ЛЕ Н А ВЛ А Д И М И Р О ВА
ГОРСТЬ ЛЕТЯЩИХ СТРОК
Когда-то медленно взойдёт рассвет в твоём смиренном мире, и чувство словом прорастёт в достойном, достоверном виде. Пойми, над ним не властен срок и стиль письма кокарду носит... Ты просто горсть летящих строк из форточки по ветру бросил. «Когда-то»
Л Е Н А ВЛ АДИМИРОВА
ГО Р СТ Ь ЛЕТЯ Щ И Х СТРОК
МОСКВА 2017
УДК 882 ББК 84(2Рос=Рус)6-5
В 57
Владимирова Лена. Горсть летящих строк. Избранная лирика. – Составитель В.В. Сикорский. Предисловие А. Беловой. – М.: Нусантара, 2017. – 152 с. Посмертный сборник лирических стихотворений Лены Владимировны Владимировой (1927-2007), человека сложной судьбы, сумевшей раскрыть в своих стихах тонкий внутренний мир личности и красоту природы России.
Оформление и верстка Николай Миловидов
Портрет на фронтисписе сделан на основе рисунка автора сборника
ISBN 978-5-600-01999-7
© Сикорский В.В., 2017
ОТ СОСТАВИТЕЛЯ Составитель сборника и хранитель рукописей поэта знаком с Леной Владимировой «с младых ногтей», о чем можно судить по «Стихотворению, написанному в пятницу вечером» и «Гамаку». Оба вместе росли, вместе в начале войны ехали в теплушке в эвакуацию (Омск, Семипалатинск), а потом, повзрослев и преодолев полувековой рубеж, не теряли друг друга из вида. Есть такой усеченный силлогизм: я его знаю – он не может быть гением. Именно так можно охарактеризовать мое всегда самое теплое отношение к автору представленных здесь стихотворений. Впрочем, осознанное знакомство с ними состоялось лишь незадолго до кончины поэта при перепечатке всех стихотворений на компьютере: сначала с машинописных текстов, а позже с обложек рецептов и иных обрывков бумаги, исписанных уже не всегда разборчивым почерком. Внести же ясность стало некому. В настоящей книге представлена почти вся лирика поэта и несколько лирических отрывков из большой, не расшифрованной до конца поэмы «Солнышко» – о времени и людских судьбах. Остается пока не разобранной и кипа листов с рассказами. 7
К сожалению, датированных стихотворных текстов оказалось совсем не много. Поэтому хронологический принцип распределения материала исключался. Пришлось расположить все в сборнике по тематическим группам, наименования которых на совести составителя. Не премину выразить огромную благодарность поэту Антонине Беловой за бережное редактирование стихотворений, содействие в отборе и распределении материала книги и ее заглавие – «Горсть летящих строк».
В.В. Сикорский, профессор Контакты: vsikorski@mid.ru
СТИХОВ ПЛЕНИТЕЛЬНАЯ ПЫТКА Писать о судьбе ушедшего поэта и легко, и трудно. Легко потому, что земной путь завершён, окончен и можно подвести итог этому пройденному пути. Трудно же оттого, что посмертная судьба поэта находится не столько в руках времени, сколько в промысле Божьем. Невольно вспоминается всем известное: «Нет, весь я не умру – душа в заветной лире Мой прах переживёт и тленья убежит...». И, видимо, так угодно небу, чтобы эта книга наконец увидела свет, достучалась до своего читателя, который, в чём мы уверены, оценит её по достоинству. Для этого есть важные причины. Во-первых, эти стихи прошли проверку временем и тем самым доказали своё право на жизнь. Во-вторых, они являются живыми свидетелями того времени, когда они создавались. В-третьих, в них заключена история одной жизни, одной судьбы – «ветвь колючая судьбы», а, как известно, «история души человеческой... едва ли не любопытнее и не полезнее истории целого народа, особенно когда она – следствие наблюдений ума 9
зрелого над самим собою и когда она писана без тщеславного желания возбудить участие или удивление». И, наконец, «дыхание поэзии высокой», которое нельзя не почувствовать на страницах этой небольшой книги: В лесу такая тишина щебечущая, проливная, и речи правда прописная как будто вовсе не нужна. А стоит только прислониться к линейкам солнечных лучей, чтоб нотою вспорхнуть, как птица, или пролиться как ручей. «Хлюпино»
Итак, в твоих руках, дорогой читатель, маленькая книга автора с его необычным полным именем. Лена Владимировна Владимирова родилась в Харькове в 1927 г. Имя связано с семейным преданием, согласно которому непривычное полное имя Лена (вместо Елена) отец дал дочери в память о расстреле рабочих на золотых приисках на реке Лене в 1912 году. Имя иногда определяет судьбу человека: золота у Лены никогда не было, напротив, жизнь её была очень, очень нелегкой. Но улыбнуться напоследок, себя простить: жила одна – рифмованный оставить слепок с души, исчерпанной до дна. 10
Ужели чересчур о многом прошу в оставшийся мне срок?.. Дрожат ослабленные ноги. Уж больно мой Смотритель строг. «Не вышло. Что ж, не обессудь...»
Она окончила Московский полиграфический институт по специальности «редактор политической и художественной литературы», позже состояла членом Московского союза журналистов. Работала в журналах «Огонёк», «В мире книг», в газетах «Московский комсомолец», «Книжное обозрение», «Moscow News». Ее статьи хвалили, но почему-то всегда случалось, что при очередной реорганизации под сокращение попадала именно она: Оставлю креслу тень покоя, коллегам – всю непрочность уз... И только страха тяжкий груз всегда сопутствует изгою. «Перемещение! Перемещение!..»
Лена Владимирова была автором стихов и прозы. Стихи писала с 1970 года до последних дней, но при жизни поэтических публикаций никогда не было. Посмертно избранные стихи Лены были опубликованы в журнале «Москва» в 2011 году, а также в Германии в литературном альманахе «Запятая» в 2015 году. 11
Книга «Горсть летящих строк» включает в себя несколько циклов: Стихов пленительная пытка, О себе и немного о времени, Другие, Параллельная реальность, Природа, Пасторали, Последнее. Они дают ясное представление как о тематических предпочтениях поэта, так и о лирическом герое, не всегда совпадающем с образом автора. Всё это в целом и составляет картину мира поэта. А мир этот многообразен и интересен: природа России в разные времена года, городские пейзажи, жанровые сцены, портреты современников и автопортреты, исторические события, духовные искания и многое другое – важные подробности жизни, которые не могут ускользнуть от зоркого взгляда поэта. Предметность мира – неотъемлемая составляющая идиостиля Л. Владимировой, что легко доказать на многих текстах книги, в частности, «Тихая жизнь», «Застолье осени», «Поляна», «Движение», «На перрон», «Самодовольство», «Июльский дождь перебирает листья...» и «Созерцание»: Приземиста, как старорусский храм, маслёнка крышку куполом воздела, карниз осыпал кобальтовый хлам, и птаха малая на шпиль её присела. Гжель, Гжель!.. Не звонок твой фарфор, а имя колокольцем тешит. Была простушкой, да вошла в фавор, как Золушка от очага надежды.
Открыв эту книгу, читатель с первых же страниц поймёт, что автор стихов весьма иро12
ничен и критичен по отношению к себе, сам себе строгий судья, что нисколько не принижает его поэтического дара. Прежде всего это относится к самооценке поэта, его дара, таланта: Благие годы пущены на ветер. Я ничего всерьёз не создала. Ничем я не отметилась на свете – пустые строчки, вот и все дела. А было время, у судьбы просила, как просят пищи, крова и тепла, чтобы таланта огненная сила меня однажды ввысь приподняла... ...Но скрыта потаённая услада в сей малости, как в песенке скворца – сокровищ пуще эту малость надо, как луга сон и как дыханье сада, как ободренье Главного творца.
«Итог» Авторские идентификации Л. Владимировой – это яркое подтверждение искренней речи поэта. Её искренность предельна, читатель не чувствует ни тени лукавства, что и отличает истинного поэта. Это относится к разным текстам: о детстве, юности, зрелой жизни и старости. Сквозными в них становятся образы одиночества и веры, особенно в стихах последних лет. Вот галерея нескольких автопортретов, представляющих автора в продолжение жизни: 13
Мне четыре года. Сосны у крыльца, В ясную погоду тень от их венца... Валится на челку хвои чешуя... Не понять мне толком: что ж такое я? «Мне четыре года...» Чужая прялка и чужой хомут, я словно в чуждом доме на постое. К чему доказывать, что я чего-то стою? Не интересно это никому. И возношусь, и опадаю ниц. Сама перед собой держу экзамен. И у меня нет ни герба, ни знáмен, и я не знаю собственных границ. «Я постоянно чувствую изъян...» Характер груб, тверды мои ладони, на спутников давно надежды нет. Зачем же так неистребимо стонет какой-то нежный в памяти сонет?
«На перроне» Вот один из примеров самоиронии, являющийся также и психологическим портретом лирической героини: Дымы в стеклянном зимнем небе, цветной ледок летящих фар... 14
Начало вечера. Не мне бы мозолить этот тротуар. Ещё не поздно для свиданья, а для любви бесцельно чуть. Чего я жду? Какою данью мечты минуту оплачу? И он не тот, и я не проще, чем нужно для подобных встреч... Летящих шин шершавый росчерк. Холодные колготки «стрейч». «Дымы в стеклянном зимнем небе...»
