ИСТОКИ №19 by Сергей Прохоров

Истоки Литературно-художественный и публицистический журнал

100-летию Н.С.Устиновича

На малой родине писателя Туристический маршрут “Устиновические тропы” начинается от центральной районной библиотеки имени писателя. Впереди экскурсантов ждут Стасов хутор, деревня Горелый Борок, Ивановские родники- всё, что связано с детством и юностью Николая Станиславовича Устиновича. В этих незабываемых маршрутах побывали с сентября прошлого года уже не одна сотня школьников и не только. Малая родина писателя готова гостеприимно встретить каждого, ступившего на эту землю.

№19

Истоки

2012 год

Литературно-художественный и публицистический журнал

Недаром помнит вся Россия Про день Бородина!

200-летие Бородинской битвы

ББК 84 И 1-19 «ИСТОКИ» Литературно-художественный и публицистический журнал №19 2012 год. 180 стр. Основан в сентябре 2005 года Основатель и главный редактор - Прохоров Сергей Тимофеевич, Тимофеевич член Международной Федерации русскоязычных писателей

Общественно-редакционный совет Ерёмин Николай Николаевич

- член Союза российских писателей. г. Красноярск

Корнилов Владимир Васильевич

- член Союза писателей России. г. Братск

Сдобняков Валерий Викторович

- член Союза писателей России, главный редактор журнала «Вертикаль», г. Нижний Новгород

Артюхов Иван Павлович

- член Российской академии естественных наук, профессор, доктор медицинских наук

Яшин Алексей Афанасьевич

- профессор, главный редактор всероссийского литературного журнала “Приокские зори”, член Правления Академии российской литературы

Малышкин Пётр Александрович

- глава Нижнеингашского района. п.г.т. Нижний Ингаш

Енцова Лилия Александровна

- журналист. п.г.т. Нижний Ингаш

Псарёв Виктор Степанович

- художник, поэт. п.г.т. Нижний Ингаш

Маликова Марина Григорьевна

- поэтесса. г. Красноярск

Пантелеева Антонина Фёдоровна

- кандидат филологических наук. г. Красноярск

Ерохин Анатолий Александрович

- доктор , поэт. п.г.т. Нижний Ингаш

Машуков Владимир Владимирович

- поэт. г. Иланский

Янченко Валерий Петрович

-председатель городского Совета народных депутатов. г. Иланский

Цуканов Сергей Андреевич

- депутат Законодательного Собрания Красноярского края. г. Канск

Кочубей Лариса Анриевна

- директор Красноярского издательства «Кредо». г. Красноярск

Воловик Виктор Афанасьевич

- поэт, г. Иланский

Лысикова Татьяна Фёдоровна

- руководитель литературного объединения “Родничок”. г. Иланский

с Журнал «Истоки» О с Красноярск 2011 О

Страница редактора

200 лет тому назад и сегодня

22 июля 2011 года на встрече с ученымиисториками во Владимире Дмитрий Медведев поддержал идею объявления 2012 года годом российской истории. И был даже издан Указ по этому поводу. Правильный и своевременный Указ. А то мы что-то стали немного подзабывать свою отечественную историю, особенно в последние перестроечные и послеперестроечные десятилетия. А история у нас, россиян, презамечательная, какая другим государствам и не снилась. Только одно Бородинское сражение чего стоит! 200 лет минуло, а оно живее всех живых. А каких всенародно любимых героев, полководцев, писателей дала эта Отечественная война: Пётр Багратион, Михаил Кутузов, Михаил Лермонтов, Лев Толстой… Сегодня одного из самых великих поэтов России Михаила Юрьевича Лермонтова трудно представить без его знаменитого «Бородино», а Льва Николаевича Толстого без романа «Война и мир». И какой бы статус был у фельдмаршала Михаила Илларионовича Кутузова, не взбреди в голову военному маньяку Наполеону напасть на дружественную Франции Россию? Был бы просто генерал Голени́ щев-Куту́ зов, светле́ йший князь Смоленский. Ну, да ладно об этом. Война хороша только историей и литературой. А во всём остальном – не приведи, Господи! И сегодня мы просто отдаем дань памяти мужеству российского народа, проявленному в далёком 1812 году. И попутно вспоминаем тех, кто, родившись в эту годину, оставил след в истории России. Это Иван Александрович Гончаров (18121891), русский писатель, автор бессмертного романа «Обломов», Иван Иванович Панаев (1812-1862), русский писатель и журналист. С 1847 года совместно с Н.А.Некрасовым издавал журнал «Современник», Александр Иванович Герцен (1812-1870), русский писатель, философ, Измаил Иванович Срезневский (18121880), крупнейший филолог своего времени, создавший первый словарь древнерусского языка, Евгений Павлович Гребёнка (1812-

1848), поэт, автора стихов «Очи черные, очи страстные», «Помню, я ещё молодушкой была»… 200 лет со дня рождения Амвросия Оптинского (Александра Михайловича Гренкова) (1812 - 1891), русского религиозного деятеля. Встречи с ним искали известнейшие люди своего времени: Л.Н.Толстой, Ф.М.Достоевский, Вл.Соловьев, А.К.Толстой, М.П.Погодин, Н.Н.Страхов и другие. Любимым изречением о.Амвросия на вопрос: “Как жить батюшка?” - было: “ Жить - не тужить, никого не осуждать, никому не досаждать, и всем мое почтение”. Какие правильные слова, какой мудрый совет! Нам бы иногда следовать такому девизу в жизни. Но вернемся в настоящее, к сегодняшнему 2012 году. А еще проще: спустимся с вершин российской истории к нашим, как говорится, баранам, то есть к делам редакционным. У журнала «Истоки», как бы он ни был молод, уже есть своя собственная история, состоящая из имен и событий. И нынешний 2012-й год не обошелся без юбиляров. Главный из них, конечно, Николай Станиславович Устинович – известный сибирский и российский писатель, которому 18 мая исполнилось 100 лет со дня рождения. В январе отметил свое 65-летие поэт из Братска, член Союза писателей России, член Международной Гильдии писателей и прочих союзов, а так же член общественной редколлегии журнала «Истоки» Владимир Васильевич Корнилов. В марте перешагнул полувековой юбилей известный в крае художник Виктор Степанович Псарёв. В июле отметит своё 70-летие основатель и главный редактор журнала, член Международной Федерации русскоязычных писателей Сергей Тимофеевич Прохоров. И еще: коллектив журнала от всей души поздравляет с 75-летием Валентина Григорьевича Распутина - своего именитого автора, благословившего издание на творческий путь.

