas, atau dari alam zahir menuju alam batin, maka ia sering diungkapkan sebagai perjalanan dari tempat yang rendah menuju tempat yang tinggi (puncak bukit atau gunung) atau dinyatakan secara simbolik dalam ungkapan penyelaman ke dalam lautan maha dalam. Sebagaimana telah sering dilukiskan, di antara sajak-sajak Amir Hamzah yang ketara ciri sufistiknya ialah ”Berdiri Aku”. Namun karena telah sering dibicarakan saya ingin menunjukkan sajaknya yang lain, yaitu ”Hanya Satu”. Dalam sajak ini perjalanan naik ke alam rohani digambarkan dengan naiknya Nabi Nuh a.s. ke dalam kapal yang dibuat atas perintah Tuhan untuk menyelamatkan kaum beriman, jadi kapal dilambangkan sebagai keimanan yang dapat menyelamatkan manusia di tengah bencana dan malapetaka. Penyair juga menggunakan tamsil-tamsil dari al-Qur`an, yaitu kisah Nabi Ibrahim a.s. dengan dua putranya tercinta yang berbeda ibu, yaitu Nabi Ismail a.s. dan Nabi Ishaq a.s. yang masing-masing menurunkan Nabi Muhammad s.a.w. dan Nabi Isa a.s. Terapung naik jung bertudung Tempat berteduh nuh kekasihmu

44

Abdul Hadi W.M. Sastra sufi melayu dan gemanya dalam sastra modern Indonesia Bebas lepas lelang lapang Di tengah gelisah, swara sentosa Bersemayam sempana di jemala gembala Juriat julita bapaku Ibrahim Keturunan intan dua cahaya Pancaran putera berlainan bunda Kini kami bertikai pangkai Di antara dua, mana mutiara Jauhari ahli lalai menilai Lengah lengang melewat abad Aduh kekasihku Padaku semua tiada berguna Hanya satu kutunggu hasrat Merasa dikau dekat rapat Serupa musa di puncak tursina (Nyanyi Sunyi 4-5)

Ungkapan berkenaan pertikaian dua umat beragama pengikut Nabi Isa a.s. dan Nabi Muhammad s.a.w., sebenarnya memiliki konteks sejarah yang jelas. Pada masa Amir Hamzah benih persengketaan Islam dan Kristen memang sudah mulai terasa, hal yang kembali diungkapkan oleh Umar Kayam dalam novelnya Para Priyayi yang tempat ceritera berlangsung antara lain ialah Solo pada tahun 1930an tempat Amir Hamzah belajar pada waktu muda. Tiga abad sebelumnya Hamzah Fansuri menulis sajak menggunakan tamsil yang sama, khususnya mengenai pengalaman mistikal yang dijumpai Nabi Musa a.s. di puncak Bukit Sinai atau Tursina: Kunhi-Nya itu bukannya diya’ (cahaya zahir) Jangan kauantarkan di atas Tursina Sungguhpun Musa di sana liqa’ (berjumpa dengan-Nya) Bukan bukit itu tempatnya lena (Ikat-ikatan XIII Ms. Jak. Mal. 83)

Penyair menyatakan di situ bahwa walaupun Nabi Musa a.s. dapat berjumpa dengan-Nya di Tursina, yaitu dengan mendengar suara-Nya, namun perjumpaan sebenarnya dengan Tuhan terjadi dalam kalbu atau penglihatan rohaninya karena telah mencapai makrifat dan memperoleh kasyf (penyingkapan rohani). Bukit Sinai, walaupun dialami secara jas45

Разные статьи / Papers

mani, tetap merupakan tamsil dan misal dari pencapaian rohaninya yang tinggi di jalan tauhid dan makrifat, atau semata-mata sarana bagi perjumpaannya. Dari kisah Nabi Musa a.s. ini penulis-penulis sufi mengambil tamsil puncak bukit atau gunung sebagai maqam tertinggi dalam tasawuf, yaitu qurb atau kedekatan diri seseorang secara batin dengan Tuhannya. Bahwa Amir Hamzah sangat dekat dengan tradisi sastra sufi Melayu, dan juga Jawa, dapat dilihat pada sajaknya ”Sebab Dikau” yang menggunakan tamsil wayang. Pada abad ke-16 M di Jawa Sunan Bonang telah menggunakan tamsil wayang secara intensif dalam Suluk Wujil, begitu pula pada abad ke-17 M seorang murid Hamzah Fansuri bernama Abdul Jamal dalam syair tasawufnya. Dalam syairnya itu Abdul Jamal menulis:

Wahdat itulah bernama bayang-bayang Di sana nyata wayang dan dalang Muhitnya lengkap pada sekalian padang Musyahadah di sana jangan kepalang (Doorenbos 1933:71)

Bandingkan sajak tersebut dengan puisi Amir Hamzah ”Sebab Dikau” berikut ini: Maka merupa di datar layar Wayang warna menayang rasa Kalbu rindu turut menurut Dua sukma esa – mesra – Aku boneka engkau boneka Penghibur dalang mengatur tembang Di layar kembang bertukar pandang Hanya selagu, sepajang dendang Golek gemilang ditukarnya pula Aku engkau di kotak terletak Aku boneka engkau boneka Penyenang dalang mengarang sajak (Nyanyi Sunyi 14)

Teeuw (1979:99) hanya mengatakan bahwa sajak tersebut mengungkapkan hubungan manusia dengan Tuhan, dan A. H. Johns (1964) hanya mengatakan bahwa pengaruh kebudayaan Jawa sangat jelas dalam sajak tersebut. Namun dengan membandingkan sajak tersebut dengan syair Abdul Jamal, menjadi lebih jelas lagi hubungan Amir Hamzah dengan tradisi 46

Abdul Hadi W.M. Sastra sufi melayu dan gemanya dalam sastra modern Indonesia

sastra sufi Melayu dan bukan hanya dengan tradisi sastra Jawa. Bahkan juga dengan tradisi sastra sufi Arab dan Persia yang tidak jarang menggunaan ide-ide citraan wayang dalam sajak-sajak mereka sebagaimana nampak dalam karya Umar Khayyam, Ibn Farid, Fariduddin `Attar dan Jalaluddin Rumi. Dalam salah satu ruba’inya misalnya Umar Khayyam menulis seperti berikut: Kita adalah wayang dan langit dalangnya Ini bukan kiasan tetapi kenyataan Sesaat kita diberi peran di layar ini Lalu kembali ke kotak satu persatu dan dilupakan (Abdul Hadi W. M. 1999:150)

Pendakian dan Transformasi Diri Telah dikemukakan bahwa salah satu tema penting sastra sufi ialah pengenalan diri batin yang hakiki di jalan cinta ilahi (isyq). Karena pencarian tersebut bersifat vertikal, ia sering digambarkan dengan perjalanan mendaki dan penerbangan ke puncak gunung atau bukit, seperti penerbangan burung-burung dalam Mantiq al-Thayr karya Fariduddin al-Attar. Di situ burung-burung, yang merupakan tamsil kalbu atau jiwa manusia yang merindukan Yang Haqq, melakukan penerbangan ke puncak bukit Qaf – tempat Simurgh, raja diraja burung bersemayam, yang merupakan lambang hakekat ketuhanan dan sekaligus lambang hakekat diri manusia. Pendakian ke atas gunung atau bukit juga menemukan perumpamaan dalam kisah nabi-nabi. Misalnya Nabi Nuh a.s. setelah melakukan pelayaran panjang tak tahu tujuan dengan bahteranya, pada akhirnya tiba dengan selamat di atas bukit Ararat; Nabi Musa a.s. mendengar seruan Tuhan di puncak Tursina. Tidak jarang perjalanan naik atau penerbangan ke puncak bukit dipadankan dengan gejala-gejala alam pada saatnya terjadinya perubahan, misalnya perubahan waktu dari siang ke malam hari. Di sini angin, hujan, perubahan cuaca dan udara dan munculnya bintang-bintang, berperan sebagai sarana untuk melukiskan keadaan jiwa atau rohani penulis dalam menempuh perjalanan kerohanian. Di sini dapat diambil contoh sajak Amir Hamzah ”Berdiri Aku”. Dalam sajak itu pencapaian rohani dan keadaan jiwa dalam perjalanannya menuju alam transenden digambarkan melalui citraan ide (idea image) seperti camar yang melayang ”menepis buih” (mungkin maksudnya melepaskan diri dari yang zahir atau yang formal), pohon bakau yang 47

Разные статьи / Papers

”mengurai puncak”, ”ubur terkembang” (setelah berjulang datang); angin yang ”memuncak sunyi” dan seterusnya. Inilah keadaan leka, hapus atau fana’ dalam lukisan puisi, suatu tahapan yang dalam tasawuf sering dikatakan terjadi setelah tahapan kemabukan mistikal dan ketakjuban pada keindahan ilahi. Maka selain keindahan (jamal) atau keelokan, gagasan tentang ketakjuban (haybah, ajib) merupakan hal penting dalam estetika sufi. Hanya melalui tahapan-tahapan kerohanian (maqam) semacam itu dapat mengenal dirinya atau tempat dirinya dalam dunia ciptaan, dan hanya setelah melalui tahapan-tahapan tersebut seseorang dapat melakukan transformasi diri. Demikianlah, seperti elang yang leka setelah dimabuk warna berarak-arak (yakni mabuk dalam rasa takjub menyaksikan keindahan Yang Maha Indah), seseorang mengalami transformasi diri. Oleh Amir Hamzah dilukiskan sebagai jiwa yang dirasuk kerinduan mendalam: Dalam rupa maha sempurna Rindu sendu mengharu kalbu Ingin datang merasa sentosa Mencecap hidup bertentu tuju

Dalam ‘Syair Burung Pingai‘ (Ikat-ikatan XIV Ms. Jak. Mal. 83) Hamzah Fansuri melukiskan bentuk transformasi diri yang dicapai oleh seorang yang menempuh jalan kerohanian, sebagai berikut: Sufinya bukannya kain Fi al-Makkah da’im bermain Ilmunya zahir dan batin Menyembah Allah terlalu rajin ..... Suluhnya terlalu terang Harinya tiada berpetang Jalannya terlalu henang Barang mendapat dia terlalu menang

Pada akhir buku Mantiq al-Tayr (Musyawarah Burung) Fariduddin al-Attar menggambarkan lebih kurang keadaan burung-burung yang telah mencapai tujuan perjalanannya menjumpai Smurgh, sebagai berikut: Melalui kesukaran dan kehinaan jiwa burung-burung itu menyusut Ke dalam kefanaan, sedangkan tubuh mereka menjadi debu. Setelah dimurnikan mereka menerima hidup bari dari Cahaya Hadirat-Nya.

48

Abdul Hadi W.M. Sastra sufi melayu dan gemanya dalam sastra modern Indonesia Laku dan diam mereka di masa lalu enyah dan lenyap dari lubuk dada mereka. Matahari Kehampiran bersinar terang dari diri mereka, jiwa mereka diterangi oleh cahayanya. Dalam pantulan wajah tigapuluh burung (si-murgh) dunia, mereka lantas menyaksikan wajah Simurgh Jika mereka memandang, itulah Simurgh: Tak diragukan Simurgh adalah tiga puluh (si-murgh) burung Semua bingung penuh takjub, tak tahu siapa diri mereka sebenarnya Mereka memandang diri mereka tak lain adalah Simurgh.

Citra bercorak sufistik yang menggambarkan pendakian rohani ke puncak hakekat diri juga tampak dalam beberapa sajak Sutardji Calzoum Bachri. Misalnya dalam sajak ”Para Peminum”: di puncak gunung mabuk mereka berhasil memetik bulan mereka menyimpan bulan dan bulan menyimpan mereka di puncak semuanya diam dan tersimpan (Kapak 14)

Nada sufistik juga ketara dalam sajaknya yang lain ”Silakan Judul” (Kapak 17): di atas anggur di bawah anggur gugur waktu rindu rindu di atas langit di bawah langit janji puncak tak menunggu di atas bibir di bawah bibir kamus tak sanggup mengucapku

Hakekat diri manusia, menurut penyair, tidak dapat difahami hanya dengan bersandar pada ilmu-ilmu formal, juga tidak hanya melalui jalan rasional yang diumpamakan sebagai ”kamus”. Namun sajak Sutardji Calzoum Bachri yang paling menarik dalam kaitan ini ialah sajak ”Sampai”. 49

Разные статьи / Papers Rumi menari bersama Dia tapi kini di mana Rumi Hamzah jumpa Dia di rumah tapi kini di mana Fansuri Tardji menggapai Dia di puncak tapi kini di mana Tardji kami tak di mana mana kami mengatas meninggi kami dekat Kalau kalian mabuk Tuhan kami mabuk sama kalian kalau kalian rindu Dia rindu kalian bersama kami kalau kembali ke rumah Diri kalian kembali ke rumah kami sampai kalian ke puncak nurani kalian pun sampai sebatas kami

Dalam prosa gagasan sastra sufistik tampak dalam cerpen-cerpen Danarto (dalam antologi seperti Godlob, Adam Makrifat, Berhala, Gergazi dan Setangkai Melati di Sayap Jibril) dan M. Fudoli Zaini (dalam antologi Arafah, Batu Setan dan Potret Manusia), serta dalam novel Kuntowijoyo (Khotbah di Atas Bukit) dan Danarto (Asmaraloka). Namun karena keterbatasan ruang dan waktu, di sini hanya akan dikemukakan estetika sufistik yang diterapkan Kuntowijoyo dalam novel Khotbah di Atas Bukit. Perjalanan mencari hakekat hidup dalam novel ini digambarkan dengan perjalanan tokoh protagonis Barman ke tempat peristirahatan di lereng bukit, dan perjumpaan dengan tokoh antagonis Humam, yang tak lain adalah kembaran dirinya. Pada mulanya Barman berniat menghabiskan masa tuanya dengan beristirahat di sebuah vila di lereng gunung. Dia pergi ditemani seorang wanita muda cantik, Poppy. Namun suatu peristiwa terjadi secara tak disangka-sangka dan merubah jalan hidupnya. Ketika dia berjalan-jalan di gunung, membersihkan badan di sungai yang jernih, tiba-tiba dia berjumpa seorang lelaki bernama Humam. Humam, yang tidak lain adalah kembaran dirinya, muncul sebagai seorang guru kerohanian yang wejangan-wejangannya tentang hidup sangat menarik perhatian Barman. Barman yang semula hidup dalam gelimang hedonisme material, kini tenggelam dalam spiritualitas. Ini membuat Poppy putus asa dan akhirnya mereka berpisah. Barman sendiri pada akhirnya jatuh ke dalam jurang bersama kuda putih yang ditungganginya. 50

Abdul Hadi W.M. Sastra sufi melayu dan gemanya dalam sastra modern Indonesia

Pemakaian simbol-simbol sufistik seperti pendakian ke gunung untuk menggambarkan perjalanan rohani mencari hakekat diri; penyucian diri di sungai yang airnya jernih sambil merenung dan menghanyutkan diri dalam keheningan air sungai; perjumpaan dengan Humam yang tak lain adalah alter-ego nya, atau sisi kerohanian dari kehidupan pribadinya; serta kematiannya setelah kuda putih yang ditungganginya jatuh ke dalam jurang dan lain-lain – semua itu menunjukkan estetika sufi dapat ditransformasikan ke dalam berbagai bentuk pengucapan modern. Pertemuan dua tokoh kembar Barman dan Humam di hutan dekat sungai di lereng gunung, dapat dirujuk pada kisah perjumpaan Iskandar Zulkarnaen dan Khaidir dalam Hikayat Iskandar Zulkarnaen; juga dengan pertemuan Bima dengan Dewa Ruci dalam alegori mistikal Jawa terkenal Serat Dewa Ruci. Bedanya dalam Hikayat Iskandar Zukarnaen dan Serat Dewa Ruci perjalanan mencari hakekat diri dan makrifat (dilambangkan dengan air hayat atau ma`al-hayat) digambarkan melalui perjalanan ke dalam lautan wujud. Di dalam lautan wujud dirinya itulah Bima berjumpa Dewa Ruci, makhluk kerdil yang menyerupai dirinya. Walaupun secara jasmani Dewa Ruci kelihatan kecil, namun Bima yang bertubuh besar dapat masuk ke dalam diri Dewa Ruci melalui telinganya. Ini melambangkan luluhnya diri jasmani dalam diri rohani. Pengalaman serupa dialami Barman setelah berjumpa Humam. SENARAI RUJUKAN

1. A.E. I. Falconar (1991). Sufi Literature and the Journey to Immortality. Delhi: Motilal. Banardssidass Publishers PVT. LTD. 2. Abdul Hadi W. M. (1999) Kembali ke Akar Kembali ke Sumber. Jakarta: Pustaka Firdaus. (2001) Tasawuf Yang Tertindas: Kajian Hermeneutik terhadap Karya-rya Hamzah Fansuri. Jakarta: Yayasan Paramadina. 3. Amir Hamzah (1969). Buah Rindu. Jakarta: PT. Dian Rakyat. 4. Amir Hamzah (1978). Nyanyi Sunyi. Jakarta: PT. Dian Rakyat 5. V.I. Braginsky (1993), Tasawuf dan Sastera Melayu: Kajian dan Teks-teks. Jakarta: Rijkuniversiteit Leiden. 6. V.I. Braginsky (1998). Yang Indah, Berfaedah dan Kamal.: Sejarah Sastra Melayu Dalam Abad 7-19. Jakarta: INIS. 7. E. G. A. Browne (1928-30). Aliterary History of Persia. Vol. II. Cambridge: Cambridge University Press. 8. Johann Doorenbos (1933). De Geschriften vam Hamzah Pansoeri. Leiden: NV VH Batteljes & Terpstra. 9. Kuntowijoyo (1976). Khotbah Di Atas Bukit. Jakarta: Pustaka Jaya. 10. Th. G. Pigeaud (1967-80). Literature of Java, Catalogue Raisonne of Ja51

Разные статьи / Papers

vanese Manuscripts in the Library of the University of Leiden and Other Public Collections in the Netherlands. 4 vols. The Hague: Martinus Nijhoff. 11. R. Mas Ngabehi Purbatjaraka (1931). De geheime leer van Soenan Bonang (Soeloek Woedjil). Jawa 18: 145-81. 12. Md. Salleh Yaapar (1993). Mysticism and Poetry: A Hermeneutical Readings of the Poems of Amir Hamzah. Kuala Lumpur: Dewan Bahasa dan Pustaka. 13. Sanusi Pane (1932). Madah Kelana. Jakarta: Balai Pustaka. 14. Sutardji Calzoum Bachri (1979). O, Amuk, Kapak. Jakarta: Sinar Harapan. 15. Annemarie Schimmel (1981). Mystical Dimensions of Islam. Chapel Hill: The University of North Carolina Press. 16. A. Teeuw (1979). Modern Indonesian Literature. 2 vols. Leiden: Martinus Nijhoff. 17. A. Teeuw (1994). Indonesia: Antara Kelisanan dan Keberaksaraan. Jakarta: Pustaka Jaya. 18. Javad Nurbakhs (1984). Sufi Symbolism. Vol. 1. London: Khaniqah-I Nikmatulla Publication.

Лучший гид по Петербургу. С малайзийским коллегой Хамзахом Хамдани.

Alexander ADELAAR

Sprachwissenschaft, Universität zu KÜln, Asia Institute, University of Melbourne

ON THE HISTORY OF MALAGASY TERMS FOR HUMAN BODY PARTS Introduction1 This paper is a preliminary investigation into the origins of Malagasy (henceforth MLG) body-part terms. The questions that I am interested in are, where do these terms come from, and how do their distribution and the phonological developments they exhibit add to our insight into dialect divisions. The vocabulary that I am concerned with includes external and internal parts of the human body as well as terms for name, hair and substances that are excreted. It does not include terms for bodily movements. MLG is an Austronesian language spoken on Madagascar. Genetically it belongs to the Southeast Barito (henceforth SEB) subgroup of Malayo-Polynesian, which in turn forms a main branch within the Austronesian language family. SEB languages are spoken on the south-eastern 1 I am very pleased to dedicate this paper to Sasha Ogloblin, a very special friend of mine whom I have always admired for his great erudition and his enormous tolerance, sense of humour and wisdom. I wrote the paper as a Principal Fellow in the Asia Institute, University of Melbourne, and as a guest lecturer in the Institute of Linguistics at the University of Cologne. I collected part of the data between 2015 and 2018 during fieldwork in Madagascar, which was supported by a Discovery Grant (DP120100390) from the Australian Research Council. I would like to thank my language consultants in Madagascar and in Kalimantan (Indonesia) (see apendix) for their assistance and patience in providing linguistic data from their respective dialects. I would also like to thank Laurie Reid for valuable feedback. Any errors in the current version are my own responsibility.

53

Разные статьи / Papers

shores of the Barito River in the South and Central Kalimantan provinces of southern Borneo (Indonesia). MLG is supposed to hail from southern Borneo and, together with the SEB languages in Borneo (Ma’anyan, Samihim, Dusun Witu, Dusun Malang, Bayan), to have evolved from a hypothetical stock language, Proto Southeast-Barito (henceforth PSEB). Among the SEB languages in Borneo, Ma’anyan has the most speakers and is the best documented language. Therefore, I will often use examples from Ma’anyan to illustrate that a particular MLG body-part term has cognates2 in other SEB languages. Dahl’s (1951), in his extensive study of the relationship between MLG and Ma’anyan, included a section (pp 299-304) on the development of body-part terms in these two languages. It clearly shows that many of these terms derive from Proto Malayo-Polynesian (PMP). It also points out Bantu influence as well as the effects of awkward homonymies (homonymies fâcheuses) and other irregular developments. However, this work fails to recognise a crucial factor in the historical interpretation of body-part terms. The Malayo-Polynesian vocabulary in MLG not only consists of words that are regularly inherited from PMP but also includes vocabulary borrowed from other Asian languages. The vocabulary in question is mainly from Malay but occasionally also from Javanese and South Sulawesi languages. (It also includes several Sanskrit3 loanwords which were borrowed indirectly via Malay and Javanese). Moreover, many body-part terms that are borrowed from Malay appear to be metaphorically related to their Malay source words rather than deriving from a dedicated Malay body-part term. The current paper takes these distinctions into consideration. It also makes use of more recent data and a more advanced insight into the linguistic variety in Madagascar and southern Borneo than were available to Dahl before 1951. The data in this paper are based on fieldwork notes, standard and dialect dictionaries, and vocabulary lists. Apart from my own fieldwork4, my 2 A cognate is a word which is related to a word in another language through common inheritance. In contrast, a loanword is related to a word in another language through linguistic borrowing. 3 Tom Hoogervorst points out that many loanwords in Indonesian languages and Malagasy that are usually considered to originate from Sanskrit were actually not borrowed from that language but from Middle-Indian, even if they ultimately derive from Sanskrit (Hoogervorst 2013). 4 I made three short fieldwork trips to the cities of Majunga, Antananarivo and Fianarantsoa in Madagascar (between 2015 and 2018), and six short trips to Southeast Barito speaking regions in Central and South Kalimantan (Indonesian Borneo, between 2010 and 2018).

54

Alexander Adelaar. On the history of malagasy terms for human body parts

insights into the spread of MLG body-part terms are based on Gueunier, Rasoamalalavo and Raharinjanahary (1992) and (more sporadically) Serva and Petroni (2011).The former is a detailed overview of the geographical spread of 36 MLG body-part terms and a discussion of their meanings. It is meant to become part of a linguistic and ethnographic atlas. In contrast to the present study, it is not primarily historically oriented. The latter shows the spread of 200 basic vocabulary items in 22 MLG locations, including 20 body-part terms. In the following treatment of body-part terms I sometimes address irregular sound changes that are particular to individual terms. However, I an overview to Table 1 of the regular changes that have taken place between PMP and MLG, and between lending languages and MLG. MLG varieties and dialect areas that I discuss are listed in Table 2 together with their main sources and abbreviations. Reference works that I have used for other languages in the paper are Guthrie (1970) for Bantu languages, Pigeaud (1938) for Javanese, Gonda (1973) for Sanskrit, and Wilkinson (1959) for Malay. Table 1. Sound-correspondences between PMP and MLG (Merina dialect) Proto MalayoPolynesian *a *-as, *-ah *-a, *-aR, *-al

Merina MLG (in inherited vocabulary) a -i -i

Merina MLG (in borrowed vocabulary) a -a (sometimes -i) -a, -atră, -ană

*e *e (last syllable) *i *u *-aw *-iw, *-ey *-ay *-uy *b

e i

e; a a

i u u -i -i -u v,b

i u u -i -i -i v, b 55

Разные статьи / Papers

*-b *c *d, *j *-d, *-j *g *h *k -k, -ʔ *l *li *m *n, *ŋ *ñ *p *-p *q *r *R *s *t *ti *w *y *z

-kă, -tră r -tră h Ø h,k -kă l, -ø di m; -nă n; -nă (dialectally ŋ; -ŋ ă) n f, p -kă, -tră Ø Ø, *y Ø (s) t; -tră tsi v ø r

-kă, -tră ts (s) tr, d -tră h, g Ø h, k -kă l, -nă di m; -nă n; -nă (dialectally ŋ; -ŋ ă) n f, p -kă, -tră Ø r; -tră, -nă r; -tră, -nă s, -Ø t; -tră tsi v z z

I use the following conventions in the list above: “ - “ : no MLG inherited words were found with a reflex of the PMP phoneme in question “-i”, “-p”, “-t” etc.: the sound in question occurs at the end of a word 56

Alexander Adelaar. On the history of malagasy terms for human body parts

“i-”, “p-”, “t-” etc.: the sound in question occurs at the beginning of a word “-w-“, “-t-”, “-i-“ etc.: the sound in question occurs in the middle of a word “Ø”: the corresponding PMP phoneme was lost “Ø-“/”-Ø”: the corresponding PMP phoneme was lost at the beginning/end of a word All Austronesian languages under discussion belong to the Malayo-Polynesian branch of the Austronesian language family. Therefore, I mostly use PMP etyma rather than Proto Austronesian ones as historical reference points, as the former are more transparently related to SEB languages (including MLG dialects) and therefor easier to interpret. Malagasy has many varieties. Whether they should be considered dialects rather than languages in their own right is a matter of debate. While it is true that there is a large extent of mutual intelligibility between varieties, there are also some (like Tandroy) that differ considerably from the other ones. In what follows I will use the term ‘dialect’ for all MLG varieties. I do so for the sake of easiness, without claiming a particular status for the variety in question. Numbers of MLG dialects mentioned in the literature vary substantially (e.g. 22 in Rasoloson and Rubino [2011]) and 12 in Simons and Fennig [2018]), and an exact number cannot be given because their counting depends on many considerations. Moreover, neither the number of dialects nor their names are linguistically informed. Dialects are often named after their region, so that one variety may have two names if it is spoken on either side of a regional border. Conversely, two separate dialects within one region may go by the same name and not be distinguished at all. Another factor is that dialects in the same area often have important features in common so that it makes sense to distinguish some broad dialect regions. Broadly speaking, the North, Centre, East, South and West of Madagascar are more or less distinct dialect areas. However, further research is needed to establish whether eastern dialects form a single group or should be divided into a north- and south-eastern group. From an overall perspective, at this preliminary stage the evidence seems to favour a genetic classification of western and southern dialects into one primary branch of MLG, and all other dialects into another (Adelaar 2013). For the sake of this historical study, I classify MLG body-part terms into eight main categories: 57

Разные статьи / Papers

1. 2. 3. 4. 5.

Terms directly inherited from PMP Terms inherited from PSEB Terms that seem to be uniquely MLG Terms borrowed from Malay and other Asian languages Malay loanwords having undergone metaphorical or other drastic semantic changes 6. Terms due to the avoidance of an awkward homonymy 7. Bantu loanwords 8. Ambiguous forms I will discuss these categories in sections 1 to 8. In section 9 I treat the polite registers that exist in some of the southern and south-western dialects, and I end with concluding remarks in section 10. Table 2. Malagasy dialects/dialect areas and their abbreviations and sources Dialects and dialect areas

Abbreviations

Source (unless indicated otherwise in the text) Central MLG C Adelaar (2013) East MLG E “ “ North MLG N “ “ South MLG S “ “ West MLG W “ “ Bara MLG (West MLG) BAR Eli (1988) Betsileo MLG (Central MLG) BTL Adelaar (fieldnotes) Betsimisaraka MLG (East BTM Serva and Petroni MLG) (2011) Comorian Malagasy Comorian MLG Gueunier (1986) Dusun Witu Dusun Witu Adelaar (fieldnotes) Ma’anyan Malagasy

MNY MLG

Merina MLG (Central MLG)

MRN 58

Adelaar (fieldnotes) Abinal and Malzac (1988) Abinal and Malzac (1988)

Alexander Adelaar. On the history of malagasy terms for human body parts

Masikoro MLG (West MLG)

MSK

North Sakalava (Tanalava re- N-SKL gion) Proto Malagasy PMLG Proto Malayo-Polynesian Proto South East Barito

PMP PSEB

Proto West Malayo-Polynesian Samihim South Sakalava MLG (West MLG) South East Barito (Borneo)

PWMP Samihim S-SKL

Sihanaka MLG (Central MLG) Taimoro Tandroy MLG (South MLG) Tankarana MLG (North MLG) Tambahoaka MLG (East MLG) Tanala MLG (Central MLG) Tanosy MLG (East MLG) Vezo MLG (West MLG) Vorimo MLG (East MLG)

SIH

Zafisoro MLG (West MLG)

ZFS

SEB

TMR TDR TKR TBH TNL TNS VEZ VRM

Serva and Petroni (2011) Adelaar (fieldnotes) Dahl (1951), Adelaar (to appear) Blust (online) Hudson (1967), Dahl (1977), Adelaar (work in progress) Blust (online) Adelaar (fieldnotes) Gueunier (unpublished) Hudson (1967), Dahl (1977) Serva and Petroni (2011) Adelaar (fieldnotes) Adelaar (fieldnotes) Adelaar (fieldnotes) Serva and Petroni (2011) Beaujard (1998) Adelaar (fieldnotes) Poirot (2011) Ruud (1955) Serva and Petroni (2011)

In most of the entries below I first give etyma from earlier language stages (Proto Austronesian, PMP (PWMP), PSEB) and sometimes evi59

Разные статьи / Papers

dence from Ma’anyan, Malay or another non-MLG language before presenting the actual body-part terms from MLG dialects. These etyma and other language evidence are added for the sake of comparison. In Section 1 they show that the MLG terms are descended from Proto Austronesian, PMP or PWMP and reflect the etyma reconstructed for these protolanguages. In other sections they are used contrastively to show that the body-part terms in question are not inherited from a higher protolanguage but are inherited from PSEB (Section 2), are apparently unique to MLG (Section 3), are borrowed from Malay or another Asian language (Section 4 and 5), or are ambiguous as to origin (Section 8). In some cases the phonological developments from PMP to SEB and on to the various MLG dialects yield identical results as what might have happened in the case of borrowing from Malay or another Malayo-Polynesian language, and there is no way of telling whether the resulting MLG form is inherited or borrowed. For instance, MLG fìfi ‘cheek’ could be regularly inherited from PMP *pipi ‘cheek’, but it could also have been borrowed from Malay (compare Malay pipi ‘cheek’). I treat these cases as if they are regularly inherited from PMP unless there is phonological evidence that can be used to disambiguate their history. My spelling of Malagasy words and sounds largely follows the official spelling, except for ‘o’ which is written as u, final ‘y’ which is written as i, and the indication of stress on words of more than one syllable. Moreover, final vowels sometimes obtain a brève sign and are written as ă, ĭ, or ŭ. My reasons for this are that both ‘i’ and ‘y’ stand for the same phoneme, the pronunciation of orthographic ‘o’ is closer to [u] than to [o], some final vowels are whispered, and Malagasy stress is contrastive. The Tanosy and Taimoro dialects of Malagasy make a contrast between post-alveolar and dental sibilants, which I write as s and S respectively. I spell Ma’anyan, Malay and Javanese words according to their official spelling except for the mute ‘e’ (schwa), which I write as ǝ, and the velar nasal, which I write as ŋ. However, I write personal names and toponyms in their original spelling. 1. Terms regularly inherited from PMP Back

PMP * (ta-)likud ‘back’ > PSEB *talutuk ‘back’(with metathesis of *t and *k and assimilation of *i to *u) > Old MLG (SE coast MLG, Ferrand 1904:91) talùtukŭ ‘back’ (only instance) 60

Alexander Adelaar. On the history of malagasy terms for human body parts

Bile

PMP *qapəju gall, gall bladder, bile’ > PMLG *aferu ‘id’ > MRN, TNL, TKR, TMR, TDR, VEZ afèru ‘idem’ Blood PMP *daRaq ‘blood; to bleed; menstruate’ PSEB *raa ‘blood’ > Ma’anyan, Dusun Witu, Samihim ira’, Dusun Malang raha’ PMLG *raa ‘blood’ > MRN, BTL, BTM, SKL, TMR, TBH ra, Old MLG ra (Adelaar 2019; Ferrand 1904) ‘id.’ NB: Dahl (1951:302) explained Ma’anyan, Dusun Witu, Samihim ira’ as the result of a back formation from mi-ra ‘to bleed’ (*mi-ra’ > *mira’ > *m(i)-ira’ >m-ira’> ira’) Body, trunk PMP *bataŋ ‘tree trunk, stem of a plant; body; corpse; self; main course of a river’ [...] (abbreviated) > PMLG *wataŋ ‘body’ > MRN vàtană, N-SKL vàtaŋă, BAR, TDR vàtaŋĕ, TMR vata-tèŋa (see below), TNS, VEZ vàta, Old MLG (Dez 1981) vàtaŋ, (Ferrand 1904:86) vàtaŋĭ‘ idem’, VRM vàtaŋ‘ body; self’ Bone PMP *tuqəlaŋ ‘condylous bone; bone of fauna exclusive of fish’ >PMLG taulaN ‘bone’ > MRN, BTL taùlană, TDR taùlaŋĕ, S-SKL, TMR tôlaŋa, TNStôla, VEZ taùla ‘id.’ Bone marrow PMP *hutək ‘brain, marrow’ Betsileo ùtekă ‘marrow’ (Dahl 51:300) (Note TDR ùtekĕ ‘vagina’) Breast PMP *nunuh ‘female breast’ > PMLG* nunu ‘breast; nipple’ > MRN, BAR, TDR, TNS, VEZ, TKR nùnu, N-SKL nônu ‘id.’ NB: The relation between PMP *nunuh and PMLG *nunu seems to be fortuitous *: it is listed in Blust (online) but reflexes are rare and almost all found in Formosan languages Cheek PMP *pipi ‘cheeks, temples’ > PMLG *fifi ‘cheek’ > BAR, TMR, TKR, TDR, TNS, VEZ fìfi ‘cheek’ (MRN takùlakă) 61

Разные статьи / Papers

Corpse

Ear Excrement Finger

PMP *patay, PSEB *patey ‘corpse’, cf. Ma’anyan kapatei ‘to kill’) > PMLG* fate ‘corpse; death’ (*fatey- when suffixed) > MRN, TMR, BAR, N-SKL, TNS fàti ‘id.’, TDR fàte, VEZ fàte, fàti ‘id.’ PMP *taliŋa1, *taŋila ‘ear’ > PMLG *taliɲe ‘ear’ > BTM, TBH, ZFS, TMR tadìŋi PMP *taqi, *taqay ‘feces, excrement’ > *tai ‘1. excrement; 2. dregs’ > MRN, TMR tài, te, TKR te, TNL, BAR, TDR, VEZ tài ‘id.’ PMP *t<an>uzuq ‘index finger’ > PWMP *pa-nuzuq‘index finger’, PWMP *tu-tuzuq ‘pointer, index finger’ > PMLG *tundru ‘finger’ > MRN, BAR,N-SKL tôndru, TMR, TNS fanùndru, VEZ tùnju ‘finger’, TNL, TDR tùndru ‘index finger’

Heart

PMP *pusuq ‘heart of a person or an animal; purple heart-shaped inflorescence of a banana’ > PMLG *fuu ‘heart, interior’ > all dialects fu, Old MLG (Adelaar 2019; Ferrand 1904:90) fuu ‘id.’

Intestines

PMP *t<in>aqi ‘small intestine’ > PMLG*tinai > MRN, BTL tsinài, TDR tsinài(ŋ̆ĕ), TMR sinài, TNS Sinài, VEZ tsinài, tinài ‘intestines’

Life, breathing

PMLG *aiŋ ‘life, breathing’ > BAR, ài, N-SKL aiŋi, TDR ài(ñe) (Rajaonarimanana and Fee 1996), VEZ ài, àe ‘id.’, MRN àină ‘life, vigor, effort’, BTL mi-àină, TNS mi-ài ‘to breathe, blow air’

Little finger

PMP *kiŋkiŋ ‘little finger, pinky’ > *SEB *kiŋkiŋ ‘idem’ (Ma’anyan kiŋkiŋ ‘little finger’) > MRN aŋ-ki-bè ‘thumb’ (aŋ- [bleeched locative marker], -ki- [reduced root of *kiŋkiŋ?] be ‘big’)*, S-SKL, VEZ kìŋki ‘little finger’, TNL hìŋki, hìŋkiŋă, hìŋkină, kiŋki, kìŋkiŋă, VEZ kìŋki‘little finger’, TDR ana-kìki (ànakĕ ‘child’) ‘id.’ 62

Alexander Adelaar. On the history of malagasy terms for human body parts

Liver Molar tooth

Mouth Nail

Name

Navel:

Nerve, muscle, tendon

Nose

PMP *qatay ‘liver; seat of the emotions [...]’ > PMLG *ate > TDR àte, VEZ ati, àte, other dialects àti‘1) liver; 2) interior’ Molar tooth PMP *ba Rəqaŋ ‘molar tooth’ (OJV wəhaŋ ‘idem’) PMLG *wayaŋ ‘molar’ > MRN vàzană, BAR, TNS, VEZ vàza, TMR, N-SKL vàzaŋă, TDR vàza(ŋĕ) ‘idem’; compare also TNS vaza/kùhu (see ‘Nail’) PMP *baqbaq ‘mouth, opening; speak, say’ > PMLG *wawa ‘mouth’ > all dialects vàva PMP *kuhkuh ‘claw, talon, fingernail’ PSEB *kuku [‘] ‘fingernail’ > MRN hùhu, Dusun Witu kuku’, Dusun Malang, Samihim kuku ‘idem’ PMLG *huhu ‘fingernail’ > MRN, BAR, TDR, VEZ hùhu, VRM vayankùu, TMR, TNS vaza/kùhu ‘nail’ (< *wayaŋ ‘molar’ [see above] + *huhu) PMP *aŋajan ‘name’ PMLG *aŋaran ‘name’ > MRN, BTL, TMR anàrană, BAR, TNS, VEZ aŋàra, TDR aŋàraŋĕ, N-SKL aŋàraŋă, VRM aŋarană ‘idem’ PMP *pusəj ‘navel, umbilicus; mid-point or center of something’ > PMLG* fueT ‘navel, centre’(cf. Ma’anyan puhet‘ navel, centre’) > MRN fùitră, N-SKL, fùitsĭ, TNS fôSi, ‘navel, centre’, TDR fùetsĕ‘ navel; part of umbilical cord saved after birth’, VEZ fùetsĕ‘ navel; centre; umbilical cord’ PMP *uRat blood vessel, blood vein; muscle; nerve; sinew; tendon; fiber; vein of a leaf; grain of wood; strand (of thread, rope); fishing line; root’ > PMLG* (h?)uya T ‘nerve, muscle, tendon’ > MRN hùzatră, ùzatră, TMR ôzatrĭ, BARhùzatsĭ, TKR ôzatră, TDR ùzatsĕ, TNS hùzaSĭ, VEZ hùzatsĕ, ùzatsĕ ‘idem’ (occurrence of initial h in these forms remains unexplained) PMP *ijuN ‘nose’ > PMLG *uruN ‘nose’ (Ma’anyan uruŋ ‘id/’) > MRN, BTL ùrună, ùruŋă, TKR ôruŋŭ, BAR, TNS, VEZ ùru, TDR ùru(ŋĕ) ‘id.’ 63

Разные статьи / Papers

Palm, sole

Pus Saliva

Shoulder

Skin

Spittle Sweat

Thigh

PMP *palaj ‘palm of hand, sole of foot’ > PMLG* fala [T] ‘idem’ > MRN fela-tànană ‘palm of hand’, TNL fela-tàŋa(nă), fala-tàŋa(nă) ‘palm of hand’, fala-dìa, fela-dìa ‘sole of foot’, BAR fala-dìa ‘sole of foot’, VEZ fela-tàŋa ‘palm of hand’; (TDR lelantàŋaŋĕ‘palm of hand’, lelantùmbukĕ ‘sole of foot’) PMP *nanaq ‘pus’ > PMLG *nana ‘pus’ > MRN, BAR , TMR, N-SKL, TDR, TNS, VEZ nàna ‘idem’ PMP *ibəR ‘saliva in the mouth; drool; desire, crave, lust for’ > PSEB *iwey > PMLG *iwe ‘saliva’ > MRN ìvi, TDR ìve, TNS ranu/n/ìvi, TMR ran/n/ìvi (*ranu ‘water’ + *-N- (linker) + *iwey) ‘saliva’ PMP *qabaRa ‘shoulder; carry on the shoulder’ > PMLG *awae ‘shoulder’ > MRN avài ‘shoulder’, N-SKL avɛi, TKR ave‘ shoulder’, TNL avàhi ‘shoulder; shoulder blade’ (not in BAR, S-SKL, TDR, or VEZ) PMP *kulit ‘skin; hide; rind; bark’ > PMLG *huliT ‘skin; bark; leather’ > MRN, BTL hùditră, BAR hùlitsĭ, TDR, VEZ hùlitsĕ, TNS hùliSĭ, hùdiSĭ ‘idem’ PMP *ludaq ‘saliva; to spit’ PMLG *rura ‘saliva’ > MRN rùra ‘id.’, BAR, VEZrùra ‘saliva; spittle’, TDR, TNS man-drùra ‘to spit’ PWMP *liŋət (attested in Philippines in Bontok and Isneg) ‘sweat, perspiration’ PMLG *liŋeT ‘sweat’ > MRN dìnitră, BAR lìŋetsĭ, diŋitsĭ, TMR, N-SKL dìŋitrĭ, VEZ lìŋitsĕ, VRM dìnitră (MRN influence?) ‘idem’, > N-SKL diŋèr-iŋĭ ‘to sweat, sweating’; NB: Rajaonarimanana and Fee (1996) list TDR lìŋetsĕ but in Andromasy’s variety (and in TNS) the term for ‘sweat’ is fàna (this word has the meaning ‘heat’ in other dialects) PMP *paqa ‘thigh’ > PMLG *fee > MRN, N-SKL, BAR, S-SKL, TNS, TDR, VEZ fe ‘thigh’ 64

Alexander Adelaar. On the history of malagasy terms for human body parts

Tongue Tooth

Vomit

Whiskers

PMP *dilaq (Proto Austronesian *zəlaq) ‘tongue’ > PMLG *lela ‘tongue’ > all dialects lèla ‘tongue’ PMP *(n, ng, l) ipen ‘tooth’ > PMLG *nife[n?] ‘tooth’ > TDR nìfe, MRN, BTL, TMR, BAR, TKR, TNS nìfi ‘idem’ PMP *luaq ‘spit out (food, substances alien to the body), to spew’ PMLG *lua ‘1) vomit; 2) payment’ > MRN, TNL, BAR lùa ‘id.’, TMR, TKR lùa ‘vomit’, VEZ lua-lùa ‘idem’, TDR lùa ‘vomit’; man-dùa ‘1) to vomit; 2) to pay’ PWMP *bauk ‘whiskers’ > PMLG*wauk ‘idem’ > MRN vàukă ‘whiskers’, BAR vàukĭ, TDR vàukĕ ‘beard’

Inherited from PMP but with change in form or meaning: Beard

Hair (any)

Leg

PMP *kumis ‘beard’; PWMP *sumit ‘moustache’ PMLG *sumuT ‘hair on face’ > MRN sùmutră, TDR sùmutsĕ (Rajaonarimanana and Fee 1996) ‘goatee’, TNL sùmutră, TMR sùmutrĭ, BAR sùmutsĭ, VEZ sùmutsĕ ‘beard’; NB: the change from *i to u in proximity of another u is very frequent in MLG. PMP *buhek ‘head hair’; PMP *bulu body hair; fur; feather; down; floss on plant stems; color; type, kind’ > PMLG *wulu ‘any hair; feather’ > all current dialects vùlu ‘idem’, TMR vulundùha ‘hair on head’, TKR vurundôha, BTL vurundùha ‘hair on head’ PMP *bities ‘lower leg; calf of leg’, PWMP *butiqes ‘calf of leg’ > ? P-North-MLG *witi ‘lower leg’’ > N-SKL, TKR vìti ‘leg’ NB: *witi is related to *wua-witi‘ Calf of leg’ (see below) 65

Разные статьи / Papers

Milk

Penis

Vulva

PMP *Rataq ‘milk’; PMP *zuruq ‘juice, sap, gravy, soup’ > PMLG *ruu ‘juice, sap, (meat) sauce, broth’ (Ma’anyanriu ‘id.’) > MRN, BAR, TDR, TNS, VEZ ru ‘id.’, ru-nùnu ‘milk’ (lit. breast liquid) PMP *butuq testicles of animals; castrate animals’ > PMLG *vutu ‘penis’ > Manya’an woto ‘penis’ > MRN, TNL, BAR, TNS, TDR vùtu‘ penis’ NB: possibly a Malay loanword, compare Malay butuh ‘penis’ PMLG *falu ‘vulva’ > TNL fàlu, Old MLG (Ferrand 1904:91) falu ‘idem’, TMR fàlu ‘vagina’; Dempwolff’s (1938) *palic ‘to be forbidden, taboo’ is a false etymon based on Malay p<əm>ali‘ forbidden, taboo’) (<Malay *pali) and MLG fàdi ‘idem’. In fact, fàdi is a Malay loanword. Both MLG fàlu ‘vulva’ and Malay p<əm>ali are inherited from PMP and reflect an earlier PMP *paluy ‘forbidden, taboo’

2. Terms regularly inherited from Southeast Barito (SEB) No Proto Austronesian or PMP etymon; Ma’anyan kelek ‘armpit’ MLG *kelek ‘armpit’ > MRN, TMR, TNL hèlikă, TKR sèlikĭ, N-SKL èliki, BAR hèlikĭ, VEZ hèlikĕ, hèlekĕ, TDR hìlekĕ ‘idem’ Body PMP *təŋaq ‘middle’ (as *təŋah in Dempwolff 1938) PSEB *teŋa’ ‘body; self’ > PMLG *teŋa ‘idem’ > MRN tèna, TMR tènabody’, vata-tèn̆ a ‘full body’, VEZ tèŋatèŋa ‘ 1) body; 2) self’, TNL tèŋa ‘1) body; 2) self; 3) centre, interior’, BAR tèŋa ‘1) body; 2) one, oneself’, TDR tèŋa ‘body’ Human being PMP *tau ‘person, human being’ PMP *qulu ‘head; upriver’ > ? pre-SEB *ulu-an ‘(residing in) upriver area’ > PSEB *ulun (originally an exonym?) ‘person, human being’ > PMLG *ulun ‘person, human being’ > MRN ùlună, BTL, BAR, TMR, TNS, S-SKL, VEZ ùlu, N-SKL ùluŋŭ, VRM uln, Old MLG ulună, ulun, ulu ‘id.’ (no reflex in TDR) Armpit

66

Alexander Adelaar. On the history of malagasy terms for human body parts

Kidney area

Knuckle

Neck

Penis

Snot

Throat

Urine

PSEB *wuni’an ‘kidneys? bladder? groin, lower belly?’ > MNY wan’ian, wuni’an ‘bladder’ > PMLG *wanian ‘lower belly, groin; kidneys’ > MRN (Webber), N-MLG vanìana (Velonandro 1983), TNL vanìa ‘hip, lower belly, groin’, TMR vanìa ‘pelvis’, TDR vanìa(ŋĕ) ‘kidneys’, VEZ vanìa ‘groin, hip, cut’ Ma’anyan wanei (D1951) ‘limb, articulation’ PMLG *wani ‘part between knuckles or joints’ > MRN, TMR vàni ‘part between knuckles or joints’, vanìni ‘id.’ (-ni ‘3rd person singular genitive pronoun’), TNL vàni ‘node (in grasses)’ Proto Austronesian, PMP *liqəR ‘neck’ Ma’anyan diuŋ (first consonant unexplained), Lawangan (a North East Barito language) biuŋ ‘neck’ PMLG *wuyuN ‘neck (Fr. cou)’ > MRN, BTL, vùzună, TMR vùzuŋĭ, N-SKL vùzuŋŭ, BAR, TNS, VEZ vùzu, TDR vùzu(ñĕ) ‘idem’ PMP *qutin ‘penis’ Ma’anyan latak ‘testicle’ PMLG *latak‘? (part of) male sexual organ’; MRN làtakă, BAR làtakĭ, VEZ làtakĕ‘ penis’, SKL (Dahl 51) làtakĕ ‘scrotum’, TDR làtakĕ ‘penis’; (Rajaonarimanana and Fee 1998) ‘testicles; male organ in general’ PMP *piŋ(ə)qut; *piŋus; *idus ‘snot’ Ma’anyan leleu ‘id.’ (Kamus Saku [2013] + Adelaar fieldnotes) PMLG *lelu > MRN, TMR, N-SKL, TKR, TDR, TNS, VEZ lèlu ‘snot, mucus in the nose’, TMR ranu-n-dèlu ‘snot’ PWMP *karuŋkuŋ, *tələnan ‘throat’ PSEB *eaw ‘voice; throat’ > Ma’anyan eau ‘voice; to speak’ BAR, TDR, VEZ fèu ‘throat; sound; voice’ PMP *ihiq, *miqmiq ‘urine; urinate’ Ma’anyan amini ‘urine’ PMLG *amani ‘id.’ > MRN, BAR, TDR, TNS, VEZ amàni ‘id.’ 67

Разные статьи / Papers

3. Terms that seem to be uniquely MLG Anus

TMR, S-SKL vùdi ‘id.’, BAR vùli back part or lower part of an animal or thing’, TDR, VEZ vùli ‘base, ass, posterior’

Belly

*[...] Duk ‘belly’ > BTL trùkă, TMR, TNS, TSK, ZFS, MSK, BAR trùkĭ, MFL, TDR trùkĕ, TKR Ambilobe trùkŭ, VEZ tsùkĕ (Pierrot)‘id. *kibu ‘belly’ > TBH, MRN, SHN, TMR, BTM Mahanoro, BTM Fenoarivo Est, SKL Majunga, SKL Maintirano, SKL Ambanja, TKR Vohemar (Serva and Petroni 2011) kìbu ‘id’. Both of these terms have a limited regional spread and do not yield an etymon at the PMLG level; formally, *kibu points to a Bantu origin, although its source language remains unidentified. Its initial syllable seems to be the Bantu classifying prefix No 7, which forms nouns.

Blood

MLG dialects have two words for ‘blood’: ra occurs in eastern and central dialects and derives from PMP *daraq (see above); liu is northern, western and southern MLG (including TNS; TKR has lìu, li). Speculatively, the use of a different term for blood in particularly the western and southern dialects may have been caused by the fact that they already had a form ra meaning ‘branch’ and is a regular reflex of PMP *daqan. The word *ra referring to ‘blood’ may have been replaced by liu to avoid a homonymic clash with ra ‘branch’. The form liu has a wider distribution in Madagascar but has the meaning of ‘cleanness, purity’ as reflected in MRN dìu ‘id.’, TNL ma-dìu ’clean, pure’, BAR dìu, lìu ‘1) cleanness, purety; 2) blood’, TKR ‘blood’, TMH lìu ‘blood’, VEZ lìu ‘1) cleanness, purety; 2) blood’. Some dialects combine both meanings: BAR dìu, lìu TDR lìu ‘blood’, ma-lìu ‘clean, pure’. It remains unclear whether this combination is an independent way in which the semantics of this word has developed, or it is the result of influence (for instance, from Standard MLG/MRN). 68

Alexander Adelaar. On the history of malagasy terms for human body parts

Brain

PMP *hutək ‘brain, marrow’ ? post-PMLG *be Du ‘brain’ > TNL, BAR, TMR, TNS, TKR, TDR bètru ‘id.’ (MRN, TNL atidùha (< àti ‘heart’ + -N- + lùha ‘head’) ‘id.’)

Human being

PMP *tau ‘person, human being’ PMP *qulu ‘head; upriver’ > ? pre-SEB *qulu-an ‘(residing in) upriver area’ >PSEB *ulun originally an exonym ‘person living upriver’, TDR ndàti ‘human being’ (probably < *ulun- + *lati ‘?’)

Lip

Proto Austronesian *biRbiR ‘lip’, PMP *bibiR ‘lower lip’ BAR, N-SKL, TKR sùŋi ‘lip’, S-SKL, VEZ sùŋe ‘lip; beak; edge, beach’, TDR sùŋi‘ lip, edge’

Lung

Proto Austronesian *baraq ‘lung’ ? post-PMLG *rabuk ‘lung’ > TNL ràbukă, BAR ràbuki, ̆ N-SKL ràbukŭ, S-SK ràbukĕ, ràbukĭ, TDR, VEZ ràbukĕ ‘lungs’, TMR ràbuki ‘lungs of an animal, TNS ràbu ni ‘lungs of the zebu’ ? also post-PMLG *awuk-awuk > MRN, TNL, TMR avuk-àvukă, TKR avuk-àvukŭ, TNS avukàvukĭ ‘id.’

Knee

TMR tsupùku; southern and western MLG ùngutsĕ

Marrow

TMR sùka ‘id.’

Navel

TMR kùbu ‘id.’