Своё признание поэт, видимо, осознаёт не сразу, но когда это осознание приходит, то появляется много стихов на эту тему. Она становится актуальной в конце жизни, так как именно творчество наполняло её смыслом: «Строка, скользнувшая с пера на чистый лист!..», «Я б хотела уйти незаметно...» «И ты, последняя попытка...», «Я как непьющий за столом...». Примыкают к этой теме и духовные стихи, связанные с поиском веры, некой духовной пристани, которую обретает автор в православном вероисповедании: «Утоли печали», «Мне надо исповедаться...», «Еврейский семинар в Крекино», «Твоя душа другим не интересна...», «Какая слабость!.. Одеяло...». Об этом же говорится и в следующем коротком стихотворении: Как обнажает естество несчастье! Когда судьба всерьёз пойдёт крушить, ты виден окружающим не частью, а главной сутью собственной души. 15
Большое количество стихов посвящено природе, родным местам, лесам, особенно деревьям. Это тополь, рябина, ольха, вяз, липы, сосны, ели, берёзы, дубравы... Они становятся живыми существами в мире поэта, который легко ведёт с ними разговор, обращаясь к ним, замечая в них счастливые перемены и огорчаясь плохими: «Прими ж мой трепет, робкая сестра, осинка в можжевеловой осаде!», «Под шевелюрой ста оттенков хрома прищурил тополь все свои глазки». Вот некоторые из этих стихотворений: «Зимнее солнце», «Капель!.. Деревья расправляют члены...», «Знакомый тополь вновь помолодел...», «Начало лета. За окном...». Начало лета. За окном мой тополь пух по ветру сеет. Не как разумный эконом – как расточитель, как рассеянный. Плывут над миром семена, одеты дымкою надежды. Их плоть пока не зелена, смахнут брезгливо их с одежды. Но вдруг ресницами пушок зацепит за участок влажный и клейких листиков пучок на солнце вытолкнет он важно. Газон ли, просто горсть земли – зачатку жизни всё в подарок. И ты надежду посели в любую низменную тару.
16
Нельзя не отметить такую особенность поэтики автора, как сравнение. Характер этого приёма сводится порой к уподоблению себя, своего творческого процесса миру природы, в частности, деревьям и птицам, чьи образы буквально переполняют страницы книги: «Я б хотела уйти незаметно...», «Заметает пурга, заметает...», «Лазоревки», «Синицы», «Взлёт»: Вспорхнёт ли строчка на мгновенье как знак не зря прожитых лет? Как нервное сердцебиенье: смятение, разгон – полёт!..
Обратим внимание и на такую сторону поэтического языка Лены Владимировой, как средства художественной выразительности, а именно тропы: эпитет, метафора, сравнение. Здесь следует подчеркнуть, что в целом у автора много ярких и запоминающихся образов, неповторимых метафор, редких рифм. Индивидуальный стиль отличает и богатство лексики, в том числе разговорной, а также экспрессивный синтаксис. Для нашего автора 2017 год во всех отношениях юбилейный: в июле исполнилось 10 лет со дня смерти, а в декабре – 90 лет со дня рождения. Поэтому хочется выразить надежду, что эта книга станет продолжением диалога поэта с миром и временем, тем самым доказывая мысль о том, что «рукописи не горят». Надежда не покидала и самого автора, в последние годы жизни прико17
ванного к постели, но верившего в свои «летящие строки»: Когда-то медленно взойдёт рассвет в твоём смиренном мире, и чувство словом прорастёт в достойном, достоверном виде. Пойми, над ним не властен срок и стиль письма кокарду носит... Ты просто горсть летящих строк из форточки по ветру бросил.
Антонина Белова, кандидат филологических наук, поэт, член Союза писателей России
С т и хо в пленительная пытка
* * * ...И ты, последняя попытка, стихов пленительная пытка. Ты слишком поздно власть взяла и слух созвучьем отравила. Подхвачен властно в удила ленивый быт библиофила. Одни стенания и пени не стоят пролитых чернил – им стройный облик песнопений напрасно разум начертил. Где мысль, родившаяся с ходу, и где итог неспешных дум? Сентиментальности в угоду твой мозг опять тебя надул. Умней ли автор бедных строчек иль вровень с ними, наг и хил, но весь он тут. Свой личный росчерк он в этих строфах закрепил.
21
* * * Я постоянно чувствую изъян в том, что исполнено, и в том, чего не смею. Как будто загодя душа и пульс немеют и всякий к делу интерес иссяк. Замкнулся тусклой жизни окоём – теперь у дней нет прежнего разгона. Какие фишки выложу для кона, возобновлю с чего крутой подъём? Какая-то немыслимая блажь меня уводит в сторону от темы; с дороги ясной гонит тайный демон – доступности непримиримый страж. Чужая прялка и чужой хомут, я словно в чуждом доме на постое. К чему доказывать, что я чего-то стою? Не интересно это никому. И возношусь, и опадаю ниц, сама перед собой держу экзамен. И у меня нет ни герба, ни знáмен, и я не знаю собственных границ. 22
* * * Твоя душа другим не интересна. Ну что же, так тому и быть. Не могут люди всех вокруг любить, когда телам от преизбытка тесно. И я мирюсь с подобным положеньем. Но тайное испытывает жженье вместитель личности – хранитель всех обид. Он алчет не любви, но понимания. Высокая им овладела мания, он ищет послуха, готов принять обет, мой полувзрослый ум, виновник многих бед.
23
* * * Строка, скользнувшая с пера на чистый лист! Удел твой, прямо скажем, незавиден. Не жди внимательных к тебе склонённых лиц, твой жребий угасать в безвестности, обиде. А ты поверила, что абрисом стройней тех, что кичатся типографской краской, как яблочко душистое ранет, качаясь в кроне из глухих и гласных. Ни снисходительного друга, ни врага не привлекла ты и не отрешила. Приятельства прохладная рука принять тебя в ладонь не поспешила. Усохнешь среди сморщенных сестёр, не разобрав своих природных соков. Суровый зимник власть свою простёр – дыхание поэзии высокой.
24
КОГДА-ТО Когда-то медленно взойдёт рассвет в твоём смиренном мире, и чувство словом прорастёт в достойном, достоверном виде. Пойми, над ним не властен срок и стиль письма кокарду носит... Ты просто горсть летящих строк из форточки по ветру бросил.
25
* * * Начало лета. За окном мой тополь пух по ветру сеет. Не как разумный эконом – как расточитель, как рассеянный. Плывут над миром семена, одеты дымкою надежды. Их плоть пока не зелена, смахнут брезгливо их с одежды. Но вдруг ресницами пушок зацепит за участок влажный, и клейких листиков пучок на солнце вытолкнет он важно. Газон ли, просто горсть земли – зачатку жизни всё в подарок. И ты надежду посели в любую низменную тару.
26
* * * Я как непьющий за столом, когда вокруг одни хмельные. Солёный горло жжёт залом, скучны мне тосты именные. Зажатая в их тесный ряд, тянусь за стопкою несмело. Я, симулянтка в тяге к белой, в чужой вовлечена обряд. Но ото всех на деле втайне томима жаждою иной... Не убавляется вино в моем стаканчике хрустальном: в мозгу высвечивает блиц людские нравы и повадку. С каким-то изуверством сладким смакую выраженье лиц, оттенки их нескладной речи, подробный составляя перечень для неких будущих страниц, свой взгляд слегка потупив ниц...
27
Зачем я занята прилежно сим накопительством пустым, не в силах зуд филёрства грешный унять ни в праздник, ни в посты? Мне не дано предать бумаге натуру в точном естестве: потребной нет на то отваги, и мысли чуть мерцает свет. Воспитанная в доме книжном, нутром я отторгаю нежным мещанства крепкий аромат. С действительностью мой роман противен навыкам и чувству. Зачем же – в контре с миром чуждым – испытываю снова, снова диктат ненайденного слова?..
28
ИТОГ Благие годы пущены на ветер. Я ничего всерьёз не создала. Ничем я не отметилась на свете – пустые строчки, вот и все дела. А было время, у судьбы просила, как просят пищи, крова и тепла, чтобы таланта огненная сила меня однажды ввысь приподняла. И было мне дано: талант негромкий, уменье петь – да голос небольшой... Во всём, во всём теснят меня постромки: постылый жребий сам меня нашёл. Рисую и леплю, стучу ли на машинке – всё ниже замысла. Не стоит отрицать. И стих мой вряд ли избежал ошибки – примерный ученик, он не обрёл лица. Мелодия стиха весьма убога, быть может, оттого, что ограничен вдох. Не воет в нём угрюмая эпоха, не бьёт по строчкам переменный ток.
29
Но скрыта потаённая услада в сей малости, как в песенке скворца – сокровищ пуще эту малость надо, как луга сон и как дыханье сада, как ободренье Главного творца.
30
* * * ...Не вышло. Что ж, не обессудь – с собою спорить глупо вроде. Должно быть, в маминой утробе во мне возник подобный зуд. С больным характером своим сражаюсь из последней силы. Я не о том судьбу просила. Вся жизнь – окопные бои. Но улыбнуться напоследок, себя простить – жила одна, – рифмованный оставить слепок с души, исчерпанной до дна. Ужели чересчур о многом прошу в оставшийся мне срок?.. Дрожат ослабленные ноги. Уж больно мой Смотритель строг.
31
* * * Я б хотела уйти незаметно, как падают жёлтые листья. Но Всевышним, похоже, замётано мне смиряться, терпеть и молиться. Я б хотела стереть липкий мусор повседневных житейских забот, чтобы мною не брезгала муза, как ребёнка вела за собой. Чтобы в памяти речка да поле, под грудиной лесной аромат, чтобы ветру и дождику впору редкой чёлки моей бахрома. Я б хотела, как куст или деревце, цепенея, воскреснуть надеяться...
32
О себе и н е м н о го о времени
* * * Мне надо исповедаться... Боюсь. Я никому души не открывала. В ней накопилось мерзостей немало, хотя со злом не закреплён союз. В Господень храм уверенной стопой моя подруга входит деловито, проступки скинув Богу в челобитной, она вполне в согласии с собой. А я, внимая чтению стихов, вдыхая запах ладана древесный, от горьких слез, от собственных грехов открещиваюсь молча троеперстно. От прихожан немного в стороне, страшусь нарушить некие каноны. Сурово смотрят старые иконы в серебряной заплаканной броне. И кажется: в моей душе одни несообразных действий результаты. Мелькают в памяти события и даты. Над свечками колышутся огни.