Проза

Николай Устинович

СЛЕД ЧЕЛОВЕКА Нелегкое это дело - отмахать по тайге с пудовой котомкой за плечами более тридцати километров в короткий осенний день. Именно об этом подумал Егор Кочергин, когда перед ним неласково сверкнула холодной сталью река. И, кажется, только теперь почувствовал он, как ноют под лямками плечи, горят подошвы ног и побаливает поясница. Егор остановился на самом краю крутого яра и пытливо оглядел реку. Широкая, могучая, она текла здесь плавно и величаво. Солнце еще не зашло, но лучи его не пробивались сквозь серый войлок облаков, и вода отливала чернотой. О том, что она двигалась, можно было догадаться лишь по частым пятнышкам синевато-белых льдинок, деловито спешащих куда-то вдаль. Иногда они сталкивались, издавая еле уловимый звон, кружились и, разойдясь, снова продолжали свой путь. А некоторые, теснимые соседями, прибивались к берегам и, потыкав¬шись боками о широкие забереги, примерзали... «Суток через двое станет», - определил Егор и скупо улыбнулся. Все-таки приятно, когда твои расчеты сбываются. Дня три назад, когда он собрался уходить в тайгу на промысел, колхозники советовали обождать еще с недельку. «Не время быть ледоставу, — говорили они. — Не скоро переберешься через реку в кедровники». Но Егор верил своим приметам. А они показывали, что ледостав должен быть ранний. День езды на верховой лошади, день хода до реки, потом еще километров двадцать вниз... Как раз к тому времени морозы скуют реку. Перейди по льдуи вот они, кедровники. В охотничью избушку еще летом завезены мука, сухари, сахар, соль, боеприпасы. Отдохни с дороги и начинай белковать... Взглянув на часы, Кочергин решил не делать на яру передышки, как предполагал раньше. Скоро должно было стемнеть, а до места ночевки остава6

лось всего каких-нибудь два километра. Поправив котомку, он зашагал вниз по реке. Вскоре впереди послышался глухой непрерывный шум. Там река перекатывалась через опасную для лодок клыкастую гряду. Зато дальше тянулись спокойные плесы, где мороз прежде всего сооружал ледяные перемычки. Пройдя перекат, Егор опустился в глубокую, густо заросшую пихтачом расселину, промытую впадающим в реку ручьем. Сюда не проникал даже сильный ветер, и лучшего места для привала было бы трудно найти. Только теперь Кочергин снял наконец котомку и с облегчением пошевелил онемевшими плечами. - Шабаш, Руслан! - сказал он собаке, следившей за его движениями внимательными глазами. - Ночуем! И набегавшийся за день пес тотчас же свернулся на земле калачиком. Егор любил ночевки в тайге и несложные приготовления к ним. Ему доставляло большое удовольствие рубить хрупкие лиственничные сучья, таскать сухие колодины и складывать все это по-хозяйски, аккуратным штабелем. А разведение костра он превращал прямо-таки в священнодействие. Надо было видеть, с каким увлечением, забывая обо всем другом, собирал он тончайшие берестяные листочки, бережно прикрывал их кусками толстой бересты и потом искусно обкладывал этот «запал» сучками сперва с соломинку, затем все толще и толще... И когда от поднесенной спички все это хитроумное сооружение вспыхивало, когда к запаху хвои примешивался горьковатый запах дыма и в пристроенном на сошках закопченном котелке начинала бурлить вода, Егор бывал на вершине блаженства. Из-за страсти к разведению костров Кочергин по¬лучил в своей деревне прозвище Норвежец. Точнее — из-за последствий этого увлечения.

Николай Устинович

След человека. Рассказ

Года три назад, когда Егор собирался отпраздновать свое сорокалетие, не было у него никакой бороды. Но случилось так, что в самом начале промысла он потерял бритву. А когда пришло время выходить из тайги, лицо его окаймляли красивая черная бородка и щегольски подкрученные усы. «Ведь идет, подумал Егор и тут же решил: - Снимать не буду». Жена вначале поворчала, но потом согласилась, что и в самом деле бородку сбривать не надо: очень уж мужественный вид придавала она Егору. Но вскоре случилась неприятность. Разжигая в дождливую погоду костер, Кочергин так увлекся, что не успел и ахнуть, как вспыхнувшее пламя начисто слизнуло правый ус... Делать нечего, пришлось сбрить и левый. И осталась у него одна окладистая черная бородка. «Это по-норвежски», - сказал кто-то. И прозвище Норвежец накрепко пристало к Кочергину. Вспомнив сейчас о том случае, Егор усмехнулся. Нет, теперь он не тычется лицом в костер. Теперь он научился разжигать их при любом дожде. Достаточно одной спички... Вот и сейчас: прозрачные красноватые язычки дружно побежали по сучьям, весело затрещал сушняк, заклубился в раскидистых ветвях голубой дым, в хмурое небо взметнулись еле заметными точечками искры. Егор удовлетворенно хмыкнул и, отойдя в сторону, стал рубить пихтовые лапки для постели. 2