Penis

PMP *utin; Malay butuh TMR bùŋga‘ id.’, vô-bùŋga‘testicle’

Thigh

PMP paqa ‘thigh’ TMR Su-bè

Throat

PWMP *karuŋkuŋ ‘throat’ PMLG *tenda ‘throat’ > MRN, TNL, TKR, N-SKL, VEZ tènda ‘throat’

Private part

PMLG *furi ‘private part, orifice’ > MRN, N-SKL, TKR fùri ‘vagina’, BAR, TDR, TNS, VEZ, VRM fùri ‘anus’, bottom’ 69

Разные статьи / Papers

4. Terms borrowed from Malay and other Asian languages Arm

Back

Malay sandi, səndi ‘joint; articulation’< Sanskrit samdhi- ‘idem’ PMLG *sanDi ‘arm; joint’ > ’MRN, BAR sàndri, TMR sàndri [çãndri], TNL sàndri tàŋa, VEZ sànji‘arm’, TDR sàndri (Rajaonarimanana and Fee 1996) ‘body’, N-MLG sàndri‘ arm; the body in general’ PMP *likud ‘back’ (see also *balakan, *talikud (Old MLG talutukŭ), PMLG lambusiN); P-South Sulawesi *boko(t?) ‘back (the body-part)’ (Mills 1975) PMLG *wuku > ‘the back of something’ > MRN, TNL vùhu ‘idem’, i-vùhu ‘behind’, BAR, VEZ vùhu ‘the back; the reverse or outside of something’, TDR ambùhu ‘behind, at the back’, (PMLG *wuku is a South Sulawesi loanword (Adelaar 1995); its MLG reflexes are locatives not used as body-part terms)

Calf of the leg PMP *buaq ni bitiəs ‘calf of leg’ > Malay buah bətis‘calf of leg’ > MRN, TNL vuavìtsi, BAR vuavìtsi, vuavìti, TMR vôvì Si‘id’. This set is probably derived from Malay buah bətis as it lacks a reflex of the MLG genitive linker *-ŋi-, and other SEB languages lack compounds with *buaq, see Ma’anyan wisis, Samihim ßisih ‘calf of leg’) NB: 1) See Section 1 for a connection with PMP *bitiəs (PWMP *butiqəs) and N-SKL, TKR vìti ‘leg’. 2) The semantic history of vìti and vuavìtsi is also discussed in Section 9 Chest

PWMP *dahdah (Proto Austronesian *daSdaS) ‘chest’ Malay dada ‘chest’ > PMLG *tratra ‘chest’ > MRN, BAR, N-SKL, TDR (Rajaonarimanana and Fee 1996), VRM tràtra ‘chest (body-part)’, VEZ tsàtsa ‘idem’. This term is borrowed from Malay: word-initially and between vowels, the retroflex tr signals borrowing and stands for a *d in the lending language (Adelaar 1989:13)

Chin

Ma’anyan ra’aŋ MLG sàukă, TMR sàukă TKR, N-SKL sôkŭ’ chin’ [çàwkă], TNS, BAR, TNS sùmakĭ, TDR sùmatsĕ ‘id.’ 70

Alexander Adelaar. On the history of malagasy terms for human body parts

Forehead

PWMP *kəniŋ, *kiniŋ ‘eyebrow’ Banjar Malay kaniŋ ‘eyebrow’ > PMLG *handriŋ ‘forehead’ > MRN hàndrină, BAR, TNS hàndri, TDR hàndri(ŋĕ), N-SKL hàndriŋĭ, àndriŋĭ, VEZ hànje, hànji, Old MLG (Ferrand 1904:91) handriŋ ‘idem’. Note that the MLG forms developed an epenthetic dr between nasals in the final syllable. The penultimate a in *handriŋ shows that this term was borrowed from Banjar Malay, as the latter has a, whereas other Malay dialects have a corresponding schwa. In contrast, compare Ma’anyan kiniŋ ‘eyebrow’ (Stokhof and Almanar 1986)

Gum; tooth

PMP *(n, ng, l) ipen ‘tooth’ (no reconstruction for ‘gum of teeth’) Malay gigi ‘tooth’ > PMLG *hihi ‘tooth; gum of teeth’ > TNL hìhi, hi ‘gums’, N-MLG hi (/ìfi, hìfi) ‘teeth; gums’, VEZ hìhi ‘flake’, MSK, SKL (Ambanja) hi ‘tooth’. *hihi was borrowed from Malay, see Adelaar (1989)

Hand

PMP *qa-lima ‘hand’ Malay taŋan ‘hand’ > PMLG* taŋan ‘hand’ > MRN, BTL, TNL, TMR tànană, TKR tàŋaŋă, BAR, TNS, VEZ tàŋa, TDR tàŋa(ŋĕ)‘hand’, N-SKL tàŋaŋă ‘arm’, Old MLG (Ferrand 1904:89) futu-taŋa ‘forearm’ (< *futut ‘source, base etc.’ + * taŋan ‘hand’). Forms corresponding to Malay taŋan are limited to languages that have long been in contact with Malay.

Heel

PWMP *tumid ‘heel’ Malay tumit ‘heel’ > PMLG *tumiT ‘heel’ > TDR tùmitsĕ, MRN, TNL tùmutră, BAR tùmutsĭ, tùmbutsĭ ‘idem’, VEZ tùmitsĕ ‘clitoris’. According to Blust (online) PWMP *tumid ‘heel’ may be a Greater North Borneo innovation; inthat case, PMLG *tumiT would be borrowed (presumably from Malay), as Barito languages do not belong to Blust’s Greater North Borneo subgroup (Blust 2010). 71

Разные статьи / Papers

Lip

PAN *biRbiR, PMP *bibiR ‘lip’ Malay mulut ‘mouth’ (a Malayic term, [Adelaar 1989:12]) > PMLG *mulut ‘lip’ > MRN mùlutră‘ lip’, TKR mùlutrŭ, TNS mùluSĭ, TNL mùlutră ‘lip, beak’

Penis

Malay butuh ‘penis’; also Ma’anyan wutu ‘id.’ MRN, TNL, BAR, TDR, VEZ vùtu, N-SKL vôtu ‘id.’

Private parts

Banjar Malay palir (Malay pəlir) ‘testicle’ > TNL fàditra ‘underbelly, sexual organ’, BAR fàlitsi ‘curse, imprecation’

Shoulder

Malay bahu ‘shoulder’ (< Sanskrit) > PMLG *wau-taŋan ‘shoulder’ > MLG (Webber 1853) vau/tànana‘shoulder’, TKR bô-tàŋană ‘arm’

Skeleton

Malay kəraŋka ‘skeleton’< Sanskrit > MRN haràŋka, BAR haràka ‘skeleton’

5. Malay loanwords having undergone a metaphorical or other semantic change Back

PMLG *lambusiN ‘back (body-part)’. > MRN, BTL lamùsină, TNL lamùsi, lamùsina, TMR lamùsiŋĭ, BAR, S-SKL, VEZ lambùsi, TDR lambùsi(ŋĕ)‘back’, N-SKL lamùsiŋĭ, lambùsiŋĭ, TNS lamùsi ‘id.’ PMLG *lambusiN must have been borrowed from Sumatran Malay (cf. Minangkabau Malay lambusiə ‘shoulder of a cow’, or from Old Javanese (cf. lamuŋsir‘ back, piece of meat from the back’; compare also Sundanese (West Java) lam(b)usir ‘shoulder, rib of a slaughtering animal’. These reflexes probably derive from a compound consisting of Malay or Javanese lambuŋ ‘side, flank’ and a (syncopated) form of Malay (or Old Javanese) sisir ‘side, edge’. Incidentally, lambuŋ could be analysed further as *ləmbu ‘bovine’ + ŋ (a linker connecting parts of a noun phrase). None of the Barito languages have a related form (Adelaar 1989:12). 72

Alexander Adelaar. On the history of malagasy terms for human body parts

Ear

PMP *taliŋa1, taŋila ‘ear’ >PMLG *taliŋe ‘id.’ MRN, BTL tsùfină, TNL tsùfiŋă, tsùfi, BAR, TNS, VEZ sùfi, N-SKL sùfiŋĭ, TDR sùfi(ŋĕ)‘ear’: in Adelaar (1989:12) I trace tsùfină back to Malay cupiŋ ‘torn piece of something’, also occurring in the compound cupiŋ hiduŋ ‘nostril’and cupiŋ təliŋa‘earlobe’. Other forms corresponding to tsùfină and cupiŋ are found in Sumatran languages only. They all seem to be borrowed from Malay. Other SEB languages have silu (Ma’anyan) and kiliŋe (Dusun Malang), which are unrelated to tsùfină.

Finger

PMP *buaq ni lima ‘finger’, *taŋan ‘finger, toe’. MRN rantsan-tànană, TNS raSa-tàŋa ‘finger’ (tànană, tàŋa‘hand’), MRN rantsan-tùŋgutră, TNS raSa-tùmbukĭ ‘toe’(tùŋgutră, tùmbukĭ ‘leg, foot’); ràntsană (/ ràSa) derives from Malay ràncaŋ ‘pole, pointed stick, vertical stake’; compare also TDR rambutàŋaŋĕ ‘id.’ (ràmbu ‘tail’).

Foot

Proto Austronesian *waqay, *qaqay ‘leg, foot’. Blust (online) has no PMP reconstruction for leg or foot in general (only for parts of the leg) Ma’anyan pe’e ‘leg, foot’. *tumbuk ‘foot’ predominantly has reflexes in South MLG dialects: TNS, TSK, ZFS, MSK, S-SKL tùmbukĭ, TDR, VEZ, MHF tùmbukĕ; however compare also BTL which is Central MLG and has tùmbukă ‘foot’. In Merina, which is Central MLG, tùmbukă has the meanings of ‘stamping’ and ‘beginning’. *tumbuk is ultimately derived from Malay tumbuk ‘to pound (e.g. rice), thumb’. NB. A cognate set with a more general spread is MRN, TBH, SHN, BTM Mahanoro, SKL Majunga tùŋgutră, SKL Maintirano tùŋgutsĭ, BAR tùŋgutsĭ, TKR, N-SKL tùŋgutrŭ, TMR ùŋgutrĭ, TMH, BTM Fenoarivo East hùŋgutrŭ. Some of its members miss initial *t or haveh instead, which makes them phonemically identical with S-SKL hùŋgutsĕ, BAR, TDR, VEZ hùŋgutsĕ ‘knee’. It is not clear whether all the members of this set are in73

Разные статьи / Papers

herited or have spread through borrowing between dialects; in any case, the fact that the southern and western dialects generally do not have a cognate indicates that no convincing reconstruction at the PMLG level can be proposed. The cluster -ŋg- suggests borrowing (historically, *-ŋg- clusters were reduced to k in MLG), although there is no obvious source language with a form matching in form and meaning. Head hair

PMP *buhək ‘id’. Most MLG dialects use vùlu (see above) or a compound based on this word such as BTL vuru-n-dùha, TKR vuru-n-dôha, both literally meaning ‘hair of head’. However, the Betsimisaraka dialect of Mahanoro and the Tambahoaka dialect of Mananjari both have ràndraŋă ‘head hair’. Forms corresponding to ràndraŋă do exist in other dialects but their meaning is ‘plait, plaited hair’. This word derives from Malay dandaŋ ‘rope of more than one strand’.

Leg

(for PMP and Ma’anyan, see ‘Foot’ (above). MRN, N-SKL, TBH, BTL, SIH, TDR, MHF, S-SKL rànju, BAR, SKL (Maintirano), ZFS, TNS ràndru ‘leg’, VEZ rànju ‘leg, calf of leg’. Reflexes of rànju/ràndru are found all over Madagascar except in the Northern dialects. The source of this term seems to be Malay ranjaw ‘caltrop’.

Loins

MRN valàhană ‘loins’. Dempwolff (1938) reconstructed a PMP etymon* balakaŋ ‘back’. Blust (online) has PWMP *balakaŋ ‘hip’ and Wolff (2010) has *balakəqaŋ / *balakehaŋ ‘pelvic region’, all at a Post-PMP level. Blust (online)has misgivings about the originality of this etymon. Adelaar (1989:12) rejects *balakaŋ as an false etymon based on loanwords and argues that the source of valàhană is Malay bəlakaŋ ‘ (lower part of the) back’.

Nape of neck PMP *təŋuq, PWMP *batuk, *təŋkuk, *pəkuq2 ‘nape of neck’. 74

Alexander Adelaar. On the history of malagasy terms for human body parts

*hatuk ‘back of the neck’ > MRN hàtukă, TMR, BAR, TNS hàtukĭ, N-SKL hàtukŭ, TDR, VEZ hàtukĕ, Old MLG (Ferrand 1904:89) hàtukŭ ‘id.’ *hatuk may be metaphorically connected to Malay kato’ ‘a cord allowing the hilt of a weapon to be fastened to the sheath so as to prevent the weapon falling out of the sheath’: both *hatuk and kato’ refer to something thin joining two much larger entities. Shoulder

PMP *qabaɣa ‘shoulder’. MRN sùrukă, TMR sùrukĭ, S-SKL sùrukĕ, sùrukĭ, BAR, TNS sùrukĭ ‘shoulder’, TDR, VEZ sùrukĕ ‘shoulder’, TNL sùrukă ‘shoulder; spoon, ladle made of a longoza or banana leaf’. Note that TNL sùrukă and VEZ sùrukĕ also occur in verbal derivations denoting the use of a spade. The semantic connection between ‘shoulder’ and ‘spade’ is also known from other languages, compare Latin spatula ‘spade’ and French épaule, Italian spalla ‘shoulder’. Sù rukă and its cognates must be borrowed as MLG s is originally a loan phoneme. A Malay source is possible although not straightforward because of the d in Malay sodok, codok ‘spade’. (A possible scenario is that sodok, codok was borrowed into MLG before the SEB change from *d to r had run its course, implying that the borrowing happened at a very early stage.

Vulva

MRN has tsìŋgi ‘mountain peak’. Other dialects have this word with different meanings, e.g N-SKL, TKR, TMH, Comorian MLG tìŋgi ‘vagina’, North MLG (Velonandro) tìŋgi, tɛŋgi ‘vulva’, TNL tsìŋgi ‘top’; tìŋgi ‘vagina’, TDR mi-tìŋgi‘ to choose the best’, VEZ mitìŋge ‘to choose, prefer’. The tsìŋgi and tìŋgi variants are cognates but differ in historical status. Tsìŋgi is originally Central (and East?) MLG: in dialects outside the Central MLG region it is a loan word and probably borrowed from MRN. In contrast, tìŋgi only occurs in southern, western and northern dialects, where it is more inherited and has acquired divergent meanings. Discounting the meaning ‘vagina’ which is probably an 75

Разные статьи / Papers

Waist

imprecise designation of ‘vulva’, the semantic notion that these cognates have in common is that of ‘elevation’: choosing the best is choosing the highest standard. The vulva is the high part of the female sexual organ (compare the Latin terms mons veneris and mons pubis, compounds based on mons ‘mountain’). However, whatever the status of these cognate terms is within the Malagasy context, at the PMLG level their ancestral form *tiŋgi must have been borrowed, as -ŋgclusters in MLG are not in herited; *tiŋgi reflects an original Malay tiŋgi ‘high’ herited; *tiŋgi reflects an original Malay tiŋgi‘ high’ (Adelaar 1989). Malay taŋkay ‘stalk, haulm, stem’. PMLG *taheyaŋ ‘side, waist’ > MRN tehèzană, BAR and VEZ tahèza, TNS tehèza, Old MLG (Ferrand 1904:91) tahezaŋ ‘id.’; TKR, N-SKL tahèzaŋă ‘back’. This word derives from a root *takay and a (locative) suffix *-an. (tahèzaŋă with the meaning ‘back’ together with vìti ‘lower leg’ are evidence supporting a northern MLG dialect group consisting of TMH, TKR, N-SKL and some BTM northern subdialects).

Table 3 List of Malagsy body-part terms metaphorically related to their Malay source word Malagasy

Ma’anyan

Malay

lamùsină ‘back’ (MRN)

wadiŋ

ləmbusir ‘shoulder of beef’

tsùfină ‘ear’ (MRN)

silu

cupiŋ ‘lobe (of ear); nostril’

rànju ‘leg’ (MRN)

pe’e

ranjaw ‘caltrop’

ràntsană ‘finger; toe’ (MRN)

kiŋkiŋ

rancaŋ ‘pointed upwards; vertical stake’

diuŋ

katoʔ ‘a cord to attach the hilt of a weapon and its sheath to prevent it from falling out’

hàtukă ‘neck’ (MRN)

76

Alexander Adelaar. On the history of malagasy terms for human body parts

tahèzană ‘waist’ (MRN) piŋ’aŋ sùrukă ‘shoulder’ (MRN) papale tùmbukă ‘leg, foot’ (BTL) pe’e

taŋkay ‘stalk; haulm; stem’ sodok, codok ‘shovel’ tumbuk ‘to thumb; a heavy pounding blow’

6. Forms due to the avoidance of unfortunate homonymy (“Homonymie fâcheuse”) Eye

Head

All dialects have màsu ‘eye’, a word which Dahl (1988) traced to Bantu (compare, for instance, the Swahili plural form ma-cho ‘eyes’). He argued that regular sound changes would have caused PMP *mata ‘eye’ to evolve into *mati, which would be identical with an already existing MLG word of that shape meaning ‘dead’, an ominous concept. In order to avoid an awkward homonymic clash with màti ‘dead’, *mati ‘eye’was replaced with a Bantu term. Apart from Masikoro, all MLG dialects have lùha ‘head’, the history of which remains a mystery. A possible although speculative explanation is that it developed through reduction and subsequent re-analysis of an original compound *ulu *kapala borrowed from Malay. The re-analysis may have been motivated by the typically West Indonesian tendency towards a disyllabic root structure in the early history of MLG, as follows: PMLG *ulu ‘head’ + (Old) Malay *kapala ‘skull; head’ > *ulukapala > * əluhafalɛ > *(ə)luha [+ *falɛ ‘taboo; offense; not allowed’] > modern MLG lùha ‘head’.

The re-analysed second half *falɛ would eventually become *falɛ or *fali (depending on dialect) as a result of (1) the tendency to reduce ante-penultimate vowels (which as a rule precede the stressed syllable), and (2) the heightening of word-final *a to ɛ. These are both regular sound changes in MLG phonological history. Note that in lùha, final *a was not raised to ɛ, indicating that it was originally not final. The resulting form *falɛ /*fali would have become similar in form to MLG fàdi (‘taboo’, which developed from an earlier *fali) and is identical to its dialectal variants fàli, fàlɛ (same meaning). Conceivably, this would 77

Разные статьи / Papers

have led to a homonymic clash with the southern, western dialects which have fàli or fàlɛ, and possibly also with the central, eastern and northern ones which had *fali at an earlier point in history. A similar line of developments is seen in luhàlikă ‘knee’ (with a variant form luhalitră in the old “Sorabe” texts written in Arabic script [Ferrand 1904]). This word derives from lùha ‘head’ and PMLG *aleP ‘knee’ (Dahl 1951). The latter is a reflex of PMP *qaleb ‘knee’, and luhàlikă is created analogous to PMP *qulu ni qaləb (->*qulu ‘head’ + *ni (possessive marker) + *qaləb ‘knee’). Its development must have been as follows: • •

PMLG *luha + *aleP > * əlu-hali(C) ‘knee cap’ > MRN luhàlikă, TKR, N-SKL luhàlikĭ, Sorabe literature luhàlitră ‘knee’. NB: PMP *ulu has been reconstructed as a general term for ‘head’ (with the associated meanings ‘top part; leader, chief; headwaters; handle of a bladed element; prow of a boat; first, first-born’, Blust [online]). Reflexes in MLG only occur in derivations; they have acquired a locative meaning and no longer refer to the body-part, compare a-ulu (Ferrand 1904) ‘first’, MRN n-ta-ùlu ‘the ancestors’, MRN ulù-ană, BAR ulù-a‘in front, facing’.

7. Bantu loanwords The Bantu origin of màsu ‘eye’ and (possibly) kìbu ‘belly’ were already treated above. The term for ‘flesh’ is ultimately borrowed from Bantu: Flesh

Common Bantu *nòkù ‘flesh’; compare Comorian, Swahili m-nofu ‘idem’ PMLG *nufu (Ø,T) > MRN, TMR, TNL, VEZ nùfu, BAR nùfu, nùfutsĭ, TDR nùfutsĕ, also (Rajaonarimanana and Fee 1996) nùfu, nùfutsĕ, VEZ nùfu, nùfutsĕ, N-SKL nôfutrŭ, Comorian MLG (Kiantalaotse dialect) nôfutsĭ ‘flesh’, TNS nùfuSi ‘muscle’.

There are more Bantu body-part terms but they are limited to local dialects (see also Ambiguous forms (8) below). 78

Alexander Adelaar. On the history of malagasy terms for human body parts

8. Ambiguous forms Elbow

PMP *siku ‘elbow’ > Ma’anyan hiku ‘idem’ MRN, TNL, VEZ, TDR kìhu, BAR kihu-kìhu, TMR, N-SKL kìu ‘idem’. These forms are irregular in showing initial k, as *s became Ø in MLG. (i.e. their expected form should be *ihu). Speculatively, kìhu may derive from PMP *siku through metathesis of *s and *k and furthermore have obtained its current initial k through association with the Bantu nominal prefix ki- (which also seems to have occured in kibu [see above], kìtsuke, kiràndra, [below]).

Other possible Bantu forms are the word for ‘nail’ and ‘lower leg’ in some dialects, although I was not able to trace their source language: Skin Nail Lower leg Lung Shin

SHN aŋgùzu, SKL (Ambanja) aŋgùzi Common Bantu *-kùp- ‘scrape’ > TKR aŋgôfi ‘nail’, Comorian MLG aŋgòfu ‘nail’ TDR kìtsukĕ ‘id.’ (Rajaonarimanana and Fee 1996) ‘calf of leg’ TKR tsikàfuni ‘lung of the zebu’ (tsi- may be deriving from the palatalised variant *chi- of the Bantu ki- prefix (?)) TKR, N-SKL kiràndra ‘id.’

Polite register Alongside their usual body-part terms, the S-SKL, BAR and TDR dialects in the South and Southwest of Madagascar also have a series of body-part terms that are marked for respect. Both series are included in Gueunier (unpublished), Rajaomanana and Fee (1996) and Elli (1988). (However, Serva and Petroni (2011) only list the respectful terms for body-parts in their TDR wordlist). 79

Разные статьи / Papers

Table 4. Polite body-part terms in Tandroy English common polite Anus fùri fiambesàraŋĕ Belly trùkĕ fisafùaŋĕ Ear

sùfi(ñĕ)

ravembìa

Eye

màsu

fihaìnu

Foot, leg Hand

tùmbukĕ fandìa tàŋa(ñĕ)

Head

lùha

Head hair Heart Lip Mouth Name Nose

vùlu

Penis Private parts Saliva

fu sùŋi vàva aŋàraŋĕ urù(ñĕ) làtakĕ, vùtu ìve

Tongue lèla

derived from ‘place to sit on (?)’, miambèsatsĕ ‘sit down, take a seat’ fi-safù-aŋĕ ‘carressing’; misàfu ‘to caress’ ‘vìa leaf’, rave (ŋĕ) ‘leaf’ + N (ligature) + vìa (/vìha) ‘plant with large leaves’ (!) ‘the listener, thing to listen with’, mihaìnu ‘to listen’ ‘thing to set foot with, to tread with’

fìta

‘thing to hold with’, mi-tà(ŋĕ) ‘to hold, keep’ ambùne, < ambu-ne ‘top of it’ aŋambùne < aŋ-ambu-ne ‘at the top of it’ marùi màru ‘many’ arùfu fivìmbi falìe tahìnaŋĕ fiantsùnaŋĕ filahìaŋĕ

? ? ? ? ‘the sniffer, the smeller’, miantsù(ŋĕ) ‘to sniff, smell’ fi-làhi-aŋĕ ‘manhood’ < làhi ‘male’

fiheŋàraŋĕ hèŋatsĕ, fi-heŋar-aŋĕ lit. ‘shame’ rànu-palìe rànu + -N- + falìe (lit. ‘water of mouth’) famèle ‘twisting / wrapping device’; mamèlekĕ ‘to twist, to wrap, to make stumble’ 80

Alexander Adelaar. On the history of malagasy terms for human body parts

Tooth Urine

nìfe amàni

fihìtsi arirànu

Vagina

ìsi

fivavèŋĕ

‘thing to cut with’, mi-hìtsi ‘to cut’ ‘throwing-away-water’ manàri ‘to cast away’; rànu ‘water’ fi-vàvi-aŋĕ ‘womanhood’; vàvi ‘female’

Table 4 gives an overview of polite body-part terms and their counterparts in TDR. Many polite terms are morphologically and semantically fairly transparent. They are often derived with the nominal prefixes faN- and fi- and denote an instrumental noun, e.g. fan-dìa ‘thing to set foot with’ (i.e. ‘foot’), fi-tà ‘the holder, thing to hold with’ (‘hand’).Some others are derived with the circumfixes faN-(root)-aŋĕ or fi-(root)-aŋĕ which normally denote nouns with a locative meaning, e.g. fi-ambesar-aŋĕ ‘place to sit on’ (‘anus, buttocks’), fi-antsùn-aŋĕ‘ sniffer (?) object where the sniffing or smelling takes place (?)’ (= ‘nose’). Other cases again are less straightforward in their derivation but still semantically transparent, e.g. marùi ‘hair’, which one would immediately associate with màru ‘many’ even in the ending -i cannot be explained (there is no suffix *-i in MLG). Finally, some polite terms represent transparent metaphors, e.g. ravembìa (ràve(ŋĕ) + -N- + vìa) ‘leaf of vìa plant’ refers to ‘ear’, and ambune ‘top-of-it’ refers to ‘head’. Arirànu ‘urine’ literally means ‘throwing away water’, a metaphor rather similar to Malay / Indonesian məm-buaŋ air literally ‘to throw away water’ but with the implication of relieving oneself. Polite body-part terms generally concern visible part of the body: the only exception in my data is arùfu ‘heart’. Note that fihaìnu ‘eye’ is derived from haìnu, a root basically carrying the meaning of ‘listening’ (mi-haìnu ‘to listen’), and not ‘seeing’. The polite registers are not limited to body-part terms: in TDR they also include some verbs (watch, bathe, sleep, sit down, go) and even stative verbs (angry/sad) and nouns (house, spouse). There is much overlap between the TDR, S-SKL and BAR polite terms. The data listed in the BAR dictionary are more limited and include fizì, fizà ‘ear’ (neutral: sùfi), fañèti, fizèri, fizàha ‘eye’ (neutral: màsu), fandìa ‘foot (n. tùmbukĭ), fandràmbi ‘hand’, (n. tàŋa), ambùni, atètĭ ‘head’ (n. lùha), marùi ‘head hair’ (n. vùlu), famèlikĭ ‘tongue’ (n. lèla), faŋìtsikĭ ‘tooth’ (n. nìfi, hi), and fanàtsu, sambài ‘nose’ (n. ùru). 81

Разные статьи / Papers

It remains to be investigated if - and to what extent – the TDR, S-SKL and BAR polite terms have a common origin, and how they are used in their respective societies. Another fascinating aspect involving the TDR, S-SKL and BAR polite registers that needs to be investigated is their possible connection to similar polite registers in Javanese and other languages in western Indonesia. While the structure of Javanese polite registers is more complex and based on different kinds of source vocabulary (using altered roots and loanwords), the basic principle underlying these polite terms is the same, namely paying respect to people who are older or higher in rank. This in conjunction with the fact that the Javanese language and culture had an important influence on the Asian ancestors of the Malagasy (prior to and even after their migrations to East Africa) would justify an investigation into the relation between Malagasy and Javanese polite registers. 9. Discussion of the data How does the MLG data fit into a more general typology of body-part terms? Part of the morphological complexity reflected in the MLG dialects are due to processes that took place before PMLG came into being, as in terms like tsinài ‘intestin’ (< PMP t<in>aqi, derived from *taqi ‘faeces’ through infixation of <in>), Sorabe MLG talùtukŭ ‘back’ (< PMP *(ta-) likud) and MLG tadìŋi ‘ear’ (< *taliŋa). Terms like these should be analysed at the Proto Austronesian and PMP levels: they were inherited in the current MLG dialects but their derivational history is older. The same applies to MLG ùlună ‘human being’, which must derive from a pre-SEB form *ulu-an ‘(residing in) upriver area’ (< SEB *ulu ‘head’ + locative suffix *-an). It also applies to originally Malay compounds like lamùsină and vuavìtsi. Other morphologically complex forms must have come about in the early history of MLG itself and tell something about the way Malagasy people used to conceptualise the human body. They include vuru-n-dùha/vulu-n-dùha ‘hair of head’, atidùha ‘brains’, rantsan-tànană or rambu-tàŋa ‘finger’, luha-lìkă and luha-lìtră ‘knee’ (a calque based on *qulu *qaleb constructions in Borneo), fela-tànană ‘palm of hand’, fala-dìa ‘sole of foot’, vau-tànană ‘shoulder’, vazankùhu ‘fingernail’ (< vàzană ‘molar’ + hùhu ‘nail’), and ru-nùnu ‘milk’. (The polite terms discussed in Section 9 are also contribute to a better understanding of this conceptualisation). 82

Alexander Adelaar. On the history of malagasy terms for human body parts

Wilkins (1996) is concerned with directionality in semantic change. On the basis of evidence from native Australian languages, he argues that in the realm of visible body parts, semantic shifts from part to whole happen relatively frequently whereas shifts from the whole to a part are exceptional. This tendency needs further testing on a large sample of genetically different languages throughout the world before Wilkins’ observation can claim linguistic universality. However, in the current data it does find support in the change from Proto Austronesian *beties and PWMP *butiqes (and also PSEB *witih ‘calf of leg’) to N-SKL and TKR vìti ‘leg’, provided the former had the meaning ‘calf of leg’, which is one of the meanings reconstructed by Blust. However, while Blust (online) reconstructs Proto Austronesian *beties ‘calf of leg’, PMP *bities ‘lower leg; calf of leg’and PWMP *butiqəs ‘calf of leg’, in a note to the PMP *bities entry he also speculates that its original meaning may have been ‘lower leg’, which then shifted to ‘calf of leg’ in part of the daughter languages because the calf is “perceptually the most salient part of the lower leg”. If his speculation is correct it would mean that N-SKL, TKR vìti ‘leg’ essentially kept its meaning. It would also mean that the part to whole shift proposed by Wilkins does not apply to PMP *bities. Here we are confronted with two contrastive principles of semantic change: the part to whole principle versus a semantic specialisation principle favouring the change from a whole to its most salient part. Do the distribution and phonological developments of body-part terms add to our insight into dialect divisions? They do, but the matter is not as straightforward as the question might suggest. A history of at least 1,300 years of population expansion, internal migrations, wars, slave raids, foreign influences and a strong centrifugal control from local centres on surrounding regions in different parts of the country and at different periods has created a dialect situation which is rather difficult to handle from a classificatory viewpoint. Another problem is of a more methodological linguistic nature. While there are dialects that at first sight look different from dialects elsewhere on the island and seem to form a subgroup, the evidence to prove this point is not always critical because it consists of retentions rather than innovations. Retentions are features that are inherited from a common ancestral language such as PMP or PSB and are therefour not unique to a group of languages assumed to form a subgroup, whereas innovations are features that are common and unique to the members of that group. This is typical for dialects in the South and West of Madagascar: while they seem unique in various ways, many of 83

Разные статьи / Papers

the features they have in common also turn up in other dialects or even in SEB languages in Borneo (Adelaar 2013). Ultimately, retentions cannot be used to make a subgrouping argument. Nevertheless, bearing these caveats in mind, and in conjunction with insights obtained from earlier work on dialect classification, it is sometimes possible to find a red thread in the seemingly chaotic distribution of the various terms. Body-part terms like tùmbukĭ ‘foot’and (h)ùŋgutsĕ are very helpful evidence. Tùmbuki is semantically innovative as its meaning contrasts with that of ‘beginning’ or ‘stamping’ in other MLG dialects. As a term for ‘knee’ (h)ùŋgutsĕ is innovative in that it replaced a previous compound based on *qulu [later, *luha] ‘head’ + *qaləb ‘knee’). Moreover, both terms fit into a specific taxonomic sub-system: in BAR, S-SKL, TDR and VEZ the lower limb is divided into four parts: *fee ‘thigh’, *uŋgut ‘knee’, *ranju ‘lower leg’ and *tumbuk ‘foot’. Other dialects do not share this specific terminology. Also useful for classificatory purposes are vìti ‘lower leg’ and tahèzaŋă ‘back’: the combination of their form and meaning is not shared in terms for lower leg and knee elsewhere in Madagascar, which makes them diagnostic of a northern MLG subgroup including TKR, TMH, N-SKLV and various northern BTM subdialects. On the other hand, a term like *liu is problematic and typical of the often evasive nature of subgrouping evidence. The *li sequence in this word is a retention, as southern and western MLG dialects reflect PMP *li sequences as li (Adelaar 2013) whereas MRN and other Central and often Eastern dialects have a corresponding di. That means that phonologically it provides no evidence. However, semantically the word is innovative, as it shifted its meaning from ‘cleanness’ and ‘purety’ to ‘blood’, replacing an earlier *raa which goes back to PMP *daRaq ‘blood’. Then again, it cannot be used as critical evidence for specifically southern and western MLG dialect subgroup because it also occurs in north MLG dialects, compare TKR liù or li, N-SKL, TMH lìu ‘blood’. 10. Concluding remarks 1. The history of MLG body-parts clearly does not support the (still upheld) idea that body-part terms are particularly resistant to replacement. However, by the same token it is also noticeable that many body-part terms do reflect PMP and PSEB. 2. Equally noticeable is the paucity of body-part terms of Bantu provenance. They do occur but they are mostly found in individual dia84

Alexander Adelaar. On the history of malagasy terms for human body parts

3.

4.

5.

6. 7.

8.

lects, and the only one well-represented across MLG dialects is the ubiquitous màsu ‘eye’. Various body-part terms seem to be based on Malay words that are used metaphorically, sometimes with a negative connotation. How should this category be explained? Does it provide a clue for the social relations that existed between the early Malagasy and Malays? This requires further investigation. Body-part terms in the taboo sphere are stable members within that sphere but tend to be semantically imprecise, which may be a consequence of the lack of information usually surrounding taboo issues. This is also the case cross-linguistically: shifts between ‘buttocks’ and ‘genitals’ are also observed across Malay dialects and even in European languages (compare Indonesian pantat ‘buttocks’ with Minangkabau pantɛʔ, or Dutch kont ‘buttocks’ with its cognates in English and Afrikaans). There are also various pars pro toto shifts within the sphere of female and male private body parts. These shifts are also observed in MLG. The source of lùha ‘head’ remains unclear. A possible but speculative explanation is that it developed from a compound *ulu ‘head’ + (Old-Malay) *kapala ‘head; skull’) through lexical re-analysis and subsequent syllable reduction. Terms belonging to the polite registers in TDR, BAR (and S-SKL) are semantically or morphologically transparent. They partly agree cross-dialectally. Although the picture provided by MLG body-part terms is not exactly clear-cut, reflexes of terms such as *(h)uŋgut ‘knee’ and *tumbuk ‘foot’ support a primary subgroup of South and Southwest MLG dialects. In the same way, reflexes of *witi ‘lower leg’ and *taheyaŋ ‘back’ are diagnostic of a primary subgroup of northern MLG dialects. This paper is a preliminary study of body-part terms in MLG. I collected the data as part of an investigation into the lexical history of MLG, and my aims were primarily historical. While I also deal with the semantic structure of body-part terms, this was not my primary aim and remains an underdeveloped aspect of the investigation. A proper semantic study of MLG body-part taxonomy and MLG conceptualisations of the body would have required a different approach to data elicitation (cf. Wilkins 1996, Enfield et al. 2006). It would no doubt have yielded many valuable additional results. I hope to conduct such a study in the future. 85

Разные статьи / Papers

APPENDIX Language consultants in Madagascar: Betsileo: North Sakalava: Taimoro:

Tankarana:

Tandroy: Tanosy:

Sonya Rafanomezantsoa, 22 yrs (Nov. 2017), student, Fianarantsoa. Alain Tsarahasina, 25 yrs (Oct. 2015), tourist guide (in Majunga), from Analalava (close to Nosy Lava, North of Majunga). Romualde Déragique Razamatolonjanaharitovo, 31 yrs (Aug. 2018), administrative officer at the University of Antananarivo, from Vatomasina (Vohipeno). Armil Mena, 22 yrs (Oct. 2015), student at University of Antananarivo (Hotel Management and Tourism); from Sambava Town Sava region (Antsiranana). Germain Jaosany, 27 yrs (Oct. 2015), student at University of Antananarivo from Antsiranana (Sirama and Ambilobe). Andromasy Famantarantsoa, 25 yrs (July 2018), student at University of Antananarivo; from Solapa, South Antanimora, Tandroy region. Thierry Ratiandrainy, 28 yrs (Oct. 2015), student of Social Sciences at the University of Antananarivo; from Amparihy village (close to Tolanaro [Fort Dauphin]).

Language consultants in Kalimantan (southern Borneo), Indonesia: Ma’anyan:

Pak (Mr) Kastian Wahid, 66 yrs old (2012), civil servant in local Department of Education and Culture and local radio presenter, Tamianglayang, East Barito Regency, Central Kalimantan. Pak (Mr) Wahatin Siuk, 73 yrs old (2018), former Head of local branch of National Education Department, Tamianglayang, East Barito Regency, Central Kalimantan. 86

Alexander Adelaar. On the history of malagasy terms for human body parts

Dusun Witu: Samihim:

Ibu (Ms) Kalte, retired primary school teacher, from Kalahien village; currently in Ampah Town, East Barito Regency, Central Kalimantan. Bu Kristina, 22 yrs (2018), from KampungMangka, Kalimantan Selatan; Tata’ Hery (John Hery Mart Stepanus), 19 yrs (2018) from Balai Mea; Tata’ Harju, 23 yrs (2018) from Betung; all three are students at the Sekolah Teologi Tinggi (Protestant Theological Training College, Banjarmasin, South Kalimantan) and hailing from Kota Baru Regency (north-east part of Kalimantan Selatan).

REFERENCE LIST

1. Abinal, Antoine; Victorin Malzac. 1988. Dictionnaire malgache-français. Paris: Édition maritimes et d’Outre-mer (reprinted in 1970). 2. Adelaar, Alexander. To appear. Proto Malagasy. A phonological, lexical and morphological reconstruction. 3. Adelaar, Alexander. In press. Seventeenth century texts as a key to Malagasy linguistic and ethno-history, in a festschrift for XX, Delphine Burguet, Sarah Fee and Samuel Sanchez (eds). 4. Adelaar, Alexander; Kikusawa, Ritsuko. 2014. Malagasy dialect divisions: genetic versus emblematic criteria. Oceanic Linguistics 52/2:457-480. 5. Adelaar, Alexander. 1995. Asian roots of the Malagasy: a linguistic perspective, Bijdragen tot de Taal-, Land- en Volkenkunde 151/3:325-357. 6. Adelaar, Alexander. 1992. Proto-Malayic: the reconstruction of its phonology and parts of its morphology and lexicon. Pacific Linguistics C-119, Canberra: Pacific Linguistics 7. Adelaar, Alexander. 1989. Malay influence on Malagasy: linguistic and culture historical inferences, Oceanic Linguistics 28/1:1-46. 8. Beaujard, Philippe. 1998. Dictionnaire malgache-français: dialecte Tañala, sud-est de Madagascar avec recherches étymologiques. Paris: L’Harmattan. 9. Blust, Robert A. (Online). Austronesian Comparative Dictionary. [http:// trussel2.com/ACD/]. 10. Blust, Robert A. 2010. ‘The Greater North Borneo hypothesis’, Oceanic Linguistics 49:44-118. 11. Dahl, Otto Christian. 1977. La subdivision de la famille barito et la place du malgache, Acta Orientalia (Copenhagen) 38:77-134. 12. Dahl, Otto Christian. 1951. Malgache et Maanyan. Une comparaison linguistique. Avhandlinger utgitt av Instituttet 3, Oslo: Egede Instituttet. 13. Elli, Luigi. 1988. Dizionario Bara-Italiano. Fianarantsona: Ambozontany. 87

Разные статьи / Papers

14. Ferrand, Gabriel. 1904. Un texte arabico-malgache du XVIe siècle. Transcrit, traduit et annoté d’après les mss 7 et 8 de la Bibliothèque Nationale. Paris: Imprimerie Nationale. 15. Gonda, Jan. 1973. Sanskrit in Indonesia. New Delhi: International Academy of Indian Culture (2nd edition). 16. Gueunier, Noël J. ed. (Unpublished ms). Dictionnaire des dialectes malgaches du sud ouest (fondé sur le Dictionnaire sakalava-merina-français de Victor Denis Mahavere [1925-1926], revu et complété par Noël J. Gueunier). 17. Gueunier, Noël. J. 1986. Lexique du dialecte malgache de Mayotte (Comores). Études Océan Indien 7 (numéro spécial Dico-Langues’O). Paris: Institut national des Langues et Civilisations Orientales. 18. Gueunier, Noël. J.; Claire Rasoamalalavo; Solo Raharinjanahary. 1992. Une enquête sur les noms des parties du corps. Travaux préliminaires I: Atlas linguistique et ethnographique de Madagascar. Documents de Recherche de l’Institut d’Ethnologie de Strasbourg. Strasbourg: Université des Sciences Humaines. 19. Guthrie, Malcolm. 1970. Comparative Bantu. An introduction to the comparative linguistics and prehistory of the Bantu languages. Farnborough, Hants (England): Gregg International Publishers Ltd. 20. Hill, Eugen. (unpublished). Sprachkontakt und die Struktur des Lexikons. Vom Simplex zum Kompositum in deutsch-litauischer Lexikographie des 17. Jh. 21. Hoogervorst, Tom G., 2013. Southeast Asia in the ancient Indian Ocean world. Oxford: Archaeopress. 22. Hudson, Alfred B. 1967. The Barito isolects of Borneo. Southeast Asia Program (Departmentof Asian Studies), Data Paper no. 68, Ithaca (NY): Cornell U.P. 23. Pigeaud, Th. 1938. Javaans-Nederlands woordenboek. Groningen-Batavia: J.B. Wolters. 24. Poirot, Gérard. 2011. Dictionnaire vezo-français suivi d’un index français-vezo. (private publication: ShopMyBook; www.unibook.com). 25. Rajaonarimanana, Narivelo; Sarah Fee. 1996. Dictionnaire malgache dialectal – français. Dialecte tandroy. Paris: Langues & Mondes, L’Asiathèque. 26. Rasoloson, Janie; Carl Rubino. 2005. ‘Malagasy’, in Alexander Adelaar and Nikolaus P. Himmelmann eds: The Austronesian languages of Asia and Madagascar. 456-488. Routledge Series of the World’s Languages; London: Routledge. 27. Ruud, Joergen, Étude. 1955. grammaticale du dialecte betsimisaraka du sud, Bulletin de l’Académie Malgache 33:33-55. 28. Serva, Maurizio; Filippo Petroni. 2011. Dialects of Malagasy (a comparative wordlist of Malagasy dialects). (http://univaq.it/~serva/languages/zlist.pdf). 29. Simons, Gary F. and Charles D. Fennig. eds. 2018. Ethnologue: Languages of the World, Twenty-first edition. Dallas, Texas: SIL International. Online version: http://www.ethnologue.com. 30. Stokhof, W.A.L.; Alma E. ALMANAR. 1986. Holle lists: Vocabularies in languages of Indonesia Vol.8. Kalimantan (Borneo). Pacific Linguistics D-69. Canberra: Pacific Linguistics, Australian National University. 88

Alexander Adelaar. On the history of malagasy terms for human body parts

31. Velonandro (ed.). 1983. Lexique des dialects du Nord de Madagascar, par des missionaires et séminaristes catholiques. Tuléar (Madagascar): Centre de Documentation et de Recherche sur l’Art et les Traditions Orales à Madagascar, Centre Universitaire Régional; Valbonne (France): Centre de Documentation et de Recherche sur l’Asie du Sud-Est et le Monde Insulindien, CNRS-EHESS. 32. Webber, J. 1853. Dictionnaire malgache-français [Malagasy-French dictionary]. Île Bourbon: Établissement Malgache de Notre-Dame de la Ressource. 33. Wilkins, David P. 1981. Towards a theory of semantic change. Honours thesis. Canberra: Australian National University. 34. Wilkins, David P. 1996. Natural tendencies of semantic change and the search for cognates, in Mark Durie and Malcolm Ross eds: The comparative method reviewed. Regularity and irregularity in language change. 264304. New York: Oxford University Press. 35. Wilkinson, R.J. 1959. A Malay – English dictionary. London: Macmillan. 36. Wolff, John U. 2010. Proto-Austronesian phonology with glossary, vols I and II. Cornell Southeast Asia Program Publications. Ithaca NY: Cornell University Press.

Е.А. БАКЛАНОВА

ИСАА МГУ им. М.В. Ломоносова

ФИЛИППИНКИ – АВТОРЫ И ПЕРСОНАЖИ ТАГАЛЬСКОЙ НОВЕЛЛИСТИКИ 1920-1950-Х ГГ. Положение женщины на Филиппинах всегда выгодно отличалось от такового во многих странах Востока. Так, филиппинская женщина пользовалась в семье определенной свободой в принятии решений в быту, в вопросах воспитания детей. Более того, в доколониальный период большинство анимистических ритуальных практик, связанных с жизнью общины, отправлялось именно жрицами-женщинами («каталунан», «бабайлан») [подробнее: Scott 1992]. Завоевание Филиппинских островов Испанией, в основном завершенное к началуXVII в., и обращение большинства жителей в христианство глубоко повлияли на местную культуру и мировоззрение. Единственным уделом женщины стала семья и домашнее хозяйство. Двери высших учебных заведений, учрежденных на Филиппинском архипелаге католическими орденами (Коллегия Св. Фомы в 1611 г., Коллегия Св. Хуана в 1620 г. и др.), были открыты только для мужчин. Даже представительницы местной знати должны были довольствоваться обучением при женских монастырях, а единственной доступной профессией для женщин стало преподавание [Jayawardena 1992: 159-160]. Не было им места и в литературе, которая, как отмечает один из пионеров отечественной филиппинистики В.А. Макаренко, в 90

Е.А. Бакланова. Филиппинки – авторы и персонажи тагальской новеллистики...

XVII-XIX вв. также развивалась под неусыпным контролем монахов [Макаренко 1972]. Показательна в этом смысле судьба илоканской поэтессы XIX в. Леоны Флорентино (1849-1884), ныне именуемой «матерью филиппинской женской литературы». За свое пристрастие к светской поэзии (лирика на испанском языке и илокано) Л. Флорентино подверглась остракизму, и, непонятая, была вынуждена уйти из семьи, а некоторы ее сохранившиеся стихи увидели свет лишь в Европе после ее смерти [Evasco 1992: 12]. Ekaterina BAKLANOVA, PhD. FILIPINO WOMEN AS THE AUTHORS AND CHARACTERS OF THE TAGALOG SHORT STORIES, 1920-1950s Due to the strict control of the emerging Philippine literature by Spanish priests through the late 16th – 19th centuries, Filipino women had been almost excluded from the literary scene until the 1920s. The paper focuses on the evolution of female characters in the Tagalog short stories by Filipino women in the 1920-1950s. The American neocolonialism (1901-1946) has provided “Filipinas” with the access to the higher education and professional training. This led to the re-evaluation of women’s role in family and society, and fostered the emerging of individualism in Filipinas’ literary works. The expansion of women’s social activities, as well as a strong influence of the Western literature and culture in the Philippines have contributed much to the evolution of female characters in the Tagalog short stories written by Filipinas. By the 1950s their stereotyped “ideal” housewives and “dissolute” female antagonists have evolved into multifaceted realistic characters.

Антиколониальная революция 1896-1898 гг. на Филиппинах привела к переходу власти от испанской колониальной администрации к американской. В начале XX в. филиппинская литература еще развивалась в духе испаноязычной просветительской традиции. Как отмечал Б.Б. Парникель, для тагалоязычной поэзии и прозы были характерны «романтическая экзальтация, мелодраматизм, дидактика» [Парникель 1994: 620]. Вхождение Филиппин в орбиту мирового литературного процесса ускорилось, когда с внедрением американской администрацией системы всеобщего образования испанская литература как посредница была вытеснена англоязычной. Доступ женщин к высшему образованию, а, следовательно, и получению различных профессий, способствовал постепенному пересмотру места и роли филиппинок в семье и социуме, а также обращению некоторых из них к литературному творчеству. При этом целый ряд писательниц занял видное положение в филиппинской литературе XX века, оказав влияние на развитие национальной словесности, особенно прозы. К 91

Разные статьи / Papers

ним можно отнести Пас Маркес Бенитес – автора первого филиппинского рассказа на английском языке (Dead Stars, 1925), Эдит Тьемпо, удостоенную звания «Народного художника Филиппин» за ее вклад в развитие англоязычной литературы, блестящую англоязычную новеллистку 1960-80-х гг. Кериму Полотан-Туверу и таких выдающихся тагальских прозаиков, как Хенобеба Эдроса-Матуте, Ливайвай Арсео, Лувалхати Баутиста, чьи произведения вошли во все учебники филиппинской словесности. Творчество тагалоязычных писательниц первой половины XX в. развивалось в русле национальной литературы – просветительской и сентиментально-романтической (1910-е – 1940-е гг.), а затем и ранней реалистической (к. 1930-х – 1950-е гг.). Генезис тагальского рассказа проходит в 1910-1930-е гг. на основе испанской и начавшей проникать в страну англоязычной прозы, а также филиппинского романа и фольклора [Макаренко 1994: 656]. В числе пионеров тагальской новеллистики – Деограсиас Росарио («отец тагальского рассказа»), Арсенио Афан, Росауро Альмарио, Сирио Панганибан, Амадо Эрнандес и др. Уже в 1920-е гг. в периодике публикуют свои произведения и первые женщины-прозаики, среди которых выделяются Ниевес Баэнс дель Росарио, Росалия Агинальдо, Кармен Херрера, Илария Лабог, Ховита Мартинес [San Juan 1974: 19]. В качестве ключевых тем рассказов тагальских писательниц первой половины XX в. можно назвать: преобладающую тему любви, в т.ч. сопутствующие ей ревность, предательство, месть, страдания (например, «Когда она полюбит» и «Ай, ай!» Р. Агинальдо, «Удаляющиеся шаги» Л. Кастро); отношения в семье и между родственниками («Чудесная комната» Х. Мартинес, «Сдержанная женщина» И. Лабог, «Брат» Х. Эдросы Матуте); а также тему сохранения филиппинских ценностей и морали на фоне негативного влияния урбанизации и американизации (например, рассказы «Танец „чарльстон“» Э. Кастильо, «Последняя победа» Ф. Альканар и др.). Для большинства произведений этого периода характерны дидактичность, неправдоподобность сюжетов, эскапизм, акцент на развлекательность. Образы героев в основном одноплановы и лишены психологизма. Филиппинская литературовед Соледад Рейес выделяет три типа женских протагонистов в тагальской прозе первой половины XX века [Reyes 1982: 6-8]: 1) идеальная «Мария Клара», жертвенная, воспитанная в филиппинских традициях (обычно из провинции) – скромная, красивая, непорочная, беззаветно любящая, подобно героине романов классика филиппинской литературы конца XIX в. 92

Е.А. Бакланова. Филиппинки – авторы и персонажи тагальской новеллистики...

Хосе Рисаля1; 2) антигероиня «Ева» – красивая, но порочная, богатая, современная жительница города, часто продукт американизации; 3) «дурная женщина с золотым сердцем» – героиня, в силу обмана или из самопожертвования ради близкого человека ставшая «порочной», но в душе положительная. В рамках дидактической установки филиппинской прозы начала XX в. типы 1 и 3 – это положительные персонажи, олицетворяющие добродетельную филиппинку: целомудренную девушку, послушную и заботливую дочь, скромную жену-домохозяйку, любящую мать, а также набожную христианку. Тип 2 – это антигероиня или антагонист, носительница пагубных для филиппинки черт – самоуверенность, распущенность, неуважение к традициям. К трем типам женского образа, выделенным С. Рейес, добавим 4 тип второстепенного персонажа – образ наставницы или советчицы протагониста, олицетворяющий хранительницу традиционных ценностей (обычно это мать или родственница главной героини). В рамках традиционной дидактической прозы первой половины XX в. следование советам наставницы означало соблюдение протагонистом общественных норм и культурных установок; непослушание же становилось для главного героя источником проблем. Указанные типы женских персонажей в целом присутствуют в творчестве писательниц первой половины XX в. Замечание отечественного востоковеда С.В. Банит об индонезийской женской литературе справедливо и в отношении Филиппин: «традиционно женщины больше пишут о себе и своем опыте, о происходящем в их семейной жизни, их героини – девочки и девушки, зрелые женщины, бабушки» [Банит, 2010: 92]. Наиболее характерны для «женской» тагальской новеллистики этого периода типы героини 1 и 2. Одна из ярких представительниц прозаиков этого периода – Ниевес Баэнс дель Росарио (1902–1986) – уроженка Орани (п-ов Батаан), адвокат, учитель, писатель, высокопоставленный чиновник, жена и мать. Блестяще окончив школу и колледж, она стала преподавать, а затем включилась в работу профсоюзных организаций. На этом поприще Баэнс дель Росарио доросла до должности начальника Отдела по работе с семьями, а затем и до председателя Комиссии по выплатам рабочим – постов, обычно занимаемых мужчинами [Filipino 1 Как отмечает финская исследовательница Р. Варттии, филиппинские феминистки заклеймили образ Марии Клары, ставший на Филиппинах символом женственности, как «одно из величайших несчастий», обрушившихся на филиппинок в конце XIX в. [цит. по: Vartti 2011: 4].

93

Разные статьи / Papers

Star 2011: 9]. Опубликовав свой первый очерк в журнале «Талиба» в 1922 г., Ниевес Баэнс дель Росарио вскоре приобрела большую популярность как тагальский новеллист и романист. Героини ее сентиментально-дидактической прозы относятся к рассмотренному выше типу 1. «Свет в доме» (таг. ilaw ng tahanan) – расхожая метафора филиппинской литературы XX в., характеризующая этот тип героини. Такова Луиса, персонаж широко антологизированного рассказа Ниевес Баэнс Дель Росарио «Рыбак» (Ang Mangingisda), включенного в престижный сборник 1939 г. «50 золотых рассказов 50 знаменитых новеллистов» (50 Kuwentong Ginto ng 50 Batikang Kuwentista). «Добропорядочная девушка, унаследовавшая стыдливость и добродетель от своей матери», – так отзываются о Луисе окружающие. Едва стала она верной и любящей женой, как ее муж-рыбак Сенсио погибает в бурном море. Луиса искренне оплакивает его и решает продолжать жить только ради своего ребенка (о материнском долге безутешной вдове напоминает родственница – «наставница», т. е. тип (4) женских образов). В усердных трудах и заботах о малыше, а также молитвах, что подчеркивается в произведении, Луиса получает от Провидения неожиданную награду – ее зовет замуж работящий Питонг, такая же «опора дома», как и ее покойный Сенсио: «Повезло Луисе. Она встретила обеспеченного и, может быть, еще более доброго [мужчину], чем ее первый муж». Автор транслирует читателю наставление: «Женщина должна быть послушной дочерью, работящей, верной женой и заботливой матерью, набожной католичкой, тогда она будет вознаграждена». Тип добродетельная филиппинка подразумевает и безропотность, с которой женщина должна сносить страдания и обиды. Такова Далия, «любящая, великодушная и послушная» супруга героя рассказа «Чудесная комната» (Ang Silid na Mahiwaga, 1927) Ховиты Мартинес. Десять лет дон Фернандо оплакивал разлуку с Далией, которую сам выгнал, поверив случайному письму о ее неверности. Счастливое стечение обстоятельств (прием, характерный для традиционной тагальской прозы первой половины XX в.) помогло другу дона найти Далию. Как и подобает филиппинке, жена вернулась к мужу, поминая десять лет своих страданий лишь словами «с тех пор, как ты лишил меня своей любви...» и ни в чем не упрекая супруга. В рассказе популярной писательницы Росалии Агинальдо «Ай, ай!» (Ay, ay!, 1935) главная героиня Минда, будучи скромной и добродетельной девушкой, не решается лично познакомиться с полюбившимся ей 94

Е.А. Бакланова. Филиппинки – авторы и персонажи тагальской новеллистики...