35
* * * Я на судьбу свою со стороны смотрю с изрядной долей удивленья: мать уверяла – я синоним лени, а мне без дела сласти солоны. В ночи, сквозь первую дремоту, сознание в молчащем доме шарит, возводит призрачный разрозненному модуль: занятия назавтра ищет – уподобленья смыслу бытия. Нашлось – и втайне улыбаюсь я и вешаю его, как яркий шарик, на ветвь колючую судьбы. Быть ангажированной делом – значит любить и жить.
36
ПЛЕННИЦА Я у Смоленска пленницей сную Успенской лестницей, и плечи в искупление под ветра песнопение кропит осенний дождь... Булыжными проулками, старинными и гулкими, гоняет и гоняется – как с девственницей мается – осенний мелкий дождь... Я благодарна городу, Отечеству и Господу за дар бесценный памяти среди житейской замети под тихий чуткий дождь… Булыжными проулками, старинными и гулкими, гоняет и гоняется – как с девственницей мается – и крестит мелкий дождь...
37
ВОСПОМИНАНИЯ I. Мне четыре года. Сосны у крыльца. В ясную погоду тень от их венца. С жестяной лопаткой – в детстве, как во сне. Смутные догадки теплятся во мне. Валится на чёлку хвоя, чешуя. Не понять мне толком: что такое я?
38
II. Сосновый ствол полмира занял, на ощупь шелковист и жгуч. Из-за проёма дачных зданий его зажёг закатный луч. Пятнают солнечные выбросы кудрявый на корнях навой, и кто-то рыжий темя выпростал из мягкой кущи моховой. Какие огненные личики! Воспламенились – не горят... Как откровение: «Лисички», – мне боги сверху говорят.
39
III. Смолистым жаром тянет от сосны. Июльский полдень. Дачная лужайка. Ни чувства, ни желанья не ясны, одной прохлады отлетевшей жалко. Сочится карамельная смола, потрескивают рыжие чешуйки, В духовке лета явственно мала попытка рассуждать всерьёз и в шутку. «Я» моему ещё так мало лет, так слабо различимы бабочки и птицы; сухой ковыль, что больно ему, врёт, а пёстрый бражник на венок годится. В истоме цокает растительная плоть. А, может, звуку есть иное объясненье? На коже дерева коричневый оплёт, какое-то мгновенное тисненье... Распластанный, струистый силуэт, четыре лапки в острых коготочках, и опахалом стелется вослед в оттенках хны сквозная оторочка.
40
Подобных не видала я летяг!.. Но вот в упор – не фауна, а флора – две спелые черничины глядят с мордашки самозваного филёра. Я понимаю слабеньким умком: не сладко быть объектом любопытства. С козявкой и крестовым пауком моим затеям больше уж не сбыться. Но эта гостья из хвоистых крон, порхающая вверх и вниз на ветки, которые столовая и кров, смутила сердце детское навеки. Отброшены лопатка и ведро, тянусь к лесному чуду кулачками. Красавица надменно и хитро в глаза мои уставилась зрачками. ................................... Память годы читает с листа, старых шрамов неловко касается. Ах, как манит к себе красота. Ах, как больно, мерзавка, кусается!
41
ГАМАК Cтарая фотография Подвешенный меж двух матёрых вишен, он бреднем зачерпнул июньский день. На фото он хотя и неподвижен – качаний мерных сохраняет тень. Две тонкие фигурки в сети грубой с лукавством женским смотрят в объектив. Невольная улыбка морщит губы – фотограф, верно, презанятный тип. А в стороне, немой надежды полон, в рубашечке легчайшей – маркизет – стоит ребёнок мужеского полу и палец в нетерпении грызёт. Кто эта женщина с растрепанною гривой, прижавшая к плечу подростка-дочь?.. Кого пленяет грацией игривой, то возносясь, то отлетая прочь? А эта долговязая девчонка, счастливая меж материнских рук, ужели я?.. Моя вспушилась чёлка – о, зависть одноклассниц и подруг!.. И мальчик в детской рубашонке мятой, неряшливо заправленной в трусы, ужели друг мой, прочно бородатый, 42
в квадрат стригущий сивые усы? Здесь, на картоне, всё в поре цветенья, в душистых лепестковых облаках – для радости не нужно объясненья, а горечь не предвидится пока. Мне внятен смех, и запахи, и трепет румяных уст, разгорячённых лиц. И то, как ветер эти платья треплет и цвет вишневый опадает ниц. Гамак, тебя само качает время! Обманчив этот жизненный уют. Родителям нести досталось бремя, но за эпоху орден не дают...
43
* * * Пятнадцать. Одиночество в семье, а в школе обособленность от класса. Прозрачная слеза в лагуне глаза, и зыбкость представлений о себе. Мой голос, что звучит полтоном выше, и акварель, что чересчур плотна; тетрадь у растворённого окна, где проглядела я неверный вычет... Всему должна: вещам, соседям, кошке, полам немытым, газовой плите. Поступки обязательно не те, и лента слишком яркая на коске. Но – холодок безудержной мечты, пространство утра, новость ощущений, сиреневые от деревьев тени и радужные в небесах мосты...
44
* * * ...Обидно, право. Я сама росла без родственной докуки. Играла одиноко в куклы, а был на большее замах... В штанцах немарких мальчуковых, с практичной стрижкой наголо, к девчонкам относилась я фигово. Был мамин не в чести одеколон. Толстенные читать любила книжки, всегда прибиться жаждала к мальчишкам. Но двор не принимал подобной дури: не нравилась им травести в натуре. И был соседям в новизну наш быт возвышенный и нищий, да в меру – мы не думали о пище, пока не канули в войну. Из поэмы «Солнышко»
45
* * * Дождик моросит. Зябко. Няня говорит – знойко. Время доставать шапки, запасать таблетки-настойки. Время проводить перепись неудач, обид и хвори. Жизнь влекла полянкой летнею, заманила в сумрачный дворик. Обложной отлил и унёсся. Отворяй для августа двери! Может, ты ещё улыбнёшься, может, ты в кого-то поверишь.
46
НАЧАЛО ВОЙНЫ День был ветреный, непогожий. Скукота. День как день, на другие похожий – так на так. Мама скучный листала учебник, папа спал. День воскресный, такой ущербный, лета спад. Ну вас всех, надоели, право!.. В сапогах не ищу под дождём переправы, в лужу – бах! Ветер с моросью шлёпнуть в щёки мне норовят. Чёлка мокрая жёсткой щёткою на бровях. Только вижу – в конце просёлка, там, где почта, продмаг и тэ пэ, где мальчишки монетками щёлкают, непонятная резвость в толпе. Люди рыщут без видимой цели, на стоянке машины гудят;
47
различимы мне издали еле плач младенцев и взвизги кутят. Ба!.. Такое скопление разных взрослых вместе с детьми – под дождём! Не похоже на дачников праздных. Разъяснения подождём. ... Помню, как ворвалась на дачу, мокрой плюхнулась на постель: это ж надо, какая удача – я глашатай таких новостей! Завопила, восторгом пьяна: «Эй, очнитесь, в Союзе война...»
48
ДАЛЕКО ОТ МОСКВЫ До школы, лютым омским утром, в снегу едва не по колено, спешила в очередь за фунтом черняшки выпечки военной. В московском тонком пальтеце, в каком и душу всю продует, я жалась к людям на крыльце, к дверям под вывеской «Продукты». Здесь каждый, кто насколько мог, молился карточкам, как вере, пока не громыхал замок и первых не впускали в двери... И как живое существо, к груди прижав простую пайку, какие предвкушала кайфы, какой утешенный живот!.. Потом от улицы Республики до Первой Линии пешком – скакали огненные бублики в глазах, исколотых песком. Вернее хроники хранит живая память боль и радость и щедрую на отклик младость, и долга прочный монолит. 49
Соединяют то они, что целым прожито народом: мы все из прошлой жизни родом, мы все из ужаса войны. ..................................... У молодых свои ориентиры. Не угадаешь, что пойдёт им впрок. Зачахнет поколение подтирок, иль новый с ними явится пророк? Какой ни предпочтут житейский выбор, истории фундаментальный вывод предупреждает: прошлое – пролог. Из поэмы «Солнышко»
50
* * * Война, война. Я не вольна стереть тебя из памяти. Я состраданием больна к весне, без толку канувшей. Те нищие счастливые застолья, отдушины послевоенных лет: в руках сограждан, претерпевших столько, гранёный символ сбывшихся побед. Прозрачная качалась в стопках влага, венчал столы свекольный винегрет – и брали слово братство и отвага, и мир теплом домашним был согрет. Мирились с теснотой и неустройством, отринув зло, не чувствуя вины. Тост наделяли всенародным свойством: «За то, чтоб больше не было войны». Из поэмы «Солнышко»
51
* * * Так щегольски была обута – на каблучках бежала гнутых. И на ветру за нею щёлкала юбчонка складчатого шёлка. Взлетали локоны природные, укладке и пучку пригодные, а чёлку прижимала косо заколка цвета абрикоса. Как отливала глянцем чёлка, как оттенялась шёлком жёлтым! Распахивала свой резерв, что веер, юбочка-плиссе. Мелькали круглые коленки. Но чьи? Уж точно, что не Ленкины. Не этой тучной, тусклой твари, что потеряла темп и талию и ждёт в тоске и унижении тотального уничтожения. Нисходит к ней на ложе ночь, дремота правду гонит прочь. И кто летит по переулкам, по мостовым весенне-гулким, небрежно отбивая голенью юбчонку солнечного колера?.. 52
* * * Дымы в стеклянном зимнем небе, цветной ледок летящих фар... Начало вечера. Не мне бы мозолить этот тротуар. Ещё не поздно для свиданья, а для любви бесцельно чуть. Чего я жду? Какою данью мечты минуту оплачу? И он не тот, и я не проще, чем нужно для подобных встреч. Летящих шин шершавый росчерк. Холодные колготки стрейч.