Кочергину некуда было спешить, и утром он долго чаевничал у костра. За ночь небо очистилось от войлочных облаков, день обещал быть ясным и безветренным. К восходу солнца сильно приморозило. В тайге стояла та чуткая и звонкая тишина, когда бывает слышен даже звук упавшей шишки. Березы и осины давно сбросили свой лист, и лес посветлел и как бы поредел. Высокие травы полегли, покрылись инеем и похрустывали под сапогами, как хрустит пересохшая солома. Собравшись в дорогу и тщательно затушив еще тлеющую нодью, Егор начал спускаться к устью ручья. Пройдя около сотни шагов, он наткнулся на свежее кострище. Дня три, может быть, четыре назад здесь кто-то ночевал. Скорее всего — четыре. Тогда шел дождь, и путнику пришлось делать над своей постелью маленький навес из пихтовых лапок. Но кто это мог быть? Охотники из их колхоза ушли совсем в другую сторону. Сюда, к реке, направился один он, Кочергин. Кто-нибудь из проплывавших по реке? Егор продрался сквозь частый мелкий ельник к самому устью и удивленно присвистнул. Перед ним лежала наполовину вытянутая на камни голубая лодка. От высоко поднятого носа тянулась длинная цепь к вбитому в землю колу, корму залила вода. Сквозь нее был виден пролом в днище: одна доска сломалась пополам от сильного удара снизу. Лодка была моторная, но мотора на ней не оказалось. Взглядом знатока Кочергин определил: суденышко вышло из строя основательно, и подручными средствами его не наладить. Это понял, конечно,

и владелец лодки. Прибившись к берегу и убедившись, что дальнейшее плавание невозможно, он лодку надежно привязал и мотор снял. Но куда он его подевал? Егор стал приглядываться к следам. Влажный песок был истоптан вокруг сапогами с рубчатыми подошвами. Кожимитовые рубчики наполовину стерлись, и из этого можно было заключить, что человек немало походил по тайге. Там, где подъем на яр был менее крут, виднелось подобие тропки, путник прошел здесь несколько раз. «Там», - решил Кочергин и поднялся на яр. Он не ошибся. У большого, вросшего в землю камня виднелась разрытая и снова старательно притоптанная рубчатыми подошвами земля. Кочергин расковырял мерзлую корку, и скоро конец ножа звякнул о металл. Раскопав отверстие шире, он увидел часть засыпанного землей мотора. «Молодец! — мысленно одобрил Егор неизвестного путника. - Позаботился о лодке и о моторе. Только не до конца додумал. Мотор-то сохранится, а лодку весной унесет. Вместе со льдом...». Заровняв опять землю, Кочергин спустился под яр, подергал лодку за цепь. Нет, одному дальше не утащить. И оставить нельзя. Унесет... Подумав, он отошел в сторону, свалил стройную молодую пихту, очистил ствол от веток и разрубил на несколько частей. Разложив эти короткие катки перед лодкой, Егор перекинул цепь через плечо, поднатужился. Не скоро, с большим трудом удалось ему затянуть лодку на кругляши. Дальше пошло легче. Постепенно перекладывая катки из-за кормы под нос, он вытащил лодку в безопасное место и привязал к дереву. -Вот теперь будет ладно, - сказал Кочергин удовлетворенно и рукавом вытер со лба пот. «Интересно, для кого это я старался? - подумал он. — У наших охотников таких лодок нет. Скорее всего возвращался человек из какой-нибудь экспедиции. Но почему один? И куда он теперь направился?». Отдохнув, Егор приладил котомку за плечами и двинулся своим путем. Спешить было некуда, но до места добраться к вечеру все же следовало. За ночь шуга пошла по реке гуще, забереги стали шире. Ниже, где река мелка и спокойна, ее, может, уже и сковало... Но вскоре Кочергину пришлось остановиться еще раз. За крутым поворотом, где кончился яр и потянулся низкий лесистый берег, Егор наткнулся на усеянную щепой площадку. Песок был истоптан все теми же рубчатыми подошвами. Невдалеке виднелись три-четыре свежих пня сухостойных пихт. У самой воды валялись поломанные тальниковые вицы. «Вон как! — весело подумал Егор, радуясь сообразительности незнакомца. — Салик сделал! Ну, этот в тайге не пропадет, до места доберется. Находчив». По-видимому, путник ночевал и здесь: в кострище горело много золы, рядом валялись примятые лапки. На этом следы человека кончились, дальше мелкий береговой песок был чист, как неисписанная бумага. — Уплыл, - прошептал Кочергин, глядя на бесконечный, все густеющий поток шуги. — Дай-то Бог, чтобы проскочил...