Луисито, что влечет за собой прекращение их «телефонного» романа и ее смерть от тоски и, как пишет автор, «великой любви». При всей надуманности сюжета критики оценили попытку Р. Агинальдо применить психологизм в отображении душевного состояния героини. Как отмечает С. Рейес, «Ай, ай!» стал единственным произведением автора-женщины, названным «рассказом года» и включенным в список лучших тагалоязычных произведений «Золотой маяк» (Parolang Ginto), издававшийся видным поэтом и критиком Клодуальдо дель Мундо с 1927 по 1935 гг. [Reyes 2003: xxi]. В другом рассказе Р. Агинальдо «Когда она полюбит» (Nang Siya’y Umibig, 1929) представлен тип 2 женского персонажа, а именно нескромная, легкомысленная красавица, дающая сладкие обещания всем своим ухажерам и в финале остающаяся без женихов. В рассказе Филомены Альканар «Последняя победа» (Ang Huling Tagumpay, 1929) подобная антигероиня представлена как продукт американизации: Сегундина – красивая, но нескромная и даже «распущенная» гордячка, которая не желает держать себя в рамках традиционной, по ее мнению, «старомодной» морали. Приняв участие и одержав желанную победу на местном конкурсе красоты, она из-за своего поведения лишается возлюбленного. Образ «падшей женщины с золотым сердцем» (тип 3) в этот период чаще встречается у авторов-мужчин (например, в рассказах Д. Росарио, С. Панганибана). Как правило, это жертва судьбы, в силу обмана или ради близкого человека вынужденная стать «порочной» – образ, получивший наиболее яркое выражение в тагальской романистике начала XX в., особенно в творчестве Иньиго Регаладо (романы «Бессердечная любовь», «Сампагита без запаха» и др.). В рассказах авторов-женщин 1920-40-х гг. этот образ обычно встречается как второстепенный персонаж («Увядший цветок» Глории Аморсеко, «Сестра» Хенобебы Эдросы Матуте и др.). В рассказе Ливайвай Арсео «Новая Магдалена» (Bagong Magdalena, 1949) «падшая женщина» – клубная певица Матильда, уже 12 лет живущая с Альфредо. Но когда к ней вдруг приходит «девушка лет семнадцати» и просит «отпустить отца, т.к. мама очень больна», Матильда молча собирает вещи любимого и отдает их ей в знак того, что не хочет лишать семью отца. Несколько особняком стоят рассказы Иларии Лабог (1890-1962), героини которых, пусть все еще лишенные диалектики, уже не укладываются в рамки традиционных типов женских персонажей та95

Разные статьи / Papers

гальской новеллистики. Илария Лабог происходила из состоятельной семьи с п-ва Батаан, образование получила в Маниле и одной из первых филиппинок поступила на госслужбу. Помимо своих обязанностей как чиновник, жена и мать, она, вопреки возражениям мужа, занималась литературой. Уже к концу 1920-х гг. она снискала славу талантливого тагальского прозаика: самый популярный еженедельник Филиппин «Ливайвай» в 1920-1950-х гг. охотно публиковал как ее рассказы, так и романы [подробнее см.Taylan 2002: 110-115]. И. Лабог также являлась активисткой движения суфражисток на Филиппинах (1900-е-1930-е гг.), что отразилось и на ее прозе: героини ряда ее рассказов во многом автобиографичны – это независимые женщины с активной жизненной позицией, часто имеющие профессию. Не противопоставляя себя открыто патриархальному обществу, они, тем не менее, сами определяют свою судьбу, руководят своими поступками. Эти женщины не только добры, трудолюбивы и искренни в любви, что соответствует традиционному образу филиппинки, – они еще и умны, имеют свои принципы и точку зрения, готовы самостоятельно бороться с трудностями. Такова, например, отважная журналистка Грасия в рассказе «Репортер» (Ang Reporter, 1929), «умом, смелостью и героическим сердцем» затмившая коллег-мужчин. Мнимая антигероиня Эрлинда в «Ради рассказа» (Dahil sa Kuwento, 1929), отправившаяся в дом свиданий с женатым мужчиной и пойманная «с поличным», оказывается писательницей, решившейся на этот шаг ради достоверного отображения в своем рассказе последствий адюльтера. Женский тип 3 – «падшая женщина» Флор в «Украшении дома» (Hiyas ng Tahanan,1928) оказывается непорочной девушкой, добровольно удочерившей малыша обманутой и «падшей» подруги. Несмотря на то, что от нее отворачиваются и отец и жених, Флор без сожаления растит ребенка одна. Образ сильной духом женщины представлен в рассказе И. Лабог «Заключенная Итанг» (Si Itang Ang Bilanggo, 1935). Итанг отказывается взять «отступные» деньги у изменяющего ей Село, потому, что не хочет содействовать ему в обмане любовницы, не знающей о семье Село. Позже она стойко выносит заключение в тюрьму по несправедливому обвинению в убийстве мужа, а будучи оправдана, прощает убийцу – обманутую им женщину. Таким образом, в 1920-40-е гг. тагальская новеллистика сохраняет сентиментально-дидактический характер. Писательницы в большинстве своем лишь ставят на повестку проблемы женщины и ее 96

Е.А. Бакланова. Филиппинки – авторы и персонажи тагальской новеллистики...

статуса в обществе, в целом оставаясь в рамках просветительского реализма: события рассматриваются с точки зрения их нравственности, персонажи схематичны, не детализированы и несут в себе в основном дидактические установки. Героиня часто отображает навязанные ей роли – послушной дочери, доброй родственницы, смиренной и радующей глаз жены, что точно передала в своем стихотворении «Заказ масок» (Order for Masks) видная англоязычная поэтесса 1970-80-х гг. Вирджиния Морено: «Билликен, сделай яркие три маски / Для трёх ролей на маскараде жизни / Для трёх мужчин, партнёров по игре, / Три маски разные я чередой надену <...>». Однако с основанием в 1935 г. видными поэтами и критиками Алехандро Абадильей и Клодуальдо дель Мундо общества «Литература» (Panitikan) писателей призывают особое внимание уделять художественному уровню произведений. В результате деятельности общества, а также под влиянием западной литературы в творчестве многих молодых прозаиков пересматриваются традиционные темы, усиливается социальная тематика, разрушается дидактизм и одноплановость героев, развивается психологизм, усложняется композиция произведений [San Juan 1974: 99]. Так, социальная сатира, редкая для ранней новеллистики, звучит в рассказе Кармен Херреры «Маскарад» (Balatkayo, 1936), где в погоне за мнимым состоянием богатого дядюшки родители Лауры отказывают ее жениху и ищут нового, не думая о счастье дочери. Эпистолярная форма рассказа – в виде писем разных действующих лиц – обеспечивает смену точек зрения на происходящее, тем самым позволяя автору избежать прямых оценок персонажей. Мозаичная композиция удерживает читателя в напряжении до самой развязки. В рассказе Люсилы Кастро «Удаляющиеся шаги» (Mga Yabag na Papalayo, 1944) традиционный образ страдающей от невысказанной любви героини становится благодаря приему психологизма объемнее. Рассказ написан в новаторской форме – от второго лица, словно героиня обращается сама к себе. Из этого внутреннего монолога-обращения с помощью приемов ретроспекции и монтажа вырисовывается безымянный образ девушки-портнихи, мучительно прислушивающейся к шагам за окном. Она тоскует по любимому, который не понял ее робости в отношениях, ее «старомодности» и следовании наставлениям матери, воспринял ее «боязнь его губ» как неискренность, как «притворную любовь». Эти обвинения ранили ее, и она не нашла в себе сил оправдаться. Она лишь низко опускала голову, когда он проходил под 97

Разные статьи / Papers

окнами, пока его шаги не затихли навсегда. Лина Флор в рассказе «Иса изменилась» (Nagbago si Isa, 1946) раскрывает новый образ беременной женщины: автор передает ее ощущения и эмоции, страхи и дискомфорт в связи с беременностью, не ограничиваясь лишь образом «счастливой матери». В конце 1940–1950-е гг. писательницы осмысливают также тяжелый опыт войны и японской оккупации (1942-45 гг.). Героини рассказов этой темы часто идеализированы, например, самоотверженная мать семейства Дина, в одиночку берегущая своих детей во время военных действий («Раны: даже если долгие и глубокие», Хенобебы Эдросы Матуте,1946); или Эстер, хранительница очага и духовная опора мужчины в борьбе, которую он предает, стоило лишь войне закончиться(«Это прежний мир» Глории Вильярасы де Гусман», 1945). В конце 1930-40-е гг. в тагальскую новеллистику вступают две блестящие писательницы – Хенобеба Эдроса (1915-2009) и Ливайвай Арсео (1924-1999). Хенобеба Эдроса Матуте – уроженка Манилы, выпускница Университета Св. Фомы, более 40 лет проработавшая учительницей, а затем университетским преподавателем. Этот опыт стал определяющим в творчестве Эдросы Матуте: магистральной темой ее рассказов стала тема ребенка. В 1936 г. вышли ее первые произведения, в 1951 г. Матуте получила высшую награду на первом литературном Конкурсе им. Карлоса Паланки за «Рассказ Хорошей» (Kuwento ni Mabuti, 1951). В 1952 г. первый сборник ее малой прозы «Я лишь голос» (Ako’y Isang Tinig) стал важной вехой в развитии тагальской новеллистики. Широко антологизированы и произведения ее следующих 25 книг прозы [San Juan 1974: 180]. Хенобеба Эдроса Матуте открыла в тагальской новеллистике новую тему ребенка, его мировосприятия, его взаимопонимания со взрослыми (часто – со школьной учительницей). Ее самые успешные рассказы первой половины XX в. написаны об этом – «Восьми лет отроду» (Walong Taong Gulang, 1939), «Путешествие... к сердцу ребенка» (Paglalayag... Sa Puso ng Isang Bata, 1947), «Рассказ Хорошей» и др. Так, в простом по стилистике рассказе «Восьми лет отроду», во взаимодействии с героем-мальчиком Леонсио раскрываются и два женских образа – учительницы-рассказчицы, пытающейся понять причину малой активности мальчика и делающей слишком поспешные выводы, и матери Леонсио. Образ последней вырисовывается только из ее обрывочных фраз в финале рассказа, позволяющих оценить стойкость 98

Е.А. Бакланова. Филиппинки – авторы и персонажи тагальской новеллистики...

этой типично слабой и скромной филиппинки, вынужденной в одиночку растить сына. В гораздо более сложном композиционно «Рассказе Хорошей» прозванная так учительница находит общий язык с ученицей Фе, от лица которой и ведется повествование. Эта точка зрения ребенка позволяет использовать прием умолчания и мозаики (монтажа) впечатлений и воспоминаний девочки об учительнице, из которых вырастает объемный, неоднозначный характер незамужней, но имеющей дочь женщины, которая, несмотря на плохо скрываемое общественное порицание, научилась сама и учит детей видеть «скрытую красоту» мира в каждом новом дне. Это разрушение антитезы героиня/антигероиня мы находим и в лучшем рассказе Л. Арсео «Иссохшая земля жаждет» (Uhaw Ang Tigang na Lupa, 1943). Писательская карьера Ливайвай Арсео началась в 1941 г., а через два года она получила вторую премию на престижном конкурсе журнала «Ливайвай» «25 Лучших Рассказов 1943 г.» за рассказ «Иссохшая земля жаждет», обойдя в свои 19 лет мэтров филиппинской прозы – Нестора Гонсалеса, Макарио Пинеду, Эмилио Круса. Здесь повествование также ведется от лица ребенка (девочки-подростка) и имеет сходство с дневниковыми записями, так как разбито на краткие фрагменты, отражающие мысли и чувства девочки по поводу ее семьи, отношений между родителями и их отношения к ней. Фрагментарность повествования, смена временных планов, прием умолчания за счет непонимания ситуации ребенком не позволяют читателю восстановить полную картину семейной драмы девочки вплоть до финала. Автор достигла глубокого психологизма в раскрытии образов героев. «Скупая на слова» мать после измены мужа словно окаменела; она «ни разу не повысила голоса» на дочь, но за много лет девочка почти не получала от нее даже улыбки: «Улыбка матери была каплей дождя в сухой сезон; мое детское сердце – мучимой жаждой, иссохшей землей». Живущий на два дома отец, игнорируемый матерью, не замечал родную дочь. Сама девочка, одинокая, с замиранием сердца ждущая любой крупицы внимания от отца и матери, не понимала, что происходит. И антагонист – возлюбленная отца – представлен лишь по фото и ее письму, случайно найденному девочкой. Но даже она не воспринимается как отрицательный персонаж: ее прощальное письмо отцу дышит любовью, страданием и самоотречением во имя сохранения его семьи, у которой она не хочет «красть счастье»: «Сделай меня сном, уходящим с пробужде99

Разные статьи / Papers

нием. Помоги мне уменьшить эту боль, которая убивает меня...». Уже в первый период творчества Арсео до 1950 гг. в журналах было опубликовано около ста ее рассказов, а также ряд романов, подавляющее большинство из которых – о любви и о семье. Ливайвай Арсео стала одним из самых популярных прозаиков XX в., писавших на любовную и семейно-бытовую тематику. Таким образом, уже в конце 1930-1940-е гг. в произведениях ряда тагалоязычных писательниц намечается переход от ранней новеллистики к современной, включая обновление тематики, трансформацию типовых женских персонажей в многоплановые образы, расширение художественных приемов филиппинских писательниц. В русле восприятия филиппинской литературой методов нового реализма и модернизма во второй половине XX в. развитие «женского» рассказа продолжится, а круг его образов значительно расширится за счет снятия «табу» с целого ряда тем мира женщины. ЛИТЕРАТУРА

1. Банит, Светлана (2010). Современная женская литература в Индонезии: кризис и прорыв / Проблемы литератур Дальнего Востока. Материалы IV Международной научной конференции, 29 июня – 2 июля 2010, в 3-х т. Т. III / отв. ред. Е.А. Серебряков, Чэнь Шанцзюнь. – С. 92–102. 2. Бакланова Е. А. (2019). Развитие женских образов в рассказах тагалоязычных писательниц XX века // Ломоносовские чтения. Востоковедение и Африканистика: тезисы докладов научной конференции (Москва, 15 апреля 2019 г.) / Под ред. Н. С. Кулешовой. – Москва: Москва, 2019. – С. 192–193. 3. Макаренко В.А. (1972). Филиппинская литература // Краткая литературная энциклопедия / Гл. ред. А. А. Сурков. – М.: Советская энциклопедия, 1962–1978. – Т. 7: «Советская Украина» – 1972. – Стб. 963–969. 4. Макаренко В.А. (1994). Филиппинская литература [на рубеже XIX и ХХ веков] // История всемирной литературы: В 8 томах / АН СССР; Ин-т мировой лит. им. А. М. Горького. – М.: Наука, 1983–1994. – Т. 8. – 1994. – С. 654–657. 5. Парникель Б.Б. (1994). Введение: [Литературы Южной и Юго-Восточной на рубеже XIX и ХХ веков] // История всемирной литературы: в 8 томах / АН СССР; Ин-т мировой лит. им. А. М. Горького. – М.: Наука, 1983–1994. – Т. 8. – 1994. – С. 620–622. 6. Evasco, Marjorie (1992). The Writer and Her Roots. In Women Reading.. Feminist Perspectives on Philippine Literary Texts. Ed. Thelma Kinatanar. Quezon City: UP Press and University Center for Women’s Studies, 1992. 9-26. 100

Е.А. Бакланова. Филиппинки – авторы и персонажи тагальской новеллистики...

7. Filipino Star (2011) – Sariling Dila, Sariling Diwa // The North American Filipino Star. – Vol. XXIX. No 4, April, 2011. – P. 9. 8. Jayawardena, Kumari (1994). Feminism and nationalism in the Third World in the 19th and early 20th centuries. – London: Zed Books. 9. Reyes, Soledad (1982). Ang Maikling Kuwentong Tagalog (1926-1938) // Malay. – T. II, b. 1, 1982. – Maynila: DLSU Press. – Pp. 1-21. 10. Reyes, Soledad, ed. (2003). Ang Silid na Mahiwaga:Kalipunan ng Kuwento’t Tula ng mga Babaeng Manunulat. – Manila: Anvil Publishing. 11. San Juan, Epifanio Jr. (1974). Introduction to Modern Pilipino Literature. – New York: Twayne Publishers. 12. Scott, Wiilliam Henry(1992). Looking For The Prehispanic Filipino and Other Essays in Philippine History. – Quezon City: New Day Publishers. – Pp.124–127. 13. Taylan, Dolores R. (2002). Pagbuhay kay Hilaria Labog: Isang Hakbang Tungo sa Feminismo // Malay, Tomo XVII, blng 1, Agosto, 2002. – Pp. 109 – 127. 14. Vartti, Riitta (2011). The History of Filipino Women’s Writings / Article published online at: http://www.filippiinit-seura.fi/firefly.html.

На международной конференции «Многоязычие: ключ к лучшему международному взаимопониманию и более широким горизонтам». 12-13 июля 2002, Университет Путра, Серданг (Малайзия).

Л.В. ГОРЯЕВА

Институт Востоковедения РАН

«РАССКАЗ О СИАМЕ» АБДУЛЛАХА АЛ-МИСРИ (1823) В истории островной Юго-Восточной Азии рубеж XVIII–XIX вв. можно по праву назвать эпохой перелома, когда на фоне непрекращающегося соперничества двух европейских колониальных держав – Голландии и Великобритании – регион претерпел целый ряд кардинальных изменений политического, социально-экономического и культурного характера. Одной из важнейших особенностей малайской литературной жизни той эпохи стало появление произведений-свидетельств, авторы которых описывали современные им события. Наиболее известным из этих писателей стал Абдуллах бин Абдулкадир Мунши (1796/7–1854), автор широко известных мемуаров и ряда прозаических и поэтических сочинений документального характера [Hill, 1970; Sweeney, 2005-2008]. В числе его ближайших по времени предшественников особого внимания заслуживает плодовитый, но гораздо менее известный прозаик Абдуллах бин Мухаммад ал-Мисри1. Чертой общности двух этих авторов является, во-первых, 1 Не считая весьма скупых сведений, содержащихся в его трудах, биографических данных об ал-Мисри практически не сохранилось [Hoëvell, 1845, p.139-201]. Ориентировочной датой его рождения принято считать 80-е гг. XVIII в., а дату кончины нельзя обозначить даже приблизительно [Zaini-Lajoubert, 2008, p.10].

102

Л.В. Горяева. «Рассказ о Сиаме» Абдуллаха Ал-Мисри (1823)

принадлежность обоих арабской диаспоре Нусантары, а во-вторых, их связь с местной колониальной администрацией (британской у Абдуллаха бин Абдулкадира Мунши и голландской – у ал-Мисри), что в немалой степени предопределило тематику их сочинений. Liubov GORIAEVA, PhD “THE STORY OF SIAM” (1823) BY ABDULLAH AL-MISRI Among the Malay writers of the first quarter of the 19th c., the personality of Abdullah bin Muhammad al-Misri deserves special attention. An Arab by birth, he lived in Java, where he was engaged in commerce and at the same time maintained close contact with the Dutch colonial administration. In 1821 he was invited as a secretary to take part at to the Dutch diplomatic mission to Siam. On his return from the trip, Al-Misri presented a report on his journey to the Governor-General of Java, G. van der Capellen. The text begins as an essay on the mythologized history of Siam, from the prophet Adam right up to the current ruler of this country, then passed to customs, political ambitions of Siamese rulers and possible prospects of cooperation between Siam and the Netherlands. A special role in this issue could be played by such a mediator as his fellow tribesman, Hasan bin Umar al-Habshi, who enjoyed the complete confidence of the Governor-General. The writer himself considers the positions of both sides, – Siamese and European – from the point of view of an outside observer, a staunch Muslim.

В островной части Юго-Восточной Азии первые арабские общины появились еще в весьма отдаленные времена. По большей части это были выходцы из Хадрамаута, но не только: родиной предков ал-Мисри, как на то указывает его нисба, был Египет. В среде автохтонного населения престиж арабов был весьма высок. Будучи единоверцами, носителями «чистого» ислама и мусульманской культуры, они одновременно наиболее активно проявляли себя в сфере предпринимательства и торговли, несмотря на свою относительную малочисленность.2 В определенной мере они содействовали арабизации малайской культуры, но и сами, в свою очередь, подверглись неизбежной малаизации. Семья писателя первоначально обосновалась в Кедахе, на Малаккском полуострове, а затем перебралась в Понтианак (Зап. Калимантан). Впоследствии сам ал-Мисри также неоднократно менял места своего пребывания. Уроженец Палембанга (Суматра), проживавший в разное время в Батавии, на Сулавеси и Калимантане, он к 2 К началу XIX в., согласно переписи 1812/1813 гг., число арабов, проживавших в районах с самой высокой плотностью населения, на Яве и Мадуре, едва превышало шесть сотен человек [Raffles, 1817, vol.1, table 1, p.62]

103

Разные статьи / Papers

началу 20-х гг. XIX в. поселился в Бесуки (Восточная Ява), посвятив себя предпринимательству. С окончанием эры наполеоновских войн и связанных с ними потрясений, в 1824 г. Великобритания и Голландия заключили т.н. Лондонский договор, разграничивший сферы влияния двух колониальных государств. Это, однако, не означало прекращения их соперничества. Так, генерал-губернатор Нидерландской Индии барон Г.А. ван дер Капеллен (пр. 1816–1826), столкнувшись с нехваткой денежных средств для управления колонией, предпринял ряд шагов, призванных расширить голландское влияние в регионе, прежде всего, в области торговли. Решению этой задачи должны были содействовать специальные миссии, возглавляемые купцом из Сурабаи Сайидом Хасаном бин Умаром ал-Хабши, этническим арабом, пользовавшимся доверием колониальных властей. Целью миссий было установление контактов между голландской администрацией и теми областями Юго-Восточной Азии, что находились вне сферы ее прямого влияния [Barnard, 2006, p.36]. В двух из этих миссий, в Сиам (1823) и на Бали (1824), в роли секретаря участвовал и ал-Мисри. Предложение присоединиться к миссии в Сиам сделал ему сам ал-Хабши, сказавший буквально следующее: «Шейх Абдулла, откажись от плавания на Тимор, давай лучше поплывем вместе со мною в страну Сиам, послужим Великому Господину (т.е. генерал-губернатору – Л.Г.): это принесет больше выгоды, чем плавания по торговым делам» [Zaini-Lajoubert, 2008, p.135–136].3 Для ал-Хабши участие в миссиях обернулось вполне реальной пользой: власти оценили его заслуги, назначив пенсию в размере 4800 гульденов и присвоив ему титул пангерана4. Самого ал-Мисри глава миссии соблазнил перспективой быть представленным генерал-губернатору, однако обещанию не суждено было сбыться. Писатель сообщает: «Я последовал за пангераном в его плавании в Сиам. Нас было девять человек, питались мы за собственный счет, не получая жалования, из одного желания послужить Великому Господину. По милости Великого Господина мы благополучно прибыли в Сиам. В Сиаме именовали меня писцом посла Великого Господина Джакарты. Проведя в Сиаме четыре месяца, мы двинулись в обратный путь. В Батавии пангеран явился к Великому Господину и вручил 3 2008]. 4

Здесь и далее цитаты из сочинений ал-Мисри даны по изданию [Zaini-Lajoubert, Титул детей и высокопоставленных родственников раджи.

104

Л.В. Горяева. «Рассказ о Сиаме» Абдуллаха Ал-Мисри (1823)

ему ответные письма и подарки от правителя Сиама /... /. Из-за большой занятости и забот пангеран не смог представить меня Великому Господину, а, может быть, и забыл это сделать. Уповаю на помощь Владыки Неба и Земли, да поможет он мне встретиться с Великим Господином» [Zaini-Lajoubert, 2008, p.136]. О своей работе в должности секретаря миссии ал-Мисри рассказывал так: «В Сиаме же денно и нощно я с усердием и прилежанием исполнял свою службу Великому Господину, не глазея по сторонам, но помышляя лишь о том, как бы лучше послужить ему. /... / У старых людей я разузнал, откуда вели свой род владыки Сиама и каковы были их деяния. Все, что я постиг с помощью собственных ушей, глаз и сердца, а также все, что узнал от стариков и из книг, – все это легло в основу моей повести, которая, даст Бог, дойдет и до ушей Великого Господина. Но написать ее я бы не смог, не возьми меня пангеран с собою в Сиам, именем и властью Великого Господина...» [Zaini-Lajoubert, 2008, p.136]. Результатом путешествия стало сохранившееся в двух списках сочинение, известное как «Повесть о раджах Сиама» (Hikayat raja-raja Siam), или «Рассказ о Сиаме» (Cerita Siam). Оно содержит краткую мифологизированную историю Сиама, начиная от Адама, рассказывает о его взаимоотношениях с соседями, о соперничестве англичан и голландцев за влияние в этой стране и о роли, которую была призвана сыграть миссия из Батавии. Как и в случае с другим сочинением ал-Мисри, «Повестью о земле Бали» (русский перевод см. [Горяева, 2013]), «Рассказ о Сиаме» был задуман автором как очерк истории этой страны – начиная от Адама и вплоть до современных писателю событий и обстоятельств. Принципиальной установкой писателя было включение Сиама в общемировой исторический контекст. В этом ал-Мисри следовал образцу, заданному в середине XVII в. таким писавшим по-малайски авторам, как шейх Нуруддин ар-Ранири – создатель энциклопедического свода Bustan as-salatin (Сад царей). Книга ар-Ранири по объему превосходит сочинение ал-Мисри во много раз, однако «Повесть о раджах Сиама» представляется нам значительно более «авторским» сочинением, нежели трактат-компиляция ар-Ранири5. Это подтверждается самими обстоятельствами написания «Повести»: ее временнόй привязкой, наличием конкретного заказчика, ссылкой автора на его собственные «полевые» исследования по ходу миссии. 5

Подробнее об авторстве «Сада царей» см. [Wormser, 2012, p.75–86].

105

Разные статьи / Papers

В центре внимания ал-Мисри была генеалогия правителей современного ему Сиама от самого начала времен. При этом он, как и ар-Ранири, в своем повествовании постепенно двигается от Ближнего Востока в направлении Нусантары, попутно обозначая как «благородную», так и «низкую» генеалогическую цепочку рода человеческого. Отметив, что Всевышний, согласно Корану, произвел всех людей от пророка Адама, ал-Мисри объявляет, что некоторых из них Аллах превратил в обезьян и свиней за их непослушание. Во-первых, это были те, которые занимались рыбной ловлей в субботу, а во-вторых, те, которые посягнули на яства, посланные Всевышним пророку Исе через ангелов6. «Иные из них стали сочетаться браком с собаками. Все эти три разновидности существ двинулись в леса и поднялись в горы. Там обитало немало дикарей, ходивших нагишом и питавшихся листвой с деревьев и клубнями таро. По словам учёных европейцев, есть немало гор и островов, жители которых не являются потомками Адама, и Аллах сотворил их подобно тому, как сотворил животных, рыб, насекомых и прочих /... /. Встретившись с дикарями, обезьяны, свиньи и собаки стали вступать с ними в брачные отношения. От этого произошло множество существ, и каждое из них имело свои особые черты: одни больше смахивали на обезьян, другие – на свиней и собак, иные на людей – тех самых лесных жителей» [ZainiLajoubert, 2008, p.139]. «Когда на эти горы явился пророк Сулейман, он приказал всем, имевшим облик животных, перебраться в Йемен и обосноваться на некой горе. А тем, кто больше походил на животных и лишь немного – на людей, повелел переселиться в страну Хиндустан, в верховья реки Бенггала, где уже обитали джинны, дэвы и духи. Тем же, кто имел облик людей, приказал обосноваться в Пунастаре у слияния рек Ганги и Джамны: их потомки стали прозываться брахманами, и племя это распространилось по всему Хиндустану. Есть индийцы, верующие в Будду, они обожествляют именно его, а не всевышнего Аллаха. Существуют и такие, что поклоняются животным, или камням, или деревьям, или воде, огню или солнцу, как прежде, во времена Сулеймана в Йемене /... /. Иные индийцы поклоняются изображени6 Вы знаете тех из вас, которые нарушили субботу, и мы сказали им: «Будьте обезьянами презренными» (Коран, 2:65). «Тот, кого проклял Аллах и на кого разгневался, и сделал из них обезьян и свиней... (Коран, 5:65(60). Цитаты из Корана даны по переводу И.Ю.Крачковского.

106

Л.В. Горяева. «Рассказ о Сиаме» Абдуллаха Ал-Мисри (1823)

ям человека, а другие – изображению фаллоса, каждые на свой лад. Арабские же улемы считают эти верования ложными, ибо у них нет пророков» [Zaini-Lajoubert, 2008, p.140]. После подробного, но не слишком связного рассказа о Раме, Кришне, Ханумане и о Пунастаре как месте паломничества благочестивых индийцев, «священная история» ал-Мисри продолжается на востоке, в более знакомом и более понятном ему регионе. При этом писатель подчеркивает непрерывность тянущейся от пророка Адама генеалогической цепочки: «Во времена пророка Сулеймана из человеческого рода в подветренных странах (на Индонезийском архипелаге – Л.Г.) обитали одни лишь джинны, дэвы, духи и оборотни (siluman). В те времена много жителей Индии прибыло в подветренные страны, и, помимо верующих в Аллаха, были среди них индийцы-буддисты. Когда их численность в подветренных странах умножилась, яванский раджа Дева Кусума из Дженггалы, близ Сурабаи, поплыл в Келинг7 брать себе в жены дочь индийского правителя, поклонявшегося изображению белой обезьяны, начертанному на черном полотнище. Эта белая обезьяна была, по-видимому, старостой той деревни, где в субботу жители ловили рыбу, за что и были превращены Аллахом в обезьян. Дева Кусума выбросил эти стяги в море, а индийский правитель стал поклоняться белому быку, объявив, что на стягах с белой обезьяной на самом деле был изображен белый бык8 /... /. В Сиам прибыли три корабля и привезли индийцев из Пунастары, 200 мужчин и 100 женщин, часть обосновалась в Сиаме, а часть – в Пегу. В то время в Сиаме проживали не обычные люди, а потомки джиннов. Поселившиеся в Пегу имели множество детей и внуков, как и те, кто обосновался в Сиаме. Те же, кто стал правителями и министрами в нынешнем Сиаме, происходят от тех трех видов животных – обезьян, свиней и собак, о которых уже было поведано. Убедиться, что сиамцы происходят от собак, можно по тому, как они являются пред лицо правителя – на четвереньках, по-собачьему, так что на локтях и коленях у них кожа такая же жесткая, как и на подошвах ног. То, что они происходят от свиней, видно, когда они едят, пьют и бормочут, засыпая в окружении других и [храпят] 7 Келинг – принятое в малайском мире обозначение Южной Индии. 8 Культ белого быка был распространен в ряде древнейших цивилизаций: у кельтов, критян, греков, египтян и парсов. В индуистской мифологии белый бык Нандин (Нанди) – ездовое животное, слуга и верный друг Шивы.

107

Разные статьи / Papers

словно свиньи, питающиеся корнеплодами и таро. То, что они сродни обезьянам, видно, когда собирается много людей, чтобы делать некое общее дело, и каждый избирает позу по своему вкусу: одни напротив друг друга, иные отвернувшись спиной, иные сидят, вытянув ноги, а иные – привалившись к столбу или стене или соседу, иные припрыгивают, испуская крики, словно обезьяна. Для жителей Сиама все эти животные – благородные существа, и убивать любых животных и даже рыб – грех, потому что сами они произошли из животных» [Zaini-Lajoubert, 2008, p.142–145]. Рассказав подробно о принятых в этой стране погребальных ритуалах, автор переходит к реальным событиям середины XVIII в. и, в частности, к истории противостояния Сиама и Бирмы, длившегося уже не один век. Сопротивление бирманцам возглавил Так Син – сын китайца и тайки, глава одной из провинций. Ему удалось изгнать бирманцев и восстановить целостность страны. По его приказу сиамцы начали серию походов на Лаос и Камбоджу. Из Лаоса, в частности, была возвращена и установлена в Бангкоке статуя Будды Шакьямуни, известная как «Изумрудный Будда», похищенная лаосцами еще в XV в. Ал-Мисри повествует о завоеваниях Сиама на юге и о подчинении им малайских областей – Кедаха, Патани, Келантана. Подробно перечислив имена тех государей, что правили Сиамом с 1709 по 1823 г., он заключает: «Собственно говоря, в Сиаме нет ничего, что бы радовало сердце и взор /... /. Сиамцы невежественны и в глаза не видывали иных краев /... /. Те страны, где не правят просвещенные европейцы, подобны людям, ходящим нагишом, или засохшим деревьям. В тех же краях, где правят просвещенные европейцы /... /, эти засохшие деревья возвращаются к жизни и покрываются листвой – каинами и баджу, и плодами – самоцветными камнями, серебром и золотом, а земля дарует всем пищу /... /». Писатель отмечает, каким почтением пользуются в Сиаме буддийские монахи: «...Сиамские правители усаживают их в кресла, а сами располагаются на полу, почтительно внимая их наставлениям, и все, что ни скажут монахи, они неукоснительно соблюдают. О, если бы мусульманские правители столь же почтительно обращались с хаджи и богословами, как правители Сиама обращаются со своими монахами, которые живут целиком на их счёт! /... /» 108

Л.В. Горяева. «Рассказ о Сиаме» Абдуллаха Ал-Мисри (1823)

Ал-Мисри обращает свое внимание на любовь сиамских государей к почестям, рассказывает, как ал-Хабши успешно избегал трений между членом их миссии, голландским полковником, и государем Сиама: «Расскажем, как прибыли в Сиам три посланца Великого Господина Батавии барона ван дер Капеллена, генерал-губернатора Нидерландской Индии, на трех кораблях. Великий Господин отправил в это плавание некого полковника, потому что на Яве в то время ощущалась нехватка соли. Вместе с полковником плыли Сайид Хасан бин Умар ал-Хабши с письмом и подарками для Великого Государя Сиама. Когда полковник прибыл в Сиам, он обнаружил, что правитель Сиама считает себя величайшим из государей, а свою страну – самой многолюдной из всех стран. Хотя Сиам и вправду больше своих вассалов, и население его многочисленно, но [как говорится] «много муравьев и много пчел – не одно и то же». Полковнику, просвещенному европейцу, хорошо знающему Европу и другие края, эта страна большой не показалась. Сиамские раджи и министры, говоря о подарках Великого Господина Батавии, именовали их «подношениями Великому Государю», а те подарки, что посылал правитель Сиама, они называют «милостивыми дарами Великого Государя Батавскому генералу». Употреблялось еще много пышных оборотов, с помощью которых сиамцы превозносили сами себя. Их велеречивость раздражала господина полковника, однако мудрыми усилиями пангерана Сайида Хасана ал-Хабши недостаточно вежливые выражения были опущены, так что все обошлось без последствий. Правитель Сиама направил Великому Господину Батавии письмо, где говорилось, что если у Батавского генерала возникнет нижайшая просьба к Великому правителю Сиама, то лучше посылать к нему не белого вельможу, а уважаемого пангерана Сайида Хасана». Параллелью к этому эпизоду выступает рассказ ал-Мисри о провале аналогичной миссии 1821 г., инициированной генерал-губернатором Британской Индии, лордом Хастингсом [Crawfurd, 1830]. Главой миссии стал Джон Кроуфурд (1783–1868), участник британского вторжения на Яву в 1811 г., впоследствии губернатор Джокьякарты (1811–1816), резидент Сингапура (1823–1826), известный также своими научными трудами, в частности, «Историей Индийского архипелага» (1820). Задачей миссии было через посредство Сиама укрепить британское влияние на периферии этого государства, прежде всего – в малайских княжествах северной части Малаккского полуострова. 109

Разные статьи / Papers

Кроуфурд привез правителю Сиама письмо генерал-губернатора и богатые подарки: «Сиамские придворные и чиновники говорили: «Поистине щедр генерал Бенгалии, пославший столько даров Его Величеству», и оттого еще больше возгордились. Когда же Кроуфурд собрался отплыть назад в Бенгалию, он попросил сиамского правителя направить Хастингсу ответное письмо, но тот распорядился, чтобы оно шло за подписью одного из его министров». Ал-Мисри подчеркнул, что Кроуфурд был в ярости, но не выдал своих чувств. Он попросил дать ему расписку в получении сиамским правителем письма и подарков, а затем отплыл в Бенгалию. Миссия не достигла своей цели: никаких торговых преимуществ британцы не получили [Finlayson, 1826, p.204–205]. Подробно разобрав вопрос о престолонаследии, очень болезненный в высших кругах Сиама, писатель приводит слова местных китайцев: «Самым лучшим государем был бы тот, пусть даже и простолюдин, кто успешен в торговых делах». Ал-Мисри в полной мере разделял эту точку зрения. В завершающем пассаже книги им дана традиционная для малайской словесности характеристика идеального правителя: «Все жители страны, не являющиеся сиамцами по рождению, согласны с китайцами и полагают, что хороший правитель – это тот, кто заботится о простых людях. Тому же правителю, что не благодетельствует простому народу и не содействует процветанию страны, надлежит покинуть престол. К управлению государством он непригоден, /.../ и знати с министрами следует удалить его от власти, в противном же случае он станет пагубой для народа». В завершение краткого обзора «Рассказа о Сиаме», необходимо еще раз подчеркнуть, что его автор глядит на эту страну «неверных» глазами мусульманина. Мировая история в его изложении по традиции ведется от Адама, и даже часть жителей Индии и индийские касты восходят прямо или косвенно к пророку Сулейману. Те же из них, кого он считает недочеловеками, произошли от животных (обезьян, свиней, собак), имеющих, прямо или косвенно, «ближневосточное» происхождение. В финальном разделе книги, являющемся своего рода докладной запиской, адресованной ван дер Капеллену, ал-Мисри подробно описывает как отношения Сиама с соседями – соперниками и вассалами, – так и попытки европейцев вступить с ними во взаимовыгодные 110

Л.В. Горяева. «Рассказ о Сиаме» (1823) Абдуллаха Ал-Мисри

контакты. Манию величия, присущую государям и высшим сановникам Сиама, он объясняет их непросвещенностью, искаженным представлением о мире. Будучи мусульманином, автор с удовлетворением отмечает, что поладить с «неверными» сумел только его патрон и единоверец, хитроумный ал-Хабши, а таким людям, как британец Кроуфурд или голландский полковник, член их миссии, это было не по плечу. Здесь писатель занимает позицию третейского судьи, равноудаленного от обеих сторон в силу своей конфессиональной принадлежности и обладающего необходимой для аналитика трезвостью взгляда на вещи. Рукопись книги ал-Мисри завершает приписка: «По приказу Великого Господина, Генерал-Губернатора, книга эта предназначена к напечатанию в Батавии, на голландском языке». Следов подобной публикации, если она и имела место, пока не обнаружено. ЛИТЕРАТУРА

1. Горяева Л.В. «Повесть о земле Бали» – «искусственная» хроника начала XIX в. Перевод с малайского языка и вступительная статья Л.В. Горяевой. Письменные памятники Востока, 2013, №1 (18). М.: Наука – Восточная литература. С.51–64. 2. Barnard T.P. (ed.) Contesting Malayness: Malay Identity Across Boundaries. Singapore: 2006. 3. Crawfurd J. Journal of an Embassy from the Governor-General of India to Siam and Cochin China exhibiting a view of the actual state of those kingdoms. Second edition. Vol.2. L.,1830. 4. Finlayson J. The Mission to Siam, and Hue the capital of Cochin China in the years 1821–1822. London, 1826. 5. Hill A.H. (tr.) The Hikayat Abdullah, an annotated translation. Kuala Lumpur: Oxford University Press, 1970. 6. Hoëvell W.R. van. Eenige mededeelingen omtrent het eiland Bali van Abdullah bin Mohamad el Mazrie: met een Nederduitsche vertaling en aantekeningen. Tijdscrift voor Neërlandsche Indië, 1845. Vol.VII, II: 139–201. 7. Raffles T.St. The History of Java. Second edition. Vol 1. L.: John Murray, Albemarle Street, 1817. 8. Sweeney A. (ed.) Karya Lengkap Abdullah bin Abdul Kadir Munsyi. Jilid 1-3. Jakarta: Kepustakaan Populer Gramedia, Ecole Française d’Extrême-Orient, Perpustakaan Nasional RI, 2005-2008. 9. Wormser P. Le Bustan al-Salatin de Nuruddin ar-Raniri. Reflexion sur le rôle culturel d’un étranger dans le monde malais au XVIIe siècle. Cahier d’Archipel, Paris, 2012. 10. Zaini-Lajoubert M. Karya Lengkap Abdullah bin Muhammad al-Misri. Jakarta, 2008.

Е.С. КУКУШКИНА

ИСАА МГУ им. М.В. Ломоносова

ТРАНСФОРМАЦИЯ ОБРАЗОВ ХАНГ ТУАХА И ХАНГ ДЖЕБАТА В ЛИТЕРАТУРЕ, КУЛЬТУРЕ И ПОЛИТИКЕ МАЛАЙЗИИ

В начале 1960-х годов, при подготовке первого издания великой «Повести о Ханг Туахе» в независимой Малайзии его редактор, известный поэт Кассим Ахмад отмечал: «...[э]тот хикаят и его герой выражают малайскую жизненную позицию, ...принятую до прихода современной цивилизации, которая теперь сталкивается с новой жизненной позицией, привнесенной цивилизацией Запада» [Kassim Ahmad, x]. При всей проницательности этого комментария, Кассим Ахмад вряд ли мог в тот момент предвидеть, как много современных произведений будет создано на основе сюжетной линии Туаха и Джебата и насколько разными будут авторские подходы к фигурам двух самых доблестных богатырей малайской литературы. Современные произведения по мотивам хикаята, действительно, с трудом поддаются подсчету. «Литературные переработки, неоднократные экранизации, инсценировки и радиопостановки «Повести...» – всё это говорит об огромном интересе малайской интеллигенции к этому произведению, являющемуся у себя на родине тем же, что «Слово о полку Игореве» в России...» [Парникель, 4]. Особенно многочисленными были театральные воплощения главных конфликтов хикаята о Ханг Туахе – от постановок городского театра бангсаван 112

Е.С. Кукушкина. Трансформация образов Ханг Туаха и Ханг Джебата...

[Rahmah, 184; Tan, 169-170] до современных пьес [Sejarah, 595-597; Abdul Rahman]. Дань прославленной истории не раз отдавал кинематограф. Как на сцене, так и на экране в авторском подходе к центральным персонажам повести и оценке ее идеологического посыла давно наметилась эволюция. В последнее время она получила особенно любопытное развитие. Eugenia KUKUSHKINA, PhD NEW ADVENTURES OF TUAH AND JEBAT: LITERATURE, CULTURE, POLITICS Present paper sums up recent developments in understanding of the famous Tuah-Jebat collision from Hikayat Hang Tuah as reflected in Malaysian drama and cinematography. Main lines of evaluations given by authors and film-makers to the figures of great warriors are traced. Another point of discussion is contemporary controversy concerning Hang Tuah’s ethnicity and its reflection in culture.

Представления бангсавана были основаны на актерской импровизации на известный сюжет, поэтому основная линия повествования хикаята в целом сохранялась. Придерживались ее и многие ранние театральные версии. Самый ранний из известных сценических текстов такого рода (Малайский герой (Pahlawan Melayu) или Ханг Туах и Ханг Джебат (Hang Tuah Hang Jebat) Съеда Алви Аль-Хади), по свидетельству автора, был написан еще в начале японской оккупации [Sejarah, 595]. Обращение к сюжету Хикаят Ханг Туах в 1930-е–1950-е годы было частым. Фигура идеального слуги государства, олицетворявшего весь малайский народ, как нельзя лучше соответствовала националистической атмосфере тех лет [Rusaslina, 4]. По достижении независимости картина стала меняться. С одной стороны, во многих произведениях драматургии Туах все еще выступал несомненным протагонистом, как это было в средневековой повести. Таким он представлен в пьесах Туах в истории (Tuah Dalam Sejarah) Хамиди Анвара (не датирована), Малаккский лаксамана в Индрапуре (Laksamana Melaka Di Inderapura; 1962) и Ханг Туах совершает деяния (Hang Tuah Membuat Jasa; 1962) Изхаба Аланга Исмаила, а также в упомянутом выше Малайском герое Съеда Алви, который вышел в печатном виде только в 1965 году [Sejarah, 596-597]. С другой стороны, почти одновременно у правила появились исключения. Для многих авторов совершенный герой Повести более не мыслился таковым. Литературное развитие в послевоенный период уже вполне допускало подобные новации. Материал повести стал подвергаться активному неотрадиционалистскому переосмыслению. 113

Разные статьи / Papers

Для возникшего при этом «образа традиционной культуры в зеркале нетрадиционного сознания» [Брагинский и Семенцов, 18] был характерен радикальный пересмотр коллизии Туах-Джебат. Помимо внутрилитературных факторов этому способствовали факторы внелитературные. Независимость ставила перед молодым государством сложные общественно-политические задачи, и значительная часть авторов занимала выраженную социально ангажированную позицию. Пристальное внимание авторов 1960-х годов к общественным проблемам привело к тому, что Джебат стал восприниматься как борец за социальную справедливость [Rusaslina, 4]. Бывший отступник занял место протагониста, превратившись в поборника справедливости и борца с тиранией. Впервые это произошло в пьесе Отступничество Ханг Джебата (Hang Jebat Menderhaka) написанной в 1960 году Али Азизом. Годом позднее с аналогичной трактовкой центральных образов Хикаят Ханг Туах выступил будущий мэтр малайской литературы, национальный лауреат Усман Аванг. Его произведение называлось Гибель героя (Matinya Seorang Pahlawan) [Abdul Rahman, 20-22]. Отрицание «слепой преданности» Ханг Туаха нашло продолжение в последующие десятилетия. По выражению Мухаммада Хаджи Саллеха, в течение десятилетия или двух (1970-е и 1980-е), он был «почти злодеем». Исследования того времени «были склонны выводить в центр сцены бунтовщика Джебата», чтобы феодальные и колониальные ценности не «задержали подъем новых для Малайзии индивидуальных и демократических идеалов»[Muhammad, 9]. Конфликт героев получал все более явную социальную окраску: бунтаря стали рисовать как защитника угнетенных.Так происходит в пьесах под одинаковым названием Джебат (Jebat), принадлежащих перу Динсмана и Хатты Азада Хана (1979 и 1982 соответственно). Действует Джебат и у Джохана Джаафара в его сатирической драме Город, о мой город! (Kotaku, Oh Kotaku! 1975), где отдает жизнь в изнурительной борьбе за благополучие народа и страны (примечательно, что Ханг Туах в этом тексте отсутствует совсем) [Abdul Rahman, 186-205]. Подобное изображение столкновения Туаха с Джебатом стало преобладающим. Формулировка малайзийского литературоведа Камаруддина М. Саида звучит упрощенно, но суммирует суть ситуации: «в соответствии с семиотической интерпретацией аудитории сегодняшнего дня... хорошим парнем, положительным героем является Джебат. Ханг Туаха сегодня положительным героем не считают..., поскольку он был слепо предан злому Правителю, из чего 114

Е.С. Кукушкина. Трансформация образов Ханг Туаха и Ханг Джебата...

естественным образом вытекает, что друг злодея – сам тоже злодей! Ханг Джебат – герой положительный..., поскольку... восстал на злого Правителя, чтобы отомстить за гибель лучшего друга» [Kamaruddin M.Said., 161]. В конце ХХ столетия в Малайзии начался новый подъем националистического дискурса, связанного с обсуждением особых прав коренного населения страны. Ханг Туах вновь предстал «неколебимым малайским националистом». Десятилетиями правившая в стране политическая коалиция Национальный Фронт использует в качестве лозунга гордое «Не исчезнуть малайцам с лица земли!» (Takkan Melayu hilang di dunia!), приписываемое Ханг Туаху [Rusaslina, 4-5]. Впрочем, времена традиционной прямолинейности оценок ушли в прошлое. Даже оставляя Туаха подлинным героем, современные авторы могут делать это более гибко. Именно так поступает популярный режиссер театра и кино У-Вэй Хаджи Шаари. Собственное толкование сюжета Повести о Ханг Туахе он представил в своей пьесе Ванги стала свидетельницей (Wangi Jadi Saksi, 2006), в которой роль злодея не отводится ни Туаху, ни Джебату. Одним из главных действующих лиц У-Вэй сделал придворную даму Данг Ванги, супругу Джебата. Она становится очевидицей истинного хода событий. Когда Туах получает приказ убить Джебата, встреча героев не приводит к поединку, хотя Джебат выражает готовность умереть от руки побратима. Туах разрывается от чувства вины и необходимости выбрать между преданностью султану и убийством товарища. В конце концов, он оставляет его в живых и уходит. Однако эта развязка не устраивает давнего недоброжедателя Ханг Туаха и его друзей, Патиха Карму Виджайю. Он проникает в покои Джебата и исподтишка смертельно его ранит. Тот впадает в амок, а в народе распространяется слух, что ранение Джебата – дело рук Туаха. О том, что произошло, знает лишь Данг Ванги, видевшая все собственными глазами. Ей не внемлют ни правитель, ни придворные, ни малаккцы. Ванги пытается объясниться с Патихом, но тот отрицает все ее обвинения, и в финале драматург оставляет героиню бессильно сидящей посреди сцены. В результате для многих поколений малайцев убийство Ханг Джебата приписывается Ханг Туаху [Wan Hasmah, 8-10]. Интерпретация великого сюжета У-Вэем Шаари примечательна стремлением очистить фигуру Ханг Туаха от противоречивости, превратив его почти в абсолютный идеал. При этом он лишен пресности благодаря трагическому ореолу, созданному традиционным и ав115

Разные статьи / Papers

торским сюжетными элементами. В соответствии с текстом Повести, герою приходится решать дилемму с Джебатом, а по воле драматурга – вновь пострадать от вероломства старого врага. Тем не менее, негативный образ великого богатыря тоже продолжает жить на театральных подмостках Малайзии. Ярким примером ниспровержения Туаха стала англоязычная пьеса театроведа и критика Гулама Сарвара Юсуфа Суд над великим Ханг Туахом (The Trial of Hang Tuah the Great, 2014). Подвиги малаккского лаксаманы перемежаются в ней со сценами судебного процесса, разоблачающими преступный и бесчеловечный характер его деяний [Ghulam SarwarYousof]. Кинематограф как более молодой для страны вид искусства оказался исходно открыт неоднозначным толкованиям центральных образов знаменитого литературного памятника. Правда, в первой и самой знаменитой киноверсии, снятой Фани Маджумдаром (Ханг Туах 1956 года с непревзойденным П. Рамли в главной роли), это не столь очевидно. В финальных кадрах Туах горюет и спрашивает себя, кто же прав – он сам или восставший Джебат. В результате, в комментариях литературоведов можно встретить мнение, что «если как следует вникнуть», то фильм «очищает имя Ханг Джебата и возлагает вину на Ханг Туаха», который «не оценил самопожертвования товарища» [Wan Hasmah, 4]. Однако трактовку Фани Маджумдара вряд ли можно счесть за отказ от идеологического пафоса средневекового произведения. Неслучайно по выходе ленты в прокат реакция части аудитории была совершенно иной: фильм обвинили в поддержке колониальной системы [Barnard, 74]. Гораздо менее известный одноименный фильм Хуссейна Ханифа (1961) также не сильно отклоняется от традиционного видения истории малайских богатырей. Новация состояла в том, что на первом плане оказывался Джебат, все же остающийся отступником [Там же, 3]. Существуют и более современные киновоплощения прославленного сюжета, уже совершенно неотрадиционалистские по духу. В 2004 году на экраны Малайзии вышла картина Принцесса с горы Леданг (Puteri Gunung Ledang). Фильм снял режиссер китайского происхождения Со Теонг Хин (Saw Teong Hin). Эмоциональной доминантой этой версии становится острое разочарование Ханг Туаха в своих убеждениях, горькое сожаление о сделанном и несделанном в жизни. Раскаяние настигает его уже не только и не столько по поводу убийства Джебата или похищения Тун Теджи (оба эпизода с воспоминаниями героя об этом в конечном итоге были удалены из фильма, превратившись в сцены после титров). Совершив трагические 116

Е.С. Кукушкина. Трансформация образов Ханг Туаха и Ханг Джебата...

ошибки, малайский богатырь так и не воплотил свою мечту о личном счастье. Режиссер восполнил огромный с точки зрения современного зрителя пробел: отсутствие любовной темы в истории Туаха, миссия которого исходно никак не могла предполагать романической линии. В Принцессе с горы Леданг эта линия стала главной. Взаимное чувство связывает Туаха с яванской принцессой, сестрой батары Маджапахита, на которой хочет жениться султан Малакки. Для Туаха по-прежнему на первом месте преданность трону: страдая, он готов отбыть на Яву и посватать любимую женщину за своего господина. Принцесса оказывается решительнее, сама отправляется на полуостров для встречи с Ханг Туахом и находит пристанище на вершине горы Леданг. Герой слишком поздно осознает бессмысленность своей лояльности. Разгневанный отказом принцессы выйти за него замуж султан проклинает ее, навеки скрыв от глаз всякого, кто попытается подняться на гору и ее увидеть. Проклятие должно вступить в силу с первыми лучами солнца, и спешащий Туах не успевает добраться до вершины. Следует отметить, что сюжет Принцессы горы Леданг был также воплощен в виде мюзикла. Это явный признак легкого отношения к идеологически заряженному сюжету. Мюзиклы в некоторых случаях создаются по мотивам трагических историй, однако сам по себе жанр не относится к числу серьезных. После романтического Туаха из Принцессы горы Леданг уже не так удивляет появление Туаха комедийного, в исполнении известного комика Сайфула Апека (фильм Магика, 2010) [Rusaslina, 5]. В этом же ряду стоят серии комиксов, чрезвычайно популярных в Малайзии. В литературе помимо драматургии можно назвать ряд произведений малых форм – стихов и рассказов. Чтобы избежать перечисления, достаточно сказать, что любая современная интерпретация, независимо от взгляда на образы главных героев, является неотрадиционалистской. Не связанные каноном, авторы имеют возможность выбирать составляющие традиционного произведения и произвольно их комбинировать по своему усмотрению [Брагинский и Семенцов, 19]. Пожалуй, лишь детская литература продолжает рисовать Ханг Туаха как человеческий и воинский идеал. В ней добродетели главного малайского героя по-прежнему востребованы. Исследователи насчитывают более десятка адаптаций знаменитого хикаята, выпущенных для аудитории младшего и юношеского возраста с 1960-х годов [Sohaimi&Rohaya, 266, 271]. Здесь наблюдается картина, отличная от ситуации во «взрослой» литературе. Детям Ханг Туах неизменно 117

Разные статьи / Papers

преподносится как доблестный защитник трона, преданный слуга правителя, искусный и бесстрашный воин, умный дипломат, щедрый даритель и т.д. Переосмысление традиционного сюжета происходит и тут, но не в пользу Джебата. Если Повесть о Ханг Туахе воздает должное его подвигам, то детские адаптации опускают эти эпизоды и представляют его исключительно изменником, которого нельзя было не покарать. «[Ф]еодальная идея Ханг Туаха как преданного правителю героя по-прежнему пропагандируется. С точки зрения психологии, она поддерживается для того, чтобы дети продолжали формироваться в мышлении малайского феодального общества... Поскольку общество всё еще основано на монархической системе, большой упор делается на лояльность... Сегодняшняя детская литература ясно свидетельствует, что идею Ханг Туаха как героя и ХангДжебата как предателя по-прежнему отстаивают» [Там же, 282-283]. Как долго преданный Ханг Туах будет оставаться эталоном поведения и человеческих качеств для юного поколения, предсказывать трудно. Ситуация в стране сильно меняется. Недавно политический ландшафт приобрел совершенно новые очертания после победы оппозиции над Национальным Фронтом, монопольно правившим в стране со дня обретения независимости. В отличие от прежнего правительства, оппозиция (теперь – партия власти) никогда не строила свой дискурс вокруг принципа традиционной преданности, Ханг Туах – не ее герой. Накопление в обществе оппозиционных взглядов происходило постепенно, и оспаривание его статуса, как воплощения всего лучшего в малайцах, можно считать одновременно частью литературного и общественно-политического процесса. Так, несколько лет назад среди малайзийских историков разразилась дискуссия о том, существовал ли малаккский лаксамана в действительности. В 2012 году сомнения по этому поводу высказал известный профессор Ку Кей Ким (1938-2019), у него нашлись сторонники в научном мире, а затем, разумеется, и в интернете1. Существенно, что на данную тему не замедлил высказаться и Махатхир Мохамад, который за 22 года пребывания в должности премьер-министра (1981-2003) превратил свою страну в одного из малых драконов Азии. На момент начала дискуссии Махатхир примкнул к оппозиции, чтобы в 2018 году привести ее к сенсационной победе 1 Rusaslina, 5-6; https://www.nst.com.my/news/2015/12/115161/more-records-proving-existence-hang-tuah-may-be-hidden-new-delhi; https://www.beritaharian.sg/setempat/pakar-hang-tuah-wujud-pernah-perintah-temasek; https://www.bharian.com.my/node/104080 и т.д.