53
* * * Методсовет!.. Кусты у входа подстрижены чин-чинарём, и мошкара танцует хоту под газосветным фонарём. Для сентября темнеет рано, выходим каждый раз втроем. В моей душе сквозная рана – светящийся дверной проём. Строчат машинки там бесшумные, плодятся выдумки безумные, по мягким бобрикам крадутся и словно сами в стол кладутся. Смеюсь, закидываю голову, трясу распущенною гривой. Как будто не было мне голодно, как будто здесь не сиротливо. В бумажной юбочке и маячке, у горла – сердце из стекла. Ещ мерещатся мне мальчики, но жизнь, как виза, ис-тек-ла... 1973 54
* * * Улыбаешься, роняешь: «Может быть» – и отводишь глаза в сторону. Потому что не хочешь опровергать банальность. Они смакуют подробности и тебя, нечистую, мажут грязью: «Слишком уж ты бела». Мелодия известна, а ты не желаешь быть отзвуком. Сдуй с плеча линялые крылышки дружбы. Не пытайся закрепить мираж. Отблески не согреют заката: солнце зашло.
55
НА ПЕРРОНЕ Я нового боюсь и не люблю вокзалов – тоску плацкарт, азарт очередей, транзитников, жующих скорбно сало в намеренье уехать поскорей... Там радио сродни телесной муке, всё человечье сводится к нулю: я по-собачьи навостряю ухо, верчусь на месте, тоненько скулю. Стального века вспять не переделать, но всё никак себя не приучу, что запах гари источает тело, приписанное к лесу и ручью. Характер груб, тверды мои ладони, на спутников давно надежды нет. Зачем же так неистребимо стонет какой-то нежный – в памяти – сонет? 1977
56
ЗАВИСТЬ С похмелья, в комнате прокуренной разлепит сизые глаза, похвалит так себя: «Погуливай, раз нижним местом егоза». В халате пропотевшем в ванную зайдёт, уставится в стекло, смеётся: «Вот бабёнка важная, а сколько вёсен истекло!» Трещит на кухне жир сгорающий, и голос едок, словно дым: «Я пью, да разума не край ещё, утру сопатку молодым!» И, кажется, взаправду верит, всем очевидцам вопреки, – душиста телом, точно вереск в посадках около реки. Убеждена, что осиянна, что есть уменье и талант. И с этой верой окаянной жизнь раздвигает, как таран. ................................ 57
Ах, мне б себя на миг потешить, ах, мне бы рюмочку надежды, чтобы не зря в миру крутиться – удачи малую крупицу. Я тоже не чуждаюсь вымысла. Я тоже не на грядке выросла. Одной конторы суета – и столь несхожий результат.
58
ЕВРЕЙСКИЙ СЕМИНАР В КРЕКИНО Библейская здесь в разговорах небыль, под трех медведей рубленая мебель, за окнами заснеженная даль, в еврейском смехе – тайная печаль. Воображенье жжёт песок пустыни, а бок от сквозняков российских стынет. Иудаистика, кошерное вино как искушенье новое дано. Уже и славянин ведёт свой род от Хама, библейского предтечи хулигана, и Алексей Тишайший – царь-антисемит – не допускал жидов в столицу на семи холмах. По «Темпу-2» на идише кассеты, нерусская придирчивость в клозете. Ученые соседи за столом с кокетством говорят тебе: «Шалом!» А за порогом молодые ёлки, как в тутошних, снежки бросают в нас. Их твёрдые, пахучие иголки привычно прошивают снежный наст. Хвост кренделем, кобель рязанский Бобик призывно извивается в сугробе, и серые, тяжёлой стати гуси, 59
знакомо так отряхивают гузна. Спрошу: «Кто я?» – но вряд ли мне ответят. Лишь выбивает слёзы встречный ветер, да сумрачные тени на снегу то от меня, а то ко мне бегут. Россия, родина моя, кто я тебе, кто я?
60
* * * Перемещение! Перемещение!.. Отделу горло рвёт отдел. Ума бессонное смятение, мне воздают – и аз отмщение. Да оказалась не у дел. А сколько было перемарано бумаг, полученных внаём. Надежда едким перегаром над каждым ящиком встаёт. Как будто из трухи бумажной, едва проголосил петух, бесплотной горсточкою сажи в небытие восходит дух. Оставлю креслу тень покоя, коллегам – всю непрочность уз... И только страха тяжкий груз всегда сопутствует изгою.
61
* * * Заборье. Два порядка дач в ногах у исполинских сосен. Над кронами густая просинь и солнца волейбольный мяч. Крутая разбежалась тропка с холма к медлительной реке. У берега немного топко, да сочный луг невдалеке. Всем телом прижимая травы, я навзничь руки завела. Фантазий буйные октавы – вот главные мои дела. Мечты – суть юности; отрава последующих зрелых лет: знакомств нечаянных оправа, залог провалов и побед. Как отдалилась та девчонка со всей охапкою надежд! И где её густая чёлка, где ситчик радостных одежд? В конце своей житейской драмы, когда и я уже не я, 62
улягусь навзничь – не на травы, на холст больничного белья. Отчётливость утратят лица, покинут прежние места три милосердные сестрицы – Надежда, Вера и Мечта.
63
* * * Я одна, одна на всём земном шаре, боли отдана, боль по телу шарит. На ресницах соль: ни родных, ни милых. Только боль, боль всё вокруг затмила. Я сама, сама серый мир раскрашу. Буду есть со сна гречневую кашу, дорожить собой, полоскаться в ванне. Зарифмую боль, заверчу словами. Так давно больна, так давно не пела, за стеклом окна врозь со светом белым. Я одна, одна на всём земном шаре, боли отдана, боль по телу шарит... 64
Другие
ДЖАЗ ПОД ДОЖДЕМ Шофёр затормозил. Открыта дверца. Движением, подмеченным в кино, наружу ножку выставляет Верка – вся в образе не тутошнем, ином. Через проём облезлого сарая на шум выглядывает старенькая мать: строенье Верка на сезон снимает, сойдёт за дачу, если не вникать. Она ведь стоит дачи! – Что за носик и как идёт ей вышитая шаль. Густую чёлку Верка с мая носит, и резать косу было ей не жаль. На синей шали травы и колосья, трепещут кисти на речном ветру. Такую Верку никогда не бросят, такую мусора не заберут. Нечистый аромат плывёт над домом, дыхание спирает, ест глаза. В мечтах-то Верка не деваха – донна, пусть только минет злая полоса.
67
Ей в доме не сидится. Тонкий бантик завязан над пупком тугим узлом – и мимо огорода, мимо бани летит фигурка в малахае на излом. На танцплощадке от народа тесно. Не всякого здесь стоит примечать. Под скрежет поселкового оркестра отплясывают буги, ча-ча-ча. Оглядывает Верка кавалеров, мужской довольно скромный контингент. Всё это было: Жека да Валера. Кого б почище, с серой пачкой «Кент». Она проходит в самый центр настила, и доски в такт стучат под каблучком. Ну, согласитесь: Верка – это сила, когда в конторе не сидит торчком. Ведьмовское есть что-то в этой девке: смотрите, как померк погожий день, стрижи горланят не по-птичьи дерзко, и чадом тянет жухлая сирень.
68
Внезапный блеск, и следом – канонада! Задрал юбчонку грозовой порыв. Небесные литавры – то, что надо, земной оркестр подходит до поры. Соломенную шляпу под скамейку! Любой включайся, кто не вовсе хром, – рванула джаз согласная семейка: гитара, саксофон и гулкий гром. Она танцует посреди веранды – попрятались партнёры за дома. Похоже, сами оркестранты рады наяривать под ливень задарма. Давно намокли блузочка и чёлка, огладил дождь её нагой живот. Ах, жизнь прожить вот так же яро, с толком – под гром судьбы! Авось не зашибёт!
69
ДОБЫТЧИК Размашисто в вагон цыганка входит, дитя качает, юбками трясёт и мысленно уже прибыток копит, чужим купюрам находя резон. Но пассажиры косятся брезгливо: цветастый неприятен им наряд, волос немытых спутанная грива – дитя жалеют, ну а мать навряд. Тогда в проход бросает попрошайка, как козырную карту, пацана. С младенцем отдаляется сама. Меж лавок парень утвердился шатко. Он худ, он мал, острижен кособоко и солнцем пропечён до черноты. Наморщила недетская забота по-азиатски грубые черты. Ручонкой тощей к животу прижата трехрядная облезлая гармонь; он удержать её насилился едва-то, а звук извлечь наверняка невмочь. Но вот раскрылись пёстрые меха, лады вздохнули о цыганской доле. Как будто век в кибитке отмахал, ребёнок заиграл о росном поле, 70
кострах в ночи, готовках без печи, о таборном жестоком протоколе. А между тем он в подмосковный дом вернётся с рейсом поздней электрички. Окурок вынет и отыщет спички – в свои семь лет делец и скопидом. И только ночью, в духоте избы на полосатых масленых подушках он станет сочинять иную быль, иные прибыли, как знать, иные дружбы. Он примется с восторгом размышлять о промысле весёлом и брутальном – о скотных ярмарках и об угонах тайных, в себе предчувствуя особенную стать. ...Кривым клинком в оконце месяц манит, и Млечный Путь, как тракт степной, пылит... Мальчонка спит – в предутреннем тумане несутся в небе крупы кобылиц. 1979
71
ВЗГЛЯД Стоит художник в поезде метро, отгородясь от всех огромной папкой, с игольчатой причёской в стиле панков, в штанах не то модерн, не то ретрó. Окручен парень «молнией» спирально, зажат в проблемы собственного я. А между тем приметы бытия непроизвольно взор его вбирает. И подчистую, как квартирный вор, он тащит в память облик наших женщин: румяна грубые и пудру цвета желчи, и взгляд смиренный – жизни приговор. ...С натугой держат сумки у колен со снедью для грядущих дома трапез, не замечая, что их точный абрис без угля и картона закреплён. В парнишке этом, стиснутом в углу, задавленном сомнением и спесью, нашёл их быт свою святую песню. Торжественную мессу. Не хулу.