Николай Устинович 3 Осень - лучшее время в тайге. Исчезает в эту пору страшный бич всего живого - гнус, полегают и перестают мешать ходьбе буйные травы, спадает выматывающая силы жара. А главное: созревают к осенним холодам пушные богатства тайги. Темнеет искрометная шкурка соболя, и становится дымчатой шубка белки. И как же приятно начать промысловый сезон метким выстрелом! Пока Егор шел неторопливо по берегу, Руслан облаял несколько белок. Охотник взял их одну за другой. Зверьки были полные, упитанные - корма им нынче хватало. Промысел обещал быть удачным. И это поднимало настроение. — Кочергин потихоньку мурлыкал песни: про славное море - священный Байкал, о диком бреге Иртыша, о могучей енисейской волне. Пробовал сложить песню про свою реку, возле которой сейчас шел, но как-то не получалось. Слова подбирались вроде и ладные, а мотивы лезли в голову давно известные. В конце концов он вздохнул и сказал: — Не выйдет, Руслан, из твоего хозяина композитора. Таковы-то, брат, дела... Руслан вежливо крутнул загнутым в баранку хвостом: дескать, что поделаешь... Так и шли они по берегу - охотник и пес, оба довольные жизнью и друг другом, оба благодушные в предчувствии хорошего промысла. Чем дальше, тем шире разливалась по плоской равнине река. Вырвавшись из гор в долину, она разбилась на множество больших и малых проток. Одни из них были уже вплотную забиты шугой, по другим льдины еще двигались, но двигались медленно, налезая одна на другую, упираясь в берега, надолго останавливаясь. Близок, близок был полный ледостав... До места, где Кочергин обычно переходил через реку, оставался какой-нибудь час. Там у него был сделан добротный, покрытый корой и дерном шалаш. В этом шалаше ему приходилось жить в ожидании ледостава по нескольку дней. Но нынче он там не засидится. Отдохнет денек и перемахнет на другой берег, в кедровники... От этих мыслей Егора отвлекло странное поведение Руслана. Пес насторожил уши и, принюхиваясь к песку, молча бросился вперед. Ясно было, что он напал на чей-то след. Кочергин по привычке, сам этого не замечая, сдернул с плеча ружье. И так же непроизвольно быстро огляделся. Никого... Через несколько шагов он остановился, склонился над песком. Опять след человека. Рубчатая подошва сапога! Вот здесь незнакомый путник сошел со льда протоки на берег, бросил длинный шест, ставший теперь ненужным. На самой середине протоки виднелся затертый льдами салик. Кочергин понял, что произошло. Где-то там, вверху, человек направил свой плотик в крайнюю протоку. А возможно, его затянуло сюда течением. Льдины развернули салик боком, и он закрыл единственный узкий проход. Сзади на бревна тотчас же надвинулась шуга. Будь здесь течение сильнее, льдины разметали бы плотик по бревнышку. Но этого слабого препятствия оказалось достаточно, что-

След человека. Рассказ бы лед остановился. Забереги сомкнулись до весны. Человеку не оставалось ничего другого, как взять шест и, прыгая с льдины на льдину, добираться до берега. «Не прошел... - покачал головой Егор. - Куда же он теперь подастся?..». Впереди лежала безлюдная тайга, лишь через много десятков километров река выходила к маломальски обжитым местам. Назад - тоже далеко, да и знать тропы надо. Одним словом, куда ни кинь всюду клин... Хорошее настроение было безнадежно испорчено. Что ждет путника дальше, Кочергин представлял достаточно ясно. В лучшем случае — голод и лишения, в худшем... «И чего сидел в верховьях до самой шуги! - рассердился Егор. - Чистая глупость! Попробуй теперь выкрутиться...». Следы вели вниз по течению. На маленьких отмелях они исчезали, но там, где был песок, рубчатые подошвы отпечатались достаточно четко. Человек шел размеренным, уверенным шагом. Из-за пихтовой поросли показался конусный верх шалаша. Егор свернул к своему временному пристанищу и еще издали понял, что незнакомец здесь ночевал. Опять совсем свежее, возможно, вчерашнее кострище, опять пихтовые лапки. Но на этот раз сошек у костра не было, чай путник не кипятил. «Котелок пошел ко дну, - понял охотник. — Хорошо, если только один котелок...». Кочергин осмотрел набросанные в шалаше ветки. Они были нарублены топориком, а возможно, и нарезаны ножом. Во всяком случае, какой-то режущий инструмент путник имел. — Все равно плохо, - вздохнул Егор, глядя на Руслана. - Туго придется мужику... Пес приподнял с вытянутых лап голову и, словно соглашаясь, вильнул хвостом... 4 ночь погода резко переменилась, от звонкой осенней тишины не осталось и помина. Налетевший с гор ветер пригнал белесоватые снежные тучи. Деревья вздрогнули, пошептались друг с другом и возмущенно зашумели. Сквозь густые ветви посыпалась мелкая крупа. Кочергин вышел к реке. Здесь ничем не сдерживаемый ветер гулял во всю силу. Острые ребра вздыбленных торосов дымились снежной пылью. Изредка где-то что-то глухо трещало, торосы посреди реки то начинали двигаться, то вновь застывали причудливыми нагромождениями. Ветер расшевелил успокоившуюся было реку, и теперь она сердито ворочалась, ломая то здесь, то гам неокрепшую ледяную броню. — В хату, Руслан, - мрачно скомандовал собаке Егор. - Не вовремя черт нанес этот ветер. Загорать будем... В плотном толстостенном шалаше было тихо. От разложенного у входа костра шло приятное тепло. Бушевавшая кругом непогодь казалась отсюда особенно пугающе злой. И, может быть, от этого мысли Егора неизменно возвращались к незнакомому путнику. Где он сейчас и что с ним? Сыт или голоден? Пережидает непогоду в укромном месте или, выбиваясь из сил, упорно

За

Николай Устинович

След человека. Рассказ

бредет наперекор ветру к далекой цели? Кочергина вдруг перестали радовать тепло и покой. Исчезло ощущение примитивного, но драгоценного таежного благополучия и уюта. Все сильнее овладевали душой беспокойство и недовольство собой. И как-то без четкой и ясной мысли руки сами потянулись к ружью и котомке. - Пойдем, Руслан, - сказал Егор. Собака сладко зевнула и неохотно выползла из шалаша. Уже шагая под качающимися деревьями, захлестываемый струями колючей крупы, Кочергин определил, что он должен сделать. Сегодня ему все равно на тот берег не перейти. Вероятно — и завтра. И вместо того чтобы отсиживаться в шалаше, надо пройти по берегу. Возможно, незнакомец где-нибудь совсем близко пережидает непогоду. Уж если потерял даже котелок... Нельзя допустить, чтобы ушел он с голыми руками навстречу гибели. Выл и свистел в вершинах деревьев ветер, потрескивали и дымились торосы, постепенно белела от снежной крупы земля, а Кочергин все шагал и шагал вниз по реке... К концу дня наткнулся он на разметанные ветром остатки костра. Незнакомец здесь не ночевал, костер был разложен на открытом месте. Значит, просто отдыхал? Егор покопался палкой в снегу вокруг кострища. Ага, вот оно: беличья лапка! Путнику повезло, он добыл белку и, поджарив ее на костре, съел. Вот и тальниковый прут, служивший вместо вертела... Выходит, нет у бедняги никаких продуктов, иначе не стал бы он терять дневное время, чтобы поджарить белку. Неголодный человек сделал бы это на месте ночевки. Но где он, Егор, догонит этого сильного телом и духом, быстро идущего человека? Мысли о промысле, о переходе в кедровники ото¬двинулись куда-то далеко в сторону. Теперь перед охотником сама собою обозначилась совсем другая цель: догнать незнакомца. И Кочергин без отдыха двигался вперед все тем же размеренным, спорым шагом. 5