118

Е.С. Кукушкина. Трансформация образов Ханг Туаха и Ханг Джебата...

на всеобщих парламентских выборах. Мнение нынешнего главы государства о главном национальном герое малайцев примечательно. «Его изображают как такого хорошего человека, очень преданного, такого лояльного, и способного убить друга...Убивать своих братьев Хангов – совершенно не похвальное дело» – заявил он. В реальность существования богатыря д-р Махатхир тоже не очень верит: «Может, в этой истории и есть чуть-чуть правды... Большая часть – выдумка»2. В последние же годы расшатывание достаточно жестких идеологических установок, поддерживаемых в малайзийском обществе, зашло еще дальше. Коллизия Туаха и Джебата стала принимать еще более интригующий оборот. С 2004 года в интернете началось распространение сообщений, приписывающих Ханг Туаху китайское происхождение. Информация подтверждалась ссылками на результаты неких анализов ДНК, взятых из останков Туаха (в международную команду специалистов якобы входили и россияне!). Согласно этой версии, Ханг Туах с побратимами были китайцами-мусульманами, отправленными китайским императором в Малакку, чтобы помогать защищать ее от Сиама. Этот сюжет пользуется большим вниманием в Сети. Есть и другое объяснение: Ханг Туах – потомок принцессы Ли По, вступившей в брак с султаном Малакки. Подобные идеи высказывались и раньше: подлинное имя героя, оказывается, было Hang Too Ah, т.е. ‘большой брат’, а его побратимов звали Hang Zhee Fatt (Ханг Джебат), Hang Lee Kiew (Ханг Лекиу) и Hang Li Ker (Ханг Лекир). Также выдвигались версии о индо-мусульманской, бугийской и аборигенной этнической принадлежности лаксаманы. Однако именно китайский вариант в последние годы превратился в целый кибермиф [Rusaslina, 6-7]. Автор интересной работы об этом кибермифе Русаслина Идрус отмечает серьезный общественно-политический контекст его циркуляции. По ее мнению, он является выражением протеста против линии прежнего правительства в межэтнических отношениях, основанной на принципе верховенства малайцев (ketuanan Melayu) как титульной нации и коренных жителей страны. «Присвоение Ханг Туаха, малайского героя, оказавшегося китайцем, может прочитываться как попытка утвердить альтернативную историю в противовес… малаецентричной истории Малайзии. Кибермиф открывает пути к обсуждению проблемы прав и маргинализации немалайцев в стране... Присвоив важнейшую икону малайской самобытности и нару2

https://www.malaysiakini.com/news/187854.

119

Разные статьи / Papers

шив исторический нарратив, тщательно выработанный государством, маргинализированный ‘другой’ вновь утверждает себя в истории нации...» [Там же, 13]. Результаты проникновения этих ‘других’ в малайский исторический нарратив довольно любопытны. Относительно недавний пример – короткометражный фильм, «вдохновленный героическим эпосом Малакки» и «основанный насвоего рода правдивой истории» (a some what true story-lah), снятый компанией Pixie Lighthouse Pictures в 2013 году3. Непритязательная забавная лента Адриана Лая носит название Повесть о Ханг Куэ Тьяо (Hikayat Hang Kway Teow). Куэ Тьяо – вид широкой китайской лапши. Повесть действительно, посвящена лапше, которую готовят в своем кафе побратимы Ханг. Их кафе – типичный старый копитям (мал. kopi ‘кофе’ + кит. диал. tiam ‘магазин’). Несмотря на мастерство поваров и старинный фирменный рецепт лапши, дела в кафе Hang Kopitiam идут не слишком хорошо. Его фатоватый владелец совсем не думает о бизнесе, мечтая о карьере рок-исполнителя, а также о красавице-соседке Tan Tee Jah (как не узнать Тун Теджу?). Заведение держится стараниями преданного хозяину Ханг Туаха (в китайском варианте Hang Tuah Pui). Он исполняет обязанности шеф-повара, готовя по семейному рецепту знаменитую лапшу. Налицо и соратники героя: Ханг Джебат (Hang Geh Bak), Ханг Лекир (Hang Ah Kee), Ханг Лекиу (Hang Ah Khew). Место Ханг Кастури занимает индиец Hang (!) Kastulingam. Подвиги ‘богатырей’ имеют вид ювелирной нарезки овощей, подметания полов или приготовления чая teh tarik. Ханг Туах безуспешно старается привлечь внимание владельца заведения к плачевному состоянию дел. В ответ он лишь получает разные поручения («Всегда могу на тебя положиться, верно?»). В какой-то момент Туаху выпадает особо ответственная миссия – передача Тун Тедже любовного послания от патрона. Редактировать текст ему запрещено: «Я создал настоящий шедевр!», – полагает автор, но в грамматике не уверен. Верному Туаху надлежит все проверить. Понимая, что корявое сочинение хозяина не впечатлит девушку, тот берется дополнить его от себя. Сочинительство прерывается визитом призрака покойного отца владельца кафе. Он негодует по поводу состояния дел в Hang Kopitiam и напоминает, что Туах с друзьями «должны трудиться все вместе, чтобы эту дурацкую здоровенную франшизу не перекупили». Ибо «во что тогда превратится Малак3

https://www.viddsee.com/video/hikayat-hang-kway-teow/jfuba.

120

Е.С. Кукушкина. Трансформация образов Ханг Туаха и Ханг Джебата...

ка?». Возмущение гостя из потустороннего мира связано с желанием сохранить традиции старого города. Ханг Туах объясняет призраку, что его сын не заботится о кафе. Однако старый хозяин говорит, что непутевый отпрыск все же навсегда принадлежит заведению, как и Туах с товарищами, которые все вместе должны ему помогать. «Настоящий успех означает – ни одним (из вас) меньше», – заключает призрак. Туах верен слову, которое дал старику: «Я позабочусь о том, что Малакка будет всегда славиться Хангами». Не меньшую лояльность герой выказывает и перед лицом соблазна, когда к нему следом за призраком приходит друг Джебат с предложением отправить нынешнего владельца Hang Kopitiam петь куда-нибудь в паб, где пьяные посетители не будут слишком придирчивы. Тем более, что вести дела в кафе куда проще, не имея Ханг Сэма рядом. Однако Туах непреклонен: «Ты же знаешь, как он поет. Да они там за это все ему поотшибают». Джебат хочет готовить модные рецепты с популярного телеканала, но Туах предан традициям не меньше, чем патрону: «Понимаешь, рецепт малаккской лапши куэтьяо очень давний. Мы должны его отстаивать». Любовное письмо имеет успех, но приводит к опале героя. Тун Теджа приходит в кафе, цитируя сочиненный им пантун и тут же на него благосклонно отвечая. Она понимает, кто сочинил пантун, и прямо дает это знать. Хозяин в ярости изгоняет Туаха из копитяма. Шеф-поваром становится возомнивший о себе Джебат. Без Туаха заведение окончательно приходит в упадок. Джебат пренебрегает традиционным рецептом и тиранит побратимов. Ханг Туах узнает о безобразиях из инстаграма и является в кафе отомстить. Происходит яростный поединок с применением кухонных приборов, когда в воздух взлетают шинкованные овощи. Остальные трое азартно следят за происходящим, закусывая маринованным перцем и снимая бой на камеру. К счастью, в отличие от развязки коллизии Туаха и Джебата, финал Повести о Ханг Куэ Тьяо совсем не трагичен. Поверженный Джебат уходит. И хотя с возвращением Туаха у заведения нет отбоя от посетителей, побратимы печальны. Туах вспоминает завет старого хозяина – они должны быть все вместе – и бросает клич: «Hang Kopitiam! Пойдем и найдем наших братьев!». «И вот, три дня и три ночи искали братья Ханги друг друга». К радости завсегдатаев, пятерка воссоединяется с Джебатом и возвраща121

Разные статьи / Papers

ется вместе с неудавшимся рокером-хозяином «в то место, которому они все принадлежат». Малакка останется городом, славу которого составляют Ханги. В данном случае – побратимы Ханг, четверо китайцев и один индиец. *** За распространением мифа о Туахе-китайце, действительно, стоят сложные общественно-исторические процессы. Его оппозиционность косному малайскому национализму очевидна. Можно согласиться с тем, что реинтерпретация мифа о Ханг Туахе является одновременно «подрывным и националистическим действием», поскольку «отражает иное видение нации» [Rusaslina, 10]. Вместе с тем, акцент исключительно на протестную сторону подобных явлений представляется не вполне правомерным. Внешне отвергая малаецентричность во всех ее проявлениях, кибермиф одновременно является подтверждением культурной устойчивости малайцев. Малайская культура во все времена отличалась удивительной способностью поглощать внешние влияния. Есть ощущение, что миф о Туахе-китайце подтверждает эту истину. В фильме Повесть о Ханг Куэ Тьяо китайские реалии прекрасно вписаны в сюжет, который по своему посылу не делается от этого менее малайским. Кто и как не «присваивал» бы Туаха, он остается героем малайского произведения. Малайцы могут не беспокоиться за своего богатыря, который является «главным символом их выживания» [Muhammad, 1]. Быть столь же преданным, искренним, бесстрашным, искусным в покорении женского сердца желательно и китайцу. Но для этого китайскому герою приходится совершать подвиги, вписываемые в малайскую систему мировоззрения. Вряд ли основные этнические группы смогут договориться, кому именно принадлежит Ханг Туах, но само стремление иметь его в своих рядах очень красноречиво. Вокруг малаккского богатыря складывается общенациональный дискурс – существенный момент для Малайзии, разделенной этническими барьерами. Очевидно, что фигура Ханг Туаха будет и впредь оставаться в центре любых общественных дискуссий, получая разное освещение в зависимости от идеологического фона момента. Герою определенно предстоит еще много перевоплощений, причем не только этнического характера. Высказывалось же мнение, что он был женщиной [Rusaslina, 9]. Но это уже за пределами данной публикации. 122

Е.С. Кукушкина. Трансформация образов Ханг Туаха и Ханг Джебата...

ЛИТЕРАТУРА

1. Брагинский В.И., Семенцов В.С. Введение // Проблемы традиции, неотрадиционности и традиционализма в литературах Востока.Сс. 3-22. 2. Парникель Б.Б. Предисловие // Повесть о Ханг Туахе. Москва, Наука, 1984. Сс. 3-10. 3. Abdul Rahman Napiah. Tuah-Jebat dalam Drama Melayu. Satu Kajian Intertekstualiti. Kuala Lumpur. Dewan Bahasa dan Pustaka, 1994. 341 ms. 4. Barnard, Thimothy P. Decolonization and the nation in Malay film, 1955– 1965 // South East Asia Research Vol. 17, No. 1, 2009. Pp. 65-86. 5. Ghulam Sarwar Yousof. The Trial of Hang Tuahthe Great. A Play in Nine Scenes. Singapore, Partridge Publishing, 2014. 183 p. 6. Kamaruddin M.Said. The Signifier and Heroes in the Hikayat Hang Tuah: a Reinterpretation // Malay Literature, 1992, Vol.5, N2. Pp. 156-179. 7. Kassim Ahmad. Pengenalan // Hikayat Hang Tuah. Kuala Lumpur, DewanBahasa dan Pustaka, 1964. Ms. ix-xvii. 8. Muhammad Haji Salleh. The Epic of Hang Tuah: an Introduction // The Epic of Hang Tuah. Kuala Lumpur, Dewan Bahasa dan Pustaka, 2010. 600 ms. 9. Rahmah Bujang. Perkembangan Drama Bangsawan. Edisi Kedua. Kuala Lumpur: Dewan Bahasa dan Pustaka, 2016. 201 ms. 10. Rusaslina Idrus. Multicultural Hang Tuah: Cybermyth and Popular History Making in Malaysia // Indonesia and the Malay World. 2016, vol.44, N128. Pp.1-20. 11. Sejarah Kesusasteraan Melayu. Siri Lestari Sastera. Kuala Lumpur, Dewan Bahasa dan Pustaka, 2006. 800 ms. 12. Sohaimi Abdul Aziz, Rohaya Md Ali. Adaptations of Hikayat Hang Tuah in Children’s Literature // Malay Literature, 2013. Vol. 25, N2. Pp. 261-285. 13. Tan Sooi Beng. Bangsawan. A Social and Stylistic History of Popular Malay Opera. Singapore: Oxford University Press, 1993. 261 p. 14. Wan Hasmah Wan Teh. Teater “Wangi Jadi Saksi”: Satu Bacaan SemulaTerhadap Sejarah Setiakawan Tuah-Jebat. Pusat Pengajian Ilmu Kemanusiaan (USM); file:///Wangi_Jadi_Saksi_Satu_Bacaan_Semula_Ter.pdf. ИНТЕРНЕТ-ИСТОЧНИКИ

1. https://www.nst.com.my/news/2015/12/115161/more-records-provingexistence-hang-tuah-may-be-hidden-new-delhi. 2. https://www.beritaharian.sg/setempat/pakar-hang-tuah-wujud-pernahperintah-temasek. 3. https://www.bharian.com.my/node/104080. 4. https://www.malaysiakini.com/news/187854. 5. https://www.viddsee.com/video/hikayat-hang-kway-teow/jfuba.

YU. A. LANDER

Higher School of Economics, Moscow

PREFIXING TO PHRASES AND ALLEGED DEGRAMMATICALIZATION: REMARKS ON BERIN INDONESIAN Александру Константиновичу, вдохновляющему на поиск деталей

1. Introduction In this brief essay I consider a remarkable Malay / Indonesian construction presented in (1)-(3), which is seemingly ignored in typological studies: (1)

Mereka

ber-celana

pendek

tak

pakai

baju

they

poss-trousers

short

neg

wear

clothes

‘They wear (lit., have) short trousers and do not wear (other) clothes’1. (2)

Bayi

itu

ada.lah se-orang

laki.laki,

ber-badan

manusia

baby

that

be

male

poss-body

human

ber-kepala

gajah

poss-head

elephant

one-cl

‘That baby was a male person, with the body of a human, [and] the head of an elephant.’ Made Taro. Dewa Berkepala Gajah (Bali). 1 https://properti.kompas.com/read/2009/05/20/10450010/ali.topan.wartawan.jalanan.95, Accessed on 2019-04-22.

124

Yu. A. Lander. Prefixing to phrases and alleged degrammaticalization... (3)

Waah

bagus

Ran,

kalau

cari

pacar

yang

ber-mobil

ptcl

fine

Ran

if

look for

boyfriend

rel

poss-car

seperti

itu

dong

like

that

ptcl

‘Waah, that would be nice, Ran, if you could find a boyfriend who has a car like that.’2 In these examples, we find a possessive verb (derived with the prefix ber- ‘to have’), which is followed by material that is semantically linked with its nominal base. In (1) pendek ‘short’ modifies -celana ‘trousers’, in (2) manusia ‘human’ and gajah ‘elephant’ modify -badan ‘body’ and -kepala ‘head’ respectively, and in (3) seperti itu ‘like that’ modifies -mobil ‘car’. The phenomenon is certainly well-known by scholars of Malay / Indonesian (see especially Ogloblin 1977, which is for the most part specifically devoted to the relevant pattern, but also its brief appearance in reference grammars Alieva et al. 1972: 316-317, and Sneddon 1996: 64 inter alia). Still, the construction presented in (1)-(3) is potentially surprising for adherents of syntactic theories respecting lexical integrity, i.e. the idea that “the syntactic constituents of phrases have words as the minimal, unanalyzable units; and syntactic ordering principles do not apply to morphemic structure” (Bresnan and Mchombo 1995). At least, if we consider ber- to be an affix (see Payne 1964: 45 for an attempt to portray it as a preposition). Actually, there is ample evidence that ber- is not a syntactic word but a prefix which derives verbs (here I also consider the use of the morpheme in non-possessive functions). First, the morpheme cannot be used by itself, and neither can it be separated from its base. Second, ber- can participate in (arguably) word-internal morphonological processes. For example, if a base has an initial /r/, the two /r/’s coalesce (berenang ‘to swim’ < ber- + renang ‘swim’); see Alieva et al. 1972: 122 for details. Third, ber- appears as a part of a number of circumfixes (cf. its use in reciprocals such as berR-an described by Ogloblin and Nedjalkov 2007). Fourth, in some morphological models ber- appears to be a correlate of the prefix per- (arguably an allomorph of ber- in these contexts). For example, the causative derivation of verbs with ber- usually replaces ber- with per-, as in memper.guna-kan ‘to make use of’ (< ber.guna ‘to be useful). 2

https://www.fanfiction.net/s/9207435/1/Pacar-Baru-Ran, Accessed on 2019-04-22.

125

Разные статьи / Papers

In what follows, I will add a few remarks concerning the status of the construction which may show that the picture is more complicated. Note that I do not insist that the constructions discussed below represent normalized speech – in fact, on the contrary, speakers evaluate some of these patterns as abnormal. Yet we will see that even such phenomena may tell us something about the development of ber-.  2. Ber- indeed can attach to phrases

Formally speaking, for (1)-(3), at least two analyses can be proposed: (4) a. The postverbal material modifies the base of the verb derived by ber-. b. The morpheme ber- is prefixed to a complex noun phrase.

The first analysis entails a violation of lexical integrity, since it assumes that a syntactic unit may serve as a syntactic companion of a part of a word. The second analysis, which is based on the possibility of phrases like celana pendek ‘short trousers’ for (1), badan manusia ‘a body of a human’ and kepala gajah ‘a head of an elephant’ for (2), and mobil seperti itu ‘a car like that’ for (3), may also look strange. Still, it does not entail that syntax may operate with morphological bases, but only claims that a morphological element can be added to a complex phrase – and this is known to be possible even in English; cf. the derivation of generative grammarian from generative grammar (see Lieber and Scalise 2007 for discussion). Indonesian examples cited in literature do not provide us with a definite argument for the choice between the two analyses. Usually the modifier appears immediately after a verb derived by ber-, so one cannot say that it forms a constituent with its base and does not just modify the verb (for example, as secondary predication).The real evidence that ber- may indeed be added to complex noun phrases comes from coordinating constructions preceded by the prefix: (5)

Kupu~kupu

aneh

ber-ekor

dan

tanduk

butterfly

strange

poss-tail

and

horn

‘Strange butterflies have tails and horns’3. 3 https://60detiknews.com/serangga-bersayap-dan-berekor-empat/, 2019-04-22.

126

Accessed

on

Yu. A. Lander. Prefixing to phrases and alleged degrammaticalization... (6)

Apa

mama

yakin

dia

what

mama

be sure

s/he

ber-istri

dan

anak?

poss-wife

and

child

(...)

bukan

pria

hidung belang

neg

man

playboy

‘Is mama sure that he is not a playboy with a wife and children?’ (Pia Devina. Roma). Here it is impossible to claim that the material following the word with the prefix ber- somehow modifies it, so we are left with the second interpretation (4b). It is worth noting, though, that examples like (5)-(6), although fully accepted, are still felt to be less usual than a simple coordination of ber-phrases (like berekor dan bertanduk for (5) and beristri dan beranak for (6)). Note also that ber- can also take proper names (even complex) as a base, as in (7), where the prefix precedes the name of the street Soekarno-Hatta: (7)

... dari

yang

ber-soekarno

hatta

tidak jauh

choose-emp rented house

pilih-lah

rel

poss-Soekarno

Hatta

neg

kantor

atau-pun

tempat kerja

Anda

or-emp

place

you

from office

kontrakan

work

far

‘Further, choose a house for rent which is on Soekarno-Hatta (street) and not far from your office or your working place’4. It is generally assumed that proper names constitute full nominal phrases, which have their own reference. Given this, examples like (7) also suggest that ber- can be added to nominal phrases in general. Such examples are still evaluated by speakers as not entirely normal. 3. Orthographical autonomy

Interestingly, we also find variation in howthe prefix ber- is written. First, this concerns the reflection ofmorphonological processes associated with ber-. When the prefix is added to complex phrases or even to compounds which are written as a sequence of orthographical words, ber- does not always show the expected morphonological effects. For 4 https://www.lamudi.co.id/west-java/bandung/soekarno-hatta/house/rent/, Accessed on 2019-04-22

127

Разные статьи / Papers

example, even though there is a well-established word berumah ‘to have a house’ (<rumah ‘house’), where the final /r/ of the prefix and the first /r/ of the root coalesce, when the prefix is added to the compound rumah tangga ‘household’ (lit., ‘house stairs’), it is quite common to write berrumah tangga rather than berumah tangga (although the latter variant is also quite widespread ): (8)

ter nyata berrumah tangga [ber-rumah

tangga]

tak

se-sederhana

clearly

stairs

neg

one-simple

poss-house

yang

se belum-nya

ter-pikir-kan

rel

before-3

apass-think-tr

‘Clearly, having a household is not as simple as it was thought before.’ Second, ber- is regularly separated from its base by a hyphen, especially if it is a proper name (ber-Muhammad ‘have Muhammad (in his/ her heart)’), an acronym (ber-SMS ‘have an SMS’), or a borrowed word (ber-internet ‘have internet’). Finally, we even find the prefix written occasionally as a separate word, as in the following photo (see (9)):

(9)

di-larang

becak

ber-operasi

di

wilayah

DKI

Jakarta

pass-prohibit

pedicab

poss-operation

in

region

DKI

Jakarta

‘Operating pedicabs in DKI (Special capital region of) Jakarta is prohibited.’ Thus, in some contexts ber- may be perceived as something quite autonomous and not just a derivational prefix. 128

Yu. A. Lander. Prefixing to phrases and alleged degrammaticalization...

4. Conclusion We find, then, that besides the standard patterns with ber-, there are also patterns where the prefix and /or its base display(s) more autonomy than is usually described. The phenomena discussed above represent a kind of periphery, probably associated with lower frequency and/or higher variation. The examples given above may reflect further development of ber- accompanied by its extension to new contexts. If this hypothesis is on the right track, such development is all the more remarkable because it represents a rare phenomenon of degrammaticalization: while bound elements usually become more bound, the prefix ber- is evidently getting more autonomous and taking a wider syntactic distribution, which is reflected by certain formal processes. This work is partly based on the research supported by Russian Science Foundation (grant No. 17-18-01184, based at Russian State University for Humanities). REFERENCES

1. Alieva et al. 1972 – Алиева Н.Ф., Аракин В.Д., Оглоблин А.К., Сирк Ю.Х. Грамматика индонезийского языка. Москва: Наука, 1972. 2. Bresnan and Mchombo 1995 – Bresnan J., Mchombo S. A. The lexical integrity principle: Evidence from Bantu // Natural Language and Linguistic Theory. 1995. Vol. 13. No. 2. P. 181-254. 3. Lieber and Scalise 2007 – Lieber R., Scalise S. 2007. The Lexical Integrity Hypothesis in a new theoretical universe // G. Booijet al. (eds) On-line proceedings of the Fifth Mediterranean Morphology Meeting (MMM5). Bologna: University of Bologna, 2007. P. 1–24. 4. Ogloblin 1977 – Оглоблин А.К. Индонезийские конструкции, выражающие значение «иметь» и второй предикат // В.С. Храковский (ред.). Проблемы лингвистической типологии и структуры языка. Ленинград: Наука, 1977. С. 143-151. 5. Ogloblin and Nedjalkov 2007 – Ogloblin A. K., Nedjalkov V.P. Reciprocal constructions in Indonesian // V.P. Nedjalkov (ed.). Reciprocal constructions. Vol. 3. Amsterdam: John Benjamins, 2007. P. 1437-1479. 6. Payne 1964 – Payne E.M.F. Basic syntactic structures in Standard Malay. Ph.D. diss., University of London, 1964. 7. Sneddon 1996 – Sneddon J.N. Indonesian: a comprehensive grammar. London: Routledge, 1996.

MISBACH TAMRIN

Perupa Indonesia

PERINGATI YANG SUDAH PERGI DAN PERINGATKAN YANG LAGI ADA1 Habitat dan keturunan Dinosaurus memang telah punah dalam sejarah. Namun, kepunahan hewan purba itu bukan berarti menyertakan binatang buas lainnya. Seperti singa Si raja rimba di Afrika, dan harimau-harimau belum lenyap hingga sekarang. Dalam arti binatang sebagai mahluk, tidak pernah punah, sejak keberadaannya di awal zaman. Suatu negara, misalkan Uni Sovyet sebagai sistem kekuasaan telah pudar. Terpecah belah oleh masing-masing negeri yang berdiri sendiri. Namun, Rusia selaku mantan negara sosialis tetap eksis. Begitu pula, suaru rezim tumbang. Presiden RI lengser oleh pergantian kekuasaan. Apalagi hanya karena salah satu paslon kalah dalam suatu kontestasi Pilpres. Jauh sekali untuk bisa dikatakan berakibat NKRI bubar atau punah. Bung Karno secara biologis sebagai perorangan manusia, bisa saja wafat atau mati. Namun, secara ideologis, pikiran dan ajarannya tetap langgeng hingga kapanpun. Para pengikut dan panutan ajarannya yang kebanyakan terdiri dari kaum nasionalis itu, tetap hidup berkembang dan merebak hingga sekarang. Sehingga penulis pun teringat dan terpikir. Tatkala seorang kawan sesanggar SBT Kuslan Budiman. Seorang seniman Lekra yang lama 1

Памяти об ушедших и в напоминание живым.

130

Misbach Tamrin. Peringati yang sudah pergi dan peringatkan yang lagi ada

sebagai eksil diperantauan telah tutup usia di negeri Belanda baru-baru ini. Tapi ada beberapa nama seniman eksil lainnya. Di samping Asahan Alham yang masih hidup tinggal di Belanda. Seperti sastrawan F.L. Risakotta dan Supriadi Tomodihardjo, penulis tidak punya data untuk diketahui keadaan nasibnya. Setahu saya para seniman eksil Lekra yang sudah pergi buat selamanya. Tercatat antara lain mulai novelis & dramawan Utuy Tatang Sontani yang meninggal di Moskow (1979). Lantas pelukis kawakan Basuki Resobowo (1999), penyair Agam Wispi (2003) serta pelukis dan penulis Kuslan Budiman (2019) diperabukan di negeri Belanda. Penyair Sobron Aidit meninggal di Paris (2007). Sastrawan dan pelukis Kohar Ibrahim berkubur di Belgia (2013). Z. Afif meninggal di Swedia. Misbach TAMRIN IN MEMORY OF THE DEPARTED AND AS A REMINDER FOR EVERYONE ALIVE Misbach Tamrin, one of the founder of the art workshop “Bumi Tarung” (Land of Struggle) in Yogyakarta which was under the auspices of the People’s Cultural Association (Lekra) contemplates about the fate of the former members of Lekra and expresses the hope that the General Election 2019 in Indonesia will bring new positive changes in the country.

Saya tidak tahu persis, siapa-siapa lagi yang masih tertinggal. Di antara para seniman eksil Lekra yang masih hidup tersisa. Setahu saya mungkin tinggal Kusni Sulang yang kini berada di tanah airnya. Ada tokoh seniman Lekra lainnya yang cukup terkenal seperti Hersri Setiawan. Walaupun ia lama tinggal di negeri Belanda, tapi ia bukan termasuk eksil yang awal. Karena ia keluar negeri, setelah ia bebas dari kamp konsentrasi Pulau Buru selaku tapol. Begitu pula para seniman Lekra yang pernah mengalami tahanan politik (tapol) dalam peristiwa ‘65 di tahah air, atau kebetulan berada di mancanegara. Kebanyakan semua mereka telah meninggal dunia. Misalkan antara anggota Lekra yang lain mereka yang terkenal seperti Joebaar Ajoeb, Affandi, Pramudya Ananta Toer, Sudjojono, A.S Dharta, HR Bandaharo, Oey Hay Djoen, Bakri Siregar, Bachtiar Siagian, Sabar Anantaguna, Rivai Apin, Nusa Ananta, Trubus, Hendra Gunawan, Gambir Anom, Henk Ngantung, Boeyoeng Saleh, Itji Termizi, Dhalia, Sudharnoto, Subronto K. Atmodjo. Dan tentu saja banyak lagi yang belum atau tidak bisa disebutkan di sini, mereka yang telah tiada. 131

Разные статьи / Papers

Sedangkan para seniman Lekra yang masih hidup, sempat ditahan selaku tapol peristiwa ‘65. Di mana mereka rata-rata berusia senja dan sudah pada sepuh, untuk tidak dikatakan «berbau tanah». Merupakan komunitas seniman Lekra yang tersisa tinggal sedikit. Nama-nama disebutkan adalah yang diingat penulis. Masih mungkin ada lainnya lagi yang terlupakan. Mereka adalah Amrus Natalsya, Putu Oka Sukanta, Djoko Pekik, T. Iskandar, Amarzan Ismail Hamid, Isa Hasanda, Adrianus Gumelar, Martin Aleida, Gultom, dan penulis sendiri. Nama-nama tersebut yang diingat penulis. Masih mungkin ada lainnya yang tak diketahui atau terlupakan. Konfigurasi semua nama-nama para seniman Lekra yang disebutkan baik yang menjadi eksil, maupun tapol ini relatif cukup mewakili. Sebagai korban peristiwa ‘65 yang kelabu. Dengan duka derita dari tragedi kemanusiaan yang begitu memilukan dan mengenaskan. Tentu saja sudah jelas, rekam jejaknya tak akan lepas dari penuangan daya kreativitas dan produktivitas karya-karya seni mereka. Lewat berbagai media seni, novel, cerpen, puisi, reportase literer, repertoir drama, kritik-essay dan berbagai penulisan artikel & resensi dll. Termasuk media senirupa, seperti karya lukisan, patung, ilustrasi, sketsa, poster, cukilan kayu, etsa dan lain-lain. Dapat dibayangkan karya-karya seni mereka yang ditampilkan pada dasarnya terpicu dan terilhami oleh pengalaman langsung dari duka derita selaku tapol peristiwa Tragedi Kemanusiaan 1965, dalam waktu tak terukur. Sarat dengan genre kritik-sosial tentang kebenaran dan keadilan yang mereka usung. Untuk mereka lontarkan tertuju kepada suatu kekuasaan rezim yang bertanggung jawab atas ketidakadilan yang mereka tanggung. Bahwa nasib mereka, hanya sebagai seniman Lekra. Haruskah menanggung duka derita dan kerugian jiwa dan raga, tiada tara? Selama setengah abad mereka terbenam dan terpanggang dalam kancah derita ketidakadilan akibat tindakan pelanggaran HAM berat peristiwa ‘65. Di mana-mana hingga kini, gaungnya tetap masih mendera di atas punggung mereka atas tindihan diskriminasi dan stigmatisasi yang tak adil. Negara atau pemerintah yang berkuasa di atas tanah air yang mereka huni selaku warganegara pemukim yang syah ini. Memang telah berupaya untuk menyelesaikan perkara pelanggaran HAM berat yang mereka tuntut. Lewat janji kampanyenya di Pilpres 2014 dari Presiden ke-7 Jokowi. Yang belum dapat dibuktikan di pemerintahan periode pertamanya. 132

Misbach Tamrin. Peringati yang sudah pergi dan peringatkan yang lagi ada

Mungkin di antara mereka para seniman Lekra mantan tapol tersisa. Ada yang bersikap skeptis alias golput. Menghadapi Pilpres 2019 y.a.d., atas dasar berbagai pertimbangan putus harapan. Dalam menyikapi pertarungan di antara kedua paslon.Tapi juga bukan tak mungkin kebanyakan mereka mendukung paslon petahana. Sekaligus demi menghindari «come-back»nya pemerintahan baru yang bernuansa Orba tulen... SANGGAR BUMI TARUNG (SBT) Secara historis, Sanggar Bumi Tarung (SBT) berdiri tahun 1961. Justeru termotivasi oleh kesadaran untuk turut ambil bagian berpartisipasi selaku salah satu sekrup komponen bangsa dalam perjuangan menyelesaikan Revolusi Agustus 1945 yang belum tuntas itu. Selama 4 tahun (1961-1965) kiprah juangnya, menyumbangkan tenaga, pikiran, perasaan serta apa saja yang mereka miliki. Dari segenap enersi kreativitas dan semangat “darah segar” keremajaan alias kemahasiswaan senirupa ASRI mereka.

Tokoh-tokoh dalam foto dari kiri ke kanan: Adrianus Gumelar, Gultom, Isa Hasanda, Sediono, Djoko Pekik, Suhadjija Pujanadi, Amrus Natalsya, dan Misbach Tamrin.

133

Разные статьи / Papers

Jalur perjuangan awal mereka ini sebenarnya kemudian terpenggal alias terkapar kemuara barikade nasib yang tragis. Sekaligus berhikmah untuk menuliskan legenda sejarah. Lagi-lagi dengan darah, keringat dan airmata. Suatu manuver kilas balik di luar kehendak kami. Yang telah menjadi klise rutinitas klasik dari warisan pengorbanan mereka para pejuang masa lalu yang selalu berulang. Kini, di batas tanda kilometer perjalanan, menatap matahari yang hampir terbenam, dekat di depan kami. Kami hanya bisa berpaling kepada kenangan dan catatan masa lalu kami yang redup taram temaram. Dari mulai abu dan puing-puing karya patung kayu terbaik Amrus Natalsya “Keluarga tandus di senjakala” yang tadinya terpajang di halaman Universitas Ali Archam telah dibakar massa Orde Baru di awal peristiwa ’65. Tanpa berbekas terbang ditiup angin entah kemana. Puluhan karya patung dan lukisan hasil ciptaan kami di tahun-tahun 1960-an yang kami tak tahu lagi nasibnya. Apakah dibakar atau disita, ketika terobrak-abrik dalam penggeledahan di sanggar Bumi Tarung? Tentu harta SBT lainnya yang cukup berharga bagi kepentingan memorial dan dokumenter lenyap begitu saja dalam kesenyapan sejarah. Namun, suatu kenangan yang amat berkesan dalam bagi kami. Di samping hampir seluruh anggota SBT mengalami didera duka derita hidup dari penjara ke penjara dan dari kamp tahanan ke kamp tahanan lainnya, dalam waktu tak terukur. Terutama bagi sekitar 6 orang kawan-kawan kami yang terbenam dalam kamp ketandusan “gulag-tropis” Pulau Buru yang meranggas. Terakhir, nasib tragis atas terbunuhnya 3 orang anggota SBT, Haryatno, Harmani dan Mulawesdin Purba. Akibat proses ruda paksa dari pembantaian massal peristiwa ’65 yang saat itu selaku wabah kejahatan ekstrem pelanggaran HAM berat di antara bangsa sendiri. Dilakukan oleh suatu rezim otoriter yang zalim dan kejam. Sehingga berdampak melukai sejarah kita yang terus menganga menjadi beban moral bangsa kita sepanjang masa. Jika tanpa tersembuhkan oleh pemulihan hukum negara yang bijak dan adil. *** Мисбах Тамрин – индонезийский художник. Родился 25 августа 1941 в Амунтае (Южный Калимантан) В 1964 г. окончил Академию изобразительных искусств Индонезии в Джокьякарте. В 1961 году вместе с другими студентами (Амрус Наталша, Куслан Будиман, 134

Misbach Tamrin. Peringati yang sudah pergi dan peringatkan yang lagi ada

Адрианус Гумелар, Иса Хасанда и др.) создал художественную мастерскую «Буми Тарунг» (Земля борьбы) в Джокьякарте. Кроме живописи, занимался ваянием, создавал барельефы для памятников (например, монумент Cahaya Bumi Selamat в г. Мартапуре). С 1958 года стал принимать участие в выставках у себя на родине и за рубежом. В 1962 с плавучей выставкой на борту теплохода «Тампомас» объехал многие страны Азиатско-Тихоокеанского региона.

Lima tokoh dari delapan anggota Sanggar Bumi Tarung (SBT) tersisa yang masih hidup. Dari kiri: Suhardjija Pudjanadi (berdiri), Djoko Pekik (duduk), Amrus Natalsya (duduk), Adrianus Gumelar (duduk) dan Misbach Tamrin (berdiri).

Активно участвовал в деятельности «Общества народной культуры» (Лекра), которое находилось под эгидой Компартии Индонезии. После событий 30 сентября 1965 г. был репрессирован и до 1978 гг. находился в заключении в тюрьме Банджармасина. Многие картины раннего периода не сохранились. После освобождения продолжил заниматься живописью. В 2008 году организовал выставку «Мастерская Буми Тарунг», а в 2011 году выставку «50 лет мастерской Буми Тарунг», в которых приняли участие художники, входившие ранее в эту группу. В 2015 году состоялась его персональная ретроспективная выставка в Национальной галерее Индонезии в Джакарте (65 полотен). В 2017 г. он принял участие в выставке «Город тысячи рек» (Банджармасин). 135

Разные статьи / Papers

Картины Тамрина монументальны, написаны главным образом в реалистической манере, некоторые, особенно раннего периода с налётом импрессионизма. Основные темы: жизнь простого народа, патриотизм, революция, история, события 30 сентября 1965 г. Написал и опубликовал несколько книг по искусству Индонезии, в том числе о творчестве своего соратника Амруса Наталши (Amrus Natalsya dan Bumi Tarung. Jakarta, 2008). Информация В.А. Погадаева

Там, там луна

В.А. ПОГАДАЕВ

Дипломатическая академия МИД РФ

ТВОРЧЕСКИЕ ПОИСКИ АНВАРА РИДВАНА В 1970-1971 гг. мне посчастливилось побывать на годичной стажировке по малайскому языку в Университете «Малайя» (Куала-Лумпур). Вместе с моими друзьями мы организовывали форумы о жизни в Советском Союзе, проводили литературные вечера1. За несколько дней до возвращения на родину ко мне подошел тамошний студент и робко протянул стопку печатных листов. Он сообщил, что сочиняет стихи и рассказы и хотел бы передать часть из них мне для оценки. Вернувшись в Москву, я внимательно всё просмотрел. Многое оказалось любопытным и по сюжету, и с точки зрения языка. Студент несомненно подавал надежды. Стихи я передал Владимиру Брагинскому, а рассказы Владилену Сигаеву, который в это время готовил к изданию с Б.Б. Парникелем антологию современной малайзийской новеллы2. Сигаев согласился, что рассказы неплохие и особенно выделил один из них (это был, кажется, рассказ «Не этого я хотела»), но в 1 Sulaiman Masri. Siswa Rusia: Islam tertinas? – Tidak benar // Utusan Malaysia, 25.10.1970. 2 Современная малайзийская новелла. Составители В. Сигаев и Б. Парникель. Предисл. Б. Парникеля. М.: Прогресс, 1977.

137

Разные статьи / Papers

то же время отметил, что в сборнике уже есть рассказ со схожим сюжетом. Откровенно говоря, когда сборник вышел, я не нашел там ничего похожего на рассказ «Не этого я хотела». Возможно, Сигаев ошибся или подумал, что новичку не место среди маститых малайзийских писателей, чьи произведения были включены в антологию (Усман Аванг, Крис Мас, Абдул Самад Саид и др.). А тем временем студент, о котором шла речь, тоже стал маститым литератором Анваром Ридваном, имя которого не нуждается в особом представлении сейчас в Малайзии. Victor POGADAEV, PhD CREATIVE SEARCHING OF ANWAR RIDHWAN Anwar Ridhwan’s novel The Tales of Ogonshoto, perhaps the best among the books published recently in Malaysia. It received several prestigious regional prizes, including the Southeast Asia Award (2002) and the Mastera Prize awarded by the ASEAN International Jury (2003), and was almost immediately translated into English, Chinese and Dutch – an unprecedented case in Malaysian literature! It is in line with local traditions and at the same time reflects the main currents of world literature. Anwar Ridwan managed to turn the narrative from a simple entertaining story into an intellectual drama search, when it is difficult to determine where the intellectual game ends and where the mystical experience begins, and vice versa.

Издалека, насколько позволяли обстоятельства, я следил за его творческими исканиями. Многие его рассказы, отличавшиеся совершенством языка и стиля, получали престижные национальные премии и включались в антологии наряду с произведениями его старших знаменитых предшественников. И это было признаком признания. Конечно, информация из Малайзии в о время поступала скудная. Но когда однажды мне в руки попался сборник малайской прозы и я нашел в нем рассказ Анвара Ридвана «После войны», я сразу же перевел его и послал профессору Александру Оглоблину в Петербург, который поместил его в 1996 году в одном из сборников по культуре Юго-Восточной Азии3. Представляя рассказ читателям, А.К. Оглоб3 Анвар Ридван «После войны». Перевод В.А. Погадаева // Индонезия. Малайзия. Нусантарский сборник. Редактор-составитель А.К. Оглоблин. С-Пб: Общество Нусантара, 1996, с. 87-98. Этому рассказу повезло. Позднее его перевод был опубликован в туркменской газете «Красноводский рабочий» (15.11.1997), в антологии малайского и индонезийского рассказа «Малайская кровь» (2011), в журнале «Азия и Африка сегодня» (2011, № 10), включен в готовящуюся в настоящее время антологию малайского рассказа «Женщина, упавшая с неба».

138

В.А. Погадаев. Творческие поиски Анвара Ридвана

лин отметил: «Малайзийский писатель Анвар Ридван (г. рожд. 1949) эффектно соединяет в своей новелле традиционный мотив семейной тайны с новейшей техникой письма. Автор вообще известен в малайзийской литературе как новатор: он постоянно обращается в своей прозе к методу «потока сознания»4. Анвар Ридван родился 5 августа 1949 в Сабак-Бернаме (штат Селангор). Он был младшим из шести детей. Отец занимался фемерским хозяйством, а мать работала акушеркой. В 1973 году будущий писатель окончил Университет Малайя, в 1983 году получил звание магистра, а в 1998 – доктора наук в том же университете. В 1986 обучался в рамках Международной писательской программы в университете Айова (США). В 1997–2000 гг. преподавал малайский язык в Университете иностранных языков в Токио, в 2001–2005 гг. работал в Совете по языку и литературе Малайзии заместителем генерального директора. В настоящее время декан литературного факультета Академии искусств и национального наследия. Среди работ, получивших высокую оценку в Малайзии и за рубежом, повести «Последние дни художника» (1979), «Поток» (1985), «Последнее путешествие» (1971), «Мир – это всего лишь одна квартира» (1973), «Из Киева в Москву» (1992). Произведения писателя полны социального звучания, затрагивают самые насущные проблемы современной Малайзии. К тому же написаны они превосходным образным языком. Это позволило некоторым литературным критикам утверждать, что и форма, и содержание произведений писателя вполне отвечают критериям присуждения Нобелевской премии5. Отдельные работы писателя переведены на английский, арабский, венгерский, итальянский, китайский, немецкий, русский, французский языки. 2001 год занял особое место в творчестве Анвара Ридвана. Именно в этом году он опубликовал повесть, которая сразу же привлекла внимание как любителей литературы, так и литературных критиков. Повесть эта «Были и небыли островов Огонсото», возможно, лучшая среди книг, изданных в последнее время в Малайзии6. Она получила несколько престижных региональных премий, в том числе премию 4 Индонезия. Малайзия. Нусантарский сборник. Редактор-составитель А.К. Оглоблин. С-Пб: Общество Нусантара, 1996, с 3. 5 Anuar Othman. Karya Anwar Ridhwan Layak Bagi Hadiah Nobel // «Berita Harian», 15.10.2003. 6 Anwar Ridhwan. Naratif Ogonshoto. Kuala Lumpur: Matahari, 2001.

139

Разные статьи / Papers

Юго-Восточной Азии (2002) и премию Мастера, присуждаемую международным жюри АСЕАН (2003), и почти сразу же была переведена на английский, китайский и голландский языки – небывалый случай в малайзийской литературе! Она в русле местных традиций и в то время отражает основные течения мировой литературы. Несомненно она помогла также Анвару Ридвану стать в 2009 г. Национальным писателем, т.е. получить высшее звание, которое правительство прсваивает литераторам Малайзии7. Анвару Ридвану удалось превратить повествование из простого занимательного рассказа в драму интеллектуального поиска, когда трудно определить, где заканчивается интеллектуальная игра и где начинается мистический опыт, и наоборот. Короче, когда писатель дает волю своей фантазии и не ограничивает поток сознания. Я называю это произведение повестью, хотя точнее было бы назвать новеллистической повестью, ибо она распадается на совершенно самостоятельные новеллы, объединенные лишь местом действия и образом Президента, который зримо и незримо присутствует в каждой из историй. Сама эта форма новая для литературы МалайАнвар Ридван – студент Университета Малайя (1971 г.) зии и поэтому некоторые критики необоснованно рассматривают книгу как сборник рассказов. Собственно говоря, каждая новелла раскрывает одну из сторон жизни созданного воображением писателя архипелага Огонсото. Повествование очень плотное с очевидным подтекстом, но написано простым и ясным языком. Образы героев при этом настолько яркие, что их трудно забыть. Архипелаг Огонсото, небольшой по размеру и расположенный почти что на краю земли превращается писателем в место, где дают о себе знать все основные проблемы современного человечества: свобода, демократия, диктатура, бедность, хищническое уничтожение природы, загрязнение окружающей среды. В этом мире царит жестокость. И одновременно происходят странные и мистические 7 Sasterawan Negara // В. Погадаев. Малайский мир (Бруней, Индонезия, Малайзия, Сингапур). Лингвострановедческий словарь. М.:»Восточная книга», 2012, с. 577.

140

В.А. Погадаев. Творческие поиски Анвара Ридвана

события, которые стирают границу между реальностью и вымыслом. Там нет единства и взаимопонимания между людьми. Вечная печаль пронизывает все события, и ощущается постоянная безысходность. В мире, полном мистики, всё подчиняется мистическому закону, который никто не в состоянии осознать. Закон этот определяет поведения людей. Никто не свободен от него, даже всесильный диктатор Президент. На этом архипелаге люди как бы и вовсе не живут, а исполняют ритуал, смысл которого не понимают. Разве не так же трагична судьба индивидуума в современных развитых странах? Достоинство повести в том, что все в ней – и сюжет, и подоплека, и символизм, и волшебство проистекают из малайзийской реальности, оплодотворены ею и, преобразованные воображением писателя, остро и точно отражают проблемы современной жизни страны. Жизнь на Огонсото – это не только магия, мечты, фантазии, но и вражда между властью и простыми людьми, которая порой приводит к кровопролитию и гибели невинных. Все это противно общечеловеческой морали и заповедям бога Поэтому закономерно, что в конце архипелаг погибает, смытый цунами. В дискуссиях по поводу книги критики иногда указывают на ее сходство с роАнвар Ридван. 2016 г. маном Маркеса «Сто лет одиночества». Влияние несомненно. Мотив одиночества в повести Анвара Ридвана просматривается довольно четко. Одиночество задержания (отважный Генерал, привыкший командовать людьми, в конце томится в тюрьме – глава «Генерал»), одиночество власти (даже Президент одинок в своем дворце и, видимо, поэтому любит играть в жестокие игры – глава «Игра»), одиночество старости (глава «Айсберг»), одиночество непорочности (девушка предпочитает одиночество браку с убийцей отца – глава «Стервятник»). Конец повести – предостережение. Не только в отношении стихийного бедствия цунами, но и «цунами», проистекающего из жестокости, разлитой в человеческой крови. Несмотря на трагические и апокалипсические ноты, повесть, отнюдь, не пессимистична: горстка людей, построивших ковчег, смогла спастись, чтобы начать новую жизнь. 141

Разные статьи / Papers

И не только это. Трагизм в повести уравновешен скрытым юмором ‑ например, несмотря на трагизм ситуации, эпизод с пенисом молодого политика в главе «Стервятник» вызывает улыбку. А как известно на примере мифов и сказок, юмор помогает переходу из состояния смерти к состоянию жизни. По В.Я. Проппу, юмор и смех сопровождают переход из смерти в жизнь, то есть смех при убивании превращает смерть в новое рождение, уничтожая убийство8. Что сделано, то сделано. Прошлого не вернешь. Но история повторяется. В соответствии с идеей Ницше о Вечном Возвращении, бытие развивается кругообразно, циклически, при этом возвращается не то же самое, но только отличное, утверждающая воля стать другим9. Так что каждая нация, совершившая ошибки в прошлом, имеет шанс исправить их на новом витке истории. Хорошая книга, имеющая успех у читателей, всегда является тяжелым испытанием для писателя, ибо не исключается мнение, что успех этот ‑ всего лишь счастливая случайность. Это испытание Анвар Ридван с честью выдержал, опубликовав в 2012 г. две новые, не менее интересные повести «Нарушитель границы» и «Лицо Востока. Язык Запада»10. Будем надеяться, что он и в дальнейшем продолжит свои творческие поиски и напишет еще не одну новую, не менее интересную книгу, которая откроет читателям новые горизонты и снова приятно поразит всех.

8 Пропп В. Проблемы комизма и смеха. Ритуальный смех в фольклоре (по поводу сказки о Несмеяне). http://www.gumer.info/bibliotek_Buks/Culture/propp/09.php 9 Вечное возвращение: http://ec-dejavu.ru/v/Vechnoe_v.html 10 Penyeberang Sempadan. Kuala Lumpur.: DBP, 2012; Wajah Timur Lidah Barat. Kuala Lumpur.: DBP, 2012.

В.В. СИКОРСКИЙ

ВКИЯ МИД РОССИИ

ОБЩЕСТВО И ЛИТЕРАТУРА: ЭВОЛЮЦИЯ ОБРАЗА NYAI И ПРОБЛЕМА НАЦИОНАЛЬНОЙ ИДЕНТИЧНОСТИ В ПРОИЗВЕДЕНИЯХ НА «НИЗКОМ МАЛАЙСКОМ» ЯЗЫКЕ В данной статье речь пойдёт о романах и повестях на разговорном (контактном, вульгарном) малайском языке конца XIX – первой четверти XX века, которые долгое время игнорировались зарубежным и официальным индонезийским литературоведением. Издавна широко распространённый на территории нынешней Индонезии этот многовариантный контактный язык стал с конца XVII века именоваться низким малайским (Melayu Rendah) – сопоставительно с литературным высоким малайским (Melayu Tinggi)1 в княжесих дворах Малаккского полуострова и на Суматре. По своим функциям низкий малайский со всеми его вариантами заложил самою возможность возникновения общего для всех народностей Малайского архипелага нынешнего индонезийского языка, существенно подчищенного в дальнейшем ориентацией на литературные нормативы. Новое наименование (индонезийский язык) стало постепенно входить в обиход с конца 20-х годов XX века, но окончательно утвердилось после провозглашения независимости страны, будучи зафиксированным в её конституции2. До определенного момента центральными персонажами многих произведений на разговорном низком малайском языке были неофициальные туземные жены европейцев, именуемые ньяи, и дети от 143

Разные статьи / Papers

таких союзов – индоевропейцы, или индо (от названия колонии Нидерландская Ост Индия). В случае юридического признания отцами и крещения, подобные отпрыски переходили в европейскую группу населения – иначе же оставались мусульманами и считались коренными жителями с соответствующими ограничениями в правах. Vilen SIKORSKY, PhD EVOLUTION OF ‘NYAI’ IMAGE AND THE PROBLEM OF NATIONAL IDENTITY IN INDONESIAN LITERATURE IN THE LOW MALAY LANGUAGE This paper follows the successive stages of the evolution of national consciousness in the Dutch colony, as was reflected in several works of literature in the Low Malay language – from its initial absence to the formation of the mixed-blooded nation, the possibility of the Dutch-Indonesian Association (under the Dutch auspice), and to the emergence of the Indonesian nation on the indigenous basis. For this purpose, the following books are analysed: 1/. ‘Nyai Dasima’ by G. Francis (1896); 2/. ‘Hykayat Siti Mariah’ by Hadji Mukti (1910-1912); 3/. ‘Nyai Ratna’ and ‘Busono’ by Tirto Adhi Surjo (1909 and 1912); 4/. ‘Student Hijo’ by Marco Kartodikromo (1919). In the first work, the described events occurred in 1813, in the second – in the middle of 19th century, in the third – during the first decade of the 20th century, and in the last – in the 1920s. The main figure of these literary works is a ‘nyai’, the indigenous unofficial wife of a European. The evolution of the ‘nyai’ image in the abovementioned literary works also reflect the changes in the concept of national identity in the colonial society.

В колониальных верхах имевший широкое распространение институт ньяи не одобрялся, но на деле допускался – разве что неофициальные жёны чиновников-голландцев не могли присутствовать на приемах, а при серьезном продвижении по службе последним настоятельно рекомендовалось обзавестись европейской мефроу. Положение же самих ньяи в местном обществе было достаточно высоким: они как бы приравнивались простолюдинами к своей аристократии. Согласно нормативному словарю (Kamus Besar Bahasa Indonesia, Cet. ke-4 (Jak. 2008, с. 791)) гоноратив Nyayi (Nyi) перед личным именем используется при обращении к замужним женщинам и, добавим, вторым и последующим жёнам аристократов. О том, что это издавна был весьма высокий гоноратив, свидетельствует также то обстоятельство, что он предваряет имя почитаемой на Яве владычицы морских пучин Nyayi Roro Kidul. Ниже мы попытаемся проследить в хронологической последовательности отношение ряда авторов художественных произведений на низком малайском языке к персонажам, именуемым ньяи, восприятие писателями колониального бытия и их представление (не всегда 144

В.В. Сикорский. Общество и литература: эволюция образа Nyai...