72
АГНЕЦ У телефона-автомата, на стыке коридорных трасс, в настое дыма, гвалта, мата, привычной пошлости в контраст его фигура в угол вмята – бесплатный тир досужих масс. Пускай не вровень муке крестной пустой, негласный уговор, но развалившиеся в креслах казнили взглядами в упор! Стоит, врастая долгим телом во тьму открытого крыльца. Но остаётся главным делом нездешность светлого лица, глазниц евангельская просинь, щемительная рана рта и на особицу от прочих оклада строгая черта. А мокрый сумрак рядом плавал, кропил убогое фойе... Как будто тайно разум плакал над переносицей твоей. 1970 73
НА ВЕШАЛКЕ У деревянного барьера, за кипой курток и пальто мечта, терпение и вера нисходят в тусклое ничто. Бескровны старческие лица, слинявшие в слезах обид. Их пиршество – кутья из риса да в чай положенный сорбит. Случайно брошенное слово для них почти что карнавал, и надо выпить карвалол, чтоб овладеть собою снова. Берут негнущиеся пальцы дублёнку, точно некий рок, и слабо совершают пассы, с крючка снимая номерок так обречённо, как снимают ещё один отжитый день... И раздевалку осеняет почти кладбищенская тень. 1973 74
ВЫХОДНАЯ АРИЯ На переходе голос гулкий то пропадёт, то в уши бьёт – у ног певца фуражка с булкой и всей наживой в пять монет. Растянута под вздох гармошка, лады усохшие скрипят; сторонкой протрусила кошка, уселась, за ухом скребёт. Две тётки продают редиску, лучок зелёный и салат – брезгливо смотрят на артиста: нечист и телом жиловат. Прохожие несутся мимо, едва завидев старика; бесчувственная мина мима готовится издалека. Ах, эти редкие купюры! Мотивы старых оперетт, канкан, дуэт и увертюру одним аккордом он берёт. Лицо его – офорт на меди, ироглиф спутанных морщин: такими время смладу метит равно и женщин и мужчин. 75
Как в прорезях корявой маски, маячат детские глаза. Поверхность пропотевшей майки пятнает едкая слеза. Бог дал – набралось на чекушку. Он отлепил от стенки зад, своей гармонике-старушке свернуть музыку приказал. Понёс по плиточному полу свою истлевшую мечту: Марицу, Сильву, Периколу – ушедшей юности тщету. В тоннеле только отзвук гулкий от удалившихся шагов, да кошка лапкой катит булку. Ей проще. Клянчить – ей закон.
76
* * * Собака воет выше этажом, тоскует не по кости – по общенью. Мерещатся хозяев всюду тени, их запахи как нервный в горле ком. Вот те шаги на лестничной площадке... Слышны сварливые чужие голоса, и этот скрежет ключевины шаткой. Не то, не то, обманная гроза... Возникнет ли опять заветный шорох, щелчок в дверях и аромат родной? Иль едкий страх, как ноздри жгущий щёлок, останется реальностью одной? На подоконник взгромождая лапы, наставив ухо на малейший шум, собака от предчувствия утраты без слёз рыдает выше этажом.
77
ПРИЗРАКИ Две женщины хлопочут у стола, определяя каждому по рюмке. Под их тенями плоть старым-стара, а пальцы словно вышли из поломки. Расставлены вино и блюда в ряд, лоснятся золотые ободочки, и на хрустальной вазочке горят алмазные блуждающие точки. Огурчики, селёдочный паштет, два-три ломтя какой-то серой рыбки... И зависает вилка в пустоте, смиряется обжора самый прыткий. Становится видней на свечках пыль, на скатерти застиранные пятна. Окрашенный под петуха ковыль не уподобить розе ароматной. И лишь шесть штук шампанского, как встарь, гвардейскими кирасами блистают, и надо с рюмкой непременно встать, оглядывая гостевую стаю. Но где они, соратники безумств, порой смешных, порою просто гадких? 78
У тех дыханье отлетело с уст, другие мирно поливают грядки. Глаза тараща, бдеют добела старинная подруга, муж и дочка. Сама судьба, похоже, довела компанию до скорбного отточья. Гримасничают на экране лица, Топорщит ель колючий свой вихор. Минувшее почти что небылица. ................................... Окурки на тарелках. Новый год.
79
МОМЕНТАЛЬНЫЙ СНИМОК I. Дом её так богат, так запущен. Там шлифованный в горке агат и кофейная гуща. Там паркет цвета сальных седин устлан кущами рая. Там ребёнок голодный сидит и деньгами играет. II. Она меня, как обморок, томит, дыхания лишает и пространства. У лицемерия избыток постоянства, лишь проявления его меняют вид. Вот девочка из кунцевского дома глядит с листка семейного альбома. Пробор кисейной ленточкой увенчан, не девочка – церковная свеча. Непроницаем взор её невинный, и узкий рот, и нос немного длинный, и белизна её воротника – всё лживо, всё как топь у родника. 80
НА ДАЧЕ Рассказывает долго-долго. Умолкнет, вновь вернёт зачин, не сообщая, впрочем, толком, ни с кем случилось, ни зачем. Словесный сор несёт куда-то, минутный явится просвет – восстанут имена и даты... И снова направленья нет. Блуждаешь поневоле с нею, как в плотном смоге городском. И переспрашивать не смеешь, и слушать тяжко... Гороскоп сулит ей безмятежность духа, удачи солнечный раскат... Что смолкла? Продолжай, подруга. Как жизнь, бессвязен твой рассказ.
81
РАЗРЫВ В углу дивана, как пришитая, сидит уже седьмые сутки. Поступком собственным пришиблена. Телесно здесь. Душа отсутствует. Не ест, и даже пить не в силах: испей хотя б глоток водицы!.. Ведь ты сама о том просила – суметь уйти, освободиться. Лицо черно, зрачки расширены, глядят куда-то запредельно. Так отрывают душу с жилами: «Живи, любовь моя, отдельно». Отдельно от ночного топота, от мыльных пузырей надежды. Что общим было – разом, оптом – унесено присловьем «прежде». Глотни воды!.. Слеза прольётся, ты передёрнешь вдруг плечами, как будто чуждый кто пройдётся по насыпи твоей печали. В отрыве от лица и голоса, вне действия, в сплошной прострации твоя любовь без пары, порознь 82
очнётся где-то в подпространстве. Растерянно поднимешь брови, быть может, улыбнёшься криво: ты с ней давно уже не вровень – она парит, а ты пуглива. Но почему же, если словом тебя заденет дурень битый, покажется, что это снова тот, давний, возвратил обиду. Опять заставил выю вехою так прямо, высоко держаться, как только оскорбленным ведомо, лишенным выбора и шанса.
83
ЮЛЕ Высока, как само благородство, а лицом, словно совесть, светла. Окружающей жизни уродство не коснулось святого чела. Тонкий профиль задумчиво поднят, карий взор не всегда уловим. Но войдёшь к ней – и будешь ты понят. Правды спросишь, так будет двоим. Для такой день рожденья не веха, что сказать – сгоряча не пойму. Пожелаю тебе человека той же стати. Одно к одному.
84
СТРОКИ, СОЧИНЕННЫЕ В ПЯТНИЦУ ВЕЧЕРОМ
В.С.
С тобою мы друзья. Но нас соединила не детства давнего завидная пора, когда от нас не ждали взрослой силы, на все давали скидку: детвора. Нет, вовсе не занятные картинки засели в памяти на прошлое жильё, не узкие окольные тропинки, что хожены, да поросли быльём. Маячат эшелоны, эшелоны, вагонная тягучая тоска: для горя не найдутся эталоны, для счастья не оформить пропуска. И даже если проживу века, мне не забыть, как в липкой тьме вагона глазами боязливого зверька девчонка провожала перегоны. Тебе же пусть минувшее не снится – для будущего счастья не препон. Мечта любая пусть осуществится, любой перешагнётся Рубикон.
85
Что улыбаешься? Тебе забавны несвязные и сбивчивые речи? Что ж, видно, в дружбе мы с тобой не равны и говорим не на одном наречье. Не осуждай мой слог – дай только сроки! Не говори: твоя поэзия плоха. Я не затем писала эти строки, чтоб ты заметил лишь погрешности стиха. Не для того дарю мой стих небрежный, чтоб упражнял свой ум критической игрой. Сегодня быть хочу доверчивой и нежной, наладиться на новый, мягкий строй. Не часто я людей балую лаской, но в этот час душевной полноты неловкий стих мой пусть звучит оглаской сердечной склонности, сердечной теплоты.
86
Параллельная реальность
КАРТИНКИ ИЗ КАЛЕНДАРЯ
Мне снился этот календарь, его сквозная, глянцевая роспашь, где золочёной бронзы фотороскошь бесцветным будням приносила дань. Вот он висит на кухоньке убогой, с плитой сведён и раковиной в ряд, и на листе июльском как-то боком два херувима нехотя парят.
САМОДОВОЛЬСТВО Есть спесь и у вещей, и могут быть воспеты, позируя и в профиль и анфас. Вдруг ощущаем: пялится на нас какой-нибудь латунный тип с буфета. Он изогнул чеканное бедро и так взметнул единственную руку, что флагом кажется над ним гелиотроп, и сам он светится, как бы навстречу другу. 89
Чего же ищет медный сей сосуд, в утробе что за небыли и были?.. Он ждёт, чтобы держали на весу и обтирали бережно от пыли. ТИХАЯ ЖИЗНЬ Две луковки, бутыль, в щепу усохший язь да ягод горсть, просыпанных из кружки... Вокруг вещей незримо время кружит, не в силах разорвать их внутреннюю связь. Две луковки пером не прорастают – крепка еще кольчуга чешуи. И ветерок, что в форточке витает, шиповник-бубенец не шевелит. А этот штоф! Он вне соблазнов мира, избавленный от всяких перемен. На дне его, не обращаясь в тлен, вина старинного мерцает та же мера. Как мне завиден тихий их комфорт, достоинство бездушного предмета! И это несомненная примета: я тоже превращаюсь в nature mort.