Следующее место ночевки неизвестного пут-

ника Егор обнаружил перед самым наступлением ночи. Он уже привык к строгому порядку этого человека: привал только в лесистом распадке, обязательно поставленная наклонная стенка с наветренной стороны, постель из пихтовых лапок. И это, несмотря на голод и усталость, когда хочется пренебречь таежными правилами и ограничиться одним костром... Дисциплина незнакомца вызвала у Кочергина уважение к нему. Длинная ночь прошла беспокойно. Было холодно, и часто приходилось вставать, чтобы подбросить в костер дров. А когда огонь разгорался, ветер завихривал искры и дым, швыряя их в лицо. Несколько раз начинала тлеть ватная телогрейка, чуть не на половину сгорела повешенная для просушки портянка... Невыспавшийся, хмурый, продолжал Егор на рассвете свой путь. Погода нисколько не переменилась, только вместо крупы пошел мелкий снег. Тайга совсем побелела, и это лишь подчеркивало мрач-

ную темноту шумящих на ветру вершин кедров и пихт. Впереди в реку вдавался острый каменистый мыс, на краю его стояла могучая корявая лиственница. Она широко размахнулась в стороны толстыми узловатыми сучьями, напоминающими вскинутые навстречу ветру сильные руки. «Сколько же вынесло это дерево страшных бурь! — подумал Кочергин. - И ведь стоит, и никакая сила его не сломит...». И тут заметил он, что внизу, на уровне груди человека, на лиственнице широко стесана кора. Затеска была сделана совсем недавно, обнаженная древесина не успела потемнеть. Егор подошел к дереву и с удивлением прочитал вырезанные ножом слова: «В ямке под камнем». Большая стрела указывала вниз, к корням. Кочергин отворотил припорошенный снегом камень-плитняк, под ним оказалось небольшое углубление, а в нем, между сухих кусков бересты, обыкновенная ученическая тетрадь. Чувствуя, что здесь кроется какое-то объяснение загадочной истории незнакомца, Егор укрылся от ветра за толстым стволом лиственницы и, волнуясь, раскрыл тетрадь. Простым, остро очиненным карандашом неровным почерком на разграфленных в клеточку листках было написано: «Я, гидрограф Леонид Михайлович Зырянов, был направлен в верховья реки, в район озера Светлого, с целью получения дополнительных данных, необходимых для уточнения места постройки гидрометеорологической станции. Мною произведена работа в соответствии с полученным заданием. Путь от города до озера Светлого мы проделали на моторной лодке вдвоем с проводником Яковом Мельниковым; в дальнейшем он выполнял обязанности рабочего. После выполнения задания Мельников получил расчет и, как это было обусловлено заранее, ушел в свою бригаду, в горы, чтобы заняться пушным промыслом. Обратно я поплыл один. На Васильевском перекате лодка получила пробоину, и я едва пристал к левому берегу возле устья безымянного ручья. Заделать пролом было невозможно, поэтому лодку пришлось привязать, а мотор снять и закопать у большого камня на яру. Здесь же.я сделал салик и поплыл дальше. В узкой протоке салик затерло шугой, он едва не перевернулся, и при этом в воду упал рюкзак с продуктами и с привязанным к нему котелком. Его сразу же затянуло под лед. Вследствие затора дальше плыть было нельзя, и я сошел на берег. У меня остались малокалиберная винтовка, двенадцать патронов, походный топорик, большой складной нож и неполная коробка спичек. Иду вниз по реке в надежде добраться до жилых мест. Продуктов нет совсем. Вчера застрелил и съел белку. Сегодня ночью, когда спал, на спине телогрейки от искры выгорела большая дыра. Сильно порвались брюки. Не предаюсь отчаянию, но и не тешу себя иллюзиями. Конец может наступить скоро. Обидно будет, если моя работа пропадет даром. Поэтому решил, пока есть для этого силы, изложить кратко результаты работ и оставить здесь. Возможно, эта тетрадка будет вскоре найдена. Подлинники дневника и документации несу с собой в надежде на благополучный исход».

Николай Устинович Дальше несколько страниц были заняты малопонятными Кочергину чертежами, цифрами и описаниями. В самом конце стояли дата и подпись: «Л. Зырянов». И больше ничего. Ни жалоб, ни слов прощания. Ничего... 6