явное) о своей национальной идентичности. В этом анализе будут использованы следующие основные тексты: 1. «Повесть о Ньяи Дасиме» Г. Франсиса (G. Francis, Tjerita Njai Dasima. Betawi, 1896). В современном написании: Cerita Nyai Dasima. 2. «Повествование о Сити Марии» Хаджи Мукти (Hadji Moekti, Hikajat Siti Mariah), сериал в подвалах газеты “Medan Prijaji”, 19101912. В современном написании: Haji Mukti. Hikayat Siti Mariah (Medan Priyayi). Скорее всего, роман был создан в начале XX в. 3. «Ньяи Ратна» и «Бусоно» Тиртоадисурьо (Tirto Adhi Soerjo, Tjerita Njai Ratna), сериал в подвалы в газете “Medan Prijaji”, 1909; Boesono, там же, 1912. В современном написании: Tirto Adi Suryo, Cerita Nyai Ratna; Busono. 4. «Студент Хиджо» Марко Картодикромо (Marco Kartodikromo, Stoedent Hidjo, Semarang, 1919). В современном написании: Studen Hijo. [Для правильного чтения вышеприведённых оригинальных написаний титулов, а также оригинальных цитат из произведений напомним, что звук «У» (англ. U) в голландском языке передаётся дифтонгом OE, а литера J соответствует английской Y.] 1 Автор первой повести Г. Франсис (G. Fransis, 1860-1915), англичанин по мужской линии, был, скорее всего, индо со статусом и всеми правами европейца. Редактор ряда газет на низком малайском языке и автор пособия по корреспонденции на нем («Atoeran soerat-soerat», 1901), он относился к той большой прослойке евразийцев, в среде которой предпочтение отдавалось малайскому, а не голландскому языку3. Полное название его единственной повести: «Рассказ о Ньяи Дасиме, жертве улещивания, весьма занятное повествование о делах, некогда имевших место в Батавии, призванное стать уроком всем женщинам, доверяющим уговорам мужчин, совет молодым людям» – “Tjerita Njai Dasima soewatoe korban dari pada pemboedjoek. Tjerita bagoes sekali jang belon berapa lama soedah djadi di Betawi. Akan mendjadi peladjaran bagei sekalian prempoean”. Описанные в книге события произошли в далеком 1813 г. и успели за 80 лет пройти обработку в городском фольклоре. Некто Самиун убеждает Дасиму уйти от кафира-европейца (неверного, не мусульма145

Разные статьи / Papers

нина), который может бросить её в любой момент, и стать его второй женой. Заодно она спасет свою мусульманскую душу от посмертного адского пламени. Были использованы и привораживающие средства (guna-guna) от дукуна (знахаря) и одновременно религиозного наставника Хаджи Салихуна. Став женой Самиуна, Дасима скоро убедилась, что того интересовало имущество, которое она принесла в дом, а не её заблудшая душа и потребовала развода с возвратом «приданного». Самиун пригласил её послушать чтение благочестивого «Хикаята об Амире Хамзахе» (дяде Пророка и воителе ислама) в соседнем кампунге (зд. городской район в Батавии). На обратном же пути он велел её убить. Обезглавленное тело несчастной женщины бросили в реку. Преступление раскрыто. Виновные наказаны. Несмотря на определенную антимусульманскую окраску, пересказанная повесть до сих пор популярна в Индонезии, всегда входила в репертуар театральных трупп, неоднократно экранизировалась и переписывалась заново (наиболее известная версия 1965 г. принадлежит С.М. Ардану, а последняя, опубликованная в 2000 г., Рахмату Али). В целом, в этом художественно состоявшемся тексте не содержится какого-либо социального протеста, не говоря уже о политическом. Колониальная действительность воспринимается как нечто естественное и незыблемое. Власти пресекают преступления и обеспечивают благосостояние горожан, которые живут по своим законам и обычаям, – если они не противоречат колониальным установлениям. Тем не менее, в ряде других повестей конца ХIХ в. если не политический, то социальный протест все же присутствует. Так, в явно полемичной (судя даже по именам героинь) повести «Ньи Тасcим» из анонимного сборника «Три повести» (Tiga tjarita, Batavia, 1897) осуждается бесправное положение коренного населения. В нём голландский чиновник с целью продвижения по службе женится на европейке, а бывшую ньяи отправляет в деревню к её родителям, оставив при себе их дочь. С горя от разлуки с ребенком Тассим сходит с ума и бродит по селу, качая на руках сверток вместо дочери4. 2 Наиболее всесторонне положение ньяи в обществе середины XIX в. раскрывается в одном из самых ярких произведений индонезийской литературы – романе-эпопее «Повествование о Сити Марии» 146

В.В. Сикорский. Общество и литература: эволюция образа Nyai...

(Hikajat [hikayat] Siti Mariah) неизвестного автора, скрывающегося под псевдонимом Хаджи Мукти он же один из главных персонажей. Этот роман, печатавшийся как сериал в подвалах газеты «Медан Прияйи» с ноябрь 1910 г. по август 1912 г., был обнаружен там Прамудьей Анантой Туром и перепечатан с исправленным правописанием в газете «Бинтанг Тимур» (декабрь 1962 г. – сентябрь 1965 г.). Отдельное его издание появилось в 1987 г. после освобождения Тура из и почти двадцатилетнего заключения в концлагере на далёком острове Буру за его левые взгляды. Теперь снова пришлось менять недавно подвергшееся реформе правописание индонезийского языка и редактировать текст в частности, снять повторявшиеся в очередных газетных публикациях изложение предшествующих событий5. Перед нами, по существу, типичный для европейской литературы эпохи Просвещения многонаселенный роман «большой дороги» с его многообразными «авантюрами». Романное действие из колонии порой перемещается в Джедду (преддверье Мекки), Голландию и другие страны Европы. Преимущественно же оно развертывается в поселках при небольших сахарных заводах центральной Явы между 1855 и 1888 годами6. Институт ньяи здесь – нечто само собой разумеющееся, а дети от такого сожительства входят в элиту местного общества. Все они неплохо образованы, знают в разной степени голландский язык, но предпочитают общаться на яванском и малайском языках. Служащие-голландцы тоже подвержены влиянию общей атмосферы. Как с осуждением заявляет прибывшая из Батавии владелица завода, «Вы здесь, господа, уже не один десяток лет живете с этими туземцами и, можно сказать, только внешне похожи на голландцев, а по обычаям сами превратились в туземцев» – “Ya, tuan-tuan, kalian sudah berpuluh tahun hidup bersama orang pribumi. Boleh dibilang rupa saja Belanda, adatnya, pribumi juga” (h. 114). Происходит как бы слияние местного и европейского в цементировании которого важную роль играли именно ньяи и их дети. В романе более пятидесяти персонажей со своими переплетающимися «авантюрами». Основные события развертываются вокруг судеб брата и сестры Сондари (он же Хаджи Мукти), Сити Марии (Урип), сына Сити Марии по имени Арии, разлучённого в младенчестве с матерью, и семейства Джойопраното, надсмотрщика при заводе, воспитавшего Сити Марию. О своём родстве от общего отца, крупного чиновника-голландца, но разных ньяи, брат и сестра долгое время не знали. 147

Разные статьи / Papers

Антагонисты героев – злокозненная владелица завода госпожа Холстейн и её подлая дочь Люси, разрушившие счастливую жизнь Сити Марии. Первая дама погибает, попав в машину для дробления сахарного тростника на своем заводе («Поделом тебе, ведьма!» – восклицает писатель). Среди других отрицательных персонажей – избежавшие плена соратники руководителя народного восстания князя Дипонегоро (1825-1830). Автор обзывает инсургентов бранными словами, но одновременно восхищается их стойкостью и храбростью. Стремясь убедить читателей в достоверности изображаемого, писатель дает подробную временную и географическую карту событий – вплоть до конкретного дня и часа и названий реальных поселений. Наряду с характерным для европейской литературы Просвещения стремлением доказать ‘невымышленность’ описываемого, в роман вплетены элементы, характерные для классической малайской и яванской литературы. Это неоднократная смена имен персонажей, обусловленные судьбой узнавания, блуждание по лесам, населенным тиграми, разбойниками и злыми духами, использование заклинаний, привораживающих зелий, заговорённые наследственные крисы (кинжалы). В романе за дурные поступки (даже со стороны положительных персонажей) неизменно следует возмездие. Так, во время землетрясения погибает мать Сондари – Раден Айю Мустиканинграт. Это расплата за то, что она ослушалась воли отца и бежала со свадьбы к полюбившемуся ей контролёру Хоогервельдту – правительственный чиновник, следящий за действиями номинального главы района из яванских аристократов. В результате этого поступка отец беглянки, регент Кеду, не вынеся позора, бросается с моста в реку. Хоогерьвельдт же за свои прегрешения (видимо, за безрадостную судьбу Саринем – Сити Марии, о рождении которой от другой ньяи из простых он даже не знал) умирает от разрыва сердца: его нагло обманул опекаемый им бупати. Последнему было дозволено взять из кассы солидную сумму под расписку, оставленную в подтверждение там же, а он документ сжёг, а посему виновным в растрате сочли контролёра. Но бупати тоже наказан полным разорением, а три его дочери становятся ньяи китайца, араба и голландца. «Господь всегда поступает правильно» (Al wat God doet is wel gedaan), – не устает повторять автор. Слова и фразы на голландском языке то и дело встречаются как в тексте романа, так и в других упоминаемых здесь произведениях. 148

В.В. Сикорский. Общество и литература: эволюция образа Nyai...

В романе все женщины-голландки характеризуются крайне отрицательно. То же самое касается мужчин-туземцев, если они призывают к противостоянию колониальным властям. Положительные же персонажи – местные женщины (особенно ньяи), давно проживающие в колонии голландцы и отпрыски от смешанных браков. Вопроса о независимости страны не возникает, тем более, что не так давно было с трудом подавлено восстание под руководством Дипонегоро, сподвижники которого продолжали наводить смуту во временных рамках романа. Авторитет колониальной администрации (и вообще голландцев) остается незыблемым, а «туземцы», прося прощения или просто надолго расставаясь с управляющими фабрик, становятся на колени, обнимают и целуют им ноги – как собственным аристократам высокого ранга. В конце книги все главные положительные персонажи усилиями Сондари (Хаджи Мукти) собираются вместе. На состоявшейся встрече присутствуют друзья и родственники героев – христиане и мусульмане. Автор подчёркивает, что Сондари и Сити Мария остались мусульманами. Впрочем, это не столь важно, поскольку Господь у всех один, как бы его не называли: Gusti Allah, God Allemachtig, или просто Main God. Ведь это общее содружество всех индо с примкнувшими к ним туземцами и натурализовавшимися в колонии голландцами. Интересно ещё одно обстоятельство: приёмный отец Сити Марии, надсмотрщик завода Джойопроното (он же Хаджи Абдулрахман), становится зажиточным предпринимателем и сам теперь нанимает голландца надзирать над крестьянами и служащими-туземцами, справедливо полагая, что те будут лучше подчиняться приказам лица, стоящего выше их на колониальной социальной лестнице. Из вышеизложенного можно сделать вывод, что в романе прослеживается тенденция к формированию в колонии некой общности смешанного типа с опорой на ньяи, их потомков и давно живущих в стране «натурализовавшихся» голландцев7. 3 Постепенная демократизация жизни в колонии к концу первого десятилетия ХХ в. не могла не повлечь изменения в отношении общества к ньяи. Сами же они стали более раскованными, менее зависимыми от своих содержателей, которым то и дело наставляют рога. Таковы подобные персонажи «Повести о Ньяи Ратне» (1909) Её полный за149

Разные статьи / Papers

гловок: «Повесть о Ньяи Ратне, о том, как преданная жена стала преступницей, изложение событий, действительно имевших местона западной Яве» – “Tjerita njai Ratna. Betapa seorang isetri setia telah menjadi jahat, suatu tjerita yang sungguh terjadi du Jawa Kulon”). Автор повести – Радена Маса Тирто Ади Сурьо (Тиртоа-дисурьо, 1880-1918), выходец из знатной аристократиической семьи (прияйи), окунувшийся с 1894 г. в журналистику, – позже владелец и издатель первой принадлежащей коренному жителю страны ежедневной газеты «Медан прияйи». Он же – основатель первой небольшой организации коренных индонезийцев «Сарекат Прияйи» (1904), переименованной в 1909 г. в «Союз мусульманских торговцев» (Sarekat Dagang Islamiyah) – предтечи массовой политической партии «Сарекат ислам». Отметим, что в первоначальном названии организации и издаваемой Тиртоадисурьо газете «Медан прияйи» («Арена аристократов»), слово «прияйи» является синонимом новой интеллигенции – поскольку только для представителей этой состоятельной группы населения было доступно европейское образование. Прилагательное же «мусульманский» здесь следует понимать как «туземный» в плане противопоставления мусульманин-индонезийцев христианам-европейцам и китайцам-конфурцианцам. В «Ньяи Ратне» (в отличии от еще одной повести – «Бусоно») социальная и политическая программа автора никак не затронута. Её цель – привлечь читателей к издаваемой им газете «Медан Прияйи» – напомним, что там же увидел свет «Хикаят о Сити Марии». Заглавная героиня повести, Ньяи Ратна, и другие её товарки в отсутствие своих содержателей-голландцев, соревнуясь, завлекают в свои сети молодых яванских аристократов, обычно более щедрых, чем их хозяева. Между студентом медицинского колледжа Самбодо и Ньяи Ратной существует прочное взаимное влечение, что, впрочем, не мешает молодому человеку интересоваться её подругами. Едва ли имеет смысл пересказывать содержание первой части повести с описаниями любовных утех (в принципе, в границах приличия) и особенностей приобщения юных состоятельных аристократов к благам европейской цивилизации. Основное здесь умелая обрисовка фона, на котором происходит действие и живые характеристики персонажей. Вторая часть повести – всего лишь краткий перечень разного рода событий8. Ратна оказывается в другом городе с неким капитаном корабля. Тот, попав в трудную ситуацию, грабит её. Героиня 150

В.В. Сикорский. Общество и литература: эволюция образа Nyai...

идет на панель, но потом становится ньяи престарелого ростовщика, которого травит по наущению молодого любовника-голландца. Преступление раскрыто. Через несколько лет героиня, оказавшись на свободе, посещает Самбодо и кается в своих проступках, но тот решает больше не иметь дел с непорядочными ньяи. Из подобного сюжета мог бы вырасти газетный сериал на несколько лет, но автору, занятому в своей газете социальными проблемами, видимо, надоело разрабатывать криминальную тематику. Сами же эти проблемы и устремления подробно излагаются в просветительной повести «Бусоно», печатавшейся в подвалах того же «Форума аристократов» на протяжении 1912 г. Бусоно – студент медицинского колледжа, выходец из знатной семьи и уже потому обладающий привилегированным положением в колониальном обществе. Он отказался (как и автор) от выгодной чиновничьей карьеры и предпочел стать журналистом. Его заветная мечта – основать собственную газету для защиты истинных интересов коренного населения, что трудно сделать, пока владельцы – чужаки: метисы-китайцы (перанакан) и голландцы-индо. На пути к достижению этой цели герой встречает немало препятствий, в том числе со стороны клана яванских аристократов, которые стыдились, когда кто-то из их круга обращался к предпринимательству. Именно в пробуждении деловой активности среди соплеменников (чего невозможно достичь без современного образования) видит Бусоно и автор путь к национальному возрождению страны. В начале повести в ответ на слова одного из друзей, что даже через пять веков яванцы, дескать, не сравняются с успешными белыми людьми, Бусоно отвечает: «Не говори глупости. Мы, яванцы, издавна были цивилизованными. Если мы будем столь же хорошо образованы, как эти белые, то во всем окажемся им ровней» (с. 30). В повести «Бусоно» тоже присутствуют ньяи. Одна из них, Ньи Сити Нингрум и ее хозяин-голландец доктор Солерн – друзья заглавного персонажа. К ним он часто обращается за советами, особенно к обстоятельной Сити Нингрум, как бы ведущей его по жизни. Сама она раньше была замужем за яванским аристократом, который развелся с ней ради выгодной партии. Бусоно считает, что, поскольку многие яванские аристократы высшего ранга содержат наложниц, было бы несправедливым критиковать институт ньяи, хотя и не одобряет его. Именно Сити Нингрум подыскивает Бусоно подходящую жену, говорящую по-голландски и способную быть помощником в издании 151

Разные статьи / Papers

специальной газеты для женщин. До этого герой порвал помолвку с дочерью регента, поскольку такой брак связал бы ему руки при критике в газетных статьях фактов лихоимства в чиновничьей аристократической среде. Этот оскорбительный отказ, как и разоблачающие статьи в газете, принесли герою немало неприятностей и даже вызовы в суд – а в конечном счёте, разорение и нищету самому автору. Устав от преследований, Бусоно увольняется из газеты (чужой!) и переезжает в деревню под Бандунгом, где вместе с женой организует кооператив среди крестьян, приучая их к научному ведению хозяйства и конкурентной борьбе. Осуществляет он здесь и другую идею – создает независимую школу для детей туземцев, окончив которую они смогут продолжить дальше образование, стать вровень с европейцами и конкурировать на равных. И, конечно же, герой начинает издавать газету. Все это он осуществляет при содействии и с помощью прогрессивного бупати Бандунга и при одобрении голландских чиновников региона. Cудя по всему, Тиртоадисурьо был сторонником декларированного в самом начале ХХ в. патерналистского этического курса колониальной политики, теоретически направленного на подъем благосостояния населения колонии и расширение образования европейского типа. И то и другое должно было привести к духовному единению колонии и метрополии – национальной и политической ассоциации всех равноправных подданных Нидерландов. Как настаивал видный исламовед и автор идеи «ассоциации» Х. Снук-Хюнгронье, «Будут только восточные и западные голландцы, связанные политическим и национальным единством, которое не смогут больше расслабить расовых различия»9. Тиртоадисурьо верил, что «этики» выполнят свои обещания. Однако в первой четверти ХХ в. втягивание страны в орбиту современного развития происходило столь быстрыми темпами, что идея ассоциации переставала удовлетворять образованные круги национального общества. На первый план выдвигалась опора на собственные силы в становлении национального и социального самосознания. Стояние на коленях перед голландцами и собственными аристократами, как то описывалось в «Повествовании о Сити Марии», в ХХ в. больше не практиковалось. Эти перемены дадут о себе знать в романе «Студент Хиджо» (“Stoedent Hidjo”, 1919) Марко Картодикромо (1890-1932), ученика Тиртоадисурьо по журналистике и писательству10. 152

В.В. Сикорский. Общество и литература: эволюция образа Nyai...

4 Первый роман Марко Картодикромо «Ослепленный страстью» (Mata gelap) был опубликован в 1914 г. Описание в нем любовных похождений отпрысков аристократических семейств с ньяи во многом схоже с таковыми в повести «Ньяи Ратна», разве что более откровенны. В следующем романе «Студент Хиджо» (1919) в роли своего рода развратной ньяи студента-яванца выступает уже голландская девица в самой Голландии. Хиджо – сын Радена Потронойо, предпринимателя из аристократов. Онкончив голландскую среднюю школу, он отплывает в метрополию учиться на инженера. На пристани его провожают мать и кузина-невеста Раден Адженг Биру. Хиджо поселяется в Гааге в частном доме, дочь хозяина которого, Бечье, завлекает в свои сети симпатичного состоятельного юнца. Они ходят по злачным местам и занятия, естественно, идут побоку. Герой скептически смотрит на крохотную Голландии, а поездив и побродив по стране, убеждается, что здесь тоже немало бедного люда, как на его родине. Далее действие переносится в Суракарту, где 13 марта 1913 г. проходит Конгресс первой массовой партии Сарекат Ислам (Союз ислама), на котором вместе заседают простолюдины и аристократы (напомним, что в данном контексте «ислам» является синонимом понятия «коренной житель», поскольку подавляющее большинство индонезийцев мусульмане). Во время конгресса семейство Потронойо знакомится с бупати города Джарак, его сыном Рденом Масом Вардойо и дочерью Раден Айю Вунгу. Знакомство не прерывается, и главы семей приходят к согласию женить Вардойо на Биру, а Хиджо на Вунгу, тем более, что гороскоп для брака Хиджо и Вунгу сложился крайне неблагоприятно. Между тем за Вунгу усиленно ухаживает Вилем Вальтер, чиновник-контролёр района Джарак. Получив решительный отпор, отчаявшийся Вальтер берёт отпуск и едет на родину с запечатанным письмом для Хиджо. В нём отец велит сыну немедленно возвратиться домой для женитьбы (фотография невесты прилагается). Хиджо, измотанный капризами недавно сделавшей аборт Бечье, с радостью соглашается. Он оставляет ей солидную сумму в гульденах и садится на ближайший пароход. Вскоре Вилем Вальтер, женится на Бечье и вместе с ней возвращается на Яву. Сам он относится к тем голландцам, которые чувствуют себя на Яве куда лучше, чем в холодной 153

Разные статьи / Papers

Голландии. На корабле он решительно спорит с соотечественником, называющим индонезийцев грязными лентяями, дураками и ворами. Стремление Вальтера влиться в местную среду оказываются тщетными. Его попытки одевается на приемах как яванский аристократ, неуклюже танцевать тандак, неумело говорить на сложном этикетном яванском языке подаются автором как шутовство иноземца. Имевшее не так давно место преклонение перед чиновными голландцами ушло в прошлое. В романе высмеивается заносчивость «сыновей свинопасов» (anak tukang babi) у себя дома, а в колонии господ положения. Возможность голландско-индонезийской ассоциации трактуется как «союз хозяев и рабов». В рассмотренном романе четко проступает идея величия и самодостаточности яванской нации (здесь это равнозначно «индонезийской») и ненужности никаких «сыновей свинопасов» – причём даже с заметным националистическим креном. Подобный подход писателя в дальнейшем сменится глобальными проблемами ХХ века. В ряде его газетных рассказов и в романе «Чувство свободы» (Rasa merdika, 1924) наряду (и отчасти в противовес) идее национальной независимости на первый план выдвинется марксистская идея единения трудящихся всего мира в противостоянии капиталистической эксплуатации11. Марко Картодикромо (1890-1932), как и его учитель по журналистике и писательству Тиртоадисурьо, был выходцем из аристократической среды, но не из высшей аристократии (priyayi agung) с титулом Раден Мас, а из «малых прияйи» (priyayi cilik). Создатель в 1914 г. Туземного союза журналистов (Inlandische Journalisten Bond), он был также активистом первой массовой политической организации Союз ислама (Sarekat Islam), левое крыло которой в 1921 г. влилось в Коммунистическую партию Нидерландской Индии. Прозванный «королем политзаключенных» (raja delik) по причине неоднократных тюремных отсидок за газетные публикации, Марко Картодикромо, после подавления властями возглавленного коммунистами восстания 1927-1928 гг., оказался в концлагере на Новой Гвинее, где и окончил свои дни. Еще одним автором схожего романа на низком малайском языке, «Повествование о Кадируне» (Hikajat [Hikayat] Kadiroen, 1919), был Семаун (1899-1971), с 1921 г. председатель Коммунистической партии Индонезии. Он не был интернирован на Новую Гвинею подобно Марко Картодикромо, поскольку с 1924 г. уже находился в мягкой ссылке в Голландии, сотрудничал в левом Интернационале, а затем 154

В.В. Сикорский. Общество и литература: эволюция образа Nyai...

переехал в Советский Союз, где прожил 30 лет. В сущности именно яванец Семаун, автор статей и книг на «расхожем» малайском языке, является одним из зачинателей преподавания индонезийского языка в Москве – сначала в Военном институте иностранных языков, а позже (вместе с первыми его выпускниками) в МИВе (Московском нституте востоковедения). Возможно, отсюда явный «акцент» низкого малайского Явы у первых выпускников этих вузов12. *** Подводя итог, напомним, что. авторы и герои двух первых рассмотренных здесь произведений имплицидно считают себя частью колониального общества, причем персонажи второго – по большей части дети от смешанных браков со своей отличной от европейцев и туземцев идентичностью. В двух произведениях третьей группы на первый план выдвигается равенство колониальной и туземной элит и определённая готовность к сотрудничеству в рамках общей с Нидерландами государственности в будущем. В последнем же романе подчеркивается национальная туземная самодостаточность и даже превосходство над представителями иноземных властей. Представленные здесь и масса других художественных текстов на низком малайском языке долгое время находились вне рамок понятия новая индонезийская литература. Голландским филологам удалось искренне убедить индонезийцев, что таковая зародилась лишь в 1920-х годах благодаря усилиям правительственного издательского института Балэй Пустака (Дом литературы)13. При этом одним из оснований для подобного утверждения было то обстоятельство, книги издавались на хорошем, нормированном языке, близком к высокому малайскому. Естественно, что в таких романах критика властей и даже ироническое отношение к голландцам не допускалось. А в самом известном из них, «Сити Нурбая» Мараха Русли (1922; рус. пер. 1961), подчеркивались благодеяния учителей–европейцев, принёсших мир и добрые нравы в далекую малокультурную страну – страну, на территории которой находятся величайшие индуистские и буддийские храмы, созданные местными жителями почти за тысячу лет до проникновения сюда европейцев в поисках пряностей. Вместе с тем остаётся фактом, что, преследуя корыстные цели и вольно или невольно руша старые устои, голландские колонизаторы, 155

Разные статьи / Papers

вовлекли покорённую ими страну в орбиту современной жизни и отстаивание своего места под солнцем в изменившемся мире. Особо следует подчеркнуть большую роль голландских учёных (в том числе из индо) в изучении культуры и языков народов Индонезии, её природы и истории. *** Проблематику рассмотренных выше произведений интересно сопоставить со взглядом известного голландского писателя Луиса Куперса (1863-1923) на взаимоотношение колонизаторов и покорённого народа в его романе «Тайная сила» (De stille kracht). Не так давно переведённая с вековым запозданием на русский язык эта удивительно современная книга подробно анализируется в статье М. Фроловой из этого сборника – правда, в ином чем данной статье аспекте. Создан был роман в 1900 г. и отражал (помимо общечеловеческих проблем) колониальную ситуацию в период между «Повествованием о Сити Марии» и повестями Тиртоадисурьо, т.е. почти с начала перехода к этическому курсу и распространению идей ассоциации. Луис Куперс с девяти до шестнадцати лет жил с родителями в колонии и ощущал её, так сказать, изнутри. Но в дальнейшем посетил её лишь однажды на несколько месяцев на грани веков во время написания своего романа. Сложившийся как писатель уже на родине и не будучи как-либо связанным с колониальным чиновничьим бытиём, он мог смотреть на ситуацию со стороны, незаинтересовано и как бы прозреть будущее. Книга написана в добротном реалистическом ключе (точнее, свойственном Куперсу лиро-натуралистическом) с сюрреалистическими коллизиями, необходимыми для выражения основной идеи – несовместимости колонизаторов и покорённого населения страны. Центральный персонаж романа ван Аудейк, глава благодатного, но не спокойного района на Яве. Это честный трудоголик, любящий свою семью и работу, искренне заботящийся о податном населении. Однако по ряду причин он терпит фиаско в семейной жизни и привычной оценке логики мироздания. Последнее происходит на фоне и под напором взрывающих реальность колониального бытия серии алогичных потусторонних явлений столь характерных для яванского мироощущения: «Я всегда был человеком, обеими ногами стоящим на земле, жил по принци156

В.В. Сикорский. Общество и литература: эволюция образа Nyai...

пам, которые считал правильными... – исповедуется центральный герой, – Но вся эта чёртова ерунда меня доканала при всей моей вере в реальность и логику, которые вдруг показались мне ошибочно выстроенной системой бытия, чисто умозрительной, ибо вразрез с ней происходили события из другого мира, не поддающиеся разумению». Ко всеобщему удивлению этот «сильный, практичный, неизменно трудолюбивый человек» (169) отказывается от предстоящего продвижения по службе и подает прошение об отставке. Большинство служащих-голландцев из его окружения намереваются скорее отплыть на родину. Но после долгих лет пребывания в колонии Голландия для ван Аудейка перестала ощущаться как родина: «Я чувствую, что Индонезия стала моим отечеством. Эта страна овладела мной, и теперь я ей принадлежу» (176). Внезапно постаревший герой прячется ото всех в отдалённом горном районе Гарута, где обзаводится новой местной семьёй. Если здесь и можно говорить об ассоциации, то не в плане голландского руководства, а о растворении в будущем части голландцев и большинства индо в местной среде и местной идентичности тема, которорая позднее будет освещена в романе Н. Дини «Отбытие» (Keberangkatan, 1977). Роман завершает песнь любви к Индонезии с её сохранённой внутренней свободой, её невыразимой, завораживающей самостью, «что таится в земле, что бурлит в вулканах, что доносится с дальним ветром, ...что грохочет в громовых раскатах, что налетает из-за горизонта за бескрайним морем, что сверкает в тёмных таинственных глазах туземца, что прячется в его сердце и кроется в его покорной почтительности, что разъедает, как яд и враждебность, тело душу и жизнь европейцев[-колонизаторов], что беззвучно сопротивляется победителю, изнуряет его...» (с. 181 текста из Интернета).

Разные статьи / Papers

КОММЕНТАРИИ 1. Подробнее о дилемме высокий-низкий малайский язык см. в книге: Дорофеева Т.В., История письменного малайского языка ( М., 2001. С. 191-197). У нас филологи-индонезисты обычно переводят термин Bahasa Melayu Rendah как просторечье, или просторечный малайский, что верно для исконной малайеязычной среды, но едва ли подходит для тех территорий, где малайский язык родным не был. Термины же базарный (торговый) малайский или контактный малайский ограничивают функции и роль этого языка. Впервые «прямой» перевод термина низкий малайский – был использован автором этой статьи в 1962 г в диссертации о становлении индонезийской литературы, а затем в статьях и кратком очерке «Индонезийская литература» (1965 г.) – как то значится в разъяснениях на обложках старых книг из Ленинки, которыми ранее никого не интересовался. Видимо, правильнее был бы вариант «вульгарный малайский» по аналогии с «вульгарной латынью», составившей основу ряда европейских языков (тем более что в русском языке вульгарный означает «упрощённый», «низкий» сопоставительно с «благородный», «высокий»). Но предложенный перевод сразу вошел в обиход. Интересно, что в дореволюционных российских энциклопедиях и первом издании Большой советской энциклопедии от 1938 г. (т. 37, с. 783) термин низкий малайский передавался абсолютно алогично как «нижний малайский» по аналогии с названиями немецких диалектов: «верхне/нижне немецкий». 2. К этому времени усилиями голландских лексикографов распространенный в колонии малайский язык-посредник был существенно «подчищен» для нужд школьного образования (преимущественно на Суматре) и административной переписки с ориентацией на нормативы высокого малайского языка. Но непокорный низкий малайский всё равно всякий раз проглядывал сквозь наводимый на него лоск. Добавим, что язык нынешней индонезийской журналистики и беллетристики (особенно в диалогах) порой ближе к низкому малайскому, нежели классическому высокому. Агрессивный джакартский диалект – одно из его проявлений. 3. Подробнее о Г. Франсисе см. в книге: Pramoedya Ananta Toer, Tempo Doeloe. Jakarta, 1982. C. 29-32. Впрочем, собранные там сведения о нём весьма скромны – в отличие от сведений об его отце и деде, авторах работ на голландском языке. 4. Автором повести, скорее всего был евразиец Х. Коммер. См. статью «Additional Remarks on the Antecedents of Modern Indonesian Literature» в кн.: В.В. Сикорский. О литературе и культуре Индонезии. М., 2014. С. 138. 5. Как пишет Прамудья Ананта Тур в предисловии к книге: «При редактировании я четко сохранял стиль оригинала, хотя кое-где текст пришлось изменить, чтобы сделать его понятным нынешнему читатель-

158

В.В. Сикорский. Общество и литература: эволюция образа Nyai...

6.

7.

8.

9. 10.

11.

скому сообществу» (Haji Mukti, Hikayat Siti Mariah. Editor: Pamoedya Ananta Toer. Jak.: Hasta Mitra, 1987. H. viii). Фактически это время действия Системы принудительных культур (Cultuur stelsel), введенной в 1830 г. и постепенно отмененной после 1890 г. Крестьян на Яве принуждали на большей части своей земли выращивать экспортные культуры (кофе, сахарный тростник и пр.), которые затем скупались за бесценок. Поскольку сахар в Европе пользовался повышенным спросом, небольшие сахарные заводики на Яве росли как грибы. Индонезия так и не стала «колонией поселения» со смешанным населением. Но это во многом произошло, например, в Нидерландской новой Гвинее (ныне Суринам) и еще отчётливее проявилось на Кюрасао (Антильские острова), жители которого остаются подданными голландской короны. До определенного времени подобная тенденция наблюдалось и на территории нынешней Южной Африки наследием чего остаётся язык африкаанс. Типичными «колониями поселения» стали США, Канада и Австралия, в которых, правда, пришельцы не смешались с туземцами их просто ликвидировали или оттеснили в резервации. А в странах Латинской Америки пришлое и местное слились воедино. Не исключено, что имеющая часто место предельная краткость изложения событий обусловлена изначальной утратой в библиотеках ряда номеров газеты «Медан Прияйи». Заимствованные на время Прамудьей Анантой Туром иные её выпуски, хранившиеся у него дома, были уничтожены военными при обыске в 1965 г. Поэтому для заполнения пробелов приходилось пользоваться кратким изложением предыдущих событий перед каждым новым продолжением газетного сериала. То же самое касается следующей повести. Цит. по: А.Б. Беленький. Национальное пробуждение Индонезии. М.: Наука, 1965. С. 57. Фигура Тиртоадисурьо долгое время по ряду причин оставалась в тени и даже замалчивалась индонезийскими историками и политологами. Возрождению интереса к нему способствовала книга Прамудьи Ананта Тура «Первопроходец» (Pramoedya Ananta Toer, Sang Pemula. Jakarta: Hasta Mitra, 1985). Подготовленная до известных трагических событий 1965 г., она, в связи с многолетним «устранением» писателя из общества в годы правления президента Сухарто, была опубликована после перевода писателя под домашний арест и сразу оказалась под запретом. Вновь она была переиздана в 2000 г. уже после отстранения Сухарто от власти. Там же напечатаны обе повести Тиртоадисурьо. Отметим также, что именно Тиртоадисурьо явился прообразом центрального персонажа тетралогии Прамудьи Ананта Тура о национальном пробуждении Индонезии, первая часть которой, «Земля людей» (Bumi Manusia), имеется русском переводе. Изложение романа Марко Картодикромо как и замечания о других его произведениях даются на основе их первых оригинальных публика-

159

Разные статьи / Papers

ций, машинописные копии которых автор настоящей статьи, работая в Индонезии в 1965-1966 гг., заказал в тогдашней библиотеке Джакартского музея – ксерекса ещё не было. 12. До сих пор сохранились два экземпляра самого первого учебника языка от 1949 г. – один в Кабинете Нусантара в ИСАА МГУ имени Ломоносова. На титуле его значится: Семаоен, «Учебник малайского языка», 1949 г. Странное написание имени автора обусловлено попыткой передать тогдашнее оригинальное: Semaoen, где гласная «U» передаётся дифтонгом «OE», как в голландском языке. Такое же старое написание еще сохраняется в самом учебнике. В первом же уроке встречается, например, не используемое ныне добавление в постпозиции счетного слова orang (человек), ко всем личным местоимениям: saja (saya) orang, dia orang, mereka orang и т.д. 13. Этот издательский институт был создан в 1917 г. на базе существовавшей с 1908 г. правительственной Комиссии по туземной школе и народному чтению, деятельность которой ограничивалась публикацией учебников, просветительных брошюр и образчиков традиционной литературы на разных языках Архипелага. Теперь же власти взялись за создание стилистически и идейно отредактированной современной литературы не только на малайском, но и яванском, сунданском и, изредка, иных «местных» языках. Первоначально малайский язык вовсе не рассматривался колониальными властями как язык национального единения, а основное внимание уделялось яванскому языку и культуре.

В Малайзии на языковой коференции. Слева направо: Н.Ф. Алиева, малайзийский поэт Сутунг Омар с супругой, В.В. Сикорский, Б.Б. Парникель, Т.В. Дорофеева, А.К. Оглоблин.

ТАЛАЙБЕК МУСАЕВ ДЖАМИЛЯ МУХАММАД

Университет Малайя Куала-Лумпур

О НЕКОТОРЫХ ТЕНДЕНЦИЯХ В УПОТРЕБЛЕНИИ ЛИЧНЫХ МЕСТОИМЕНИЙ В МАЛАЙСКОМ ЯЗЫКЕ Постановка вопроса: малайское «I»? В малайском языке существует довольно большое количество личных местоимений, использование которых разнятся в зависимости от социальных ситуаций. Малайский язык отличается сложной системой обращений и личных местоимений, особенно употребляемых в формальных и неформальных коммуникационных ситуациях (Бодрова, 1997). Наряду с исконно малайскими личными местоимениями в повседневной жизни малайцев все чаще употребляются английские личные местоимения первого и второго числа – «I» и «you». Именно эти «чужеродные» вкрапления в сложную систему личных местоимений привносят изменения, которые происходят в языковой межличностной среде в малайском обществе. Мощное влияние средств массовой информации и телевидения, посредством которых внедряются образцы поведения, играют заметную роль в языковой политике. Например, в популярных малайских телевизионных сериалах (и особенно в мелодрамах) герои и героини часто употребляют ан161

Разные статьи / Papers

глийские личные местоимения. В повседневной жизни также наблюдаются такие переходы, причем, в разных социально-возрастных стратах независимо от пола. Talabek MUSAEV, PhD & Jamilia MUHAMMAD, PhD SOME TRENDS IN THE USING MALAY PERSONAL PRONOUNS This article examines the usage of Malay personal pronouns and English borrowing personal pronouns, «I» and «you» in Malay conversation among Malay speakers. Malay is known as a language with a high etiquette structure and the usage of Malay personal pronouns is considered as complicated when it comes to interact in the society. Thus, some significant extra-lingual patterns were seen, in which the usage of «I» and «you» play important role to mitigate ambiguity of personal pronouns usage in interpersonal communication. The aim of this research is to identify some situational conditions in the usage of Malay and English personal pronouns «I» and «you» by comparing two different groups.

На основе этого далее будут рассмотрены межличностные отношения и тенденции их развития в условиях социальной этикетности малайского общества. Учитывая эти аспекты, авторы этого исследования попытались ответить на следующие поставленные вопросы: 1. Кем, по отношению к кому и как используются малайские личные местоимения? 2. Кем, по отношению к кому и как используются английские личные местоимения «I» и «you»? Методология Данная работа опирается на качественный формат исследования. В нём были охвачены две разные социально-возрастные категории малайцев. А именно, студенты университета Малайя и взрослые люди, работающие в различных частных и государственных учреждениях, средний возраст которых составляет 45-48 лет. Первую группу для удобства описания обозначим G1, а вторую взрослую – G2. В G1 участвовали 50, а в G2 – 32 респондента. Для получения данных были розданы опросные листы одинаковой формы, где были указаны три типа вопросов, касающихся употребления малайских и английских личных местоимений, с просьбой указать ситуативный характер их использования: «you» или «awak», где и кто. 162

Т. Мусаев и Джамиля Мухаммад. О некоторых тенденциях в употреблении...

В ходе исследования участники ответили на следующие вопросы. В целях систематизации ответы приведены внутри таблиц. Таблица 1 Вопрос 1: Во время беседы на малайском языке, какие слова вы используете, называя себя: “saya”, “aku”, имя собственное или диалектные формы? Сообщите, в беседе с кем вы используете эти слова и почему. G1 • Использую ”saya” большую часть времени, потому что это считается вежливым и ”безопасным” • Использую ”aku” в отношении близких друзей, иногда по отношению к родным братьям и сестрам, но не к родителям • Использую свое собственное имя по отношению к родителям, иногда и к родственникам • Использую свое собственное имя по отношению к родителям, иногда и к родственникам • Использую ”kakak”, ”abang”, ”along”, ”angah”, ”adik” и пр. к братьям и сёстрам, иногда к родителям

G2 • Использую ”saya” большую часть времени: это считается вежливым и ”безопасным” • Использую ”aku” в отношении близких друзей, иногда по отношении к родным братьям и сестрам, но не к родителям • Использую ”kakak”, ”abang”, ”along”, ”angah”, ”adik” и пр., в отношении братьев и сестер, иногда родителей • Использую свой диалект в кругу друзей из одного региона

Анализ таблицы 1. Использование малайских личных местоимений первого лица Как видно из Таблицы 1 разницы в ответах между G1 и G2 не наблюдается. Личные местоимения первого лица в малайском языке строго дифференцированы в коммуникационной системе координат, выражены категориями формальной вежливости, являющимися в 163

Разные статьи / Papers

свою очередь производными от более древних социально-иерархичных взаимоотношений (Muhammad, 1933). Малайское местоимение «saya» в современном языке имеет вежливо-нейтральный статус и в плане этикета считается «безопасным» в использовании в обществе. Под «безопасным» имеется в виду не быть невежливым по отношению к адресату. Использование этого местоимения носит этикетный характер: использующий его человек выказывает почтение к собеседнику и нейтральность своего участия. Личное местоимение «aku» имеет более узкое применение, которое отражает психологическую функцию близости (интимности) в адекватно-равной социальной иерархии и однозначно не применяется в среде незнакомых людей. Местоимение «aku» используется в неформальных ситуациях и ограничено статусом и субординацией пространства говорящего. Так, «aku» можно использовать в кругу друзей и в отношении своих младших родственников. Использование этого местоимения обусловлено доминантной ролью говорящего независимо от пола (Mintz, 1994; Sneddon, 1996). Стоит отметить, что по отношению к родителям все респонденты из обеих групп ответили, что не применяют местоимение «aku» в силу смысловой грубости и невежливости этого слова. В работах, посвященных гендерным языковым различиям (Tannen 1990, Hamilton, 1992), подчеркивается, что в неформальном общении местоимение «aku» больше присуще мужской речи, нежели женской. Однако, в данном исследовании женщины из обеих групп указали, что свободно употребляют его в среде близких им людей. При общении с родителями личное местоимение заменяется на собственное имя, известное в лингвистике как «нулевая анафора» или нулевой местоименный дейксис. Это, как отмечают Berman (1992), а также Hamilton и Oey (1994), связано с проявлением уважения к людям более высокого ранга и чувством социальной иерархии. В этом случае, использование собственного имени или специальных терминов родства (“kakak”, “abang”, “along”, “angah” или “adik” etc.) вместо четкого фокусирования своего «я» посредством личного местоимения является предпочтительным. С другой стороны, несколько респондентов из G2, являясь родителями, отметили, что не употребляют личное местоимение «saya» в обращении к своим детям, предпочитая в редких случаях неформальный «aku», а в большинстве случаев заменяя его «нулевой анафорой». Склонность к неупотреблению личных местоимений перво164

Т. Мусаев и Джамиля Мухаммад. О некоторых тенденциях в употреблении...

го и второго лица в культурологическом плане можно рассматривать как меньшее проявление персоналистских тенденций в малайском семейном общении. Таблица 2 Вопрос 2: Во время беседы на малайском языке, какие слова вы используете, называя собеседника: “anda”, “awak”, “kamu”, “engkau”, “kau”, “ko”,“encik”, “cik”, “puan”, “cikgu”, “pak cik”, “mak cik”, “abang”, “kakak”, звание, английские слова или диалектные формы? Сообщите, в беседе с кем вы используете эти слова и почему. G1 • использую эти местоимения в зависимости от статуса, возраста и личности адресата (“cikgu”, “pakcik”, “mak cik”, “kak”, “abang”, “encik”, “cik”, “puan”, “adik” и т.д.) • “anda” не использую совсем • использую английские “uncle” и “auntie” в отношении старших по возрасту людей немалайцев • обращаюсь к человеку по имени с титулом • использую “awak” в формальной обстановке, но не часто • иногда использую “awak” в отношении к незнакомым людям одного возраста • использую “engkau”, “kau”, “kо” только в кругу близких друзей • “kamu” не использую вообще

G2 • использую эти местоимения в зависимости от статуса, возраста и личности адресата (“cikgu”, “pakcik”, “mak cik”, “kak”, “abang”, “encik”, “cik”, “puan”, “adik” и т.д.) • “anda” не использую совсем, кроме официальных презентаций • использую английские “uncle” и “auntie” в отношении старших по возрасту людей немалайцев • обращаюсь к человеку по имени с титулом • всегда стараюсь обращаться к людям, используя их титулы: Datuk, Datin, Prof., Dr и т.д. • использую “awak” в формальной обстановке • часто использую “awak” в отношении незнакомых людей одного возраста или младше, а также к сотрудникам в офисе

165

Разные статьи / Papers

• использую “engkau”, “kau”, “ko” только в кругу близких друзей и в отношении к молодым по возрасту людям; использую для выражения экспрессии (злость) • использую “kamu” к человеку младшего возраста и более низкого статуса (например, учитель в отношении ученика) • использую диалектные формы в кругу друзей из одного региона Анализ таблицы 2. Использование малайских личных местоимений второго лица В целом, в обеих группах наблюдается одинаковое употребление личных местоимений второго лица, за исключением более социализированной группы G2, обусловленное более частой интерактивностью в обществе. Так в обеих группах наблюдается одинаковое обращение к вышестоящему по социальной иерархии и возрасту человеку специальными актантами, заменяющими прямые личные местоимения второго лица. А в отношении других национальностей Малайзии среди обеих групп часто распространено использование английских «uncle» и «auntie», которые показывают нейтральность и позволяют избегать прямого именного адресата. Использование личных местоимений второго лица в малайском языке более сложен и включает местоименную и именную формы. Слово «anda» практически не употребляется в силу формальности и строгости семантического значения, кроме случаев официальных презентаций перед аудиториями. По отношению к незнакомым людям одного возраста развито употребление «awak», но это местоимение используется шире в G2, нежели в G1. Например, в G2 обращение «awak» может быть применено и в отношении младших по возрасту и статусу людей. В кругу близких друзей, а также в экспрессивных выражениях злости употребляются эквиваленты неформального местоимения «kau» («engkau», 166

Т. Мусаев и Джамиля Мухаммад. О некоторых тенденциях в употреблении...

«ko»). Этот выбор уместен на основе отношений и социальной дистанции между участниками разговора. Стоит отметить, что в среде G1 формальная форма личного местоимения второго числа «kamu» не употребляется, тогда как в G2 эта форма может употребляться в строгой иерархичной системе от высшего к низшему с элементом наказа или указания. В малайской культуре использование «kamu» считается неуместным и в разговоре либо полностью опускается, либо заменяется именем адресата с возможным титулом. В понимании использования малайских личных местоимений второго лица кроется фундамент межличностных отношений, характеризующихся «высокой терпимостью». Hofstede (1997) указывает, что малайцы строги в иерархии, и правильная адресация демонстрирует высоко ценящиеся в малайской культуре проявления вежливости и этикета (Raminah and Rahim, 1984). Использование правильной формы личного местоимения второго лица важно в плане избежания негативного восприятия говорящего, и недопонимания во время коммуникации (Zainon, 2006), поскольку неправильная форма адресации может привести к оскорблению адресата (Nik Safiah, 1990). Таблица 3: Вопрос 3: Используете ли вы английские местоимения “I” и “you” во время беседы на малайском языке? Если да, то в общении с кем и почему? G1 • когда разговариваю с немалайцами • когда кто-то первым начинает использовать «I» и «you» • когда разговариваю с друзьями • когда молодой человек обращается к молодой женщине • когда нужно пошутить

G2 • когда разговариваю с немалайцами • когда кто-то первым начинает использовать «I» и «you» • когда разговариваю с незнакомцами • когда разговариваю с хорошими друзьями • когда молодой человек обращается к молодой женщине

167

Разные статьи / Papers

• когда разговариваю с коллегами по работе • в отношении клиентов • когда вокруг разные люди из разных стран Анализ таблицы 3. Анализ использования английских местоимений «I» и «you» Одинаковый результат в обеих группах наблюдается, когда говорящий разговаривает с немалайцем; когда кто-то обращается первым, используя английские местоимения; и, когда разговаривают с друзьями. Интересна ситуация использования английских местоимений к немалайцам, которая показывает ярко выраженный характер речевого этикета в малайском языке. В малайском языке тесно взаимосвязаны два главных принципа речевого этикета – вежливость и регулирование социальных отношений, выраженных основополагающей оппозицией семиотики языковой культуры –«свой – чужой». К основным функциям данной оппозиции относятся упорядочение и интерпретация мира посредством его классификации и категоризации (Nowak 2002). Эти принципы существуют и прописаны в малайском обществе как фундамент межличностных общений, где конкретно выражены эксклюзивность и инклюзивность посредством местоимений первого лица множественного числа «kami» и «kita». Особенность наличия таких местоимений обосновывается наличием или разграничением осведомленности и неосведомленности адресата. Однако, в структурной составляющей присутствует метатекст – миромоделирование внутри языковой культуры, куда этносы вне малайской культуры не входят. В послеопросном интервью участников, использующих английские «I» и «you» выяснилось, что их употребление связано с культурными различиями. Прежде всего, боязнь ассоциирования адресата с культурой малайцев. Проще выразить нейтральность семантической конструкции через «I» и «you» нежели выражать через многофункциональные личные местоимения исконно малайских форм, имеющие разные социально-иерархичные подтексты. Более того, как выразились участники обеих групп, употребление малайских местоимений вызывает сложности и для самих малайцев. 168

Т. Мусаев и Джамиля Мухаммад. О некоторых тенденциях в употреблении...

Участники отметили также, что, разговаривая с другими этносами с использованием «I» и «you» они чувствуют нейтральную выраженность своего «я» с нейтрализацией эмоциональной оценки собеседника. Употребление «I» и «you» по отношению к малайцам связано, прежде всего с солидарностью среди обеих полов, если собеседник сам начинает использовать англицизм. Психологический подтекст связан с нейтральностью социального характера, когда собеседники не утруждают себя глубинным смысловым характером малайских личных местоимений. Использование «I» и «you» среди G1 в отношении друзей объясняется тем, что оно имеет современный сленговый характер. У участников G2 круг использования английских местоимений шире в силу их большего взаимодействия с разными слоями общества, особенно связанного с работой, где частота общения с незнакомыми людьми больше. В таких случаях английские «I» и «you» играют своего рода функции «палочек-выручалочек», создавая психологический комфорт в коммуникации с коллегами по работе или с клиентами, не создавая атмосферу излишней дружелюбности или официальности. С другой стороны, в группе G2 большинство женщин-респондентов подчеркнули, что применение «I» и «you» в повседневной работе среди коллег придает в личном плане осознанность профессионализма, лишенного эмоциональной окраски, которая делает общение проще, без форсирования ситуационных моделирований, необходимых при использовании малайских местоимений. Следует отметить, что тенденция употребления английских «I» и «you» среди женщин в обеих группах выше, чем у мужчин. Некоторые исследователи соотносят это явление к формам гендерных взаимоотношений, где позиция женщин слаба в выражении собственного «я» посредством инструментов родной языковой среды (Trudgill 1975, Wardhaugh 1998). Повышенная этикетность языковой речи налагает определенные формы речевого поведения мужчин и женщин (Lakoff, 1975), когда слишком прямое использование одних слов может спровоцировать неприятие у собеседника. Таким образом, поиск в неформальном стиле общения среди женщин наиболее «безопасного» разговорного взаимодействия, возможно, и служит причиной использования английских местоимений в G2. Хотя следует отметить, что ничто не ограничивает употребление исконно малайского 169

Разные статьи / Papers

слова «saya». Однако у «saya» всегда «фоном» присутствует этикетная вежливость. С другой стороны, опрос выявил интересную тенденцию применения молодыми образованными мужчинами «I» и «you» в отношении женщин. В этой коммуникационной ситуации наблюдается «легкий флирт» со стороны мужчин с целью найти способ познакомиться. Это связано с десемантизированностью английских местоимений в контексте смысловой трансформации малайских личных местоимений, создающих замкнутый контекст, в пределах которого возникают особые окказиональные значения, скрывающие статусность в социальном плане. В различных работах, посвященных гендерным отношениям, в значительной степени отражаются факты разности коммуникативных стилей общения, которые отличаются друг от друга в результате социокультурных ожиданий относительно своих способностей и моделей взаимодействия (Tannen 1990). Иначе говоря, культурологическая фоновая этикетность малайских личных местоимений создает дистанционность во взаимодействии, а английские заимствования выражают неопределенность дистанции на том или ином уровне. Использование английских личных местоимений в старшей возрастной группе (и в целом более социализированными слоями населения) будет иметь тенденцию к развитию, поскольку растущее население мегаполисов создает множество точек соприкосновения между разными этносами, где участникам коммуникаций приходится адаптировать внутренний этикетный характер малайских местоимений. Заключение В данной работе, была поставлена цель изучить использование малайских и заимствованных из английского языка местоимений с позиции субъективного взгляда носителей языка и выявить тенденцию того их употребления. Было выявлено, что в среде малайцев разных возрастных и социальных групп наблюдается ярко выраженная детерминированность употребления личных местоимений в межличностных коммуникациях в зависимости от социального позиционирования говорящего по отношению к собеседнику. Сложная иерархичность в использовании личных местоимений в малайском обществе проявляется в особенностях употребления личных местоимений разным 170

Т. Мусаев и Джамиля Мухаммад. О некоторых тенденциях в употреблении...