90
ДВИЖЕНИЕ Фотографу позирует брегет. Привык, видать, к зажиточному дому: шнур золотой в ушко его продет, и бархат алый ниспадает долу. Здесь бытие пытались обуздать, придав хронометру вид дорогой безделки, недаром бархат затеняет стрелки: ни часа, ни минуты не узнать. Спит без завода тонкий механизм, который в дни иные так любовно давно почивший мастер шлифовал, колесиками зацепляя вал, как было замыслу счастливому угодно. Пуста арена времени. Беcплодно маячат цифры на своих местах. Но что-то в их бессмыслице фатальной в душе подъемлет безотчётный страх. Движенья нет. Когда не видно вех, замкнётся мир в одной гигантской куче, о страхе позабудет человек. А счастье?.. – ведь оно текуче! Хоть каждый час уносит жизни пядь, без времени и судеб не понять. 91
НЕБЛАГОДАРНОСТЬ Припал к швартовому столбу бочонок отсыревшим боком – вино едва пятнает соком отверстие в дубовом лбу. А между тем в часы лихие, когда по бешеной стихии он на баркасе утлом плыл с моряцкой бандою неробкой, его качали, как ребёнка, матросы в люльке крепких рук, и каждой глотке был он друг. Зубами выдернута пробка, вино свой молодецкий пыл влило в натруженные жилы – и на баркасе всё ожило: кормило крутит рулевой, растут на баке бухты троса, и вровень с трассой альбатроса фок-парус вздёрнут гулевой. Вот вахтенный двойным узлом скрепил просмоленный канатик, упёрся в мачту, чтобы натиск умерить ветра. Жизни слом страхует вервие простое: 92
канат-шайтан в борьбе со злом. Да вот он, подо дном бочонка лежит, как пошлая бечёвка. Таков удел бесценной вещи. И тут глагол смолкает вещий.
93
НАВАЖДЕНИЕ Заросший парк, старинный дом. Пруд за спиной у дома, и малый остров – что крутон в тарелочке бульона. Кипит холодная вода над родниковым устьем, и крошка остров вдоль пруда несёт беседку узкую. Ведут горбатые мостки через протоку к роще, берёзок белые мазки с палитрой луга сращены. А в доме сумрачном игра цветных стекол оконных, осколки неба на коврах и блики на иконах. А в доме вдоль просторных стен на гладкой штукатурке каких ни обнаружишь сцен, каких чудес по штукам! Из-за лепных огромных ваз выглядывает круглый глаз лягушки шелковистой, початки выставил рогоз 94
и коромыслица стрекоз над гладью вод повисли. Внушителен седой камин в развилке коридорной. Любой, кто скукою томим, сомлеет в кресле шорном. Его простёганная стать и чудный запах кожи влекут в иную ипостась, с обыденной несхожею. Я любовалась островком и грелась в кресле пухлом. Огонь то вспыхивал рывком, то опадал на угли. Таращился лягушки глаз, а над высоким горлом ваз светились абажуры. И весь рисованный эдем волшебной вереницей тем сплетал в уме ажуры. В былое верится с трудом. Но снится мне тот старый дом, затерянный средь чащи. И чем безжалостней казна, тем в омуте глухого сна 95
волнует душу чаще. Где этот обветшалый дом? Я верю, там моё гнездо и там моя удача. Не потому ль в полночный час я пробуждаюсь всякий раз, и радуясь и плача?..
96
СОЗЕРЦАНИЕ Какая тишина, какой покой в обличии простой посуды Гжели! Медовница и чайничек с ольхой в наивных завитушках канители. Чья нежная рука любовно обвела розан и два листка намёткой синей? ...И сразу абрис мгла заволокла и ниточки ветвей окутал рыхлый иней. Приземиста, как старорусский храм, маслёнка крышку куполом воздела, карниз осыпал кобальтовый хлам, и птаха малая на шпиль её присела. Гжель, Гжель!.. Не звонок твой фарфор, а имя колокольцем тешит. Была простушкой, да вошла в фавор, как Золушка от очага надежды. В периоды удушливой тоски я выставляю в ряд знакомых пять предметов – в них времени неустранимы меты, везде видны его железные тиски. 97
На вазе трещина, у кружки сколот край, а плоский чайник прожелтел от зелья. Но та же синева распахивает рай, и та же птица расправляет перья.
98
Природа
УТОЛИ ПЕЧАЛИ Ах, какая телесная усталь после целого дня в авто! В темноте наплывает Суздаль – белый перст на звёздном плато. Органичен и прост до боли: из пригоршни церковной земли проросли купола колоколен, словно маковки конопли. В тёмном небе кресты-тычинки. А взойдёшь на Владимирский шлях – долго слышен напев тальянки на невидимых, тайных полях. И как только лады замолчали, песня-ласточка села вдали, попроси: «Утоли печали!» Бог услышит и утолит.
101
Весна ДЕРЕВЬЯ Знакомый парк ещё не прибран. Зима оставила ему весьма сомнительную прибыль, как надоевший гость в дому: рифлёное железо пробок, забытый паводком башмак, объёмы множества коробок для корма птиц и просто так – минувших пикников осадок! Но всё равно твой воздух сладок, сквозной, истоптанный лесок! Ещё не показались листья, но двинулся древесный сок, как совесть, чист и бескорыстен. В горсти у каменных кварталов над пятачком землицы талой дыхание весны витает: пасётся пегих вязов стая.
102
* * * Дождь в марте! Обильный, истовый. Барабанит по лавочкам в парке, общемосковскую затеял чистку, помывку деревьев и крыш замаранных. Бьёт очередями по лужам: зачем-то нужен трассирующий след. Сам и стрелок и оружие – с тучи слез. Обозначил на карте новые водоёмы, припустил в марте, лакирует тойоты. И моё лицо дождь оплакал скоротечно. Мимолётной печалью – это же благо, это не вечно. 103
Трогает щёку, за воротом шарит – не прощу этих ласк ему. Мартовский дождь, по-весеннему шалый, безутешен по-зимнему.
104
* * * Капель!.. Деревья расправляют члены, потягиваются, зевают. Освобождают веточки от тлена, чтоб заменила прах листва живая. Омыто тело дерева водицей, овеяно апрельским ветерком. Оно теперь так матово лоснится – готово к переменам целиком.
105
* * * Знакомый тополь вновь помолодел и хочет нравиться прохожим. Жабо зелёное на грудь себе надел и кавалером выглядит пригожим. Парад весны традиционно зелен. Единый колорит вершит её балы. А майский дождь горстями ясных зёрен искусно расшивает подолы. Чаруют взор сквозные рукава – недостижимый образец для моды. Покрою этому в веках слагают оды, но всё не подобрать достойные слова. Кружатся сотни пышных кринолинов, сверкают изумрудные шелка. Лишь на мгновенье в свите тополиной мелькнёт берёзы белая щека.
106
СИРЕНЬ РАСЦВЕЛА Виноградные кисти сирени! Сизым крестиком город расшит. Чистый, мятный озноб озарений – май, благая отрада души. Снова счастье стоит на пороге, память съежилась в тусклый намёк. Сам в себе не заметив пародии, старец юный слезами намок. В узловатых натруженных пальцах теребит он душистую гроздь, среди гвоздиков нежных копается – но удача с природою врозь. Ах, как быстро уходит надежда, утекает, как струйка в песках. А всего-то хотелось натешиться миражом о пяти лепестках.
107
Лето * * * Дождик зарядил, дождик! Третьи сутки за окном то же. На асфальте не ручьи – потоки, брода ищут не деды – потомки. Сигают капли с троллейбусного кабеля: плывёт усатый тяжёлой осадкой, отражается в воде синим боком, будто в речке глубокой. – Эй, троллейбус! Твой маршрут не до причала – в лес путь, до Филёвского парка. А ты в Москву-реку шаркаешь!
108
* * * Июльский дождь перебирает листья, смывая пыль любовно и легко, как будто дерево ему знакомо лично с развилкой и ободранным сучком. Щекочет он за шиворотом кроны, повсюду лепит влажные мазки... Под шевелюрой ста оттенков хрома прищурил тополь все свои глазки.
109
ЛАЗОРЕВКИ Синицы, как давно мы не встречались! Расстроен ваш порядок хоровой. Давно вы под окном не верещали, ныряя в глубь кормушки головой. В ватаге певчей новые мне лица – помельче телом, голубей пером. Так шустро расклевали ломтик пиццы, а ведь взялись вдвоём, не впятером. От рубежей каких явились гостьи, какой вас гнал губительный пожар? Но полноте: годны к нагрузке кости, и пёрышки не потеряли шарм. Родне столичной, видно, потесниться придётся не на время, а на век: они ведь тоже как-никак синицы, и высь над головой одна у всех. Как рада я роению живому в унынии стоялой нищеты! Чем глубже век затягивает в омут, сильнее обаяние тщеты.
110
Вы, тюбики летящих в небо красок, свободные мазки высоких нот! Усталость жизни отведёте разом, едва запустите волшебное кино. За рамой понесутся цвет и пенье, восторг и напряжение крыла. Такие лягут на экране тени, как будто невесомость кисть взяла. Благодарю за праздничную лёгкость, умение парить, а не тянуть! И за души проснувшуюся взлётность. Пусть ненадолго. Пусть на пять минут.
