Вагнер Георгий Карлович. "Из глубины взываю... (De profundis)"

новая бязевая ткань, и я очень скоро овладел техникой сухой кисти. Этой техникой я сделал большой портрет Ежова для центрального лагпункта «Полярный». Он был водружен над Управлением, но вскоре был снят. Вероятно, это было связано с описанной выше «гаранинщиной». Плакаты делались на больших листах коричневой оберточной бумаги и вывешивались на вахте, где перед разводом собирались (по ротам или бригадам) все «зеки». Оба воспитателя относились ко мне хорошо, особенно Владимир Карлович Даркевич. Помню такой случай: у меня появились уже вторичные признаки цинги, и я, как тяжело больной, подлежал переводу на сельскохозяйственный ЛП под названием «Эльген» (на тот самый "Эльген", где отбывала ссылку Евгения Гинзбург). Когда на Нижний Хатыннах прибыла комиссия по приемке больных, Владимир Карлович сказал мне: «Ты имеешь все права перейти на "Эльген", но если ты останешься, то я всегда буду тебе покровительствовать и не дам в обиду». Со стороны начальника КВЧ это значило очень много. Я оценил его слова и остался. Сначала я жил в общем бараке, дневальный которого был здоровенный мужчина. Тут же жил мой земляк по рязанщине — некто Беспалов.

- 124 Казалось, что оба эти человека относятся ко мне достаточно доброжелательно. Как же огорчительно было видеть и слышать, когда во время очередного аврала, в котором на «общих работах» должны были участвовать все — все из так называемой лагерной обслуги, эти двое издевательски смеялись надо мной, над моим бессилием вывезти перегруженную тачку по поднимающемуся в гору трапу. Нет, я никак не могу сказать про своих солагерников, что «Человечность обитала в тюрьме рядом с нами» (Оскар Уайльд). Может быть, это свойственно заключенным английских лагерей? Передо мной было совершенно иное. Это был смех злой, злорадный, словно я сделал что-то плохое для них и вот теперь оказываюсь в неприглядном положении. «Сволочи!» — только и мог я произнести про себя. Этого попрания земляческих чувств я не мог спокойно перенести и ответил им что-то грубое. Между прочим, только «великому русскому народу» в экстремальных ситуациях свойственна эта антигуманная, антитоварищеская психология. Представители иных языков держались несравненно солидарнее. Особенно евреи. Барачная жизнь бедна воспоминаниями. Подъемы, проверки, обыски («шмоны»). Толпа у печек с котелками, душный запах от мокрой одежды и обуви, ночной храп... Я не помню, чтобы пели песни. Впрочем, их и не разрешали. На Колыме некуда было совершить побег. Кругом на тысячи километров простиралась мертвая тайга. Но некоторые смельчаки бежали. Обычно их вскоре ловили. Живя еще в бараке № 1, я был свидетелем поимки трех таких беглецов. Их выпустили в исподнем в «зону» и натравили на них вохровских овчарок. Собаки кидались на беглецов, рвали на них белье, кусали так, что белье было все в крови, парни кричали, кидались на проволочные заграждения. Настоящее возвращение к опричнине! С тех пор у меня родилась антипатия к овчаркам, хотя их «патриотические» заслуги в войне 1941-1945 годов очень велики. Особенно интересных встреч на Нижнем Хатыннахе у меня не было. Могу сказать только о двух. Я познакомился с москвичом Марголиным (имя, отчество забыл), работавшим на конбазе. О нем несколько ниже.