возрастными группами. Так, молодые люди, не слишком социализированные в разные слои социума, избегают употребления некоторых личных местоимений, тогда как в более старшей возрастной категории те же самые слова используются шире. Неожиданным результатом стало меньшее употребление молодой возрастной категорией английских заимствований и практически полное их использование респондентами из старшей возрастной категории. Имеет ли эта тенденция долгосрочный характер или нет, остается вне рамок этой работы, но можно заметить, что тенденция употребления заимствованных личных местоимений с другого языкового культурного ареала представляется интересным в аспекте изменений, происходящих в социолингвистическом пространстве малайского языка. Так, личное местоимение второго лица «kamu» игнорируется молодыми людьми из G1, которые применяют другое слово «awak». Более детальные, привязанные к реальным коммуникативным ситуациям исследования использования в речи личных местоимений можно выявить только при дискурсивном исследовании живого разговора, что вызывает у авторов вполне определенный интерес и ставит задачу дальнейшего, более глубокого анализа проблемы. ЛИТЕРАТУРА

1. Бодрова Ю.В. (1997) Некоторые особенности этикетности малайского языка. Этнография, история, культура стран Южных морей. – СПб, 1997. – С. 195-198. 2. Berman, L. (1992). First person identities in Indonesian conversational narratives // Journal of Asian Pacific Communication 3(1), 3–14. 3. Hamilton, A.W. (1992). Malay Made Easy. Hippocreme Books, New York. 4. Hamilton, W. and Thomas Oey. (1994). A Basic Introduction to the Malaysian Language and Culture. Publishing Group Lincolnwood, Ill. 5. Hofstede, G. (1997). Cultures and organizations: Software of the mind. New York: McGraw-Hill. 6. Lakoff, R. (1975). Language and Woman’s Place. New York: Harper and Row. 7. Mintz, M.W. (1994). A students’ grammar of Malay and Indonesian. Singapore: EPB Publishers. 8. Mtihlhausler, P., &Harre, R. (1990). Pronouns and people: The linguistic construction of social and personal identity. Oxford, UK: Basil Blackwell. 9. Muhammad Ghazzali (1933). Journal of the Malayan Branch of the Royal Asiatic Society, 11-2 (117), pp. 273-287. 171

Разные статьи / Papers

10. Nik Safiah Karim. (1990). Beberapa persoalan linguistic bahasa Melayu (Few problems in Malay linguistics). Kuala Lumpur: DBP. 11. Novak, Р. 2002 – Swoii obey w jezykowy mobrazi eswiata. Jejzykpublicisty kipolskie jzpierwszejpolowy latpiqcdziesiatych. Lublin: WydavnictwoUniwersytetu Marii Curie Skldovskiej. 12. RaminahHj. Sabran& Rahim Syam. (1984). Kajian bahasa untuk pelatih maktab perguruan [A study of language for trainers in teaching institutions]. Petaling Jaya: Fajar Bakti Sdn. Bhd. 13. Sneddon, J.N. (1996). Indonesian reference grammar. St Leonards, NSW: Allen & Unwin. 14. Tannen, D. (1990). You Just Don’t Understand: Women and Men in Conversation. New York: Willim Morrow 15. Trudgill, P. (1975). Accent, Dialect and the School. London: Edward Arnold. 16. Wardhaugh, R. (1998). An Introduction to Sociolinguistics: Second Edition. Blackwell: Oxford. 17. Zainon Othman. (2006). Bentuk sapaan untuk pengajaran bahasa [Form of address for language instructors]. (Master thesis). Universiti Pendidikan Sultan Idris, Perak, Malaysia.

Л.Н. Демидюк и А.К. Оглоблин в Джакарте. Теплая компания.

ФРОЛОВА М.В. ИСАА МГУ

КОЛОНИАЛЬНАЯ ГОТИКА В В «ТАЙНОЙ СИЛЕ» ЛУИ КУПЕРУСА Творчество голландского писателя Луи Куперуса (Louis Couperus, 1863–1923 гг.) отражает настроения fin de siècle конца XIX – начала XX в. Он родился в Гааге в семье судьи из Нидерландской Ост-Индии; жил в Батавии (Джакарта) с 1872 по 1878 гг. Действие его произведений нередко разворачивается на Востоке, например, в «О старых людях и о том, что проходит мимо» (Van oude mensen, de dingen die voorbijgaan, 1906) – в Нидерландской Индии и частично – в метрополии. Путешествия по Италии, Греции, Египту вдохновили его на «античные» сюжеты, которые тематически обращены к распаду империй и злому року, тяготеющему над персонажами.1 Эстетика Куперуса формировалась под влиянием Оскара Уайльда, который восторженно отзывался о его изысканных и ироничных романах. Другим немаловажным компонентом стал натурализм. За пристальное внимание к мельчайшим деталям среды, фактора наследственности и патологиям писатель получил прозвище «нидер1 Например, «Гора света» (De berg van light, 1905), «Ксеркс, или высокомерие» (Xerxes of de hoogmoed, 1919), «Искандер. Роман об Александре Македонском» (Iskander. De roman van Alexander de Grote, 1920.

173

Разные статьи / Papers

ландский Золя». В его художественном «мире мерцающей красоты, отдающей пряным вкусом декаданса» [1] аристократические и рафинированные герои испытывают депрессии, безумие, тягу к самоубийству, сексуальные девиации, увлекаются оккультизмом и мистикой. Отражение настроений, характерных для эпохи, снискало писателю славу блестящего автора, и его романы переводились на русский язык с 1902 по 1907 гг. [2:402 – 420]. Marina FLOROVA, PhD COLONIAL GOTHIC IN THE HIDDEN FORCE BY LOUIS COUPERUS The paper is dedicated to Louis Couperus’ The Hidden Force (De Stille Kracht) what has been popular in the Netherlands since 1900. Unlike the acute social novel Max Havelaar by Multatuli, written 40 years before The Hidden Force, anticolonial message of the latter is incorporated into the gothic discourse. Couperus manages to create the growing suspense, colorful tropical landscapes, to describe in detail all the intrigues and secrets in the resident’s house. Freudism, feminist critics, and postcolonial view are applied for analysis of the characters, images, and symbols.

Знаменитый роман «Тайная сила» (De Stille Kracht) создавался зимой 1899–1900 гг., когда Куперус гостил у родственников в колонии. Это повествование о драматических событиях в семье Отто ван Аудейка, резидента вымышленного восточнояванского города Лабуванги. «Инструментом тяготеющего над ним и его домочадцами рока становится «тайная сила» – некое мистическое начало, которому соприродны туземцы и которого не понимают и не чувствуют европейцы. <...> В наше время по книгам Куперуса снимаются фильмы и ставятся телесериалы, к которым так располагают его многосюжетные семейные романы2» [1:4]. Перевод романа на русский язык выполнен специалистом по нидерландскому языку и литературе, доктором филологических наук Ириной Михайловной Михайловой и издан в 2014 г. Литература на нидерландском языке обладает внушительным корпусом текстов, посвященным колониям Нидерландов, изначально Вест- и Ост-Индским компаниям. С 1602 г. и до конца XVIII в. острова Индонезийского архипелага находились в ведении Объединенной Ост-Индской компании (Verenigte Oost-Indische Companie), которая постоянно расширяла территорию своего влияния. После различных 2 Трёхсерийный телефильм, режиссёр Вальтер ван дер Камп, 1974 г. https://www. imdb.com/title/tt0071058/ В 2010 году американский и нидерландский режиссёр Паул Верхувен (Paul Verhoeven) объявил об идее фильма по «Тайной силе», но съёмки не состоялись.

174

М.В. Фролова. Колониальная готика в «Тайной силе» Луи Куперуса

бурных перемен (англо-голландская война, наполеоновские войны, изменения экономической конъюнктуры) с 1814 г. колониальные территории нынешней Индонезии стали подчиняться напрямую правительству Нидерландов. Самым знаменитым автором, выступившим с резкой критикой Системы принудительных культур3 является Мультатули (Эдуард Даувес Деккер), чей роман «Макс Хавелаар, или Кофейные аукционы голландской торговой компании» потряс европейское общество в 1860 г. Знавший жизнь в «Индии» изнутри, Мультатули достоверно изобразил тяготы простых людей, коррупцию в чиновничьей среде и конфликты управленцев-голландцев (резидентов и ассистент-резидентов) с местными властями – регентами-аристократами. Смутное предчувствие возможного краха колониальной системы, находящейся в полном расцвете – ключевая тема романа Куперуса, продолжающая обличительный пафос «Макса Хавелаара». В отличие от остросоциального романа Мультатули, написанного за сорок лет до «Тайной силы», антиколониальный message последнего текста инкорпорирован в готический дискурс. Основные тона повествования – тайны, проклятия, чёрная магия, подрывающие колониальную систему изнутри при внешней покорности местных жителей колонии и их стремлению к мимикрии [6]. Зловещая атмосфера создается благодаря образам с негативной коннотацией: рою насекомых, стаям летучих лисиц, стонам, завываниям (то ли ветра, то ли животных, то ли злых духов), и макабрическим сценам в страшной ванной комнате, где происходит Необъяснимое. Герои представляют колониальный ост-индский социум высшего класса конца XIX в. Это европейцы, частично приравненные к ним по правам полукровки-индо и яванские аристократы, внешне подчиняющиеся, но затаившие месть. Первая сцена построена на световом контрасте: появление резидента ярко освещают фонари, но свет идёт только за ним и исчезает в темноте тропической ночи. Резидент Лабуванги Отто ван Аудейк, по-отечески любящий Яву и яванцев, символизирует Европейское, Просвещенное, Разумное начало; подчёркивается его целеустремленность и трудолюбие. При этом, в отличие от властных антагонистов из «Макса Хавелаара», резидент ван Аудейк искренне любит свое дело и свою страну – разумеется, Нидерландскую Индию, а не сами Нидерланды, которые персонажам-европей3 Cultuurstetsel, 1830–1870 гг. – традиционные рисовые поля крестьян принудительно подлежали культивации необходимых европейскому рынку товаров (кофе, сахарный тростник, индиго/Indigofera tinctoria).

175

Разные статьи / Papers

цам представляются весьма идеализировано как образцовое государство, где процветают науки и искусства. Ван Аудейк, с интересом относящийся к своей работе, изучал в Дельфте «индологию», и заступил на свой первый колониальный пост сознательно и с пониманием дела. Его устремления честны, но остаются недалёкими: «То, к чему он стремился теперь, было целью, которую он поставил перед собой во имя любви к людям, как велело ему его собственное благородное начало. То, чего он добивался теперь, было его идеалом, идеалом европейца на Востоке, европейца, который видел Восток таким, каким хотел его видеть и был способен видеть» [1:91]. Женским двойником ван Аудейка является жена секретаря резидента, Ева. Она «уехала, счастливая в своей любви, полная иллюзий о Востоке, о тропической восточной культуре. Она надеялась сохранить свои иллюзии, сколько ни предупреждали её о трудностях... Но в Батавии на её ожидание видеть на Востоке только красоту, только романтику «Тысячи и одной ночи», серым дождем пролилось разочарование <...> И как любой человек, только что приехавший из Голландии, стала относиться несправедливо к этой красивейшей стране, которую голландцы хотят видеть такой, какой воображали по книжкам, и которая неприятно удивляет их смехотворными деталями колониализма» [1:33,34]. Настоящая идеальная голландка Ева, oriented on Europe [5:55], выполняет социальную роль хранительницы европейской культуры, вместо жены резидента занимаясь приёмами и театральными/литературными вечерами. Жена резидента, femme fatale Леони, по крови голландка, но рождённая в «Индии», равнодушна к светским встречам и приёмам в доме резидента. Леони легко «перепоручает» Еве свои обязанности. Порочный образ Леони и есть сама колония [7]. Именно она и становится центральным персонажем кульминационной хоррор-сцены в ванной комнате. В отличие от социального реализма Мультатули, реализм Куперуса размывается экзотической мистикой. Герои-европейцы и индо пытаются вести светский образ жизни, но даже «Ева-Европа» терпит поражение в борьбе с тропиками. Традиционный для готического повествования мотив предчувствия гибели семьи и дома создаётся с помощью картин разложения, распада привычного уклада жизни и утраты комфорта. «Вечером к Еве в переднюю галерею залетел обезумевший рой насекомых; захмелев от огня, они бросались на верную 176

М.В. Фролова. Колониальная готика в «Тайной силе» Луи Куперуса

погибель к лампам, в апофеозе огненной смерти, и наполняли своими телами ламповые стекла и усеивали мраморные столы, умирая, но ещё шевеля крыльями. Ева вдыхала прохладный воздух, но влажные испарения, поднявшиеся от земли и листьев, осели каплями пота на стенах, от них покрылись испариной стулья, расплакались зеркала, пошли пятнами шелка и плесенью туфли, как будто низвергающаяся с неба сила потоков стремилась испортить все сделанное человеком, все изящное, блестящее, тонкое... Ева наблюдала за медленным, последовательным разрушением своего дома, своей мебели, своей одежды. День за днём неумолимо что-нибудь портилось, сгнивало, плесневело, ржавело» [1:107]. Именно Ева страдает от этого больше всего и перед своим отъездом в Нидерланды произносит монолог: «Мой сад – болото. Три стула в передней галерее разваливаются от сырости. Белые муравьи съели мои красивые японские коврики. На новом шёлковом платье неизвестно откуда появились пятна. Другое платье, по-моему, просто от жары рассыпалось по ниточкам. И ещё уйма подобных мелких несчастий. Чтобы немного утешиться, я стала играть на рояле Вагнера. Но рояль расстроен, думаю, между струнами разгуливают тараканы» [1:111]. Основной конфликт, как и в «Максе Хавелааре», – конфликт между резидентом и регентом Сунарио, который «непригоден к практической жизни, это яванец-дегенерат, чокнутый яванский денди! ... «Сунарио остается для него (ван Аудейка) загадкой, этакой куклой театра теней, как называл его про себя ван Аудейк: всегда напряженный, не идущий на взаимодействие с ним, резидентом, как будто этот принц крови смотрит на голландского бюргера сверху вниз; но при этом такой фанатик! Совершенно не интересуется жизнью своего народа, весь ушел в суеверия, в фанатичную религиозную созерцательность. Ван Аудейк никому в этом не признается, но в регенте есть что-то неуловимое... [1:28]. Мистический портрет яванского аристократа строится на метафорическом сравнении с куклой яванского театра ваянг, представления которого традиционно связаны с ритуалами и мистикой. Подчеркивая «фанатизм» регента, автор не имеет в виду его ревностное служение Аллаху. «Сурио Сунарио был ещё молод, едва за тридцать, у него было тонкое яванское лицо, напоминавшее высокомерную куклу ваянг с маленькими усиками, кончики которых были тщательно закручены, с поразительно неподвижным взглядом – взглядом человека, постоянно пребывавшего в мистическом трансе, взглядом, бу177

Разные статьи / Papers

равящим видимую действительность, смотрящим сквозь неё глазами, чёрными как угли, иногда усталыми и угасшими, иногда горящими огнём – искрами экстаза и фанатизма. Его народ, рабски привязанный к своему регенту, считал его носителем священной тайны, хотя никто никогда ничего особенного от него не слышал» [1:29]. В романе нигде не поясняется, что именно кроется за репутацией регента как фанатика, и какая именно религия или религиозная практика стоит за его мистическим ареалом. Его родной брат, регент соседней области – пьяница и игрок, порочащий семью. Любопытно, что образы братьев созвучны традиционной яванской оппозиции халус–касар (haluskasar). Халус, «утончённый по внешности, характеру, поведению» и касар, «грубый, приземленный», являют собой совокупность облика и качеств персонажей яванского театра. Категория халус принадлежит благородным принцам, а касар, соответственно, характеризует облик злодеев. Портрет младшего брата Сунарио напоминает демона (раксаса), чудовища, снедаемого страстями и пороками. «Черты его лица стали жесткими от сжигающей его страсти, глаза воспалились от страсти к женщинам, вину, страсти к опиуму и, главное, страсти к азартным играм. И какая-то невысказанная мысль, казалось, мерцала в этом вялом разговоре» [1:70]. Конфликт разгорается, когда ван Аудейк с позором отстраняет его от администрации и отказывается спасти репутацию семьи. Персонажи-европейцы начинают ощущать нечто зловещее, некую порчу, якобы насылаемую на них регентом. Ван Аудейк «не верил ни в силу, царящую над всеми вещами, ни в силу, скрытую в самих вещах. Он не верил в молчащий до поры до времени рок и в тайную неизбежность. Он верил только тому, что видел своими глазами: в урожай, в дороги, административные районы и поселения, в благополучие своей области, в собственное продвижение по службе, которое виделось ему как прямая линия вверх» [1:83]. Зеркальный пассаж появляется вновь ближе к повороту сюжета: «Он не верил в тайную силу, в жизнь в глубинах жизни, в то, что бурлит и клокочет вулканической магмой в недрах величественных гор, подобно смуте у подножия трона, ибо не верил в мистику видимых вещей, жизнь порой заставала его врасплох, неготового и слабого, когда отклонялась – божественно-невозмутимая, сильнее людей – от его логики» [1:84]. Декадентские настроения пронизывают основную любовную интригу. Европейское увлечение спиритическими сеансами также на178

М.В. Фролова. Колониальная готика в «Тайной силе» Луи Куперуса

шло свое отражение в романе: от скуки герои занимаются столоверчением, и некий дух сообщает, что что-то неладное творится с женой резидента, что над Лабуванги нависла страшная опасность – восстание, и что «в будущем году будет ужасная война» [1:51]. Семейные герои постоянно заводят романы друг с другом («Ни в одной стране люди так в друг друга не влюбляются, как здесь, в тропиках» [1:55]). Поглощённый работой в колонии, ван Аудейк не замечает, что творится в его собственном доме, обставленном «так, как это принято в резидентских дворцах в провинции: пышно и неоригинально» [1:10]). У резидента четверо детей от бывшей яванской жены. Старший сын Тео (внешне – вылитый голландец) становится любовником своей мачехи Леони, голландской жены ван Аудейка, холодной и порочной красавицы. Связь мачехи и пасынка недолго сохраняется в секрете. Леони заводит параллельный роман с женихом своей падчерицы, с индо Ади, наследником большого сахарного завода. Метания Леони между «почти европейцем», «светлокожим и светловолосым голландцем» Тео и «мавром» Ади метафорически передает желание колониальных Нидерландов обладать всем и сразу, сохранить европейское величие в диких краях и овладеть тропиками «близкого к звериному царству Ади» [1:65]. Безусловно, такой сюжет необходимо рассмотреть с точки зрения открытий современника Куперуса – Фрейда – в области психоанализа. Однако, помимо эдипальной ситуации, в образе Тео раскрывается и социально-психологический подтекст. Внезапно Тео выясняет то, что «и самый последний кули знает» [1:73] – у Аудейка есть ещё один сын, прозванный си-Аудейком4. В отличие от других детей резидента он остался непризнанным. Линии сплетаются, когда Ади знакомит Тео с си-Аудейком, и Тео внезапно осознает свою неприязнь к родному отцу-голландцу. «В глубине своего существа он ненавидел отца – не по какой-то причине или какому-то поводу, а из таинственной неприязни по крови; потому что он, вопреки своей внешности и манере поведения светловолосого и светлокожего европейца, ощущал таинственное родство с этим незаконнорожденным братом, испытывая к нему смутную симпатию: оба – дети одной страны, которую их отец любил лишь рассудочно, искусственной любовью, привитой ему 4 Si – определенно-личный артикль, означает знакомое в контексте лицо или домашнее животное [3:187]. Зд. «si означает «сын», ост-индская версия суффикса son в фамилиях типа Стивенсон» [5:57]. Си здесь указывает на пренебрежительное отношение к безымянному бастарду Аудейка.

179

Разные статьи / Papers

в годы учения, взращенной на принципах гуманности любовью властителя к подвластной ему земле. Тео ощущал с самого детства эту отчужденность от отца, а потом антипатия переросла в скрытую ненависть» [1:77]. Ненависть покорённого к чуждому, пришлому, европейскому с тайной жаждой возмездия за насилие над родной землей. Готическая повесть (Gothic tale) предполагает, что эпицентр событий – это грехи предков и неминуемое возмездие, с которым должны столкнуться потомки. События обычно развиваются в некоем промежуточном пространстве – в «Тайной силе» это, безусловно, голландский особняк резидента, a space turned Gothiс [5:48]. Атмосфера ужаса также создается благодаря описаниям суеверий и зловещим пейзажам. Например, кухарка резидента страдала недугом «латта». Имеется ввиду специфическое, характерное для островов Малайского архипелага нервно-психическое расстройство – латах (latah). Она приходила в себя, только если ей напевали «Ла... ла-илла-лала» (несколько искаженную шахаду, свидетельство о вере в Аллаха и Пророка). Пейзажи строятся на метафорических описаниях таинственных тропиков: «Повозка двигалась медленно, мимо озера Леллес, на которое указал ей возница: священное, мрачное озеро, с двумя островами, а на них – древние могилы святых. Над озером, точно тёмное облако смерти, непрерывно кружила стая калонгов – гигантских летучих мышей, хлопающих своими демоническими крыльями и отчаянно кричащих; траурно-чёрное мельтешение на фоне бездонно-синего дневного неба, как будто эти летающие твари, некогда ночные демоны, одержали победу над светом и теперь его не боятся, ибо затмевают тенью своего погребального полёта. В этом было нечто пугающее: священное озеро, священные могилы, а над ними рой чёрных дьяволов в бездонном эфире, и казалось, что это приоткрылась тайна здешних мест, не прячущаяся более за небесным пухом, но отчетливо видимая на солнце, вселяя ужас своей угрожающей победой... Ева содрогнулась, и пока она с испугом смотрела вверх, ей померещилось, что чёрный рой широких крыльев вот-вот опустится на землю. На неё...» [1:168]. Ближе к кульминации, которая приходится почти на конец повести, яванские слуги дома резидента с ужасом говорят между собой о неких стонах: «Это понтианаки! Это маленькие детишки плачут на деревьях. Души маленьких детишек плачут на деревьях... Это челака, дурной знак!». Никто не пользуется новым колодцем, потому что не устроили садаку (добровольную милостыню – М.Ф.), и теперь «из 180

М.В. Фролова. Колониальная готика в «Тайной силе» Луи Куперуса

нового колодца встает женщина с кровавой дырой в груди» [1:126]. Понтианущуак – персонаж низшей мифологии. В некоторых (наиболее старых вариантах) предстает в виде мёртвого младенца, а в более современном – в образе молодой женщины в белом платье, с длинными спутанными волосами, иногда с дырой на спине5. Немаловажным элементом готического является внезапное обнаружение таинственного послания на незнакомом древнем языке или знака от неизвестной стороны, посланного неизвестным. Ван Аудейк начинает получать анонимные письма, шантажирующие его, а в обществе появляются слухи о неверности его жены. Кульминация Ужаса – сцена в ванной. Леони вдруг «увидела два-три пятна тёмно-малинового цвета у себя на груди. Её бросило в холод, не знающую, не понимающую. Она стёрла и эти пятна, взяла полотенце, на котором от пятен остались грязные разводы, похожие на густую кровь. Она дрожала всем телом, с головы до пят. И внезапно она увидела. Из всех углов купальни, как и откуда – неясно, в её сторону летели плевки, сначала маленькие, потом больше и больше, словно из слюнявого рта, полного пережёванного бетеля. Сотрясаемая ледяной дрожью, она закричала. Плевки, крупные, как пурпурные медузы, утолщались, попадая на её тело. Оно уже полностью покрылось кашеобразной красной грязью. Один плевок попал ей на спину... На зеленоватой белизне пола отвратительные плевки растекались, расплывались по поверхности воды, не успевшей ещё утечь. Они загрязнили также воду в ванне, растворяясь и расползаясь по ней во все стороны. Сама Леони была вся перепачкана красным, запятнана грязно-киноварным позором, схаркнутым и выплюнутым на неё невидимыми глотками, жующими бетель, которые из углов купальни целились ей в волосы, в глаза, в груди, в живот. Она кричала и кричала, обезумев от необъяснимости происходящего. Она бросилась к двери, хотела её открыть, но что-то случилось с ручкой. Ибо замок не был заперт и засова никакого не было» [1:134]. В «имперской готике» (imperial Gothic) такие фигуры, как граф Дракула, совершающий свои злые деяния в самом центре Лондона, представляют собой страхи и предчувствия надвигающегося тёмного ужаса с Востока [8:6]. В отличие от фактурного Дракулы, Тайная сила лишена какого-либо описания, кроме постоянных предчувствий и нагнетания, она абсолютно аморфна. Жуткое в повести обладает 5 Образы призраков женщин и детей, умерших нечистой смертью, имеют общий австронезийский мифологический субстрат. Подробнее см. [4].

181

Разные статьи / Papers

двухчастной кульминацией – это сцена в купальне (оплёванная бетелем Леони) и ночь, которую там провел резидент с офицерами. «Это не было обманом зрения и слуха: мы действительно это видели, слышали, осязали: оно лилось на нас, распылялось на нас, оно заполнило всё помещение! Другие люди, которые сами не пережили ничего подобного, отрицают такие вещи. Но я – мы все – мы всё это видели, слышали, осязали. И никто из нас не понимал, что же это такое... И с тех пор я ощущал это всегда. Оно окружало меня, наполняло воздух, растекалось у меня под ногами. Понимаете, вот это самое, и только это, – прошептал ван Аудейк совсем тихо, – сломило меня» [1:171]. Палимпсест «Тайной силы» позволяет прочесть эту мистическую силу как растущее национальное сопротивление, неспособность содержать колонию, распад прежнего мира. Некоторые исследователи рассматривают женские образы романа и центральный таинственный образ тайной силы в духе феминистской критики. Памела Паттинама в своем эссе Secrets and danger: interracial sexuality in Louis Couperus’s ‘The Hidden Force’ and Dutch colonial culture around 1900 комбинирует постколониальные и феминистские теории в прочтении «Тайной силы». Кроваво-красные бетельные плевки на голом теле Леони – «текст, написанный невидимой рукой на голом теле Леони» [5:56]. «Понтианак несомненно напоминает о том, как женщины колонизаторов выиграли от притеснения туземных женщин. Единственный голос, систематически оказывающийся беззвучным в повести и недошедший до рассмотрения, принадлежит матерям детей индо. Этот они пишут на теле Леони». К переломному моменту начала XX в. благодаря техническому и медицинскому прогрессу голландцы уже не боялись привозить с собой в «Индию» жён и детей – неофициальные туземные жёны (ньяи) начали исчезать. Маргинализация ньяи часто приводила их к ранней смерти, пристрастию к опиуму и проституции. «Это ньяи, туземная женщина, которой воспользовались, превратили в одноразовую вещь, заявляет о себе в «Тайной силе». Это ньяи – безумная женщина на чердаке Лабуванги». Эмансипированное и беспринципное поведение Леони подрывает патриархальные устои колониализма, а молчание её туземных сестёр и трёх колонн колониальной политики – сродни истории о Берте Мейсон (безумной жены Рочестера в «Джейн Эйр»). Феминистская перспектива подкрепляет постколониальное прочтение готической «Тайной силы», позволяя подвергнуть сомнению авторитет и престиж белого мужчины-колонизатора. Паттинама 182

М.В. Фролова. Колониальная готика в «Тайной силе» Луи Куперуса

считает главной темой повести не мистику, а вопросы «трех колонн колониальной политики: гендера, класса и расы» [5:59,60,56]. Наказание за совершенное в прошлом зло – безусловно, ключевой момент «Тайной силы». Повесть в большей степени заслуживает прочтения как текст, критикующий колониальную «мораль», а не как лишь причудливое готическое (serendipity) пророчество надвигающегося краха империи [8:19]. Герои повести всё чаще начинают видеть «белого хаджи» и страшно пугаться его вида. Служанка Леони – Урип, которую за молчание щедро вознаграждала хозяйка – «уже хотела заснуть, воображая те красивые саронги, которые ей завтра подарит кандженг,6 но вздрогнула, увидев идущего по двору и исчезающего в ночи хаджи в белом тюрбане» [1:69]. Мерцающий призрак паломника символизирует исламскую мораль, противопоставленную европейскому декадансу, бурно и бесконтрольно разросшемуся в тропиках; возмездие, надвигающееся на высший свет Ост-Индии – главный источник страха и отражение настроений «конца века». «Тайная сила» в конечном счёте может оказаться чем угодно, даже самим колониализмом, разрушающим себя изнутри. СПИСОК ЛИТЕРАТУРЫ

1. Куперус, Луи. Тайная сила / Перевод И. Михайловой. Москва: Геликон Плюс, электронная версия: ЛитРес, 2014. 2. Михайлова И.М. Луи Куперус // От лиса Рейнарда до сна богов. История нидерландской литературы. XII-XX век. В 2-х Т. / под ред. Кейса Верхейла, Пита Куттенира, Ирины Михайловой / Санкт-Петербург – Амстердам – Антверпен, Александрия, 2013. Т. I., сс. 402–420. 3. Оглоблин А.К. Грамматика литературного индонезийского языка. Спб, 2008. 4. Фролова М.В., Лунёва А.И. Месть Кунтиланак: индонезийский призрак в современной культуре // Этнография / ETNOGRAFIA, МАЭ РАН, СПб, №1 (3), 2019. cc. 173-192. 5. Buikema, Rosemarie. The mad woman in the attic of Labuwangi: Couperus and colonial Gothic // Gothic Kinship. Ed. by Agnes Andeweg & Sue Zlosnik. Manchester Un-ty Press, 2013, pp. 48–62. https://www.researchgate.net/ publication/281148080_The_mad_woman_in_the_attic_of_Labuwangi_ Couperus_and_colonial_Gothic 6. Murwani, Christina Dewi. Couperus versus Pramoedya. (Part 1-2). 2013. https://latitudes.nu/couperus-versus-pramoedya-part-1/; https://latitudes. nu/couperus-versus-pramoedya-part-2/ 6

Кандженг – гонорифический прономинатив в среде яванских аристократов.

183

Разные статьи / Papers

7. Pattynama, Pamela. Secrets and danger: interracial sexuality in Louis Couperus’s ‘The Hidden Force’ and Dutch colonial culture around 1900 // Domesticating the Empire: Race, Gender, and Family Life in French and Dutch Colonialism. Charlottesville: 1998. pp. 84–107. 8. Watson, Jenny. Deaf Ears and an Accustomed Music: Colonial Criticism in Louis Couperus’The Hidden Force // Berfrois, 2013. https://www.berfrois. com/2013/10/the-dutch-in-java/

На острове Бали. Только наука!

Петербург ночью. Прогулка с индонезийскими студентами.

М.А ЧЛЕНОВ

Академия им. Маймонида РГУ им. А.Н. Косыгина

СЛЕДЫ ЗАБЫТЫХ МИГРАЦИЙ. К ХАРАКТЕРИСТИКЕ ТОПОНИМИКИИ В ВОСТОЧНОЙ ИНДОНЕЗИИ Топонимика – раздел ономастики, посвященный географическим названиям – как известно, уникальный источник по исторической лингвистике, этнографии и многим родственным дисциплинам. Топонимы сохраняют в себе следы давно исчезнувших языков и народов, населявших когда-то исследуемую территорию, свидетельствуют о миграциях, завоеваниях, культурных контактах и о многих других забытых к настоящему времени исторических событиях. К сожалению, в отечественной лингвистике и лингвистической антропологии топонимика Нусантары не часто привлекала внимание исследователей. Редким и удачным примером как раз является работа профессора А.К. Оглоблина, одного из ведущих российских австронезистов, крупного специалиста по малайскому, яванскому, мадурскому и другим языкам Малайского архипелага, воспитавшего целую плеяду индонезистов и малаистов [Оглоблин 2010]. В его статье анализируются некоторые общие характеристики топонимики архипелага, продолжая которые я хочу обратить внимание на специфику восточноиндонезийской топонимики, которая, как я надеюсь показать в настоящей заметке, может пролить какой-то свет на сложную древнюю этническую историю Валлацеи, переходной зоны между папуасским и малайским мирами. 185

Разные статьи / Papers

Отмечу сразу, что анализ топонимики Нусантары представляется мне намного более сложным занятием, чем соответствующие штудии на материале западной части Евразии, хотя бы уже в силу необычайного многообразия и пестроты языковой композиции региона, а также, в силу прискорбно слабой изученности большинства языков этой отдаленной индонезийской периферии. Mikhail CHLENOV, PhD TRACING FORGOTTEN MIGRATIONS Eastern Indonesia including the Lesser Sunda and Moluccan islands, as well as the westernmost part of New Guinea, is normally considered as a separate “studieveld” identified by a number of geographic, zoogeographic and cultural traits characteristic for transitional areas,in this case between Austronesian and non-Austronesian worlds. Only here in the huge Malay Archipelagothereremain two obviously non-Austronesian linguistic units – the North Halmahera and the TimorAlorgroups that demonstrate some features of closeness to the non-Austronesian (Papuan) languages of the New Guinea mainland.Toponymy may serve as one of the sources of earlier stages of history of contacts between Austronesian and nonAustronesian groups in this part of Indonesia. Two specific toponymic are analyzed in this article. The first includes insulonyms and population sites ending with –ol, -oor, -ool, the second the same toponyms but ending with –ar, -al. Both types seem to be specific for this area. Their distribution areas more or less coincide and cover the easternmost part of the Lesser Sunda (excluding the Timor-Alor languages area), the Southwestern islands, Tanimbar, Kei, Aru, Watubela-Gorong islands, eastern tip of Ceram and from there to Raja-Ampat islands and the Cendrawasih (Geelvink) Bay area and eastwards along the northern coast of New Guinea up to the border area between Indonesia and PNG.Historical interpretation of this toponymic phenomenon is precocious, but probably it points to an almost unknown medieval trade zone between Eastern Indonesia and New Guinea centered in Biak and Eastern Ceram.

Следует отметить, что как с этнологической, так и с лингвистической перспективы Восточная Индонезия все еще принадлежит к числу весьма слабо известных частей эйкумены. Внутри этой области, в свою очередь, существуют районы, которых, по существу, еще почти не коснулась рука исследователя, и которые, в начале ХХI в. представляют собой по сути белые пятна на языковой карте мира. К числу таких белых пятен по большому счету относится вся юго-восточная часть малайского архипелага от Солорского архипелага до островов Ару, включая и языки Тимора. Особенностью региона является наличие языков по крайней мере трех совершенно различных языковых семей: австронезийской, тиморо-алорской и северохальмахерской. Хотя австронезийские языки в ре186

М.А. Членов. Следы забытых миграций

гионе безусловно преобладают как по числу языков, так и по численности говорящих, именно наличие неавстронезийских языков создает специфику региона и, возможно, определяет как субстратное явление ряд грамматических и фонологических особенностей австронезийских языков, в частности, т.н. «инверсивную» притяжательную конструкцию. Само по себе наличие неавстронезийских языков на Малайском архипелаге было впервые продемонстрировано голландским лингвистом Х. Ван дер Вейном в 1915 г. применительно к некоторым языкам Северной Хальмахеры. Он впервые выделил особую северохальмахерскую языковую семью и выдвинул гипотезу о ее связи с папуасскими языками [Veen 1915]. Впоследствии Х. Кован сблизил эти языки с неавстронезийскими языками полуострова Чендравасих (Добераи) на западе Новой Гвинеи. Еще позже А. Капелл и К. Форхуве объединили северохальмахерские языки и доберайские в единую западноновогвинейскую «филу», представляющую собой самостоятельное генетическое объединение языков, которые ранее характеризовались просто как «папуасские» [Cowan 1957; Capell 1975]. Наличие неавстронезийских языков на юге Восточной Индонезии стало известно гораздо позже. Первым обратил на них внимание А. Капелл (1944), проанализировавший языки бунак и макасаи на Тиморе. Он же, кажется, первым обратил внимание на язык ловаиа (или макуа, или макува, как его обычно называют сегодня) на восточной оконечности Тимора, который был позже определен А. ван Энгеленховеном как австронезийский, родственный языкам группы летикисар [Engelenhoven 2009]. Позже было установлено существование 12 неавстронезийских языков на Алоре и Пантаре, а также языков фаталуку (дагада) и маклера на восточной оконечности Тимора. Все эти языки признаны как образующие отдельную тиморо-алорскую языковую семью, которую С. Вурм и его коллеги включают в выделенную С. Вурмом трансновогвинейскую макрофилу [Wurm 1975]. Таким образом, сегодня в рассматриваемом регионе можно выделить следующие неавстронезийские языки: ТИМОРО-АЛОРСКАЯ ЯЗЫКОВАЯ СЕМЬЯ Макасаи-алорская группа a) Пантарские языки: • лама (с диалектами калондама, тубал, биангвала) на • западе о. Пантар) 187

Разные статьи / Papers

• т ева (с диалектами деинг, мадар, лебанг) на центральном Пантаре • недебанг, или балунгада – на северном Пантаре • благар – на северо-восточном Пантаре и прилегающих мелких островах b) Алорские языки: • келон – на юго-западе Алора и в одной деревне на севере Пантара • кабола – на северо-западном Алоре • абуи – в западной части центрального Алора • воисика – в центральной части Алора • танглапуи – в восточной части центрального Алора • куи – в береговой части юго-западного Алора • колана – в береговой части восточного Алора • кафоа – в нагорной части юго-западного Алора • макасаи – район Баукау на Восточном Тиморе • бунак (мараэ) на Центральном Тиморе Восточнотиморская группа • фаталуку (на восточной оконечности Тимора) • оирата (на острове Кисар) • маклере (в юго-восточной части Тимора) СЕВЕРОХАЛЬМАХЕРСКАЯ ЯЗЫКОВАЯ СЕМЬЯ Северохальмахерская группа • галела – северный полуостров Хальмахеры • тобело – северный полуостров Хальмахеры • тобару (табару) – центральная часть Хальмахеры • лода (лолода) – северный полуостров Хальмахеры • модоле (мадоле) – северный полуостров Хальмахеры • пагу – северный полуостров Хальмахеры • тололику – северный полуостров Хальмахеры Группа джаилоло • саху – зап.часть центральной Хальмахеры • вайоли – зап.часть Центральной Хальмахеры • ибу – там же, вымер в начале ХХ в. Островная группа • тернате – на одноименном острове у западного берега Хальмахеры 188

М.А. Членов. Следы забытых миграций

• тидоре – на одноименном острове у западного берега Хальмахеры Макианская группа • мои (макиан-далам) – на острове Макиан у западного берега Хальмахеры Теоретически к этим двум неавстронезийским анклавам на территории восточной части Малайского архипелага следовало бы еще прибавить давно исчезнувший язык, названный Т.С. Раффлзом «тамбора». Единственно, что известно об этом языке – около 50 слов, опубликованных в известной книге «История Явы» основателем Сингапура в 1817 г. После этого, как известно, вулкан Тамбора на острове Сумбава взорвался в 1815 г., что осталось в памяти почти всего человечества как одно из самых устрашающих и разрушительных вулканических извержений в человеческой истории. Этот язык, очевидно, был самым западным из неавстронезийских языковых анклавов на территории Малайского архипелага, но известно о нем слишком мало, чтобы делать какие-то выводы о его генетических связях, хотя некоторые исследователи пытаются доказать его «папуасский» характер [Raffles 1817; Donohue 2007]. Таким образом, сегодня мы знаем о существовании очевидно неавстронезийских языков в Восточной Индонезии, протянувшихся от Сумбавы на западе, через Тиморские и Алоро-Пантарские острова и далее на север до Хальмахеры и окружающих ее островков. Обычно эти языки рассматриваются в качестве «реликтов», оставшихся здесь от периода до австронезийского проникновения где-то в 4-3 тыс. до н.э. Напомним, что северохальмахерская семья, гомогенность которой не подвергается сомнениям, теперь рассматривается как часть т.н. «западной новогвинейской языковой филы», включающей несколько языков полуострова Чендравасих в непосредственной близости от северных Молукк. Тиморо-алорские языки, генетическое единство которых далеко не очевидно и нуждается в гораздо более серьезных доказательствах, чем те, которые приводились до сих пор, сближаются с т.н. «трансновогвинейской макрофилой», чье единство и даже само существование также могут быть подвержены сомнению. В последние годы подверглась критическому пересмотру и сама гипотеза о том, что эти языки представляют собой доавстронезийский субстрат. Высказываются, правда, бездоказательные размышления о том, что они могут быть обязаны более поздним миграциям из Новой Гвинеи на террито189

Разные статьи / Papers

рию Восточной Индонезии [Hull 2004]. Все же следует признать, что какое-то отдаленное родство неавстронезийских языков Восточной Индонезии с папуасскими языками полуострова Добераи и района залива Берау прослеживается. При этом следует иметь в виду, что сами носители этих языков «папуасами» себя не считают и по большей части не имеют никакого представления о том, что кто-то причисляет их к этой общности, языковой, или тем более этнокультурной. Но сама проблема соотношения австронезийских и неавстронезийских языковых и культурных компонентов на территории Валлацеи интересна не только сама по себе как важный элемент истории сложной древней интерференции азиатского по происхождению австронезийского культурного элемента и новогвинейского по происхождению папуасского культурного элемента. Она имеет немалое значение для осмысления феномена древних морских миграций района Тихого океана вообще. Последние изыскания в области исторической лингвистики дают основание предположить, что исходным районом для заселения островов Тихого океана (Микронезии, Полинезии и частично Меланезии) могла служить именно сегодняшняя Восточная Индонезия. Одним из источников для исследования каких-либо древних миграционных процессов в этом интересном регионе может служить топонимика, до сих почти не привлекавшаяся к историческому анализу, если не считать моих и моих соавторов ранних попыток прояснить характер малаизации различных частей Индонезии [Членов 1969; Деопик, Членов 1971; Членов 1974]. На интересующей нас территории привлекает внимание группа специфических для этого ареала топонимов, преимущественно названий островов (инсулонимов) и названий населенных пунктов, оформленных формантами, оканчивающимися на согласный –r. Среди них преимущественно инсулонимы с финальным формантом –or, с вариантами –ol, -oor, -ool. Их ареал охватывает восточную часть Малых Зондских островов и простирается далее на восток через Юго-Западные острова и еще далее на Новую Гвинею вплоть до залива Чендравасих (бывший залив Гелвинк или Сарера). К ним относятся следующие топонимы: Bambor – населенный пункт (н.п.) на западной оконечности острова Флорес, Восточная Нуса-Тенггара; Solor – остров у восточной оконечности Флореса, Восточная Нуса-Тенггара; 190

М.А. Членов. Следы забытых миграций

Timor – крупнейший остров в гряде Малых Зондских островов. Его обычно воспринимают этимологически как производное от малайского слова timur со значением «восток», но включение его в ареал форманта –or позволяет искать и альтернативную этимологию; Alor – остров в гряде Малых Зондских островов к северу от Тимора. Его название связывают с яванским словом lor со значением «север», но также, как и с Тимором включение в данный ареал позволяет усомниться в правильности такой этимологии; Makor – гора на острове Ветар, Малуку; Metor – мыс на острове Ветар, Малуку; Daweloor – остров в группе Бабар в море Банда, Малуку. Составляет топонимическую пару с названием близлежащего острова Dawera, где *-loor имеет значение «к морю», а *-ra – «к суше» (Chlenova 2002); Atubuldol – н.п. на острове Ямдена, Танимбар, Малуку; Aurool – н.п. на острове Ямдена, Танимбар, Малуку; Fadol – остров в группе Таянду-Кей, Малуку; Tioor – остров в группе Ватубела, Малуку; Odor – район на острове Гором, Малуку; Kobroor – остров в группе Ару, Малуку; Maikoor – остров в группе Ару, Малуку; Meroor – н.п. в группе Ару, Малуку; Kwamor – нп на восточной оконечности Серама, Малуку; Selagor – н.п. и гора на восточной оконечности Серама, Малуку; Kulor – н.п. на острове Сапаруа и на юге Серама, Малуку; Muor – остров у южной оконечности Хальмахеры, Сев. Малуку; Tiowor – н.п. и мыс на острове Макиан, Сев. Малуку; Wor – остров у юго-восточной оконечности Хальмахеры, Сев. Малуку; Misool – остров в группе Раджа-Ампат, провинция Зап. Папуа; Koor – н.п. на северном берегу полуострова Чендравасих, Зап. Папуа; Sansapor – н.п. на северном берегу полуострова Чендравасих, Зап. Папуа; Numfoor – остров в заливе Чендравасих, Папуа; Moor – остров в заливе Чендравасих; Mamboor – остров в заливе Чендравасих, Папуа; Abraididor – залив на острове Биак в заливе Чендравасих, Папуа; Aningor – н.п. на юге Папуа, р-н Мерауке; Ailokol – н.п. на юге Папуа, р-н Мерауке. 191

Разные статьи / Papers

Обращает на себя внимание и другой формант *-ar с вариантом *-al, характерный в основном для инсулонимов, хотя встречается и в других топонимах: Sanggar – залив на Сумбаве, Тамбора, Западная Нуса-Тенггара; Padar – остров в проливе Линтар между о-вами Комодо и Ринча, Восточная Нуса-Тенггара; Pantar – остров в гряде Малых Зондских островов, Восточная Нуса-Тенггара; Wetar – остров в гряде малых Зондских островов, Малуку; Limar – н.п. на острове Ветар, Малуку; Kisar – остров в гряде Юго-Западных островов, Малуку; Damar – остров в гряде Юго-Западных островов, Малуку; Babar – архипелаг в гряде Юго-Западных островов, Малуку; Tanimbar – архипелаг в гряде Юго-Восточных островов, Малуку; Bebar – н.п. на острове Бабар, Юго-Западные острова, Малуку; Laibobar – остров в архипелаге Танимбар, Малуку; Lamdesar – н.п. на острове Ларат в архипелаге Танимбар, Малуку; Adanar – остров в архипелаге Танимбар, Малуку; Daar – остров в группе Кей, Малуку; Atnebar – н.п. на островах Кей, Малуку; Elaar – н.п. на островах Кей, Малуку; Dangar – н.п. на о-ве Кей-кечил, Малуку; Danar – н.п. в группе островов Кей, Малуку; Letfuar – н.п. на острове Кей-кечил, Малуку; Muslenar – мыс на острове Кей-кечил, Малуку; Har – н.п. на острове Кей-бесар, Малуку; Watlaar – н.п. на острове Кей-бесар, Малуку; Waduwar – н.п. на острове Кей-бесар, Малуку; Weduar – н.п. на острове Кей-бесар, Малуку; Kaar – гора на острове Кей-бесар, Малуку; Heniar – н.п. в группе остров Таянду, острова Кей, Малуку; Aduar – остров в группе островов Ару, Малуку; Binaar – остров в группе острововАру, Малуку; Buwar – остров в группе островов Ару, Малуку; Gadagar – н.п. в группе островов Ару, Малуку; Nafar – н.п. в группе островов Ару, Малуку; Mar – остров в группе островов Ару, Малуку; Tabar – остров в группе островов Ару, Малуку; 192

М.А. Членов. Следы забытых миграций

Wamar – остров в группе островов Ару, Малуку; Kobadangar – нп в группе островов Ару, Малуку; Lelar – мыс в группе островов Ару, Малуку; Selimar – н.п. на острове Вокам, Ару, Малуку; Tafermaar – н.п. в группе островов Ару, Малуку; Longgar – н.п. на острове Воркаи, Ару, Малуку; Amar – н.п. на острове Ватубела, Малуку; Bebar – н.п. на острове Ватубела, Малуку; Kilwaar – н.п. на острове Ватубела, Малуку; Amar – н.п. на острове Манавока в группе островов Горонг, Малуку; Adar – н.п. на острове Гором в группе островов Горонг, Малуку; Maar – н.п. на острове Гором в группе островов Горонг, Малуку; Ingar – остров в группе островов Горонг, Малуку; Angar – н.п. на острове Серам-тимур в архипелаге Горонг, Малуку; Kamar – н.п. на острове Серам-тимур в архипелаге Горонг, Малуку; Kilbawar – н.п. на острове Серам-тимур в архипелаге Горонг, Малуку; Kufar – н.п. на острове Серам-тимур в архипелаге Горонг, Малуку; Amar – н.п. на берегу залива Лакахиа, Зап. Папуа; Angar – н.п. на восточной оконечности Серама, Малуку; Kufar – н.п. на восточной оконечности Серама, Малуку; Bolifar – н.п. на восточной оконечности Серама, Малуку; Wakal – н.п. на острове Амбон, Малуку; Pakal – остров у побережья Хальмахеры, Сев. Малуку; Yar – остров в группе островов Раджа-Ампат, Зап. Папуа; Mansuar – остров в группе островов Раджа-Ампат, Зап. Папуа; Waityaar – н.п. на острове Салавати в группе островов Раджа-Ампат, Зап. Папуа; Ambuar – н.п. на западном берегу залива Чендравасих, Зап. Папуа; Aikar – мыс на острове Нумфоор в заливе Чендравасих, Зап. Папуа; Mioswaar – остров в заливе Чендравасих, Зап. Папуа; War – остров в заливе Чендравасих, Зап. Папуа; Wandoswar – н.п. наостровеМиосваар, Зап. Папуа; Mangguar – мыс в заливе Чендравасих, Зап. Папуа; Fatagar – мыс в заливе Онин, Зап. Папуа; Wabar – н.п. на берегу Онин, Зап. Папуа; Amar – н.п. на берегу Мимика, Зап. Папуа; Ambuar – н.п. в заливе Бинтуни, Зап. Папуа; 193

Разные статьи / Papers

Kladar– н.п. на острове Колепом (Йос Сударсо), Папуа; Aroaar – н.п. в районе Мерауке, Папуа; Ansanmanuar – остров в районе Сарми, Папуа; Apauwar – река и нп в районе Сарми, Папуа; Matewar – н.п. на сев. берегу Папуа к востоку от Мамберамо; Bageiserwar – н.п. на сев. берегу Папуа, Сарми к востоку от Мамберамо; Takar – н.п. на сев. берегу Папуа к востоку от Мамберамо; Приведенная выборка топонимов с формантами -or, -oor и -ar, -aar, конечно, предварительная и неполная. Но она достаточно интересна, чтобы сделать некоторые предварительные выводы. Во-первых, отмечу, что ни один из приведенных топонимов не имеет прозрачной этимологии из малайского языка, или других распространенных на архипелаге языков, например, яванского или бугийского, из чего следует тривиальный вывод, что они возникли на базе каких-то местных языков. Но и здесь, насколько можно понять, нет прозрачных, лежащих на поверхности этимологий, тем более, учитывая многообразие и многочисленность этих местных языков. Можно осторожно высказать предположение, что эти форманты могут фиксировать какой-то топонимический ареал, восходящий к какому-то субстратному слою, скорее всего, неавстронезийскому. Разумеется, не следует полагать, что в западной части Малайского архипелага нет топонимов, которые оканчивались бы также, как и приведенные здесь. Достаточно вспомнить хотя бы знаменитый яванский город Богор с его всемирно известным ботаническим садом. Но на западе эти топонимы не столь многочисленны, не образуют компактного ареала и в большинстве случаев легко этимологизируются или на базе малайского или яванского, или на базе внешних языков, таких как арабский или персидский. Для выявленных здесь восточноиндонезийских топонимических формантов примечательно то, что они имеют почти совпадающие ареалы. Они охватывают частично восточную оконечность Малых Зондских островов, причем почти не включают в себя зону существующих сейчас неавстронезийских языков тиморо-алорской группы, далее охватывают все Юго-Западные и Юго-Восточные острова, включая архипелаги Танимбар, Ару, Кей, Ватубела и Горонг, восточную оконечность Серама, где располагался на протяжении столетий центр торговли с западом Новой Гвинеи, острова Раджа-Ампат, весь район полуострова 194

М.А. Членов. Следы забытых миграций

Чендравасих и Онин, весь района залива Чендравасих и оттуда на восток по северному берегу Новой Гвинеи в районе Сарми (см. карты 1 и 2). Примечательно, что этот ареал не включает в себя зону распространения северохальмахерских языков, как и тиморо-алорских. Почти не входит в ареал и регион Центральных Молукк, весь Серам, Амбонские острова, Буру, Сула, т.е. район, где еще до недавнего времени существовала своеобразная культура «альфуров», демонстрировавшая типичные меланезийские признаки [Членов 1968; Членов 1973; Bartels 1994]. Интерпретация топонимических ареалов распространения формантов -or, -oor и -ar, -aar сложна и очевидно требует дальнейших исследований. Пока же можно только осторожно в качестве предварительной гипотезы указать на ареал почти не освещенной источниками зоны средневековой торговли между Восточной Индонезией и Новой Гвинеей, центры которой располагались на островах Биак и на Восточном Сераме. ЛИТЕРАТУРА 1. Деопик Д.В., Членов М.А. Топонимические детерминативы «куала» и «муара» как источник по этнической истории малайцев // Этнография имен. М., Наука, 1971, сс. 223 – 233. 2. Оглоблин А.К. Заметки о малайско-индонезийской топонимике // Studia Anthropologica, М., Иерусалим: Мосты культуры / Гешарим, 2010, сс. 327 – 345. 3. Членов М.А. К этнической характеристике современного населения Молуккских островов // Советская этнография, 1968, №6, с.70-83. 4. Членов М.А. Очерки по этнической истории народов Центральных Молукк. Диссертация на соискание ученой степени кандидата историч. наук. М. Ин-т этнографии АН СССР, 1969. 5. Членов М.А. Числовая символика и тайные союзы на Молуккских островах // Мифология и верования народов Восточной и Южной Азии. М., Наука, 1973. 6. Членов М. А. Северохальмахерские языки – проблема внутренней классификации // Лингвистическая реконструкция и древнейшая история Востока. Ч. 1. М., 1984. С. 110–115. 7. Членов М.А. Отражение процесса малаизации в восточноиндонезийской топонимике // Actesdu XIC ongres Internationaldes sciencesonomastiques,Sofia, T.1,pp.12-13. 8. Bartels, Dieter. In de schaduw van de berg Nunusaku. Utrecht 1994. 9. Capell A. Peoples and languages of Timor // Oceania, 14/3 pp.191-218; 14/4 pp. 311-337;15/1 pp.19-48, 1944. 10. Capell A. The “West Papuan Phylum” general, and Timor and areas further West // Papuan languages and the New Guinea linguistic scene. Ed. S. Wurm, 1975, pp. 667 – 716.

195

Разные статьи / Papers

11. Chlenova S. Daweloor, A Southwest Moluccan Language. Malaiskoindoneziiskie Issledovanlija 15, pp.145-175, 2002. 12. Cowan H.J.K. A large Papuan phylum in West New Guinea // Oceania, 2:159-166, 1957. 13. Donohue Mark. The Papuan Language of Tambora // Oceanic Linguistics. University of Hawaii Press, 2007. – Vol. 46, no. 2. – pp. 520-537. 14. Engelenhoven A. van. The position of Makuva among the Austronesian languages of East Timor and Southwest Maluku’, 2009, // K. Alexander Adelaar and Andrew Pawley (eds) Austronesian historical linguistics and culture history: a festschrift for Bob Blust, 425-441, Canberra: Pacific Linguistics 601. 15. Hull, G. 2004. The Papuan Languages of Timor // Estudos de linguas e culturas de Timor-Leste, vol.6, Dili, Universidade Nacional Timor Lorosa’e. 16. Raffles Th.S. The History of Java. Vol.2, app. F, pp.198-199, Cambridge 1817. 17. Veen H. van der. De Noord-Halmahera’se taalgroep tegenover de Austronesiese talen. Leiden, 1915. 18. Voorhoeve, P. Central and Western Trans-New Guinea Phylum Languages // New Guinea Area Languages and Language Study, vol.1, Papuan Languages and the New Guinea Linguistic Scene (ed. S.Wurm), 1975.

В Джакарте среди друзей

ПОЛЕМИКА Controvercy

AHMAT ADAM

Profesor Emeritus Universiti Malaya

HENRI CHAMBERT-LOIR’S “ONE MORE VERSION OF THE SEJARAH MELAYU”: A REBUTTER’S ESSAY1 In my study of the Krusenstern’s manuscript, Sulalat u’s-Salatin, currently kept in the Oriental archives of the Russian Academy of Sciences at St. Petersburg I find that apart from Kawi and Sanskrit vocabulary, there are numerous other foreign words, especially from Persian, Arabic and Sundanese. One example is the Persian word Kaid (meaning governor or ruler), which is the title of the father of the Indian princess who married Iskandar Zukarnain. Every transliterator has since the time of John Leyden (1810) read and transliterated it as “Kida” which does not convey any meaning. Another is “Supraba” (meaning shining brightly or glorious) which over the centuries has been transcribed as “Sapurba”. Due to the absence of Arabic vowels in most of the words in Jawi, many people have misread and therefore wrongly transliterated such words as “Bhuta” or “Bota” (a demon),“Oya Deco” (Siamese noble) and “BoBanya” (Siamese king). 1 Статья Ахмада Адама на малайском языке о его подходе к переводу списка Крузенштерна была опубликована в ХХ выпуске «Малайско-индонезийских исследований» (стр. 152-180).