111
ПОЛЯНА Мир сочных трав, метёлок мелкоцветья! Просторный окоём для маленьких жильцов. Ты страждущим синоним милосердья, заблудшим душам – мирное сельцо. Потешно на меня улитка целит рожки, осою овладел немыслимый азарт, с зелёной мордочки мышиного горошка так кротко смотрят чёрные глаза. Я здесь не суечусь, я здесь освобождаюсь от лицедейства надоевших тем. Былинке утлой, может быть, пожалуюсь, что в городе не понята никем. Мой неудачный стих, единственный мой родич, аукнется метафорою вслух – он по пятам за мной по травам бродит, шевелит кашку, приминает луг. Туда дорвусь я из квартирной клетки, там бьёт родник и ухает сова. Я в поросли зелёной – «лютик едкий», как мальчик незабытый называл. 112
ПУХЕ-ЯРВИ В линялых шортах и цветных жилетах, в причудливых альпийских сапогах несутся горнолыжники сквозь лето, болельщикам безвестные пока. Во весь опор они в низину мчат, секундомеры, как сердца, стучат. Мираж победы впереди витает, и, точно снег, живая плоть их тает. Горит асфальт на роликовой трассе, а парни вниз до озера дубасят. У финиша на воду не глядят, как гусаки на берегу галдят. А озеро – меж сказкою и явью. И эта синь зовется Пюхе-Ярви. За мысом величавая волна холодным счастьем обдаёт сполна. Греби, молчи да полощи ладони, пусть поплавок танцует, а не тонет. Лишь ветер морщит лес и облака, что тянутся под днищем челнока. Ах, озеро! Ты необъятней моря, быстрей реки и чище родника. Ни времени, ни памяти, ни горя: «В тиши-и ш-шурши-и» – шаманство тростника. 113
ХЛЮПИНО В лесу такая тишина – щебечущая, проливная. И речи правда прописная как будто вовсе не нужна. А стоит только прислониться к линейкам солнечных лучей, чтоб нотою вспорхнуть, как птица, или пролиться как ручей. Слетают звуки из дупла, трепещет тремоло на ветке – успокоительно-тепла мелодия лесного ветра. С сорочьим граем наравне вздох распрямившейся травинки. Идёшь нехоженой тропинкой, а всё мерещится: к родне.
114
ПОСЛЕДНИЙ ДЕНЬ ЛЕТА В ХЛЮПИНЕ В рубашечках на голо тело, в рифлёных шинах-сапогах... На спинах лето пропотело, да тянет холодом под пах. Но так же, словно гонит ноги не холод, а упругий зной, почти всесущие, как боги, летим тропинкою лесной. Тряхну осиновую осыпь, сосёнке спину подсмолю. Попутный шмель гудит про осень – не верь шерстистому шмелю! Разъяв до пуза полы майки, чтобы не колко да голо, пасись в орешнике, снимая губами сладкое тепло. Пей увядания отраву, срезай студёные грибы да малую лелей отраду, что непрактичны мы, глупы: не променяли цель на средства, дерьма не метили в зенит, что безмятежный зяблик детства в висках, как некогда, звенит. 115
Осень ПРОЩАНИЕ С ХЛЮПИНЫМ Уходит просека наверх, почти соприкасаясь с небом, как бы притянута навек его томительною негой. Обильно павшая роса парным дымком легко исходит, трепещет в лужице осот под выдохом самой природы. Но где та просека?.. Увы, её признала еле-еле: колючие исторгли ели ольху, осину и дубы. Там, где берёзы на ветру густые распускали пряди, еловые воздвиглись рати с вооруженьем на виду. В ногах ощеренных вояк безжизненны стволы погибших, кислица стелет стяг поникший, поганки свечками стоят. 116
Гнетущая лесная жуть над павшим деревом витает. Здесь лешему опасно жить, нетопыри здесь обитают. Где луг, казавшийся рябым, когда листва роняла тени? С обочин белые грибы впитали горечь пораженья... Уходит просека наверх, почти неразличима в чаще – напрасный в прошлое набег, не подтверждённый настоящим.
117
ЗАСТОЛЬЕ ОСЕНИ Я вновь допущена в сообщество дубрав, к застолью осени от городской опёки. Дурманит голову настой целебных трав и острый, как у зверя, дух опёнки. Стряпуха-осень щедро убрала осиновым поджаристым печеньем земной покров просторного стола, у плоти душу взяв на попеченье. От перелесков я не отделюсь, к стволам соседей припадая телом, машу руками, по ветру стелюсь, забаву эту почитая делом. Прими ж мой трепет, робкая сестра, осинка в можжевеловой осаде! Коре подобно жизнь моя пестра от лопнувших надежд и старых ссадин.
118
ВЗЛЁТ Над пыльной, жаждущею веткой прошла трепещущая тень, и будничный унылый день зелёным вспыхнул фейерверком. Сестрица стаи воробьиной, синица-вестница, ты там?.. С широкой перистой рябины съезжаешь, точно по волнам! Синиц воздушные балеты, волнообразный их налёт – как ненавязчивый намёк на скрытые от глаз рельефы. В сквозной, разреженной среде свои невидимые тракты: и надлежит с изрядным тактом какой-то горки не задеть, скользнуть крылом, потом воздеть, предотвратить пустую трату энергии... Синица, стоп! В клубочке пуха тяги больше, чем у вослед летящих строф. Позволь мне, милостивый Боже, малейшей птахе уподобь! 119
Вспорхнёт ли строчка на мгновенье, как знак не зря прожитых лет? Как нервное сердцебиенье: смятение, разгон – полёт!..
120
* * * Непогода. Непогода... Стон сплошной, не время года. Слёзы лью не я – природа на листочки цвета охры. Столько слёз, что ноги мокрые.
121
Зима * * * Белый свет в небесах, белый снег. Уплываю в небеса, как во сне. Всё как зиме положено: деревья запорошены, даже лавочка простая приодета в горностаи. Городской привычный сад уплывает в небеса...
122
* * * Заметает пурга, заметает. Перья белые в дом залетают, через форточку прыгают с маху, деловую пятнают бумагу. На лощёном бумажном листочке остаются сырые отточия. Будто некий астральный субъект на неведомом нам языке рассуждает о помыслах праведных, как снежинки, холодных и правильных, словно силится что-то сказать, свет небесный с листом увязать. Но плывут завитки канители... Так и кончилось дело в метели.
123
СИНИЦЫ За грязным тюлем – серенькое небо. Качает ветер липовую плеть. Как в наше время попросту нелепо, расплющив нос, на улицу глядеть. Что видишь ты? Семейку воробьиных, раскрашены поярче – в том ли суть? Зачем с такою приторною миной к стеклу непрояснившемуся льнуть? Там, за окном, лесная эстафета, один летун сменяется другим. Овал листа, цветастый образ лета мерещатся в однообразье зим. Вот самочка. Юрка и боязлива, всё множит обороты белых щёк, как будто крутится в развилке старой липы лимонно-жёлтый с проблеском волчок. Ах, аромат подсолнуха и сала! Наш скучный двора звенит от голосов. С пяти утра синицы первой соло мой беспокойный прерывает сон. Задет бубенчик коготочком-кантом, с кормушки опадает пёстрый сор. «Тинь-тиинь,» – дает тональность кантор. «Тиинь-тинь,» – послушно отвечает хор. 124
Отлучена от леса, как от веры, насильник в чаще бродит, что кабан. Комочек перьев, сгусток атмосферы смолистых елей, зимних икебан! Не бойся, самочка, я спонсор вашей песни, скликай сюда голодную гурьбу. От скудной, точно милостыня, пенсии полсотни я на семечки урву.
125
ЗИМНЕЕ СОЛНЦЕ Студёный воздух щёки шпарит, теснит забытым чувством грудь, и счастья беспокойный шарик по снегу катится, как ртуть. Лежат ячеистые тени поверх сугробов и аллей. То силуэты тополей свои расправили сочленья и ловят не тепло – намёк, скупой природы обещанье. Надежда – знамя обнищанья, существования манок. Навстречу бледным небесам деревья приподняли плечи. Бульвар – их поимённый перечень в присяге солнцу. Строй их вечен, снег, как погоны, невесом. ...Вперёд по заскорузлой тропке, мороз так по-житейски груб. Улыбка радостно и робко парит у приоткрытых губ.
126
СНЕГОПАД I. Филёвский парк упёрся в небо. К нему, из тучевых прорех безостановочно и немо на плечи валит тяжкий снег. Здесь расписанье утра смято обвалом рыхлой белизны, а всё, что было лесу свято, погребено в ознобе мятном уже, похоже, до весны. Но вдруг, надежде уподобясь, живому трепетанью крыл, нарушат парковую пропись и обретут заветный пыл, покажется: образчик лета повис на ветке и горит – летучие мазки рассвета, лампады леса – снегири!
127
II. Здесь по заснеженным аллеям рассыпалась орда солдат. Рябиной звёздочки алеют, и дёгтем сапоги чадят. Вот белизну, робея, раня, ушанки сбили на висок. И каждый в зиму новобранец, на первом насте новичок. А склон, как страсть, страшит и женит, в конце лыжни – сокрытый вздрог, и окунаешься в скольженье двух ёмких, вытянутых строк. И вот уже светило видит сквозь щёлки просиявших век – в оторванном от веса виде взлетел над лесом человек! Он распахнул над склоном руки стремительнее птичьих крыл: стрелу, направленную луком, как будто сам в себе открыл.
128
III. Сминая чистые страницы, орава девичья катится. Румянцем плещут губы, лица. Судьба их по лесу собрала и вывела на верный путь. Как будто плоть похолодала, и важно к тёплому прильнуть. Солдаты вслед на лыжах скачут, заглядывают в синь ресниц: которая, быть может, скажет, а после делом прояснит. Но споро двигая фигуры, в узор ветвей, узор одежд уходят городские дуры от простоты мужских надежд. А через час привычной ходкой все вместе – каждый одинок – уносят вдаль с дымком махорки январский день в зачётный срок.