Голодный, оборванный, измученный Зырянов,

идя по диким таежным дебрям, оставлял за собою след. Это был след сильного духом, мужественного человека. Кочергину трудно было понять, как это произошло, но факт оставался фактом: гидрограф застрелил выдру. Егор установил это по жалким остаткам выпотрошенных внутренностей, не съеденных воронами, и по клочкам шерсти, примерзшим к обледенелой гальке. В углублении под обрывистым берегом Зырянов жарил на палочках «шашлык». Кочергин подумал, какой вкус должен быть у этого пропахшего рыбой мяса, к тому же без соли и хлеба, — и его чуть не стошнило. Но как бы там ни было, а охотник радовался, что у гидрографа есть хоть какая-то пища. Голодная смерть ему пока не угрожала. Однако, что за выносливость и настойчивость были у Зырянова! Делая только короткие и самые необходимые остановки, он шел вперед так быстро, что между ним и сильным, привычным к таежным походам Кочергиным неизменно оставалось одно и то же расстояние. Егор понял это по той точности, с какой совпадали их ежесуточные ночевки. «Этак я пройду за ним понапрасну всю тайгу», - думал порою Кочергин, и сам не мог разобраться, рад этому или недоволен. А иногда ему становилось даже смешно. Это походило на состязание в выносливости, где сзади идущий никак не дождется, когда же выбьется из сил передний... Егор пытался представить, какой он из себя, Зырянов. Пожилой или молодой? Веселый человек или нелюдим? Семейный или холост? И как-то постепенно в его воображении сложился образ бывалого человека лет сорока, крепкого и немногословного, без ума влюбленного в свою гидрографию и не успевшего из-за этого жениться. Знал он одного такого инженера. Правда, тот был геолог, но ведь жизнь у геологов и гидрографов во многом сходна... Потом Кочергин стал с беспокойством думать, догадается ли Зырянов привязать шкуру выдры к спине - ведь в телогрейке выгорела дыра. А ветер дует как раз в спину... Впрочем, метель начала как будто затихать. Неба по-прежнему не было видно, но тучи поднялись выше и стали светлее, прозрачнее. Они сеяли на землю уже не хлопья, а игольчатую изморозь. Заметно похолодало. Ветер еще налетал дикими порывами, но, словно обессилев, тут же успокаивался. По многолетнему опыту Егор знал: ночью вызвездит и ударит настоящий зимний мороз. Вот когда надежно закует реку! «Как все стихнет, буду стрелять, - решил охотник. - Над рекой в мороз выстрел километров на десять раскатывается. Может, и услышит». И вдруг вверху, в туманной мгле изморози, чтото мелькнуло. Можно было подумать, что над вер-

След человека. Рассказ шинами деревьев медленно и бесшумно скользнула большая птица. Разве вылетела не в свое время потревоженная кем-либо сова? Кочергин поднял голову и остолбенел. Вертолет! Самый настоящий, спускающийся с неба вертолет! Но почему он потянул куда-то в сторону? Неужели летчик его не заметил? Егор сорвался с места и, крича и размахивая руками, кинулся вслед за медленно уходящим вертолетом. Ага, увидели! Кто-то помахал через борт рукой. Но огромная стрекоза по-прежнему тянула куда-то дальше. Потом она повисла на одном месте и через минуту стала опускаться к земле — как раз в центр маленькой полянки. Как вертолет приземлился, Кочергин не видел из-за деревьев. Сразу, вспотев от волнения, он изо всех сил побежал к полянке. А навстречу ему продирался сквозь мелкий пихтач человек в авиационном шлеме. Но странно: чем ближе они сходились, тем медленнее шел летчик. Наконец он остановился совсем. — Вы не... Зырянов? - донесся до Егора неуверенный вопрос. — Нет, — покачал головой Егор. И, увидев на лице летчика разочарование, поспешно добавил: Но я знаю, где его искать. — Где? — встрепенулся летчик. Кочергин вытащил из кармана тетрадку: — Читайте. Потом будем толковать. Их было четверо: пилот, врач, Егор и Руслан. Они поднялись с маленькой полянки в воздух и медленно поплыли над тайгой. Кочергин не раз летал на самолетах, но там было совсем другое. Там он смотрел на землю с большой высоты как на огромную карту. Она постепенно разворачивалась перед ним, и он мог до подробностей разглядеть все эти ниточки речек, коробочки домов и квадратики полей. А на вертолете, идущем над самыми деревьями, кругозор сужался до предела. И хоть летели очень медленно, в глазах так и рябили мелькающие вершины пихт, елей и кедров, мешая сосредоточиться и приглядеться к тому, что делается на земле. Впрочем, ко всему надо было привыкнуть. Вскоре Егор освоился настолько, что стал узнавать знакомые места. Вот очередной изгиб реки, до которого ему пришлось бы шагать да шагать, вот протока, огибающая каменистый остров. Где-то там, ниже этого острова, ему пришлось бы сегодня заночевать. И, вероятно, то место от ночевки Зырянова отделял бы еще дневной переход. Но теперь, наконец, он настигнет этого неутомимого гидрографа. И очень скоро. — Как же вы узнали, что Зырянов попал в беду? - спросил Егор у пилота. — Об этом нетрудно было догадаться, — ответил тот. — Река замерзла, и от Зырянова — ни слуху ни духу. А так как он уехал на моторке, то, значит, и возвращаться должен был по реке. К вечеру небо, как и предполагал Кочергин, начало проясняться. Последние жидкие белесоватые тучи уползали куда-то в низовья, открывая бледноголубое небо. Снег больше не шел. Над зубчатым