197

Полемика / Controvercy

They have instead read them as “Bat, “Awi Dicu”, and “Bubunnya”. In fact even the meaning of the word “pertuturan” (from Kawi pituturan) of the sub-title for the Sulalat u’s-Salatin (as in “Pertuturan Segala Raja-Raja”), has not been fully grasped by most transliterators. The word which means genealogy, recollection, history and reminder to all rulers, has been misread as either “perturunan” or “peraturan” both by the Orientalists as well as local (Malay and Indian Muslim) transliterators. The following article discusses the latest edition of theSejarah Melayu that this writer has undertaken. It is an attempt to show where the previous transliterators have erred in their transliteration of the Sejarah Melayu from Jawi to Rumi. Reading through Henri Chambert-Loir’s review of this writer’s book the Sulalat u’s-Salatin gives me the feeling that the reviewer, Chambert-Loir, seems to have an axe to grind with this writer. In the review published in the Open Edition of Archipel no. 94 (2017)[1] he does not mince words when he writes with vigour to condemn my work Sulalat u’s-Salatin, published in 2016 by the Yayasan Karyawan in Kuala Lumpur. He thinks he knows what he is talking about regarding my book. He even imagines that most of his comments about the Jawi script, the punctuation of Malay sentences, and even about the Islamic code of the Prophet Abraham are all impeccably correct and valid. Well, I shall show him how erroneous he has been. Even with his pretension of being an expert in Malay literature he is in fact shooting the bull. First of all despite his biased review he has failed to understand the work that I wrote as a whole. After reading his distorted review of the book I am of the opinion that this is purely due to his clear lack of knowledge of the Malay language of the sixteenth century and earlier. But I believe this is not the only reason for his lacking incivility. He has for quite some time been lying low after my criticism of his failure to understand the underlying meaning of the word “pituturan” or “petuturan” as a sub-title of the Sejarah Melayu on the occasion of the launching of by book which he has biasedly reviewed. Actually Chambert-Loir or Ch.-L. (henceforth I shall refer to him both by his surname as well as by his initials)is more capable of describing the physical appearance of the manuscript which the book is based on, such as a change in writing after a blank page which not many historians would be so much concerned with. With all his effort to show his ‘expertise’ in distinguishing the pages and the Jawi handwriting, Ch.-L. nonetheless still makes big mistakes when he, being unskilled in reading Jawi, attempts to identify certain pages of the Krusenstern manuscript as being written by the first, second or third copy198

Ahmat Adam. Henry Chambert-Loir’s “One more version of the “Sejarah Melayu”

ists. In regard to Ch.-L’s claim that the first copyist is responsible for writing 2 passages (ff. 2: 1 – 10: 1 and ff. 38: 2 – 105: 2, that is, the first 17 and last 135 pages of the first volume, it clearly reflects his week knowledge in Jawi calligraphy so much so that it has prompted him to make a guess. This he hides behind his statement of only making “a cursory examination”. For example, Chambert-Loir is wrong to say that the first volume has 135 pages when in fact the last folio for the first volume of the manuscript shows the figure f. cv: 2 (105: 2); and that the continuing page in the second volume is f. cvii (107 with the last page bearing the number f. cxcii (192). There are four blank pages: one after f. xxxvii: 2 (this blank page marks the separation of the copying work done by two scribes), and two blanks on f. cvi and cvi: 2 (106 and 106: 2) which is also to separate the copying work done by two different scribes; the last blank page is on f. cxlii: 2 (142: 2). So it is clear that the manuscript does not have a total of 152 pages as claimed by Ch.-L. The so-called second volume begins with the sentence “Maka tersebutlah perkataan Kampar... ” (and thus goes the story of Kampar) which is a repetition of the ending sentence in volume one “Wal’Lahu-a’lam bilsawab wailayhi al marji’u wal ma’ab. Maka tersebutlah perkataan Raja Kampar 1213”. It is clear that Ch..-L. chooses to confuse himself and readers when he casts doubt on my translation of the Arabic sentence (p. xcv) which he says to mean “the manuscript has been copied by three men” (p. 213) – which is of course, incorrect. My translation is: “And Al-Haj Muhammad Tahir al-Jawi together with Muhammad Zakat Long and Ibrahim Jamrut have completed and received payment amounting to 36 “doits” working daily, day and night”. And to make it worse Chambert-Loiralso exhibits his ignorance of the Jawi spelling /alif/lam//jim/alif/waw/ya/ [‫( ]يواجلا‬al-Jawi) when he reads the word as indicating that the person is from Sumatra. Perhaps he does not know that the Arabic word “al-Jawi” when attached to the name of a person does indeed refer to a Javanese (see Soetan Muhammad Zain 1954: 205). Even if he is using Wilkinson’s dictionary the word “Jawi” (which is the Arabic adjective for Jawa) still refers to the Javanese or island of Java. Wilkinson (1959 (1): 452) does admit that in the olden days the Arab navigators did use the word “Jawa” to refer to both Sumatra and Java. There are many other errors in comprehension committed by Chambert-Loir; clearly it is full of distorted opinions and prejudiced assumptions (see p. 218, 219). His comments seem to bring back my memory to the occasion of the launching of my book, the Sulalat u’s-Salatin that he has 199

Полемика / Controvercy

reviewed. On that occasion which took place in September 2016 I took him to task for what I consider his pedestrian understanding of the Malay Annals by his commentary which he titled “The Sulalat al-Salatin [sic] as a Political Myth” that appeared in Indonesia 79 (April 2005) At that time, after my frank remarks over the said article I could sense that he was extremely unhappy but he chose to keep quite throughout the launching session. In my commentaries of the said article, I had pointed out his glaring error of not explaining the Kawi word “pituturan” which forms the sub-title of the Sulalat u’s-Salatin but pronounced “petuturan”, “pertuturan” (mistakenly read as “perturan” by the scribe(s) of the Krusenstern manuscript) or transcribed misleadingly as “peraturan” by several writers, including Winstedt. Chambert-Loir has preferred to be silent about the significance of the word and its several meanings namely, “advice”, ‘counsel”, “historical narrative” or genealogy of the Malay rajas. Because of that he incorrectly views the contents of the Malay Annals as a “political myth”. In his blinkered review of my book he takes offense at my new interpretative reading of the Sulalat u’s-Salatin which is admittedly quite different from the usual and conventional reading of almost all editors who have made transliterations from the Jawi script to the Rumi script. I have also criticized him for failing to understand the role or function of the closing formula such as Wa’llahu a’lam bissawab and the more elaborate Wallahu a’lambissawab wa ilaihi ‘l marji‘u wal maab. He has even ridiculously counted the number of times this concluding expression is found. For example, he says that the expression WalLahu a’lam bissawab is repeated seventeen times and its short form, WalLahu a’lam is only written once. Based on his counting of the long and short closing formulae he then determines the number of chapters found in the text. Well, this is the kind of “physical” description of a text that Ch.-L. is making. He counts how many times the shorter or longer formula is repeated in the Raffles MS. 18, just to make a conclusion, which is wrong, that there is such a thing as “false chapter” and which is not. He claims that when the narrative is referring to a particular country it will begin with the expression “Maka tersebutlah perkataan”; and concluded with the formula Wa’llahu a’lam bissawab which is all a fallacy due to his poor understanding of the art of Malay literary writing. He has also revealed in his review his ignorance of the Jawi spelling when he picks on issues of orthography (such as disputing my assertion that the copy of the manuscript is of good quality). Chamber-Loir obviously does not remember what the definition of “good quality” is. He thinks 200

Ahmat Adam. Henry Chambert-Loir’s “One more version of the “Sejarah Melayu”

that as a whole the quality of the copying of the Krusenstern manuscript is mediocre (p. 214). I presume he is judging it from the handwriting of one or two of the manuscript’s scribes which I have mentioned as “careless and negligent in certain places”. But unlike Ch.-L., I maintain that the copying of the Krusenstern manuscript on the whole is of good quality because unlike Chambert-Loir. I do not consider the preservation of the Old Javanese words by the scribe(s) as contributing to the manuscript’s mediocrity as alleged by Ch.-L. Since he has probably not read the Raffles 18 in its Jawi form he is obviously not aware that many Kawi words have been misread or left out by the scribe of the Raffles 18. Furthermore, Chambert-Loir thinks that since portions of some pages of the Krusenstern manuscript have not been written in beautiful Jawi script, it is only fair for him to conclude that the Krusenstern manuscript is “mediocre” in quality. From my reading, however, I find that only the script on f. ii – f. ii: 2, and f. x show the Jawi letters are larger than the normal size; yet it is legible for reading. My comments on the irregularity of the Jawi spelling on p. xcvii are certainly apt as the Krusenstern manuscript has been written by three scribes and it is to be expected if there are spelling errors or inconsistencies; for example, the word / mengadap/ is spelt /mengadab/ by another scribe whose ethnic background is most probably Javanese. But one cannot conclude, as Chambert-Loir has done, that the quality of the whole manuscript is mediocre. – especially by someone who does not know how to read Jawi that well. He cannot understand that when compared with the quality of copying of the Raffles 18 which is done by one person the Jawi script written by the three scribes of the Krusenstern manuscript is (with the exception of a few lines on certain folios) still of good quality. Ch.-L. also forgets that while the Jawi script of the Raffles 18 looks neater, the manuscript’s scribe makes more spelling errors than the scribes of the Krusenstern manuscript, thus indicating that the former’s copying of the Raffles 18 is poorer when compared with the Krusenstern manuscript which has three scribes. The problem with Chambert-Loir is that he thinks the Raffles 18 version is the perfect copy of the Malay Annals and he expects the scribes of the Krusenstern manuscript to follow what has been copied by the scribe of the Raffles 18. That is why I note that since the copying is done by three men, it is only to be expected that one of them has been “careless and negligent”. Chambert-Loir mentions about some peculiarities of the manuscript’s orthography (p. 214), such as the writing of the letter /dal/ which looks like /lam/ but he never relates it to the mistake often found in the other man201

Полемика / Controvercy

uscripts of the Sulalat u’s-Salatin, in particular the Raffles 18, where the correct word adiraja has been replaced by al-diraja by the scribe. As far as I know only the Shellabear’s and Abdullah’s recensions have the word diraja been used, which is closer to adiraja that is, as a suffix for the name of Seri Bija Diraja. But surprisingly Chambert-Loir has not commented about this. He does not know that it is because of the accuracy of the scribe(s) of the Krusenstern manuscript in copying the word adiraja (despite the poor handwriting which renders the letter /dal/ to look like /lam/) that makes me say, overall the Krusenstern manuscript is better written. The scribe of the Raffles 18 also fails to read “gogalah” (an Acehnese word from the Persian “gogah” meaning tumult, or din) correctly, thus leading Winstedt to transcribe it as “ngunglah” while Shellabear reads it as ”gemparlah” and Abdul Rahman Ismail, “ngeranglah”. The scribe of the Raffles 18 is also glaringly in error when he copies the word “gonjaklah” as /k/n/ʧ/ŋ/l/h/ which has prompted Winstedt to read it as “berguncanglah”, and Shellabear “perkejutlah” and Abdul Rahaman Ismail, as well as Muhammad Haji Salleh “goncanglah”. And the word amerta (meaning invulnerable) which has been transcribed as amarat by both Winstedt and Brown is also wrong. Many scribes of the various versions of the Malay Annals have also failed to copy the ciri properly because they cannot read what is written in the texts that they copy from. This is especially true with the inability of the scribe of the Raffles 18 to copy in detail the text of the ciri. This is also the reason why the scribe(s) of the Krusenstern manuscript have done better because they have copied the complete texts of the ciri, almost verbatim. Chambert-Loir’s inability to read Old Jawi has also been demonstrated by the “examples” he gives regarding my reading of Jawi. He says that my transcription of the phrase “panjar-panjar” [‫ ]راجنقراجنف‬which is followed by “[sic]” is faulty (p. 216). Little does he realize that the actual phrase “pancar-pancar” (its meaning being fully explained in fn. 348), is transcribed with a Javanese accent – thus accounting for the [sic]. I really don’t know how Ch.-L. can imagine and then concoct the transcription of the words “panja upanjara” (a meaningless expression) which he says are in the manuscript. I guess he thinks the scribe(s) of the Krusenstern manuscript should follow the Raffles 18 where the words panca upacara are found. It also seems very clear too that Chambert-Loir is not happy over my description of my work as “a critical study” when he writes sarcastical202

Ahmat Adam. Henry Chambert-Loir’s “One more version of the “Sejarah Melayu”

ly and accuses me of being erroneous almost throughout my book. He says that I have an obsession with Old Javanese and Sanskrit and even accuses me of being “frenzy” which clearly proves that Ch.-L. is absolutely ignorant over the presence of Old Javanese and Sanskrit words in the Sulalat u’s-Salatin, which again proves that he does not read the original text in Jawi. The fact that there are numerous Old Javanese or Kawi words (which have their origins mostly from Sanskrit) in all versions of the Malay Annals is certainly undeniable. Until now not many scholars or researches have highlighted this matter. Chambert-Loir has guessed that these are Malay words that have Sanskrit origins. Based on the historical fact that many Old Javanese literary works such as the “Panji tales”, Javanese “kidung” and “kakawin” such as the Ramayana and Mahabharata, have influenced the original authors of the Sulalat u’s-Salatin, it is most plausible that Sanskrit words and phrases could have been introduced into the Malay language by Old Javanese or Kawi. Words such as empu (distinguished person, corrupted to empuk in Malay), amerta (from Sanskrit amrta), arara (having daughters or sisters who are unmarried), anugeraha (gracious gift), banget (extremely, very), bangsi (bamboo flute), bhujangan (being a brahmin disciple), bhre (member of the royalty), gonjak (to joke or jest), jana (man or human), jebat, kesturi, karunia, karana, malini, mama (mine, my own), manda (gentle), meru (mountain), medhini (earth, land), patra (competent person), patik (Kawi for servant), prasada (lofty seat or platform), prastawa (suitable occasion, favourable moment). rengga (saddle for elephant), sundari (beautiful woman), tutur (memory, counsel), upama (like, comparison), wilis (dark green) and many others are found a plenty in the Malay Annals. This is not to mention that there are also many words that originate from Acehnese as well as Persian in the Malay Annals. All these do not seem to tell anything to Chambert-Loir. He even considers this as “out of place” (p. 218). And he sounds belligerent when he says, “Sekali prastawa” sounds like a joke”. He probably does not know that the word does exist in Old Malay and Kawi. Has he really read the text of the Krusenstern manuscript? If he has he would have noticed the presence of the word prastawa (see f. xxxi: 2 of the facsimile or p. 65 of my book) and that it is sometimes spelt /p/r/s/t/a/w/a/ [‫ ]واتسرف‬and at other times /p/r/s/t/a/w/a/ [ ‫ ]اواتسرف‬and sometimes just /p/r/s/t/w/ [ ‫وتسرف‬.] which shows that it cannot be pronounced in any other way than prastawa (see also f. cxlii, line 7 from the top). When Chambert-Loir says that to pronounce “sekali prastawa” as “barbaric” (p. 218) and that it “does 203

Полемика / Controvercy

not mark any progress in philology” and even “sounds like a joke” he really highlights his poor knowledge in Malay philology. He even dares to pass judgement on the scribe’s writing which he says is mediocre. His comment that the name of Allah (which he finds occur frequently) has been written with double /lam/ are so small and the /h/ according to him is reduced to a minuscule slanting stroke and therefore has been made to look like /ash/ (p.214) is really a lot of bull. His pretension to be able to recognize good quality Jawi by trying to scrutinize the spelling for the word Allah is pure nonsense. I can say this because I know how to write Jawi and I know that there are various styles in writing the Jawi script. In my transliteration of folio iv: 2 of the manuscript I have read the Jawi letters /a/k/m/ [‫ ]مكا‬as ‘ukum’which is the variant spelling for the word ‘hukum’ in Jawi. It should be borne in mind that in Malay manuscripts the consonant /h/ could also be either omitted or added to a word. Examples of such variant spelling using or leaving out the letter /h/ are a plenty. Words such as “harta” may be spelt /arta/, “hulun” spelt /ulun/ and “hawar” spelt as /awar/. Likewise words such as “alas” may be spelt as /halas/, “arit” (to cut) spelt as /harit/ and the name “Tun Aria” can be spelt as /Tun Haria/. Thus /ukum/ could also be the reading for ‘hukum’. Chambert-Loir apparently is not very happy over the fact that my overall transliteration of the Malay Annals has not followed the conventional reading of the manuscript by most Western transcribers especially in my Rumi transliteration of foreign words such as Bota (instead of Bat), Kaid (instead of Kida), Seri Agra Raja (instead of Seri Akar Raja), Bo banya (instead of Bubunnya) and many more words of Sanskrit, Persian or Thai origins. And so he objects to my not reading the Jawi letters /alif / kaf / mim/ as “agama”. Now one may question why I have preferred to read the Jawi spelling as ‘ukum’ instead of ‘agama’. Hukum is the Malay translation for the Arabic, sharia [variant shariat], a word which is also transcribed on f. vi by the scribe of the Sulalat u’s-Salatin as “saringat” (Javanese pronunciation). My reason for reading it as [h]ukum is that Muslims believe that Abraham is one of the six prophets who were conferred the sharia(t) which is translated ‘hukum’ in Malay or what is known in English as Islamic canonical law. The same reading is found in the English translation of the Malay Annals by C.C. Brown (1970: 4). If readers were to refer to Brown’s translation of the relevant sentence about Kaid Hindi embracing Islam on the occasion of his daughter’s wedding to Iskandar, it is plainly clear that 204

Ahmat Adam. Henry Chambert-Loir’s “One more version of the “Sejarah Melayu”

I have not erred in my reading of the Jawi letters /alif/kaf/mim/ [‫ ]مكا‬as / ukum/ which is the Malay word for sharia. Brown translated the sentence into English as: “And when Raja Iskandar signified his consent, the daughter of Raja Kida [sic, Kaid] Hindi was duly wedded by Nabi Khidlir [sic] to Raja Iskandar following the ordinance (emphasis added) of the Prophet Abraham (the Chosen Friend of God) in the presence of all those aforesaid” (Brown, 1970: 4). Those who are familiar with Arabic know that the word sharia can also be translated as ritual, liturgy or ordinance of God. In the Holy Quran the Abrahamic code is known as Abraham’s sharia or “code of Abraham” or Abraham’s command (Quran 2: 124). By ‘command’ it is meant Allah’s Will or Decree or Purpose. It was Abraham’s sharia which laid the foundation of the sharia or (h)ukum of the teachings of all the Prophets, including Muhammad. The Quran contains a number of verses which include command for believers to follow the sharia or millat of Abraham. The phrase “millat Ibrahim” in the Holy Quran suggests the creed of Abraham instead of the religion (deen) of Abraham. Millat refers to monotheism as stated in Surah 5: 48:): “For each of you, We have decreed your own law and methods. Had God willed, He would have made you one nation, but He tests you through what He has given each of you.” So, may I remind Chambert-Loir that my transcription of [‫ ]مكا‬to /u/k/m/ is perfectly correct. It might very well do him good if he were to check from the valid sources. It appears that Ch.-L. is not at all happy over my decision not to follow the manner of transliteration of the Sulalat u’s-Salatin by most Westerners including some Malaysians who follow them. For example, I do not transcribe the Jawi spelling /p/r/m/d/y//w/a/n/ [‫ ]ناویدمرف‬as perma dewana like Winstedt and Shellabear do. Both Leyden’s and Abdullah’s reading of the word as permadabuana are also wrong. I read the Jawi spelling [‫ ]ناویدمرف‬as prama dewana which in Sanskrit means extremely bright. Chambert-Loir, who does not think there is a need to question Winstedt’s transcription, also does not recognize Winstedt’s error in transcribing the Jawi spelling for the name “Puteri Naya” (Old Javanese for “the prudent princess”) as “Puteri Nai”. The same mistake of writing “Nai”instead of “Naya” is also found in Leyden’s work. Due to Ch.-L.’s refusal to learn something that he does not know, he has even disputed my correct reading (and Winstedt’s) of the Arabic title [‫ ]تلالص نیطلاصلا‬that is pronounced Sulalat u’s-Salatin by saying that the Sulalat al-Salatin is the title inscribed on the text. Again, this is a glar205

Полемика / Controvercy

ing example of his inability in the reading of Arabic words or phrases. He does not know that the spelling /h/l/y/m/t/ /a/l//s/a/?/d/y/t/ [‫تمیلحتیدعس‬ ‫ ]لا‬should be pronounced Halimat u’s-Sa’adyah and Bustan al-Salatin should be pronounced Bustan u’s-Salatin. Cambert-Loir also shows his prejudiced view when he says that in my recension of the Sulalat u’s-Salatin I have talked many times of a “standard text” defined in various contradictory ways”. Well, I would like to inform that what I am saying is not based on what he alleges as “numerous hypotheses, all of them quite fragile that have been proposed by Winstedt and others” (see p. 219 of his review). I have in fact read most of the original Jawi manuscripts (even though some are in microfilms) which I have come across during my research; and it is based on my reading of the texts that I have concluded that to talk about a short version and a long version is really misleading. Instead I propose that there is the standard version of the Malay Annals and the variant versions of it. Nonetheless, judging from his comments about the Malay Annals I don’t think Chambert-Loirhas even read the Jawi version of the Raffles 18 with care. Another thing that he tries to confuse his readers is the question of my quoting passages from other texts of the Malay Annals with the intention of providing a coherent reading of the Sejarah Melayu. Hence for that reason, is it wrong to mention, for example, that a particular Arabic quotation which the scribes of the Krusenstern manuscript has failed to copy from the text that he uses? After all my taking the passage (which I have put in italics) is also mentioned in the footnote. Ch.-L. is wrong to consider this filling of the lacunae as a justification for me to regard it as representing “the most ancient text” (p. 217). So, what “voluntary contamination” is Chambert-Loir talking about? Not unlike his insulting remark is his attempt to find fault with my reading of the word keinderaan. He says that he is correct in reading the sentence “Maka baginda pun naik ke atas keinderaan baginda lembu putih,” and he adds: it is clear that keinderaan is a mistake for kendaraan”. Here again Chambert-Loir seems to have exposed his naivety if not ignorance about the contextual use of the word “keinderaan”. I can only advise him to study classical Malay a little bit more. It doesn’t pay to throw insults and to write maliciously when you don’t know the subject. Similarly he also disputes my contention that the Malay Annals probably had its first version or part of it told orally as was the accustomed practice in traditional Malay literature. I also contend that the text was not completed in one go. Again, my only advice to him is to study more about traditional Malay literature and this could only be done through reading the Jawi manuscripts thoroughly. 206

Ahmat Adam. Henry Chambert-Loir’s “One more version of the “Sejarah Melayu”

The main thrust of Chambert-Loir’s disapproval of my work is the fact that I have taken my liberty to ignore most commentaries and reviews of the text by most Westerners. Not only have I pulled no punches when I criticize the failure of Western writers in their understanding of the message that is intended by the unnamed author of the Malay Annals but also their failure to acknowledge the influence of Kawi in the said work. I can’t avoid a smile when Ch.-L. is annoyed about my usage of the philological method. It is totally uncalled for. Although purely based on his shallowness in knowledge about influence of Old Javanese on the Malay Annals he even shows sarcasm mover my dependence on the most reliable Old Javanese-English Dictionary (and its translated Indonesian version). Further, Chambert-Loir is also particularly unhappy over my theory that the unknown author could have been a follower of Sufism of Shia tendency. And he rejects the influence of Aceh on the text simply because of his ignorance about the presence of the copyist cum author in Aceh. For this, I can only advise him to read the text in its original Jawi. He should also be not too arrogant to reject someone else’s findings before conducting his own research. Perhaps he would like to try transliterating the Krusenstern manuscript himself. For all his grouses and unhappiness over my points of view, I have given my reasons why I have given them, especially after going through most of the available manuscripts in Jawi and making a comparison of their contents. That is one reason why I am rejecting the late Prof. Roolvink’s term of the “long and short” versions. Another fallacy that Ch.-L. makes is to accuse me of making a mistake when I write about the period that the Krusenstern manuscript of the Sulalat u’s-Salatin was copied. From the German script readers are informed that the copying of the Sulalat u’s-Salatin was executed in Melaka in the month of July 1798. The Hegira year given in the Jawi script is 1213. This would render the Muslim date as around Muharram/Safar 1213 Hegira (f. cvi:2). It appears that Chambert-Loir has never done his own research but prefers to depend on A.M. Kulikova’s 1989 essay. Due to this he cannot accept the correct date that I provide (perhaps out of European patronizing bias) and so he quotes Kulikova’s date which is also repeated by E. Revunenkova (Sulalat-us-Salatin: the Krusenstern Manuscript) by mentioning the period of writing as June or May 1799. He is certainly wrong on this since the figure 7 written in German clearly shows that July is meant. And the 1st of July happens to coincide with 17 Muharram, while the 31st of July 1798 is equivalent to 17 Safar 1213 Hegira. Thus it cannot be June or May. From where does Ch.-L. get the estimated month? Obviously by 207

Полемика / Controvercy

copying Kulikova. But in doing so he exposes himself of his ignorance of the Hijri-Gregorian date conversion. He even makes himself look naïve when he says that I make the mistake of not noticing Kulikova’s designation that the “first” pages to be the last and vice versa. In his smooth language style Chambert-Loir shows time and again that he has not read the facsimile of the Krusenstern manuscript himself. He excuses himself by saying “I suppose nobody in the world, not even in Malaysia, will choose to read the Jawi text in its original form rather than the Latin transcription any more”, and this, I think, is the main cause of his failure to write a fair review. My description is based on what is written on the second folio which is f. ii and f. ii (2) (after the Basmallah) and this is done after checking the pagination as it appears on the manuscript’s facsimile. Surely Chambert-Loir is aware that when you read the Jawi text, the pagination should begin from the right and not the left. His assertion that the folio 400 is printed twice is also misleading because there is no such thing as folio 400. The last folio is numbered f.clxci (192) and it does appear that since he has made so many blunders in commenting the contents of the manuscript Chambert-Loir can only show his ‘expertise’ in elucidating the pagination of the Sulalat us’-Salatin. He could of course be quite right that the f. xx: 2 of the manuscript’s facsimile has been printed twice. But however remote it might be, it is also possible that the said page has been copied twice because prior to that page more than two paragraphs have been left out by the scribe (which I have indicated by wholly placing them in italics). In my transcription I have stated that f.xx: 2 is a repetition (ulangan semula). But in fn. 353 I have also written: “...clearly because of the carelessness of the scribe who has continued to copy from the previous copyist has caused the section given in italics form (beginning from p. 39 until p. 40 of my book) to be left out in the Krusenstern manuscript. (This refers to the paragraphs containing the missing transcription that are indicated by the italicized words”. These missing words have been replaced with those taken from the Abdullah’s text and Shellabear’s edition). Whatever may be the case the repetition of the f. xix: 2 which appears on f. xx: 2 is of no consequence to the smooth transliteration of the said pages. Another distortion that Chambert-Loir makes is that I have made no comment regarding the three copyists when in fact besides stating the ethnic background of the scribes I have even stated their names and the payment that they received. In my Introduction on pp. xcv – xcvi I mention “They are made up of three local men and that one or two of them namely Haji Muhammad Tahir and Ibrahim Jamrut [Zamrud] are of Javanese de208

Ahmat Adam. Henry Chambert-Loir’s “One more version of the “Sejarah Melayu”

scent”. On p. 212 of his review Ch.-L. takes issue over my not commenting on Dr. E. Revunenkova’s essay in the Manuscripta Orientaliavol. 12: 2 (2006). It is actually because I find no new information in the article, or that the essay is different in content analysis from her book. On the other hand I find that Revunenkova has made an error when she claims that the Sulalat u’s-Salatin has 34 chapters when in reality there are only 30 narratives or kisah. Furthermore, my criticism of her work can already be found in my Introduction on pp. xc – xcii. Since Chambert-Loir has not read Dr. Revunenkova’s book and has not made any effort to enquire about the contents of the book by the said author, he is only assuming that Dr. Revunenkova has “studied the text in a careful and competent way”. So, what competency is Chambert-Loir talking about? I can smell a whiff of an innuendo of old-colonial paternalism from Ch.- L.’s prejudiced writing. I also can’t dismiss this feeling easily when I read Chambert-Loir’s pretension of knowing well the Jawi script and the Malay language. His criticism of my using /s/ for /sin/ for the word /syah/ which has been corrupted to /sah/ shows his ignorance of the manner the word is pronounced and transcribed by the Javanese scribe(s). I have never for once used /sin/ as an alternative for /syin/. All literate Malays know that /sin/ is different from /syin/; but in the Krusenstern copy of the Sulalat u’s-Salatin there are many words that should be transcribed according to the text. The letter / sin/ is therefore used when such words in their original form like /syah/, / Syahrul Baryah/ /Nasyruwan/, and many more have been pronounced in their corrupt form, namely: ‘sah’ for /syah/, ‘Sahrul’ Bariah for /Syahrul Bariah/, ‘Nasruwan’ for /Nasyruwan/, Sahru’l-nuwi for /Syahru’l-nuwi/, ‘mesuarat’ for /mesyuarat/, ‘sukur; for/syukur/, and ‘bersekh’ for /bersyekh/. What is the logic of Chambert-Loir’s contention that my keeping to the correct method of transliteration is just “unnecessary hyper-correction”? He is also unhappy over my putting “[sic]” for archaic words and archaic spellings such as /menengar/, /tuha/, /tahta/, /ra’na/, /nentiasa/. I do not understand why Ch-:L. is unhappy to find so many footnotes, and my quoting P. J. Zoetmulder’s Old Javanese Dictionary. He thinks my work is “indigestible and confusing”. By accusing me of committing the error of transcribing the Jawi letters /k/?/n/d/r/a/n/ [ ‫ ]ناردنءك‬shows that Ch.-L. is indeed ignorant of Malay and Jawi [usage?]. The letter ‘hamzah’ [ ‫ ] ء‬necessitates the word in the manuscript to be pronounced /ke?indraan/ and not /kendaraan/ and one meaning of the word is mount, or steed; it is the classic and variant form of the modern word kenderaan. He makes another blunder in his reading of 209

Полемика / Controvercy

Jawi when he disputes the word kembalilah as written by the scribe(s) even though in the Krusenstern manuscript the Jawi spelling is clearly /k/m/b/a/ l/y/l/h/ [‫ ]هلیلابمك‬and it cannot be transliterated otherwise. Nevertheless he contends that kemballah has no meaning in the sentence and therefore should be changed to kayalah. This is really a strange assumption. While the sentence in the Raffles manuscript reads “and the padi was reaped, and Wan Empuk and Wan Malini became rich because of their meeting with the princes”, one of the scribes of The Krusenstern manuscript has written: “And so Wan Empuk and Wan Malini then take leave for their home after the princes have come by...”. In the same vein Chambert-Loir is also not happy over my correcting the phrase “raja Sarib Maghrib” to “raja masyrik-maghrib”. He thinks my changing it to masrik-maghrib (east-west) is because that is what is being found in Abdullah’s text and the Raffles no. 18 edition. It is nothing of the kind. I choose it because the correct phrase is indeed “masyrik-maghrib” which means raja of the East and the West. Ch.-L. thinks “raja Sarib-Maghrib” refers to the king of Syarif of the West which I think is way off the mark. I have my reason of course which is consistent with my thesis that there are many words and phrases in the Krusenstern manuscript which are corrupted by Kawi or Old Javanese pronunciation. How could Ch.-L dispute this? He has never done research on this and so he does not know that the influence of Old Javanese or Kawi on Malay could be seen from as early as the 14th century. This is quite evident from the text of the Terengganu Inscription which is dated 708 Hjrah or 1308 CE. (Ahmat Adam, The New and Correct Date of the Terengganu Inscription, 2017). Due to his ignorance, Chambert-Loir therefore, without much thinking, conveniently brushes aside the Javanese factor in Malay literary history. Unknown to him also is that even the word jong (not jonk) is found in the Kawi vocabulary. The word has already been in usage since the 14th century, perhaps as a result of Indian influence, just like so many of the Old Javanese words have originated from Sanskrit. Chambert-Loir’s ignorance of this Old Javanese influence has led him to refer to my writing as “pure fancy” (p. 218 of his review) and he even uses a very uncouth remark over my reading of certain classical phrases found to have been used in the fifteenth and sixteenth centuries – such as “Sekali prastawa” (mentioned earlier) as “simply barbaric”. It is obvious that he cannot accept the fact that philologically many Malay words have undergone changes in pronunciation simply because of the misreading of words written in Jawi. What used to be pronounced as 210

Ahmat Adam. Henry Chambert-Loir’s “One more version of the “Sejarah Melayu”

“kebecikan” in the fourteenth century is now pronounced “kebajikan” in the present century. The pronunciation of the 14th century Old Malay word for “if” (spelt in Jawi as /jim/kaf/) [‫ ]كج‬to /jika/ from /jaka/ is definitely a historical change in Malay phonetics. So also is the word “tuha” which is pronounced “tua” at present. Similarly, the word kursi [‫ ]يسرك‬is presently pronounced and spelt kerusi in Jawi. Other examples are words like mardahika (already in existence in the 14th century) which is now pronounced “merdeka”, “kulawarga”, now pronounced “keluarga”; and “adi pratama” in the text of the Terengganu inscription which is pronounced “adi pertama” in the present time. This change in pronunciation is partly due to the change in reading or perhaps ‘misreading’ of certain words spelt in Jawi, such as the word “tun” which is sometimes spelt /t/n/ [‫ ]نت‬and erroneously read as “tan” by some, hence culminating into the creation of the Malay neo-feudal title ”Tan Sri” with the “Sri” added later upon the creation of the new title. Another modern word “lapan” used to be pronounced as “dua lapan” in the fourteenth century and then it underwent a change from “dua lapan” to “delapan” before becoming “lapan” today. Another example is the word karana (spelt ‫ ناراك‬in the Sulalat u’s-Salatin) which is currently pronounced kerana by Malays or karena in Indonesia. This shows that some Malay words may undergo phonetic change in pronunciation over time. Thus the pronunciation of words of a certain era is determined by the spelling used during that era. Hence the words “peristiwa” and “tua” were pronounced differently in the sixteenth century Sulalat u’s-Salatin and also, presumably, in the much earlier work Hikayat Raja Pasai (which was subsequently recopied in the 19th century with noticeable changes). Based on the Jawi spelling [‫ ]واتسرف‬or its variant, [‫( ]اوتسر‬/p/r/s/t/a/w/ or /p/r/s/t/w/a/), and [‫]هوت‬ one can certainly say that the word prastawa and tuha were indeed in usage by writers of Malay manuscripts before the seventeenth century. Only those who do not know this will dare to label the pronunciation of such ‘archaic’ words are “barbaric”. To transliterate /p/r/s/t/a/w/ as found in a pre-17th century text “is not a joke”, as alleged by Chambert-Loir. If only Chambert-Loir bothers to read more about Malay word-change and read more Malay manuscripts in their original Jawi form, I don’t think he would dare to say that my quoting of such words as prastawa, nityasa, karunya and pramuka, and pramadani (which are all of Javanese origin taken from Sanskrit) as out of place. These words have been pronounced differently during different periods of time. For reasons that I can’t really understand, Chambert-Loir appears to be very obsessively angry over the 211

Полемика / Controvercy

fact that I do not emulate the reading method of the Sulalat u’s-Salatin by most Europeans, including himself. He is especially unhappy when I assert that for over two centuries the reading of the Jawi letters /ba/ṭa/ [‫ ]طب‬as “Bat” by past European editors, not excluding himself, is wrong. I contend that the Jawi spelling should be pronounced Bota because of the letter /ṭa/ with a “fathah”. Bota or Bhuta is from Sanskrit “bhuta” and it is also found in Old Javanese. In order to say that I am wrong in my reading, Ch.-L. tries to argue on the use of the Arabic diacritical marks fathah and shaddah which he doesn’t seem to fully understand. Shaddah is a diacritic shaped like a small written /w/. It is used to indicate germination (consonant doubling or pronounced with extra length such as the doubling of [ṭ] as in the word bhaṭṭa). He doesn’t seem to know that in the case of [‫ ]ط‬in the spelling [‫ ]طب‬it has a fathah (the small diagonal line placed above a letter). Due to this the correct reading of the word is “bota” since the fathah on the letter [‫ ]ط‬represents a short /a/. Like the old Jawi spelling for “duli” there is no vowel after the consonant /ba/. Thus the spelling of /b/ṭ/ [‫ ]طب‬should obviously be read as /bhuta/ or /bota/. However, Chambert-Loiris persistent on saying that the Jawi spelling should be read as “Bat” which comes from Sanskrit bhatta (p. 219) which, according to him (quoting van Ronkel), means “the erudite, the bard”. Well, this meaning is not found in any of the Sanskrit dictionaries that I use. Has he really quoted van Ronkel correctly? I wonder. But just to enlighten Ch.-L., the Sanskrit word bhatta according to the Sanskrit-English Dictionary by Sir Monier-Williams (1999, first edition 1872) is a title of respect addressed to a prince such as “My Lord’; whereas bhata means “a mercenary, hired soldier or warrior, hireling, or servant”. The word bhuta (or Malay bota) on the other hand, according to Monier-Williams, who is the more authoritative expert in Sanskrit, means “priest of the gods, purified divine being; good being, a created thing, a spirit (good or evil), or a great devotee or ascetic ghost, goblin or demon”. In Malay bhuta or bota is called“raksasa”. Chambert-Loir also mentions about the “ciri” but he has no comments whatsoever regarding the full text of the ciri that is found in the Krusenstern manuscript and he is silent over the fact that I am the first who has attempted to read and transcribed the ciri in its complete form. Nevertheless Ch.-L. alleges that “the fascination for Old Javanese perverts a famous passage of the Sulalat al-Salatin, the ciri.” The word ciri in Old Javanese means sign, distinctive mark, proof or evidence, and in Malay it means the supernatural mantra recited during the installation of a king. But instead of 212

Ahmat Adam. Henry Chambert-Loir’s “One more version of the “Sejarah Melayu”

being unbiased Chambert-Loir shows sarcasm with his insulting remark (p. 219): It is “extremely surreal to try and read, and translate a text in an unknown language by thumbing up a dictionary, even more so if the dictionary is one of Old Javanese, while the language is believed to be Sanskrit.” Like I have said earlier, Chambert-Loir is rather weak in reading old Jawi. Perhaps he doesn’t realize that with the exception of the Raffles MS. No. 18 which although it has part of the ciri text transcribed into Rumi by Winstedt, the full complete text is nonetheless unavailable. Therefore Chambert-Loir is unable to make any fruitful comments of the “supernatural mantra”. Nevertheless in his remarks over my reading and translation of the ciri he blindly jumps to the conclusion that I have ignored or ”feel entitled to ignore” the works of past scholars, among others, R.O. Winstedt, W.E. Maxwell, and Ph.S. van Ronkel. Ch.-L. forgets that although I have read their study about the ciri I do not necessarily share the view that their reading has been correct. More so because from my reading of the various texts of the Malay Annals during my research, the ciri has either been missing in them or that the full complete text of it is simply not available. Clearly, one reason for Chambert-Loir to make such criticisms over my transliteration of the ciri is because of his inability to read the ciri in its Jawi form. From his comments in his review of my book I have a strong suspicion that he feels more comfortable reading other people’s past Rumi transcription of the Sulalat u’s-Salatin. He is quite right when he admits that he is “too incompetent” himself to discuss the transcription and its translation – not just the ciri, but also the whole complete text of any particular version of the Sulalat u’s-Salatin in Jawi. Unfortunately Ch.-L. takes cover for this weak knowledge of old Jawi by showing rudeness with his words. He also shows his arrogance over my attempt to transcribe and translate the two texts of the ciri found in the Krusenstern manuscript. He has especially expressed doubt by questioning my ability to translate words and expressions from a language “believed to be Sanskrit”. Of course I have studied Sanskrit when I was a student, and of course “thumbing a dictionary” as he says is certainly a big help. The sentiments that he has expressed only show that he has not read my book with care and diligence and has written his “review” with much prejudices and biasness. In my book I have admittedly criticized the way the Malay Annals has been read and transcribed into Rumi by Europeans. For over two hundred years readers have been misled into thinking that the various names that are spelt in Jawi are pronounced “Sipurba/Sapurba” instead of Supraba 213

Полемика / Controvercy

(which by the way is also another name for the Buddha) and “Kida Hindi” instead of Kaid Hindi (Kaid being a Persian word meaning governor or ruler). For centuries readers have been led to believe that Sundari should be pronounced “Sendari or Sandari”. Sundari also happens to be the name of one of the Buddha’s followers. The Siamese royal title Bo Banya and the name of the Majapahit princess Purna Lango (meaning overwhelming love) has also been misread as “Bubunya” and “Kirana Langu” (which actually bears the meaning of “sickening or revolting smell of the moonbeam) by most Western scholars. Even the Kawi sub-title of the Malay Annals which Chambert-Loir doesn’t even know, have been read incorrectly as “Pertuturan” or “Peraturan” instead of the more correct Pituturan or Petuturan. There are many other Kawi words not recognized by most writers, and Ch.-L. is no exception. In my book, I have shown that these mistakes have been committed by people whose knowledge of old Jawi is scanty and thus causing their reading and transcription to be faulty. It is this attempt of mine to prove the orientalists are wrong that may have propelled Chambert-Loir to write such a biased review of my book. However, he can only show his skill in talking about the physical condition and the descriptive form of the manuscript, such as: “The K. manuscript is in excellent condition and the facsimile is of a good quality, even if some pages are sharper than others.” (p. 213). But when it comes to reviewing somebody else’s book, Ch. L. glaringly shows his failure to understand its contents. Imagine him trying to correct my reading of the Kawi word “meayarkan” /m/a/y/r/k/n/ [‫( ]نكریام‬meaning to unfold or spread out) and he then even proposes changing the reading from “meayarkan” to menaburkan” (meaning to scatter) just because the scribe of the Raffles Ms. No. 18 has done so! Where does he find the word “menaburkan” on f. vi of the Krusenstern manuscript? Why can’t he accept the fact that the scribe of this particular manuscript prefers to use the Old Javanese word /meayarkan/? Is this action of Chambert-Loir scholarly? Or is he merely prejudiced against my thesis regarding the presence of a heavy Javanese influence in the said manuscript? Another absurdness by Chambert-Loir is his assumption that the correct name to be transcribed is “Hikayat Hamzah” (again following Abdullah and Raffles Ms. No. 18). For someone who is quite incapable of checking the Jawi text of the Krusenstern manuscript himself he just assumes that the name should be “Hikayat Hamzah” instead of “Hikayat Hamurabi” as written by the scribe of the Krusenstern manuscript. 214

Ahmat Adam. Henry Chambert-Loir’s “One more version of the “Sejarah Melayu”

Chambert-Loir also commented on my way of punctuating certain sentences. He gives as examples the sentence on folio iv: “Kata yang empunya ceritera pada suatu masa, bahawa Raja Iskandar anak Raja Darab Rum, bangsa Makaduniah nama negerinya Zulkarnain geranya, sekali baginda berjalan hendak melihat matari [sic, matahari] terbit, maka baginda sampai pada sar [had] dekat negeri Hindia.”. Ch.-L. is again manipulative in his argument when he adds /nya/ (which is not in the text) to the word “bangsa” and by so doing he assumes that my punctuation is wrong. In reality the phrase “bangsa Makaduniah nama negerinya” is in the Malay syntax perfectly all right. The word ‘bangsa’ here denotes descent or nation. Thus Raja Iskandar according to the sentence is the son of Raja Darab of Rome, of the Macedonian nation, being his country...” Chambert-Loir’s concoction of the sentence will of course result in a change because “nya’ is added to “bangsa” which can be translated as “his race”. Another sentence punctuation (f. clxxi) which he claims to be wrong is: Maka kata orang Melaka, “Ini Benggali putih” pada seorang Feringgi itu. Berpuluh-puluh orang Melaka meng[h]aru dia; ada yang mengurut misai, ada yang memutar janggut ... (And the Melaka men said to one of the Franks, “This is a white Bengali. Scores of the Melaka men keep annoying him; some are stroking his moustache while others twist his beard ...). To Malay readers this is certainly a valid punctuation because the sentence “This is a white Bengali” is addressed to, or is referring to one of the Portuguese.What really makes the sentence in the Krusensatern manuscript different is that after the expression “Ini Benggali putih” it is not followed by the punctuation word “Maka” as found in some other versions, which would indicate that it is a new sentence. But Chambert-Loir thinks otherwise. He thinks the sentence should be: “Maka kata orang Melaka, ‘Ini Benggali putih’. Pada seorang Feringgi itu berpuluh-puluh orang Melaka mengharu dia” (p. 216). Why? One may ask. Ch-L.’s answer is, his punctuation is the correct one because “it is found in all other editions”. Is this really true or must the copyists of the Krusenstern be faulted for not following other copyists of the Malay Annals? His absurd claim shows that he doesn’t understand or simply ignores the fact that the exact sentence found in the Krusenstern manuscript of the Sulalat u’s-Salatin is different. Presumably he has not read the Raffles no. 18 version edited by Abdul Rahman Ismail 2009: 254) which has the sentence: “Ia ini Benggali putih“ (He is a white Bengali). This is followed by “Maka seorang-seorang Feringgi itu berpuluh-puluh orang laki-laki mengerumuni dia” (Hence one after another of the Franks are surrounded 215

Полемика / Controvercy

by scores of men). Likewise, in the Abdullah Munsyi’s text (Stumorang & Teeuw 1952: 270), the same sentence can be found, “Maka kata orang Melaka, “Ia ini Benggali putih. Maka pada seorang-seorang Feringgi itu (meaning “Hence to every Frank”) berpuluh-puluh orang Melaka mengerumuni dia.” It doesn’t in anyway indicate that “seorang-seorang” refers to one lone Frank; rather it means one person after another). Only in the version edited by A. Samad Ahmad (1979: 244) the sentence appears to refer to one Frank being surrounded by many Malays, which is similar to the Krusenstern manuscript whereby the words “Ini Benggali putih” refer to a single Frank”. The sentence in A. Samad Ahmad’s edition reads: Maka kata orang Melaka, “Ia ini Benggali putih. Maka pada seorang orang Peringgi itu berpuluh-puluh orang Melaka mengerumuni dia, ada yang memutar janggutnya ... (Then said the Melaka men, “He is a white Bengali”. And at one of the Franks scores of the Melaka men surround him ...”. In the Shellabear’s edition 1977: 183), the sentence goes like this: “Maka kata orang Melaka, “Ia ini Benggali putih”. Maka pada seorang orang Feringgi itu berpuluh-puluh orang Melaka mengerumuni dia.” Thus based on the Malay syntax the sentence that I punctuate is perfectly correct. Like in many other instances of his reading of the Sulalat u’s-Salatin, Chambert-Loir doesn’t seem to fully understand the language style of the Malays. This reminds me of the day when I criticized him for his misreading of the Kawi word pituturan (petuturan) in the Malay Annals in his 2005 article. Thus in his review of my book he passes ridiculous judgement by saying that the text that I have edited does not make the book easy to read. Of course it will be difficult for him to follow since he is blinded by his prejudiced views as can be seen from his arrogant assumption that he is very correct in his comments rejecting the influence of Old Javanese or Kawi on the Sulalat u’s-Salatin. His shortcoming can also be seen from his obsession with the Raffles 18 which does not reflect his knowledge of reading Malay manuscripts. On the whole I find that Chambert-Loir’s review of my book, published by the Yayasan Karyawan in 2016, is extremely biased. With the exception of his skill in making descriptive elucidation about the facsimile of the Kruzsenstern manuscript, Chambert-Loir has been proven to be wrong in all aspects of his criticisms of the book. His inclination to be prejudiced against my work is probably personal but could also be due to his poor command of not just the Malay ‘classical’ language, but more so because of his inability to master the old Jawi. Thus underlying his caustic review of my book also is a reflection of his prejudiced attitude towards in216

Ahmat Adam. Henry Chambert-Loir’s “One more version of the “Sejarah Melayu”

digenous scholars for daring to criticize the European orientalists. Without doubt, his prejudice has led him to take a biased stand, by putting forward criticisms purely based on false assumptions and shallow knowledge of the old Malay language, the Jawi script, and the Islamic belief – which reminds me of the wisdom of the Malay proverb,“Kalau tali kail panjang sejengkal laut dalam jangan diduga” which in English is: If [your] fishing line is only a span long, don’t try to fathom how deep the sea is. BIBLIOGRAPHY

1. Ahmat Adam, Sulalat u’s-Salatin, Kuala Lumpur: Yayasan Karyawan, 2016. 2. Ahmat Adam, “Sulalat u’s-Salatin Suatu Pembacaan Baharu”, Dewan Sastera November 2016 3. Ahmat Adam, The New & Correct Date of the Terengganu Inscription, Petaling Jaya, SIRD, 2017. 4. Chambert-Loir, Henri, “One More Version of the Sejarah Melayu”, Archipel 93, Paris, 2017 pp. 211-221. 5. Chambert-Loir, Henri “The Sulalat al-Salatin as a Political Myth”, Indonesia, 79 (April 2005). 6. Monier-Williams, Monier, Sir, Sanskrit-English Dictionary, New Delhi: Munshiram Manoharlal Publishers Ltd., 1999[1872]. 7. Muhammad Zain,Soetan, Kamus Moderen Bahasa Indonesia, Djakarta: Penerbit, Ganesa, 1954. 8. Revunenkova, E., “Sulalat-Salatin: The Kruenstern Manuscript”, Manuscripta Orientalia, vol. 12, no. 2, June 2006. 9. Sejarah Melayu or Malay Annals (translated by C.C. Brown), Kuala Lumpur: Oxford University Press, 1970. 10. Sedjarah Melaju Menurut Terbitan Abdullah (Transcribed by T. D. Simatupang and A. Teeuw), Djakarta: PenerbitDjambatan, 1952. 11. Sejarah Melayu (transcribed by W. G. Shellabear, Kuala Lumpur: Fajar Bakti, 1977. 12. Sejarah Melayu The Malay Annals, (Transcribed by Abdul Rahman Haji Ismail), MBRAS Reprint 17, Kuala Lumpur:Malaysian Branch Royal Asiatic Society, 2009. 13. Sulalatus Salatin (Sejarah Melayu), (Transcribe by A. Samad Ahmad), Kuala Lumpur: Dewan Bahasa & Pustaka,1986. 14. Wilkinson, R.J., A Malay-English Dictionary, 2 Volumes, London: Macmillan & Co. Ltd., 1959. 15. Winstedt, R.O., “The Malay Annals or Sejarah Melayu”, Journal of the Malayan Branch

HENRI CHAMBERT-LOIR

Directeur d’études émérite de l’École française d’Extrême-Orient

ONE MORE VERSION OF THE SEJARAH MELAYU I am most indebted to my colleagues Ernest Thimbe and Arlo Griffiths for commenting on this article and offering editorial suggestions.