129
КАРАВАН Этот снег как сметанные струи, этот дождь в виде долгих клоков... Нависают над городом струги небывало больших облаков. От краёв их с торжественной ленью оползает на мир белизна: то ли дней окаянных явленье, то ли страха минувшего знак. Знать, вверху представляется важным после всех испытаний и бед растянуть над прохожими влажный, чуть лиловый, мистический свет. Неспроста из-под снежной синели – или только мерещится мне – колокольцы не в лад зазвенели, слабо брякая где-то вовне. На просцениум улицы Курина от угла, где ларьки с табаком, ослик седенький, морду понурив, выдвигается круглым бочком.
130
Алый потник намок и в разводах, чёлка дыбом от примеси льда. Ах, какие холодные воды, как природа с ознобом слита! А за ним, подпоясана туго, с щегольскою наборной уздой след во след выступает подруга, мокрый хвост растопырив кустом. Верховых словно льдистые бусы облепили по ходу и вспять; анораки на них иль бурнусы в этом мареве не понять. Только мнится: не белую хустку да лошадок прокатный оброк – вижу я онемелую пустошь вековых караванных дорог. Как в неверном дремотном виденье, в волшебстве и безмолвии сна три фигуры в три зыбкие тени трансформирует белизна.
131
И навечно в душевном спецхране запечатает память-фанат: поздний снег, караван на экране недомытого к Пасхе окна.
132
Пасторали
* * * Простодушные вьюнки над окном плетут венки. Ярче неба голубого венчик лиственной волны, в пасти маленькой глубоко жилки нежные видны. Граммофончики живые, до того красивые, голубые-голубые, ну почти что синие! Только утро городское затевается над окошком синева завивается. Осеняется стекло кроткою лазурью. Время пчёлкой потекло от цветов до улья. Простодушные вьюнки, лоскутки небесные! Рядом с вашей чистотой все сравненья пресные.
135
Синева плывёт вовне, а душу вымыла. Видно, лучшее во мне цвета вымысла.
136
* * * Светло-светло-серый чуть намокший снег. Две вороны сели тихо, как во сне. Замело в апреле. Грузен, да летуч, град, как пахарь, сеет Дед Мороз из туч. Подшутило время, цели не ясны: в инее деревья посреди весны. Зыбкая понёва – поздние снега. Подбелила снова улицы пурга. Городские пашни порастут быльём. Снег из фортки пахнет стираным бельём.
137
* * * Месяц жаром опалял. Налетели тучи. Пожилые говорят: ревматизм замучил. На балконе ноготки преломили стебли. Ветер сильный накатил – шалопут со степи. Хулиганит ветродуй, обнажает ветки. Будут зонтики в ходу, куртки да беретки. Мокнет белая герань: у цветов простуда. Не к добру в такую рань осень лето сдула.
138
* * * Моросящий дождик, сумеречный свет. Не мечтал, а дожил до преклонных лет. Прошлое – рядина, выводы просты. Верещат в рябине шустрые дрозды. Крапчатые перья, вороной носок. Это птичье пенье или жизни сток?.. 1977
139
* * * Пони, пони в золотой попоне, с растрёпанной чёлкой копытами щёлкают. По тротуару где один, где парой спешат на работу: вдоль ряда палаток до едкого пота катают за плату мальчиков и девочек, растирают на снегу шелуху от семечек. Пони, пони! Умчат от погони вредных родителей – верных радетелей, от скудных понятий да нудных занятий. Только нас и видели!..
140
Последнeе
* * * Одиночество, одиночество. Дни пустые, бессонные ночи. Шин шершавые голоса. Нет пути ни вперёд, ни назад. Память тлеет, надежда молчит. Одна в ночи.
143
* * * Как обнажает естество несчастье. Когда судьба всерьёз пойдет крушить, ты виден окружающим не частью, а главной сутью собственной души.
144
САНАТОРИЙ Ожерельем последних истин захлестнул горловину дней – комфортабелен, небескорыстен храм болезни, театр теней.
145
* * * Какая слабость!.. Одеяло на плечи натянуть нет сил. Всё то, что прежде надевала, на дверцах без толку висит. А тщилась так не обнаружить свой одинокий, нищий быт! Поникли сморщенные рюши, и рифмы потеряли вид. Строка одышлива нагрузкой, себя расправить не вольна. Неглаженной подобно блузке в замятинах кругом она. Как выпрямить больные складки, вздохнуть свободно и легко, как звуком насладиться сладким, свой маленький побить рекорд?.. Дрожит в недужных пальцах ручка, в висках навязчиво звенит: в конце судьбы я стала русской. Но поздно. Счёт не изменить.
146
* * * Россия моя, Россия!.. Тебя у меня отнимают. Поляны твои росистые, листвы твоей ласка немая. Леса, у которых выросла, на то не имея права, недостижимы, как вымысел, тянут к себе, как правда. Вкус молока из подойника, купол глубокий неба сами ложатся в дольники. Им ли привидеться небылью? Россия моя, Россия!.. Ты под корень меня подкосила.
147
* * * Судьба дотянула до точки. Смиряется жизненный зуд. В машинке последние строчки, последняя стирка в тазу. Всё в сумраке: день словно вечер, для действий утрачен резон. Из зеркала смотрит навстречу несчастное чьё-то лицо. Одна в разорённой квартире. Что сбудется – всё не к добру. Как селезню в уличном тире мишень прикрутили к ребру. И жду в напряжении мысли (ведь ставка и впрямь высока), что грянет решающий выстрел умелого слишком Стрелка.
148
* * * Вчуже времени и голода к белой плоскости приколота не букашка и не бабочка – обездвиженная бабушка. Кожа сморщенная высохла, не отмерить вдох от выдоха, лапки в стороны отринуты, в потолок зрачки разинуты. Обиталица простынная, медработникам постылая, совершает без посредников превращение последнее. ............................... Развернула бабка крылышки... Отлетает с места чуждого юный парусник жемчужный.
149
СОДЕРЖАНИЕ От составителя 5 Стихов пленительная пытка 7 СТИХОВ ПЛЕНИТЕЛЬНАЯ ПЫТКА «И ты, последняя попытка...» 19 «Я постоянно чувствую изъян...» 20 «Твоя душа другим не интересна...» 21 «Строка, скользнувшая с пера на чистый лист...» 22 Когда-то 23 «Начало лета. За окном...» 24 «Я как непьющий за столом...» 25 Итог 27 «Не вышло. Что ж, не обессудь...» 29 «Я б хотела уйти незаметно...» 30 О СЕБЕ И НЕМНОГО О ВРЕМЕНИ «Мне надо исповедаться... Боюсь...» 33 «Я на судьбу свою со стороны...» 34 Пленница 35 Воспоминания «Мне четыре года...» 36 «Сосновый ствол полмира занял...» 37 «Смолистым жаром веет от сосны...» 38 Гамак (Старая фотография) 40 «Пятнадцать. Одиночество в семье...» 42 «Обидно, право. Я сама...» 43 «Дождик моросит. Зябко...» 44 Начало войны 45 Далеко от Москвы 47 «Война, война...» 49 «Так щегольски была обута...» 50 «Дымы в стеклянном зимнем небе...» 51 «Методсовет!.. Кусты у входа...» 52 «Улыбаешься...» 53 На перроне 54 Зависть 55 Еврейский семинар в Крекино 57 151
«Перемещение! Перемещение!..» 59 «Заборье. Два порядка дач...» 60 «Я одна, одна...» 62 ДРУГИЕ
Джаз под дождём 65 Добытчик 68 Взгляд 70 Агнец 71 На вешалке 72 Выходная ария 73 «Собака воет выше этажом...» 75 Призраки 76 Моментальный снимок 78 На даче 79 Разрыв 80 Юле 82 Строки, сочиненные в пятницу вечером 83 ПАРАЛЛЕЛЬНАЯ РЕАЛЬНОСТЬ
Картинки из календаря «Мне снился этот календарь...» 87 Самодовольство 87 Тихая жизнь 88 Движение 89 Неблагодарность 90 Наваждение 92 Созерцание 95 ПРИРОДА
Утоли печали 99 Весна Деревья 100 «Дождь в марте!..» 101 «Капель! Деревья расправляют члены...» 103 «Знакомый тополь вновь помолодел...» 104 Сирень расцвела 105 Лето «Дождик зарядил, дождик!..» 106 152
«Июльский дождь перебирает листья...» 107 Лазоревки 108 Поляна 110 Пухе-Ярви 111 Хлюпино 112 Последний день лета в Хлюпине 113 Осень Прощание с Хлюпиным 114 Застолье осени 116 Взлёт 117 «Непогода. Непогода...» 119 Зима «Белый свет в небесах, белый снег...» 120 «Заметает пурга, заметает...» 121 Синицы 122 Зимнее солнце 124 Снегопад «Филевский парк упёрся в небо...» 125 «Здесь по заснеженным аллеям...» 126 «Сминая чистые страницы...» 127 Караван 128 ПАСТОРАЛИ
«Простодушные вьюнки...» 133 «Светло-светло-серый...» 135 «Месяц жаром опалял...» 136 «Моросящий дождик...» 137 «Пони, пони...» 138 ПОСЛЕДНЕЕ
«Одиночество, одиночество...» 141 «Как обнажает естество несчастье...» 142 Санаторий 143 «Какая слабость! Одеяло...» 144 «Россия моя, Россия!..» 145 «Судьба дотянула до точки...» 146 «Вчуже времени и голода...» 147 СОДЕРЖАНИЕ 149 153
Владимирова Лена ГОРСТЬ ЛЕТЯЩИХ СТРОК Избранная лирика
Печатается по готовому оригинал-макету Компьютерная верстка: Н. Миловидов
Подписано в печать Формат 60х90 1/16 Печ. л. 4,75 Тираж 300 экз. Заказ № 1502 Отпечатано в ППП «Типография «Наука» 121099, Москва, Шубинский пер., 6