Николай Устинович горизонтом показался пепельный серпок луны. «А вдруг не найдем? — забеспокоился Кочергин. - Скоро стемнеет, как тогда его увидишь в этакой чащобе?». Егор посмотрел на летчика. Его лицо было непроницаемо. Никто не мог бы сказать, волнуется ли он, закрадываются ли в его душу тревожные мысли. Спокойно и невозмутимо поглядывал он то на приборы, то вниз, на землю. Наверное, с таким же спокойствием воспринял бы он любую радость или беду. Таково уж свойство его профессии, вырабатывающей твердокаменные характеры. А летчик, если бы он пожелал, мог бы поведать о своих самых обыденных, будничных думах. Зырянов где-то здесь, в этом квадрате. Уйти отсюда он просто не в силах. Возможно, над ним уже пролетели. Тайга у берега слишком густа. А через полчаса начнет темнеть. Значит, не исключено, что придется заночевать на какой-нибудь поляне. А утром - продолжать поиски... Врач же думал о том, что его присутствие здесь, вероятно, окажется ненужным. По словам Кочергина, Зырянов идет непрерывно и быстро. Значит, он пока здоров. Если, конечно, ничего не случилось сегодня. В тайге беда караулит одинокого путника на каждом шагу... И только Руслан был далек от всяческих забот. Свернувшись калачиком, он безмятежно спал в ногах у хозяина, словно путешествие на вертолете было для него самым обычным делом. На западе угасала скупая, неяркая заря. От дерева к дереву поползли синеватые зыбкие тени. Серп луны озарил призрачным голубоватым светом причудливые нагромождения торосов. Вертолет сделал один круг, второй. Потом пилот посмотрел вправо, влево и молча повел машину на посадку. 8 пришла сразу и всерьез. Утром солнце долго не показывалось из морозного тумана, а когда наконец выглянуло, в тайге нисколько не стало теплее. Рыхлый снег на земле и деревьях заискрился бесчисленным множеством холодных блесток, на белой пелене четко обозначились синие тени. В тишине звонко раздавался каждый звук, дым от костра поднимался к небу прямым столбом. — Пора, - сказал пилот. Лететь решили в обратном направлении - вдоль реки. — Мы его вчера просто не заметили, — говорил летчик. — Возможно, он уклонился от реки в сторону. Во всяком случае, искать надо здесь. И опять замелькали под вертолетом вершины стрельчатые, кудрявые, запорошенные снегом, голые... Бесконечно тянется белая торосистая лента реки, до уныния однообразно чередуются неисчислимые изгибы и выступы ее берега... Какой же незаметной пылинкой был здесь одинокий человек, пришедший разведчиком от тех, кто в конце концов покорит и освоит эту дикую сторону! Вертолет внезапно круто повернул вбок и сбавил скорость. Кочергин тщетно пытался увидеть внизу что-нибудь новое. Все тот же заснеженный берег, разлапистые пихты, крутой яр... Нет, вон вдали какая-то темная точка. Она как будто движется. Ну да, так и есть. Человек!

Зима

След человека. Рассказ Пилот посадил машину в сотне метров от путника. И пока все вылезали на землю, он приближался быстрым, неровным шагом. «Не он!» - мелькнула мысль у Егора. Ведь, по его представлению, Зырянов должен быть кряжистым сорокалетним мужчиной, а этот щупленький, молодой, долговязый... В следующее мгновение Кочергин механически отметил, что гидрограф поступил так, как сделал бы он сам: шкуру выдры положил на спину, мехом к телу, а сверху надел прожженную телогрейку. Врач и пилот забросали Зырянова вопросами, а Егор стоял в стороне и думал, что вот и кончилось его неожиданное приключение, что теперь надо переходить на другой берег и, по пути промышляя, двигаться по кедровникам к своей избушке. — Нет, не видел я вчера вертолета, — отвечал Зырянов, торопливо отправляя в рот кусок шоколада. - Слишком густой шел снег. Какое-то гуденье до меня доносилось, но я и не подумал, что это имеет отношение ко мне. Рассчитывал только на свои силы... - Чмерная самоуверенность, молодой человек, - буркнул врач, может быть, недовольный тем, что ему оказалось нечего делать. — В нашем таежном деле без надежды на себя нельзя, — вступил в разговор Кочергин. - На помощь надейся, но и сам не плошай. — Ну, на этот раз Леониду Михайловичу повезло, помощь шла с двух сторон, - улыбнулся пилот. — А он бы сам тоже добрался до жилых мест, - убежденно сказал Егор. — Уж в этом-то я уверен. Понял, когда шел по следу. — Давайте по местам, - прервал разговор летчик. - Тронемся. Врач, видимо, считая, что Зырянов все-таки находится под его опекой, помог ему сесть в вертолет. И тут Егор хорошо разглядел, как исполосованы сучьями брюки гидрографа. Сквозь одну дырку даже виднелось голое тело. Не каждому видавшему виды таежнику выпадает такое, что перенес этот молодой человек! — А вы что же? — обратился к Егору пилот. — Так нам не по пути. Вам - в город, а мне - в обратную сторону, к своей избушке. Летчик усмехнулся. — Странный человек... Неужели вы думаете, что я оставлю вас, не доброшу до места? После того, что вы сделали... Кочергин не заставил себя уговаривать. И вот снова смотрел он на знакомые пустынные места... А на полу постепенно таял раздавленный сапогом комок снега с отпечатками рубчатой подошвы.

Культура

Золотое русское слово Ехать или не ехать в Красноярск на встречу клуба почитателей творчества Виктора Астафьева? Туда да обратно шестьсот километров пути?.. А ведь не поехали бы - не замирать бы мне сейчас над страницами альманаха в обложке цветом «под траву», с дивной фотографией, коллажем - Белые стволы берёз, обёрнутые берестой с поперечными, как чёрным карандашом прочерченными, линиями, уходят вверх, где из букв тёплого цвета, как из дерева вытесанных, складывается слово «З А Т Е С Ь». Региональный литературно-художественный альманах». Среди рабочего дня, среди вороха бумаг, среди интернетовской «скороговорки», одинаково поверхностно равнодушной к светской ли сплетне, к стихийной ли трагедии, к человеческой ли драме, открываю: «…Прощайте, люди! Умолкаю, слившись с природой. Я слышу новое зачатие жизни: дыхание жаркое, шепот влюблённых…И не хочу печалить их собою, дарю им яркий листик древа моего. И мысль последнюю, и вздох, и тайную надежду, что зача-

тая ими жизнь найдёт мир краше, современней. И вспомнит, может быть, да и помянет добрым словом… меня над озарённым Енисеем, и в зеркале его мой лик струёю светлой отразится. И песнь, мной недопетая, там зазвучит…» И отвечаю ему, распахнувшему улыбку с фотографии, что на странице рядом с его пронзительными словами, мысленно: «Виктор Петрович, мы помним, мы поминаем». Глубокая затесь на нашей памяти и вот эта фотография. Впервые она была напечатана в нашей «Победе». Сергей Прохоров в октябре 1989 года, когда судьба подарила нам, «победовцам», встречи с Виктором Петровичем Астафьевым не только на вечере Литературной России в Большом концертном зале в Красноярске, но и в его доме в Овсянке, и на даче Анатолия Буйлова на Мане, - много снимал писателя на свой советский