1. The Sulalat al-Salatin is the object of constant debate in Malaysia today. Conferences and lectures are frequent, publications follow each other, editions of the text keep appearing. During the last twenty years six new editions have been published in Kuala Lumpur and Malacca. This exceptional academic activity (second only to the debate, even more lively, around Hang Tuah, at the expense of all other texts, which tend to be neglected) does not produce a better knowledge of the text, but a political reading that, beyond quarrels of interpretation, rests on a patriotic celebration. It seems that interest for ancient Malay literature has drastically diminished in Malay society during the last thirty years. Today the Sulalat al-Salatin is the domain of academics – male ones exclusively – some of whom know the text by heart, so to speak, but approach it with a questioning different from that of their foreign colleagues. 2. Sulalat al-Salatin is the title inscribed in the text itself: it is the title chosen by the author. However, the text is more frequently quoted with the title Sejarah Melayu, translated into English as Malay Annals. 3. The prestigious series Karya Agung, which had already published an edition of the text (by Muhammad Haji Salleh) in 1997, recently published a second edition by Dr. Ahmat Adam (see Ahmat 2016 in the Bib218

Henry Chambert-Loir. “One more version of the “Sejarah Melayu”

liography below). Ahmat Adam’s edition is the eighteenth edition of the Sulalat al-Salatinpublished since the middle of the 19th century. 4. Ahmat Adam (henceforth A.A.) gives an edition of the “Krusenstern manuscript” (henceforth K), i.e. a manuscript acquired by Commodore Krusenstern in Malacca in 1798. We need to consider that date for a moment. Ivan Feodorovich Krusenstern was a Russian of German origin, also known as Adam Johann von Krusenstern. Before being appointed captain in the Russian imperial navy he served for a while on commercial vessels of the British East India Company. This is when, on a travel from India to China, while his ship was under repair in Penang, he spent a few months in Malacca, in the second half of 1798, and took the opportunity to order a copy of the Sulalat al-Salatin (A.A., p. xcvi). 5. The Sulalat al-Salatin has been mentioned by Nuruddin al-Raniri, a famous Malay author, in Aceh, around 1640 and by several European authors starting in 1708 (P. van der Vorm, F. Valentijn, etc.). Its contents, however, remained unknown until the publication, in 1821, of John Leyden’s translation. This is why Krusenstern’s decision to obtain a copy, while he did not know the Malay world and was spending a few months in Malacca by mere chance, is surprising. Krusenstern was probably lucky enough to be advised on the spot by some connoisseur. When back in Russia he presented the manuscript to the Royal Academy of Sciences in St-Petersburg through his friend Fyodor Ivanovich Schubert, who was a member of the Academy and gave the manuscript to it in 1802 (Kulikova, p. 28-29). The manuscript was copied in 1213 A.H., i.e. June 1798 to May 1799. As Krusenstern was already in Canton in November 1798, the manuscript has to date from June to October 1798 (Kulikova). It bears a watermark dated 1794, which fits perfectly with that estimate. This makes K the oldest copy we know of the Sulalat al-Salatin, albeit by a few years only: the following oldest manuscript dates from 1808. 6. Manuscript K is still kept in St Petersburg. It has been described by A.M. Kulikova in 1989 and subsequently published for the first time by E. Revunenkova in 2008. That edition consists in a facsimile (with no transcription) and a 105-page commentary in Russian. This work has remained unknown outside Russia because of its language. A.A., who does not know Russian but obtained an insight into the contents of the book thanks to a Russian colleague, states that Revunenkova’s reading and analysis are deficient; she can’t read the Jawi script properly (p. xc). I don’t read Russian either but E. Revunenkova has published an article in English in 2006 (listed in A.A.’s bibliography but nowhere commented upon) that 219

Полемика / Controvercy

would rather indicate that she has read and studied the text in a careful and competent way. 7. A.A. reproduces the facsimile in his own book (as the result of a recent and excellent policy of the Karya Agung series). A.A.’s book therefore consists in a long introduction (120 pages), the annotated edition of the text, and the facsimile of the manuscript. I suppose nobody in the world, even in Malaysia, will choose to read the Jawi text in its original form rather than the Latin transcription any more, but the publication of a facsimile is of great benefit for philologists; it may sometimes also be a devastating element, similarly to bilingual editions, when a punctilious reader sets out to compare facsimile and transcription. 8. The K manuscript is in excellent condition and the facsimile is of a good quality, even if some pages are sharper than others. A.A. worked on the facsimile without any access to the original. He reproduces the description of that original by A.M. Kulikova (1989), without noticing that, in that description, the “first” pages designate the last and vice versa. This apparent mistake is due to the fact that Kulikova refers to the pagination, added by a librarian and which has disappeared from the facsimile, ordered from left to right, like in a European book, and not from right to left, as it is the norm for manuscripts written in Arabic characters (this is explained by Revunenkova 2006: 63). Therefore that kind of information in A.A.’s book (p. xcii) has to be mentally converted. 9. In his presentation of the facsimile, A.A. follows three uncommon principles: a) he numbers the folios in Roman numerals; b) he starts with folio ii; c) he considers a folio as made of two facing pages (a double spread). He fortunately preserved the original presentation of the manuscript, the text starting on a verso, the layout of which, together with the following recto, makes a kind of frontispiece. Therefore, his facsimile starts with a verso called f ii, followed by a recto called f ii:2. This is somewhat confusing but has no consequence on the reading or commenting of the text. In the following notes I convert the numbering into Arabic numerals: f lxxxviii and f lxxxviii: 2 become f. 88:1 and f. 88:2 respectively. Furthermore, the facsimile includes one double spread printed twice (the “folio” 400), while the preceding double spread is lacking. One more page is printed twice too – an issue to which we will return below. 10. The original manuscript is made of two volumes. On the last page of the first is inscribed the date 1213 and an Arabic sentence according to which, in A.A.’s translation (p. xcv), the manuscript has been copied by three men (Al-Haj Muhammad Tahir al-Jawi, Muhammad Zakat Long 220

Henry Chambert-Loir. “One more version of the “Sejarah Melayu”

and Ibrahim Jamrut), who have been paid by the day. A.A. asserts that the name (nisba) al-Jawi means that the first is of Javanese origin (p. xcvi), whereas it means from Southeast Asia or more specifically from Sumatra. Ibrahim Jamrut would be of Javanese origin too because his name is the Javanese prononciation of the Malay word jamrud (p. xcviii). 11. A.A. makes no comment on the fact that the copy was made by three scribes. A cursory examination of the facsimile makes me think that the handwritings of three different people (say, K1, K2, K3) can indeed be distinguished: K1 is responsible for two passages: ff. 2:1 – 10:1 and ff. 38:2 ‒ 105:2, that is, the first 17 and last 135 pages of the first volume, with a total of 152 pages; K2 has copied ff. 10:2 ‒ 37:2, that is, 55 pages in the middle of the first volume; K3 has copied the totality of the second volume (ff. 107:1 ‒ 192:1), that is, 171 pages. These conclusions are provisional, but they raise interesting questions. When he reaches the last two pages of his first section (the beginning of the text) K1 enlarges his handwriting considerably, in order not to create a break with the following section, which is being written by his colleague K2. The latter too, at the end of his own section, enlarges his handwriting, but cannot avoid a blank page between his section and the following one (f. 38:1). There is one more blank page further on (f. 142:2), but that does not seem to be related to a change in handwriting. 12. It seems thus clear that the three scribes worked simultaneaously. The fact that they shared the task in that way may indicate that they were in a great hurry, which might explain the mediocrity of their work. What models did they use? Four fragments of an unbound manuscript or several manuscripts? The use of several manuscripts could explain that the final text is difficult to classify among the different versions of the Sulalat al-Salatin. It would be useful to scrutinize more thoroughly the passages written by the respective scribes because that could perhaps explain spelling inconsistencies and some idiosyncrasies (for instance a few typically Javanese spellings or the alternating final b/p); moreover, it is probable that the quality of the copying, mediocre as a whole, is not the same with one copyist and another. 13. A.A. asserts a few times that K is a copy of good quality, much better than that of the most famous manuscript of the text, Raffles 18 of the Royal Asiatic Society (henceforth manuscript R18), but the unique criterion of that excellence lies in the claim that Old Javanese words are better preserved (p. xciv, cxix). But A.A. also notes that K is “careless and negligent,” as can be seen from spelling inconsistencies and mistakes, repetitions, and lacunae (p. xcvii-xcviii, also p. xxx fll.). A.A. notes a significant 221

Полемика / Controvercy

number of copying errors, and one discovers more and more of them while reading the text. On the whole, K is a rather careless copy on the literal level (both misreadings and miswritings); on the other hand, one gets the feeling that the scribes followed their models faithfully (in a hurry they had no leisure for improvisation). The consequence of these remarks is that it is not possible to rest the authority of a reading on the spelling of the manuscript (as A.A. frequently does) and that in an edition that claims to be “critical,” it is necessary to amend the text wherever it is obviously incorrect. 14. It may be useful to say a few words about some peculiarities of the manuscript’s orthography that have a decisive influence on the reading and the transcription of the text: 1) the dal is often written like a lam (p. xlvi); 2) two words (Rabingul-awal and saringat, perhaps others) are written with a nga(‫ )ڠ‬instead of a ‘ayn, which is typically Javanese; 3) the writing of a final <b> for a <p> (voiced for unvoiced) is frequent (e.g. adab for adap, atab for atap, bercakab, genab, hidub, berlengkab, etc.), while the reverse (<p> for <b>) appears only once (takjup for takjub); 4) it is often difficult to distinguish one or two diacritical points; 5) the name Allah, of very frequent occurrence, is systematically written with two <l> so small that they look like one <s>, so that the word seems to be written <ash>, with a <h> reduced to a minuscule slanting stroke; so much so that the same lettering is once transcribed <asih> (p. 14 l. 2). 15. The Karya Agung series is one among many, worldwide, that aim at publishing a “canon,” the major works, of a literature. It is printed with a paper colour and ornamentation inspired from the famous “yellow books” (kitab kuning) used in Koranic schools, but in a luxurious (and expensive) fashion, like rare and precious objects that one is proud to exhibit in one’s personal library. However, since a few years back, each volume is also printed with a soft cover at a much more reasonable price, which allows this series to be the principal publisher of Malay classical texts today. The series’ editorial board claims to be extremely rigorous philologically and the recent decision to publish a facsimile of a manuscript in each edition does reinforce this “scientific” aspect. The targeted audience is Malay society at large but some editions, because of their imposing critical apparatus, rather look like academic exercises. 16. A.A.’s edition of the Sulalat al-Salatin definitely belongs to that category. The transcription is congested with a myriad of superfluous signs and annotations: a) in the manuscript the letter sin is used to transcribe the phonemes /s/ and /š/ (<sy>), instead of /s/ alone; A.A. transcribes all the words comprising a /š/ written as a sin as <s[y]>; we thus have <S[y]ah> 222

Henry Chambert-Loir. “One more version of the “Sejarah Melayu”

a hundred times. This is an unnecessary hyper-correction: Jawi is not Arabic; sin transcribes <sy> in a perfectly standard way in many Malay manuscripts; b) A.A. introduces into the text, inside square brackets, the Jawi lettering of difficult words, despite the fact that the whole Jawi text is published in the same book; c) an enormous amount of archaic spellings are followed by “[sic]” (“menengar [sic], tuha [sic], tahta [sic], ra’na [sic], nentiasa [sic],” etc.), so that sic must be one of the most frequent words of this edition, beside maka, pun, yang or telah; d) the text is accompanied by 1,579 footnotes, the majority of which quote P.J. Zoetmulder’s Old Javanese Dictionary. All this gives the edition an aspect of high learning, but makes it rather indigestible and confusing. 17. Malay philology is at a critical point of its history, because there is presently no debate on theories and methods, no handbook that would offer more than general considerations, and no individual reflexion that one would be able to find in the edition of a particular text. Even if there have been some debates or pronouncements since then, the sole theoretical synthesis on the subject is a 15-page article by a German scholar published 36 years ago (see Kratz, 1981). In these conditions, each “philologist” deals with “his” text with common sense as only guide. 18. Let’s see some of the choices made by A.A., considering that he has decided to publish a critical edition, as stated in the very title of the book (disunting dengan kritis). There will be plenty of opportunities to observe that “critical edition” here means a transcription of a manuscript corrected by the editor according to his taste, his knowledge and his hypotheses, most often without any consideration for the readings of other editions, other than to declare them faulty. 19. The first of these choices is the division of the text into chapters: the text of the Sulalat al-Salatin is divided into sections that begin with the formula “Alkisah maka tersebutlah perkataan” (“Here now is the story of”) and end with the formula “wa’llahu a‘lam” (“God knoweth the truth”) in a more or less elaborated form. All editors have regarded these sections as chapters and have given them numbers. So does A.A. “demi memudahkan pembacaan”(p. xciii). It is not necessary to number chapters to “facilitate reading”. Editors of ancient Malay texts are rarely conscious of the way they manipulate a text even though they claim to reproduce it faithfully. 20. A second choice regards punctuation: Malay Jawi texts have none; all editors (rightly) add one to their transcription in Latin characters and most tend to create short sentences, particularly by introducing a point before every occurrence of the word maka. This is more important than it 223

Полемика / Controvercy

seems because punctuation structures the text, imposes a reading rhythm and determines an interpretation. A.A. shares the proclivity toward short sentences and it happens that his punctuation hinders the reading instead of guiding it. It can even create misinterpretations. (In order to spare the readers I will quote two examples only, among many others, in each category below.) So, two examples of faulty punctuation: a) p. 9 l. 3, ‘“raja Iskandar anak raja Darab Rum, bangsa Makaduniah nama negerinya” is a mistake for “Raja Iskandar, anak Raja Darab, Rum bangsa[nya], Makaduniah nama negerinya”; b) p. 322: “Maka kata orang Melaka, ‘Ini Benggali putih’ pada seorang Feringgi itu. Berpuluh-puluh orang Melaka mengharu dia.”, whereas one should read: “Maka kata orang Melaka, ‘Ini Benggali putih’. Pada seorang Feringgi itu berpuluh-puluh orang Melaka mengharu dia.”, which is found in all other editions. 21. In the third place – but this is certainly not a matter of choice – one finds a certain amount of mistakes in the transcription. Two examples: a) p. 10 l. 8, “jadi Islam di dalam ukum [hukum] Nabi Ibrahim” is a mere blunder: the lettering <akm> cannot signify [h]ukum and should obviously be read as agama; b) p. 38 l. 12-13, the transcription (twice) panjar-panjar (followed by “[sic]”) is faulty: the manuscript has panja upanjara. A reading mistake of a different kind is found on p. 40: A.A. asserts (fn. 353) that a whole page of the manuscript has been copied twice and he comments on the scribe’s sloppiness, but in fact, it is not the manuscript that repeats itself, it is merely the facsimile (the comparison of ff. 19:2 and 20:2 leaves no doubt). This means that the facsimile has been established page by page and that, starting on this point, versos have become rectos and vice versa: the whole manuscript and the pagination are from here onward disorganised. 22. Fourth, as this edition is light-years away from a diplomatic one, evident mistakes – and there are plenty – should have been corrected in one way or another. Two examples from the same page: a) p. 33, in “maka baginda pun naik ke atas keinderaan baginda lembu putih,” it is clear that keinderaan is a mistake for kendaraan; b) p. 33 l. 17, kembalilah; the word has no meaning here and should be corrected to kayalah (the reading of all other published versions). Not to correct these mistakes, either in the text or in footnotes, will inevitably confuse the reader. 23. Fifth, and this is the reverse flaw, some corrections are exces examples: a) the phrase “Nusyirwan Adil, raja Sarib Maghrib” crops up several times (e.g. p. 16 twice, p. 31, etc.), and it is each time corrected into “raja masyrik-maghrib,” which is the reading of Abdullah’s edition as well as R18; this would have been justifiable once but not several times; consid224

Henry Chambert-Loir. “One more version of the “Sejarah Melayu”

ering the alternate letterings s/sy and b/p, I think syarif (descendant of the Prophet) is meant, that is, “king of the syarif of the West”; b) p. 26, l. 22, the text has “hikayat Hamzah” (like Abdullah and R18), with a slight spelling error; A.A. corrects into “hikayat Hamurabi”; the Sulalat al-Salatin is not an erudite text; its authors did not know much about the outside world and even less about history, while copying mistakes are innumerable. Common sense dictates that the hikayat mentioned here is the famous Hikayat Amir Hamzah, which is mentioned in the same way (“hikayat Hamzah”) elsewhere in this same text (A.A. p. 351), not a fanciful hikayat Hamurabi. 24. Sixth, A.A. introduces into his text, which he claims to represent the most ancient version of the Sulalat al-Salatin, passages borrowed from other, more recent, versions of the text (e.g. pp. 24, 39, 184, 337), in order to fill lacunae. It is of course necessary to signal lacunae and to summarize their content, but to integrate into a version several pages of another is to bring about voluntary contamination. 25. The seventh choice represents one of the major characteristics of this edition edition; it concerns the allegedly Old Javanese words. A.A. has the theory that many words in the Sulalat al-Salatin originate from Old Javanese and that they are particularly numerous in manuscript K, which in turn would prove the antiquity of this version. Winstedt once published a short note on “Sanskrit in Malay Literature” (1957), in which he asserts that in classical Malay texts, and particularly the Sulalat al-Salatin, words of Sanskrit origin are four times more numerous than those of Arabic origin. His evidence is scanty but the idea is suggestive. A.A. has been struck by the same phenomenon, but he talks mainly about words of Old Javanese origin, and this amounts to confusing several things: the fact that a word exists in both Malay and Old Javanese does not mean that it has been borrowed by the first from the latter; it may have been borrowed independently by both languages from Sanskrit (or from another language: A.A. also claims that the word jonk [junk], well-known to be a loanword from Chinese, is of Old Javanese origin, fn. 439). Moreover, even if it were established that a Malay word is of Sanskrit or Old Javanese origin, it would not necessarily have a spelling identical to that of the original word (not to mention the possibility of spelling variation in the source language itself). What is more, a word of foreign origin does not always have the same meaning in the source and the target languages. Still, in blatant contradiction to all such well-known facts, A.A. wants his readers to believe that “It is only when the origin of each word has been examined etymologically that its correct form can be known” (p. xxxiii). 225

Полемика / Controvercy

26. A.A. draws conclusions from the quantity of those “Old Javanese” words: the author would have borrowed them directly from ‘classical’ Javanese texts (p. lii), therefore the author of the first version of the Sulalat al-Salatin, that at the origin of all others, would have been a man of Javanese ascendency, or a Malay-Javanese mestizo, in any case a man who spoke fluent Javanese or was accustomed to utilizing Old, Middle or Modern Javanese words in writing (p. xl); and he would have been an expert in Old Javanese language and literature (p. li). All this is pure fancy. 27. On the basis of these convictions, A.A. comments upon all the words supposed to be of Sanskrit or Old Javanese origin. The first footnote to the text reveals that the Malay keras is borrowed from Old Javanese; elsewhere, we find notes on the meaning, in Sanskrit or Old Javanese, of the words adu, beta, citra, demang, duli, empu, mutia, niscaya, pandai, etc., etc. This is not only out of place (why not a commentary on words of Arabic or Chinese origin?) but highly ambiguous: it suggests that those words in the Sulalat al-Salatin have the meaning of their equivalent in Monier-Williams’ or Zoetmulder’s dictionaries. A.A. is proud to have “preserved” so-called “classical” spellings (p. xxxii) like karunya (for kurnia), nityasa (for senantiasa), prastawa (peristiwa), pramuka (permuka), karana (kerana/karena), and we also stumble in the text across tepramanai (tepermanai), sambrani (semberani), pramadani (permadani) and more. This does not mark any progress in philology, it is simply barbaric. “Sekali prastawa” sounds like a joke. 28. This obsession with Old Javanese and Sanskrit leads A.A. to correct, often erroneously, the text of the manuscript according to Sanskrit or Old Javanese vocabulary. Two examples: a) pp. 12-13, in the phrase “dan segala ulama dan hukama meayarkan emas dan perak,” meayarkan (an incongruous creation on an Old Javanese base) is a faulty correction; the word should have been corrected to menaburkan; b) p. 21 l. 27, the lettering <a-w-ŋ> is corrected to the Old Javanese wwang (idem on p. 64), which has nothing to do here, while it is also (and correctly) corrected to o[r]ang in the very same line. 29. This Old Javanese frenzy affects names too: p. 33 last line, Bota: this name has been read Bat or Bath by everybody to this day; the spelling of the manuscript is not as clear as A.A. says in fn. 324: the diacritical sign over the ta is not a fatha (sign of the vocalisation “a”) but a shadda (sign of gemination, which is perfectly clear on the facsimile, f. 20: 2, line 2), and there is no reason to “correct” to Bota. Incidentally, the lettering of the word with a shadda, i.e. <bṭṭ>, seems to confirm van Ronkel’s hypothesis 226

Henry Chambert-Loir. “One more version of the “Sejarah Melayu”

(1921: 175) that the name Bat comes from the Sanskrit bhaṭṭa, “the erudite, the bard,” a typical surname for a Brahmin. 30. The fascination for Old Javanese perverts a famous passage of the Sulalat al-Salatin, the ciri. It is a text of a few lines that a character of supernatural origin (Bat precisely) delivers during the consecration of a king. The ciri seems to have first been a eulogy, in Sanskrit, of the king to be enthroned, that was read by a priest. Then the text became corrupt across the ages, while its use was extended to high officers of the kingdom. From the point of view of the disparity of the versions of the Sulalat al-Salatin, the ciri is an interesting point of comparison: it is mentioned in all versions, but its text is not quoted in Winstedt’s and Abdullah’s versions; it is quoted once in recension III, and quoted twice in K and another witness of recension II. A.A. thus transcribes the ciri twice and devotes an appendix to it (pp. 3737), in which every word is commented upon. I am too incompetent myself to discuss these transcriptions and their translation, but it seems exceedingly surreal to try and read, and translate, a text in an unknown language by thumbing up a dictionary, even more so if the dictionary is one for Old Javanese, while the language is believed to be Sanskrit. Several scholars have studied the ciri in the past (among others, R.O. Winstedt, W.E. Maxwell, Ph.S. van Ronkel), but AA feels entitled to ignore their work altogether. 31. A.A.’s voluminous introduction discusses the various questions evoked above and also addresses the genesis of the text. Numerous hypotheses, all of them quite fragile I would think, have been proposed (mainly by R.O. Winstedt, R. Roolvink, O.W. Wolters, Teuku Iskandar and V.I. Braginsky) on the successive stages of the redaction of the Sulalat al-Salatin in the course of ages. A.A. adds a stone to this fanciful building: for him, the text has been revised under five Malacca sultans (p. lxiv, lxxvi) – “revised” because a first draft already existed in the 14th century (p. xlvi) or even the 13th (p. xlv, lxxiv). A.A. talks many times of a “standard” text, defined in various contradictory ways and which finally transpires to be Abdullah’s edition of 1841. This point of view was current in the 19th century but has long lost all reason to persist. A.A. still has a few more theories on the date when it was decided to draw up the 1612 version of the Sulalat al-Salatin, on the personality of the author (a Sufi of Shia tendency...), on the influence of Aceh on the text, and other questionable points of view. 32. Summing up, this edition does not make the text of manuscript K easy to read. A.A.’s book is obviously a work of love and dedication. Unfortunately, A.A. got carried away with extreme ideas about philology, while a basic and modest transcription would have been much more prof227

Полемика / Controvercy

itable. Still, we do have a text and it transpires that K is a very interesting version of the Sulalat al-Salatin. There are three recensions of the text (plus a few hybrid versions and editions), that are commonly known as the “Winstedt,” the “short,” and the “long” recensions. Roolvink (1970: xxii) and Revunenkova (2006: 63) have stated that K belongs to the short recension, but A.A., defying all evidence, asserts, on the basis of only few and shaky arguments, that K belongs to the Winstedt recension: K and manuscript Raffles 18 would have been copied on almost identical models (p. cvi and others) and K would be the most faithful witness of the 1612 version. This thesis is a priori attractive because the “Winstedt” recension is only known through one complete manuscript and another containing half of the text only. But, in reality, a comparison of the available versions of the text shows without any doubt that K belongs to another recension, namely the “short” one, and it represents an original version of that recension by comparison with the two versions known until now. (I intend to publish the results of that comparison in another article.) K is close to Abdullah’s text in all major criteria of classification, but it is also close to either one or the other of the two other recensions in minor criteria, and yet shows idiosyncrasies of its own. Despite all its foibles, this edition is therefore extremely useful. It will require a thorough study of the text to determine the place of K in a stemma (still to be built) of all versions of the Sulalat al-Salatin, but that is another story. BIBLIOGRAPHIE 1. Abdullah b. Abdul Kadir (ed.) 1841. Sejarah Melayu [Jawi], Singapore: The Singapore Institution. 2. Ahmat Adam. 2016. Sulalat u’s-Salatin, yakni per[tu]turan segala raja-raja, dialih aksara dan disunting dengan kritis, serta diberi anotasi dan Pengenalan, Kuala Lumpur: Yayasan Karyawan, cxx–412-382 p. 3. DBP 86: The manuscript 86 at the Dewan Bahasa dan Pustaka, Kuala Lumpur. It has been published by A. Samad Ahmad, Sulalatus Salatin (Sejarah Melayu), Kuala Lumpur: Dewan Bahasa dan Pustaka, 1979. 4. Kratz, E.U. 1981. “The editing of Malay manuscripts and textual criticism,” Bijdragen tot de Taal-, Land- en Volkenkunde 137: 229-243. 5. Kulikova, A.M. 1989. “Tentang naskhah ‘Sejarah Melayu’ yang dibawa oleh Krunsenstern,” in V.I. Braginsky & M.A. Boldyreva, Naskah Melayu di Leningrad, Bangi: Universiti Kebangsaan Malaysia, p. 27-31. 6. Leyden, John. 1821. Malay Annals: Translated from the Malay language by the late Dr John Leyden with an introduction by Sir Thomas Stamford Raffles, London: Longman etc. (Reprint, Kuala Lumpur: MBRAS, 2001.)

228

Henry Chambert-Loir. “One more version of the “Sejarah Melayu”

7. R18: The manuscript Raffles 18. It has been published three times, notably by Muhammad Haji Salleh, Sulalat al-Salatin, ya’ni Perteturun Segala Raja-Raja Karangan Tun Seri Lanang, Kuala Lumpur: Yayasan Karyawan & Dewan Bahasa dan Pustaka, 1997. 8. Revunenkova, E. 2006. “Sulalat-us-Salatin: the Krusenstern manuscript,” Manuscripta Orientalia, 12-2, June 2006, p. 58-64. 9. Revunenkova, E. 2008. Sulalat-us-Salatin: Malayskaya rukopis Kruzenshterna I ee kulturno-istoricheskoe znachenie (The Sulalat us-Salatin and Its Cultural and Historical Significance), St. Petersburg: Peterburgskoe Vostokovedenie (Russian Academy of Sciences), 478-105 p. 10. Ronkel, Ph. S. van. 1921. “De raadselachtige toespraak van den Hindoe-bard in de Maleische kroniken”, Bijdragen tot de Taal-, Land- en Volkenkunde 77: 175-181. 11. W 190: The manuscript W 190 at the National Library, Jakarta. It has been published by Putri Minerva Mutiara, Sejarah Melayu, Jakarta: Departemen Pendidikan dan Kebudayaan, Pusat Pembinaan dan Pengembangan Bahasa (Proyek Pembinaan Buku Sastra Indonesia dan Daerah), 1993. 12. Winstedt, R.O. 1957. “Sanskrit in Malay Literature”, Bulletin of the School of Oriental and African Studies 20 (1/3): 599-600.

На презентации Большого русско-индонезийского словаря в ИСАА МГУ в присутствии посла Республики Индонезии Вахида Суприяди (в центре). 28.10. 2016.

Personalia

ИНТЕРВЬЮ С А.К. ОГЛОБЛИНЫМ О ЕГО ВОЕННОЙ СЛУЖБЕ Редакторы настоящего сборника обратились к Александру Константиновичу с просьбой поделиться воспоминаниями о его службе в армии сразу по окончании университета. И вот что рассказал нам юбиляр. Как известно, в 1950-ых годах руководство СССР решило не жалеть средств для сближения деколонизованных стран Азии и Африки с «лагерем социализма». Сближение это предусматривало военное сотрудничество, в частности, организацию учебных центров для подготовки военнослужащих из арабских и других стран Азии и Африки, включая Индонезию, – дружба с ней развивалась особенно бурно в течение почти десяти лет вплоть до страшной трагедии индонезийского народа, начавшейся в Джакарте 30 сентября 1965 г. Оказались востребованными и соответствующие языки, в том числе государственный язык Индонезии, бывший до конца 1950-ых годов в нашем отечественном востоковедении почти неизвестным, хотя его преподавали в Военном институте иностранных языков (ВИИЯ) в 1940-ых годах, ещё под названием малайского. Основные учебные центры для индонезийцев были предназначены военным морякам и находились в Севастополе и Владивостоке. Министерство обороны в поисках переводческих кадров поскребло 230

Интервью с А.К. Оглоблиным о его военной службе

по сусекам и привлекло немногих редких специалистов из Академии Наук, университетов и других учреждений в ряды подчинённых. Так Олег Матвеев и я, только что окончившие пятилетний курс по индонезийской филологии Ленинградского, ныне Санкт-Петербургского университета, осенью 1961 г. оказались младшими лейтенантами в бюро переводов учебного центра, размещенного в старинных зданиях Лазаревских казарм на берегу севастопольской Южной бухты. Призыв в армию был нежелателен, помешал Вашим планам? Во многом да. Но, не попав в очную аспирантуру из-за военного призыва, я попал все же в хорошую компанию: Это были Роберт Коригодский, Анатолий Дмитриев, Ян Рейзема, несколько офицеров с английским языком и недолгое время – Авенир Тесёлкин. Потом он был переведен в Москву, а Олега Матвеева направили служить в Индонезию. Вскоре поступила первая партия учащихся численностью около 900 человек. Лица матросов выражали открытость и добродушие. Моряков надо было срочно обучить азам русского языка (этим занимались около 20 штатских преподавательниц) и почти одновременно – устройству советской плавбазы подводных лодок (этим занимались наши офицеры). За первой партией с интервалом несколько месяцев следовали еще две – для экипажа крейсера и небольших военных кораблей. В чём состоял труд военных переводчиков? Вы больше занимались устным или письменным переводом? Главная обязанность состояла в переводе сотен технических терминов. От них у меня в голове остался, кажется, только один – почему-то «коленчатый вал» (poros engkol). На учебных занятиях мы не бывали, устный перевод бесед между начальниками обеих сторон случался, но довольно редко. Роберт Коригодский проявил себя как прекрасный редактор учебника русского языка специально для индонезийских моряков; в своих воспоминаниях он описал эпопею его создания1. Иногда надо было сопровождать экскурсионные группы в городе или по южному берегу Крыма, а в рамадан провожать постившихся мусульман на ночной обед (makan sahur), или давать пояснения городской публике на пользовавшихся популярностью концертах музыкально одаренных индонезийских моряков в севастопольском доме культуры. На празднование советского ВМФ приезжал индонезийский адмирал. 1

См. «Малайско-индонезийские исследования». Выпуск XX. С. 284-285.

231

Personalia

Свободное время на службе мы много проводили в чтении и обсуждении книг и особенно журнала «Новый мир» под редакцией Александра Твардовского. Продолжалась хрущевская оттепель, когда, по выражению поэта, «народ добрее, мягче стал». Видимо, это сказывалось и в армии. Меня только удивляла боязнь наших офицеров самостоятельно действовать без санкции свыше. Индонезийские офицеры, особенно прошедшие голландскую военную школу, казались более решительными. Время от времени некоторые из нас направляли просьбы о демобилизации, но это не кончалось ничем. Однажды Ян Рейзема, долго ожидая ответа на очередное такое заявление, отправил по адресу министра обороны телеграмму: «беспокоит молчание, не знаю, что и подумать», – в ответ получил обычную сухую отписку. Насколько тесно вы общались с индонезийскими моряками во внерабочее время? Внеслужебное общение не поощрялось ни индонезийским, ни нашим командованием. Когда я пытался что-то выяснять у носителей индонезийских местных языков (bahasa daerah), один из командиров мягко попросил меня не отвлекать учащихся от их основной нагрузки. Нагрузка у них была вправду немалая – кроме новой техники, еще и русский язык со склонениями, спряжениями и всем прочим. Однажды у одного матроса произошел нервный срыв – он выкрикивал что-то бессвязное о страданиях народа и не реагировал на попытки общения. Его товарищам, знатокам душевных потрясений, для исцеления страдальца требовалось куриное яйцо, за которым в город был послан автомобиль. Затем шло лечение цветочными лепестками в тазике с водой, и в конце концов бедняга-пациент успокоился. Ограничивая внеслужебные контакты, индонезийское начальство заботилось не только о физическом состоянии подчиненных, но и об их моральной стойкости в атмосфере торжества «безбожной коммунистической идеологии», противоречащей первому принципу Панчасилы – вере в единого всемогущего Бога. Советский быт не мог особенно впечатлять высоким уровнем жизни, но все же контраст с обнищанием населения Индонезии в последние годы правления президента Сукарно мог вызвать у личного состава неподобающие мысли. Советская пропаганда в то время не была агрессивной – в ней большое место занимали идеи мирного сосуществования социальных систем, дружбы народов и т.п. А успехи в космосе сделали со232

Интервью с А.К. Оглоблиным о его военной службе

ветский строй очень популярным. Высшее командование Индонезии очевидно питало подозрения в отношении тех, кто пробыл в СССР достаточно долго. По возвращении на родину, как я слышал, экипажи наших индонезийских воспитанников были отправлены на периферию без повышения по службе. Как долго Вы оставались в севастопольском учебном центре и в армии вообще? В учебном центре я провел более трех лет, а затем был назначен служить в упомянутом выше Военном институте, где предписывалось подготовить в течение календарного года наших переводчиков индонезийского языка. Шесть дней в неделю 30 курсантов имели по 4–6 часов аудиторных языковых занятий плюс обязательное прослушивание текстов по радио в казарме утром перед подъемом и вечером после отбоя. К концу учебного года они были порядочно измучены; досталось и нам, преподавателям. Успех был налицо, но в итоге услуги советских переводчиков не потребовались, так как в том же 1965 году политика Индонезии повернула на 180 градусов (в стране побывал, если не ошибаюсь, только один из наших учеников). Что дало Вам пребывание в армии? В общем для науки эти четыре с лишним года у меня если не совсем пропали, то и много пользы не дали. В самый подходящий возраст в отношении памяти и аналитической работы – 22–26 лет – я не получил нужных умений профессионального лингвиста, так как почти не общался со своим руководителем по аспирантуре (заочной, конечно) профессором А.А. Холодовичем, выдающимся оригинальным теоретиком общего языкознания. Сказалась, конечно, и моя собственная неорганизованность, разбросанность в приобретении знаний. Правда, в Севастополе я написал предисловие в учебнике русского языка, рецензию на индонезийско-русский словарь Р.Н. Коригодского 1961 г. (она была опубликована Б.Б. Парникелем много лет спустя), а позже, в Москве – раздел фонетики для академической грамматики индонезийского языка. Наталья Алиева, одна из двух главных авторов этой грамматики (вторым был Юло Сирк) пригласила меня к участию по совету Теселкина, прочитавшего мою дипломную работу. Так привлекали меня к научной жизни коллеги немного старше меня, до того мне не знакомые. С Теселкиным до его отъезда в Москву мы позанимались чтением древнеяванских текстов. Его книга 1963 г. о древнеяванском языке была переиздана по-английски в США в 1972 г. 233

Personalia

Как сложилась судьба Ваших друзей по армии позже? Через несколько лет индонезисты-севастопольцы продолжили работу по своей основной специальности. А.С. Теселкин в 1963 г. защитил диссертацию по яванскому языку, работал преподавателем и начальником индонезийского отделения в ВИИЯ, а через много лет стал преподавать в Восточном университете при Институте востоковедения АН СССР и его преемнике ИВ РАН, издал новые учебные пособия по индонезийскому и яванскому языкам, а также джакартско-русский словарь. Р.Н. Коригодский несколько лет трудился над новым изданием индонезийско-русского словаря, параллельно работая, ради получения приличной пенсии, диспетчером московского метро (!). Я.В. Рейзема (Сиверц ван Рейзема), ныне известный русский поэт и философ, защитил диссертацию по голландско-индонезийским отношениям новейшего времени. А.Ф. Дмитриев некоторое время преподавал в ВИИЯ индонезийский язык, написал одну или две статьи и принял участие в составлении первого у нас учебного пособия по современному малайскому языку – в соавторстве и под редакцией В.В. Сикорского. О.М. Матвеев работал в восточном отделе Российской государственной библиотеки, публиковал очерки по сунданской литературе и переводы индонезийских рассказов на русский язык. Что ещё Вы можете сказать о результатах своей службы в армии. Не сожалеете ли о чём-либо? Итак, я косвенно участвовал в поддержке борьбы Республики Индонезии с голландскими колонизаторами, которые старались удержать за собой Западный Ириан, т.е. западную часть острова Новая Гвинея, эта часть должна была принадлежать Индонезии как правопреемнице Нидерландской Ост-Индии. На протяжении тысячелетий этот обширный остров был и остаётся родиной папуасов коренных племен собирателей, охотников и рыболовов, огородников-земледельцев. Познания об их жизни на территории восточной половины острова когда-то впервые приобщил к мировой науке великий русский ученый-гуманист Н.Н. Миклухо-Маклай. Представляется, что папуасам индонезийская военно-бюрократическая власть, приобщающая их к современной цивилизации, большой радости не принесла. Она оказалась жёстким эксплуататором природных богатств этих мест. Вероятно, что если бы коренные жители нынешних провинций Папуа и Западное Папуа, не жаждущие такого приобщения, узнали о 234

Интервью с А.К. Оглоблиным о его военной службе

существовании советских военных переводчиков, то вряд ли были бы нам особенно благодарны. Мы часто не осознаем смысла событий, в которых участвуем. Думаю, что советскому руководству не следовало брать на себя ответственность за судьбы других народов, а больше заботиться о своём собственном. Это, кстати, относится и к современной России. Спасибо за интервью и высказанные оценки. Каждый вправе смотреть на мир по-своему. *** На следующей странице помещено стихотворение Яна Рейземы, посвященное Александру Оглоблину. Автор стихотворения окончил МГИМО, где изучал индонезийский язык. Служил в армии с А.К. Оглоблиным в Севастополе. Пишет под псевдонимом А.И. Аргутинcкий-Долгорукий. Кандидат исторических наук, академик РАЕН.

Дома со студентами

Personalia

ЯН ВИЛЬЯМ СИВЕРЦ ВАН РЕЙЗЕМА

А.К.Оглоблину Вместе с ним, поэтом Огенбликом, я летел на юг, Ван-Рейн-голландец, журавлей подбадривая криком. Полыхал зари протуберанец. В той дали, над звоном колокольным, в том краю, заброшенном и диком, я летел с поэтом Огенбликом долгим днем, путем своим окольным. Размышляли в дымке серебристой вихри сил, благие океаны, видел я, как в заводи лучистой шли к востоку тучи-великаны. Но цветок небесного жасмина к звездам звал из млечного тумана, видел я, как стройная Амина в джунгли шла под звоны гамелана. Волновались тучи-великаны и неслись ликующие дети расплести воздушные лианы и дождей изменчивые сети. Видел братьев солнечные лики, и смеялись радостные сестры в том краю, где царственный и дикий обозначен двойственного остров. Предрекли магические праны мир чудес явить неоспоримо – города и сказочные страны в диадеме звездного гольфстрима. Журавлей подбадривая криком, в тех мирах негаданных и вольных я летел с поэтом Огенбликом в судный час, путем своим окольным. 1986

СПИСОК ПЕЧАТНЫХ РАБОТ ДОКТОРА ФИЛОЛОГИЧЕСКИХ НАУК ПРОФЕССОРА А.К. ОГЛОБЛИНА 2008-2017 гг.1 2008 1. Сухарто, второй президент Индонезии // Историография и источниковедение истории стран Азии и Африки XXV / Отв. ред. Н.Н. Дьяков. СПб. С. 143–179. 2. К юбилею Сергея Евгеньевича Яхонтова // Решетов А.М. (отв. ред.), Иванова Е.В., Самсонов Д.А. (редкол.). Кюнеровский сборник: Материалы восточноазиатских и юговосточноазиатских исследований. Вып. 5. СПб.: МАЭ РАН. С. 15–19. 3. Грамматика индонезийского литературного языка. СПб. 440 с. // Рец.: Вестн. Моск. ун-та. Сер. 13 Востоковедение. 2011 № 3; то же, вариант: Восток / Oriens 2011 № 5 (Демидюк Л.Н., Дорофеева Т.В.). 4. Structure and message in Indonesian short stories // Проблемы литератур Дальнего Востока. Сб. мат-лов III Междунар. научн. конф-ции 24 – 28 июня 2008 г. / Отв. ред. Е.С. Серебряков, Чэнь Сыхэ. СПб. Т. II. P. 324–331. 5. In search of Middle Javanese // Language and text in Austronesian world. Studies in honour of ÜloSirk / Ed. by Yu. Lander, A. Ogloblin. Muenchen: Lincom Europa. – P. 31–45. 6. On ÜloSirk and his work – Ibidem. – С. 1-7 (с библиографией Ю.Х. Сирка). (в соавт. с Yu. Lander). 7. Яванский Петрук и русский Петрушка // Индонезийцы и их соседи. Festschrift Е.В. Ревуненковой и А.К. Оглоблину. Маклаевский сборник / МАЭ РАН (Кунсткамера). Вып. 1 / Сост., отв. ред. М.В. Станюкович. СПб. С. 372–379. Рез англ. : С. 426. 8. [Рец.] Ю.Х. Сирк. Австронезийские языки: Введение в сравнительно-историческое изучение. М.: «Вост. лит-ра», 2008 // Вестник СПбГу. Сер. 13. Вост / Африканистика. вып. 2. 2009 1. Очерк диахронической типологии малайско-яванских языков. 2-е изд., испр. и доп. М.: URSS-Либроком. – 200 c. 2. [рецензия] Дорофеева Т.В., Кукушкина Е.С. Учебник малайского (малайзийского) языка / МГУ, ИСАА. М., 2006 // Вестн. Моск. ун-та. Сер. 13. Востоковедение. № 1. С. 121–127. 3. Таксис в древнеяванском языке // Типология таксисных конструкций 1 Список работ А.К. Оглоблина до 2008 г. см. http://www.kunstkamera.ru/files/ lib/978-5-88431-141-1/978-5-88431-141-1_02.pdf.

237

Personalia

/ Отв. ред. В.С. Храковский. М.: «Знак». – С. 624–650. 4. Ideologi dan Kesusastraan Soviet dalam terjemahan Indonesia [=Советская идеология и литература в индонезийских переводах] // Chambert-Loir H. (ed.) Sadur: Terjemahan di Indonesia dan Malaysia. Jakarta: Gramedia. P. 691-701 (на индонез. языке). 2010 1. К истории яванского пассива (формы третьего лица субъекта действия) // Проблемы грамматики и типологии. Сб. ст. памяти В.П. Недялкова. М: «Знак». – С. 209-239. 2. Языковая проблема в системе образования Малайзии // Австралия, Океания и Индонезия в пространстве времени и истории. Маклаевский сб. Вып. 3 / Музей антропологии и этнографии РАН. Сост, отв. ред. Е.В. Ревуненкова. СПб: МАЭ РАН. С. 101-113. 3. Заметки о малайско-индонезийской топонимике // Studia anthropologica. Сб. статей в честь проф. М. А. Членова. Ред. и сост. А.М. Федорчук, С.Ф. Членова. М., Иерусалим: Мосты культуры / Гешарим. С. 346–357. 2011 1. On voice conformity in West Austronesian area // Вестник СПбГу. Сер. 13. Вост / Африканистика. Вып. 1. С. 111-121. 2. О залоговых соответствиях в языках Западной Австронезии (четыре фазы в истории пассивной конструкции) // Маклаевский сборник. Вып. 4. Pilipinasmuna! Филиппины прежде всего: К 80-летию Г.Е. Рачкова / Отв. ред. и сост. М.В. Станюкович. СПб: МАЭ РАН. – 531 с. – С. 249–276. 3. Исторические изменения яванского пассива // Языки стран Дальнего Востока, Юго-Восточной Азии и Западной Африки. Мат-лы IX междунар. конференции (Москва, 27-28 окт. 2011 года) / Моск. гос. унив-т, Ин-т стран Азии и Африки и СПб госунив-т, Восточный фак-т / Ред. В.Б. Касевич, М.И. Каплун, М. А. Диас-Гонсалес. М.: ИД «Ключ-С». С. 99 – 101. 2012 1. Памяти Юло Сирка (1935–2011) // Вопросы языкового родства. № 7. C. IX–XI. (В соавт.: С.В. Кулланда, Ю.А. Ландер) 2. Expression of concessive meaning in Indonesian // Typology of concessive constructions / Ed. by Viktor S. Xrakovskij. Muenchen: LincomEuropa, P. 300–322. Англ. перевод главы в коллект. монографии 2004 г. (В соавт. с. Svetlana G. Kramarova) 3. Из переводов индонезийской лирики [переводы и примечания] //

238

К 80-летию А.К. Оглоблина. Список основных работ

Малайско-индонезийские исследования. Вып. XIX (к 80-летию В.В. Сикорского. Отв. Редактор В.А. Погадаев. М.: Экон-информ. – С. 241–252. 4. [Тезисы доклада] Historical change of the passive in Javanese // The 12th Internat. Conference on Austronesian Linguistics 02–06 July 2012. Udayana University, Bali – Indonesia. Conference program. [Ed. By I Wayan Arka. Denpasar] P. 129. 5. Выражение будущего времени в индонезийском языке // Лингвистика от Востока до Запада. В часть 70-летия В.Б. Касевича. Сб. статей / Ред. Л.А. Вербицкая (отв. ред.) и др. СПб: Филологич. ф-т СПбГУ. С. 269–290. 6. Семантика «стимул» в глагольных конструкциях западных малайско-полинезийских языков // Междунар. конференция по языкам Дальнего Востока, Юго-Восточной Азии и Западной Африки. Москва, 21-22 нояб. 2012 / Моск. гос. унив-т, Ин-т стран Азии и Африки и СПб госунив-т, Восточнй фак-т / Ред. В.Б. Касевич, М. И. Каплун. М. С.187–195. 2013 1. Восточная филология. Сравнительно-историческое и. и типологическое языкознание. // Концепции современного востоковедения / Отв. ред. Е.И. Зеленев, В.Б. Касевич. СПб: «Каро». С. 35–51. 2014 1. А.А. Холодович. Лекции о морфологии как исчислении. Публикация текста, примечания // Вопросы языкознания. № 4. C. 114–132. (В cоавт. с В.С. Храковским) 2. Семантика самопобуждения в истории яванского глагола // Востоковедение. Историко-филологические исследования. Вып.30. СПб: Изд-во СПбГУ. C. 130–144. 3. К анализу текста в литературах Нусантары. Образ повествователя // V междунар. конференция «Проблемы литератур Дальнего Востока», июнь-июль, СПбГУ. С. 365–372. 4. Конверсия в индонезийских языках и заимствованные слова // Материалы XI междунар. конференции. Языки Дальнего Востока, Юго-Восточной Азии и Западной Африки. СПб, 29 сен. – 2 окт. 2014 г. СПб. С. 162–165. 5. О значении реализованной возможности (на русском и индонезийском материале) // ACTALINGUISTICAPETROPOLITANA. Труды Института лингвистических исследований РАН / Отв. ред. Н.Н. Казанский. Т. X. Ч. 3. StudiatypologicaoctogenarioVictori Khrakovskij Samuelis filio dedicata / Ред. С.Ю. Дмитренко, Н. М. Заика. СПб.: Наука. С. 514-528.

239

Personalia

2016 1. [Рец.] Albada, R. van, Pigeaud Th. Javaans-Nederlands woordenboek. Letden – Boston: Brill, 2014 // Восток, № 2. С. 215–218. 2. [Перевод с голландского, предисловие, примечания, список литературы, глоссарий] Виллемван дер Молен. Двенадцать веков яванской литературы. Обзорный курс. СПб: Изд-во С.-Петерб. унив-та. 231 с. 3. Малайское PERGI ‘пойти, уйти’ и санскритское MĀRGA ‘дорога’ // Проблемы китайского и общего языкознания. К 90-летию С.Е. Яхонтова. Отв.ред. Е. Н. Колпачкова. СПб: «НП-Принт». С. 377–379. 4. Большой русско-индонезийский словарь / Kamus besar Rusia-Indonesia / Ed. By Jenny Malik Harjatno. Jakarta: Obor, 2016 – xix, iii, 1963 p. (В соавт. с: Демидюк Л. Н., Кашмадзе И. И., Лощагиным В. Н.). 5. Голландский язык и литература в Индонезии // Проблемы литератур Дальнего Востока. Сб. мат-лов VII междунар. научной конференции 29 июня – 3 июля 2016 г. / Отв. ред. А. А. Родионов и др. СПб: Студия НП-Принт. Том 2. С. 341–349. 6. Historical changes in the use and structure of the Madurese language // IIAS conference 14 – 16 March 2016, Leiden. the Netherlands. Language, power and identity in Asia. Pogramme & book of abstracts. [Leiden] P. 14. 7. Two Javanese manuscripts from the collection of the Institute of Oriental manuscripts RAS // The 6th Internat. Symposium on Oriental ancient documents studies. St Petersburg, Oct. 2–6, 2016. St Pbg: St Pbg State Univ. P. 62. 8. Taxis in Old Javanese // Typology of taxis constructions. Ed. by Viktor S. Xrakovskij. Muenchen: Lincom. P. 470–491 (перевод главы в монографии Типология таксисных конструкций, СПб, 2009). 9. Грамматические средства индонезийских языков во вторичной модальной функции // Грамматические категории в языках мира: иерархия и взаимодействие. Мат-лы докладов, Санкт-Петербург 22 – 24 сентября 2016 г. / Редкол.: С.Ю. Дмитренко и др. СПб: Нестор-История. С. 103–105. 10. Конверсия в древнеяванском языке и санскритская лексика (анализ В. Гумбольдта и добавления к нему) // Языки Дальнего Востока, ЮгоВосточной Азии и Западной Африки. Мат-лы XII международной конференции (Москва, 16–17 ноября 2016 года / Под общ. ред. В.Б. Касевича, А.Ю. Вихровой, И.М. Румянцевой. М.: Языки народов мира. С. 187–196. 2017 1. Языковая ситуация в Индонезии (обзор новых данных) // Межцивилизационные контакты в странах Юго-Восточной Азии: исторические перспективы и глобализация. Редкол. А.К. Оглоблин (отв. ред.), Р.А. Янсон, С.Ю. Дмитренко. СПб. С. 244 – 295. (В соавт. с С.Г. Крамаровой). 2. Введение // Там же. – С. 5-13 (в соавт. с Р.А. Янсон, С.Ю. Дмитриенко).

240

К 80-летию А.К. Оглоблина. Список основных работ

2018 1. Заметки о малайских диалектах Калимантана // Малайско-индонезийские исследования. Вып. ХХ. Ред., сост. В.А. Погадаев, В.В. Сикорский / Общ-во «Нусантара», Ин-т востоковедения РАН. М. – С. 181 – 188. 2. Структурные различия малайских диалектов // Языки стран Дальнего Востока, Юго-Восточной Азии и Западной Африки. Мат-лы XIII междунар. научн. конференции. СПб, 30 окт. – 1 нояб. 2018 г. / Отв. ред. Е.Н. Колпачкова. СПб. – С. 248–255. 3. Notes on structural distinctions in Malay dialects // Wacana. No 2. P. 327–339. СОСТАВЛЕНИЕ И РЕДАКТИРОВАНИЕ 1. [Отв. ред.] Теселкин А.С. Практическая грамматика яванского языка. М.: Ин-т стран Востока, 2013. – 316 с. 2. [Отв. соредактор с Н.Н. Телициным] Востоковедение. Историкофилологические исследования. Вып. 30 (заключительный) Памяти М.Н. Боголюбова. СПб: Изд-во СПбГУ. 2014 г. – 268 c. 3. [Отв. ред.] Сикорский В.В. О литературе и культуре Индонезии. Избранные работы / Отв. ред. А.К. Оглоблин. М.: «Экон-Информ», 2014. – 494 с. 4. [Отв. ред.] Межцивилизационные контакты в странах Юго-Восточной Азии: исторические перспективы и глобализация. Редкол. А.К. Оглоблин, Р.А. Янсон, С.Ю. Дмитренко. СПб, 2017. – 388 с.

В домашней обстановке

EDITORS’S NOTES

The cover of this book depicts Semar, a favorite character of the sacred Indonesian theater wayang kulit, an ancient god and servant-adviser of the Pandavas who was guarding them from imprudent acts and contributing to good things. By his nature and significance, he is a purely Javanese hero who is not to be found in Mahabharata borrowed from India. Wayang Purvo Encyclopedia by Balai Pustaka states that Semar directs (memberi jalan dan bimbingan) noble ksatriyas, warning them against mistakes and straightening actions that could lead to trampling goodness (tindak yang akan menuju ke penyelewengan kebaikan). He is known as a deity, capable, if it is essential to achieve a good goal, to reincarnate in Ismaya, the second son of the Great Almighty Sanghyang Tunggal. It is not by chance he is depicted here, for the same by character is spiritually for us, the philologists – indonesianists (and not only), is the person to whom this 21st edition of the Malaysian-Indonesian Studies is devoted. A vigorous worker, teacher and author of many monographs and innumerable articles on Indonesian and Javanese philology and other disciplines related to the Malay-Indonesian world, Alexander Konstantinovich Ogloblin, and for many of us simply Sasha, also always, regardless of workload is ready to assist his colleagues, to notice and correct the lapses 242

Editors’s Notes

in the works sent to him, to give his wise recommendations, being upset, but not offended when they are not always accepted. Sasha Ogloblin, as well as Semar, is an exaptional personality, internal Russian-Petersburgian, and in some way a little Javanese – with true Javanese tolerance, complacency with the solid preservation of his ego. Like Semar, he never pulls out his merits. Seeing everything, but realizing that life is much more complicated than the single bend of Nevsky Prospect, the hero of the day avoids any groupings, and does not agree with this or that injustice, reacts to it by his own manner. In this respect, the memoir story of our highly esteemed lexicographer Robert Korigodsky, featured in the previous, XXth edition of the Malaysian-Indonesian Studies, is distinctive. During a short service in the army as a teacher and translator for the Indonesian military sailors who mastered our equipment, the young A.K. Ogloblin participated along with other recent university graduates in compiling a specialized Russian language textbook. The more experienced rank-advanced captain Robert Korigodsky was appointed as editor-in-chief. They managed to invest in the short deadlines set, and the result of the general labor was marked by the first prize against the background of other language textbooks for foreign military personnel. But in the list of awarded persons the name of the group leader was absent presumably because of his conflict with Rear Admiral Chernobay while he was serving in Indonesia. Further, Robert Korigodsky writes: “Colleagues were indignant and expressed their sympathy to me. Only Sasha Ogloblin did not say anything, he went to the post office and sent a telegram...» It was addressed to the Navy Headquarters, and in it lieutenant Ogloblin refused to accept the prize money due to the injustice. A week later, the relevant order of the Commander in Chief was granted. And similar examples can be apparently found a lot. As for the scientific achievements of the hero of the day, his student Habib Zarbaliyev, now a professor at the Azerbaijan University of Languages in Baku, and his co-student at the Leningrad University Yelena Revunenkova wrote about it in the first section of the collection. Both articles are supplied with quite impressive lists of Ogloblin’s scientific works regarding, respectively, philology and ethnography. Here we consider useful to mention about two more series of his works as a teacher of the Indonesian language and vice-president of the Nusantara Society. The first series concerns small (30–50 pages) university study guides on various topics with a quite good circulation of up to 250 copies at this time. The second series is the Leningrad-Petersburg “Nusantara collec243

Editors’s Notes

tions” with different titles of 100–130 pages in circulation of up to 200 and more copies. All of them were compiled, printed (initially on a typewriter), prepared for offset production, and then distributed by their creator, who sought, if possible, the necessary funds or using his own salary – the things we do for beloved subject and Indonesia. A special feature of these collections is the handmade aroma, their dissimilarity to the officially edited typographic editions. In the second part of the jubilee collection, scientific articles are presented by our and foreign colleagues of Alexander Konstantinovich. At the end of the book in the “Scientific controversy” section we publish the answer of the Malaysian scholar Prof. Ahmad Adam to the critical analysis of the French scholar H. Chamber-Loire of his transliteration of the “Malay Annals” (the so called Krusenstern’s manuscript of 1798). Ahmad Adam believes that this manuscript was made from the oldest original manuscript and sees in it noticeable traces of the influence of the Javanese language. In order to simplify the task for readers to understand what it is about, we attache a copy of the article by Professor H. Chamber-Loire with the consent of the author and the journal Archipel. We would like to mention here that one of the articles by Ahmad Adam about his approach to transliteration of jawi script into the Latin one of the St. Petersburg text was also published in the previous XXth edition of the collection of Malay-Indonesian Studies. We did our best to provide the collection with photos of the hero of the day which are posted in different places of the book.

Научное издание МАЛАЙСКО-ИНДОНЕЗИЙСКИЕ ИССЛЕДОВАНИЯ. ВЫП. XXI (К 80-ЛЕТИЮ А.К. ОГЛОБЛИНА) Печатается по готовому оригинал-макету Компьютерная верстка: Н. Миловидов

Общество «Нусантара» ИСАА МГУ им. М.В. Ломоносова Центр восточной литературы Российской государственной библиотеки

Подписано в печать 00.00.2019 Формат 60х90 1/16 Усл. печ. л. 00,00 Заказ № 000

Malay-Indonesian Studies. Issue XXI Festschrift in Honor of Prof. Alexander K. Ogloblin on the Occasion of his 80 th Birthday This dedicated to the 80th anniversary of Prof. A.K. Ogloblin collection continues the series of Malaysian-Indonesian studies and includes materials about the hero of the day and articles on the problems of linguistics, philology and ethnography of the Nusantara countries. Among the authors are both Russian scolars (E.A. Baklanova, L.V. Goryaeva, L.N. Demidyuk, E.S. Kukushkina, Y.A. Lander, V.A. Pogadaev, E.V. Revunenkova, V.V. Sikorsky, M.V. Frolova, M.A. Chlenov), and scholars from other countries (K.A. Adelaar from Australia, H.M. Zarbaliyev from Azerbaijan, Talaybek Musayev and Jamilya Mohamad from Malaysia, Misbah Tamrin and Abdul Hadi W.M. from Indonesia). The collection also publishes the answer of the Malaysian scholar Ahmat Adam to the review of the French researcher Henri Chambers-Loire about the Latin transcription of the St. Petersburg list of Malay Annals (Sulalat-us-Salatin).