«Зоркий». Та плёнка пролежала почти четверть века, и уже давно цифровые фотоаппараты оттеснили «оптику», а вот как оно получилось - сегодня эти фотографии особенно ценны, потому что редкие, и таким Астафьева никто не видел… А тогда среди десятков маститых российских литераторов Виктор Петрович Астафьев, который на правах хозяина принимал их на берегах Енисея, заметил нашего Сергея, выделил его стихи и благословил на творчество. Счастливо благословил. Рассказ Прохорова об этом чистом истоке, который вынес поэта из Нижнего Ингаша на фарватер профессиональной литературы и широкой известности, и его тридцатилетней давности, теперь бесценные снимки вошли в альманах «Затесь», наряду с другими великолепными, честными, осенёнными любовью к «золотому русскому слову» материалами, собранными «под сводами» альманаха. Так же, - напомнила его составитель и главный редактор, председатель Красноярского клуба почитателей В. П. Астафьева «ЗАТЕСЬ» Валентина Майстренко, - когда-то собирал Виктор Петрович Астафьев со всей страны в Овсянку на «Литературные встречи в русской провинции» своих собратьев. Настоящее творчество вызывает сотворчество, вдохновляет, пробуждает, зарождает новые идеи, «Свет имени» - так названа одна из рубрик альманаха - высвечивает и известные, и новые имена тех, кого писатель по духовному родству называл «родные мои». Свет имени «Астафьев» призвал Валентину Майстренко на вахту памяти Виктора Петровича, чтобы, как написал, приветствуя издание «Затеси», писатель Валентин Курбатов, «держать родное слово в достоинстве и наследованной чистоте». «… Ищу ключ к будущей книге и наконец ясно вижу, как всё выстроить: надо пойти по следам его тетрадок из «Затесей»! Что такое затесь, долго описывать не надо - это зарубка топором на дереве, чтобы видно было, какой дорогой выходить из дремучей тайги. Так, идя по астафьевским затесям, «прорубали» мы свои… И вот 26 марта 2011 года в стенах краевой научной библиотеки, где не раз писатель читывал свои произведения, состоялось первое заседание клуба почитателей Виктора Петровича Астафьева «Затесь». Решили не просто собираться, предаваясь воспоминаниям, а отыскивать факты народного почитания писателя, собирать их. А они есть! Есть и музеи его имени! И вузы его имени! Много чего есть. И много чего делается. Разумеется, интересные материалы должны

Лилия Енцова быть опубликованы, но где? Так родилась идея издания астафьевского альманаха «Затесь»…»(Валентина Майстренко). Издан альманах на личные средства Петра Михайловича Гаврилова, генерального директора ФГУП «Горно-химического комбината, полученные им за премию «Росатома». Объединены под зелёной с белыми свечами берёз обложкой много славных имён, рассказов, воспоминаний, стихов, музыки, любимых песен, фотографий, иллюстраций к астафьевским произведениям, детских сочинений. И, несмотря на посвящение альманаха скорбной дате десятилетия со дня ухода Виктора Петровича «…туда, откуда я пришёл. Куда пойду уж безвозвратно, простившись с вами, люди, навсегда», - чтение его наполняет душу таким светом, такой силой, такой гордостью! «Читаешь альманах страницу за страницей, и по прочтении видишь: не согнулось под жестокими ударами нашего неласкового времени старшее поколение, да и меньшее держит удар» (Валентина Майстренко, в колонке редактора).

Это впечатление сложилось ещё до чтения, на встрече, посвящённой десятилетию кончины В.П. Астафьева и выходу в свет первого номера альманаха «Затесь». Уже заполнен был заказанный небольшой зал научной библиотеки до отказа, а люди всё шли и шли, и каким-то образом все устраивались, и так тепло, так единодушно слушали. Откликались сердцем и на детское солнечное стихотворение Даши Гусаровой, и на классическое исполнение романса на стихи Астафьева «Ах, осень, осень» молодыми оперными солистами , и на «девушку из маленькой таверны» под гитару Галины Шелудченко. С благодарным восторгом принимали песни Сергея Прохорова, которого ведущая представила с огромным уважением к издаваемому им журналу «Истоки» и к его «серебряному голосу», и рассказ тележурналистки Лидии Рождественской, вспомнившей стихи Игнатия Рождественского, известного красноярского поэта, её отца и учителя Вити Астафьева в Игарской школе. Погружались в трагическую глубину астафьевской военной прозы через драматическое искусство создателя и исполнительницы моноспектакля «Мягче пуха – твёрже камня», поставленного по военным рассказам Астафьева, Заслуженной артистки России, актрисы драмтеатра имени А.С. Пушкина Светланы Сорокиной. Сопереживали рассказу Заслуженного работника культуры, ветерана Великой Отечественной войны Ильи Лазаревича Клеймица о том, как он привёз в больницу, где тогда лечился писатель, запись первого исполнения романса композитора

Золотое русское слово Пороцкого на стихи Астафьева «Ах, осень, осень» (В.Я. Пороцкий известен многими выдающимися произведениями, среди которых музыка к балету «Царь-рыба», по мотивам знаменитого произведения). Посмеялись воспоминанию И.Л. Клемица, как на официальном торжестве в Большом концертном зале по случаю юбилея Астафьева юбиляр без церемоний отправил «баб» - жену свою Марию Семёновну и жену Горбачёва Раису Максимовну изза кулис в зал… И было столько искреннего желания у всех участников поделиться своей любовью к Астафьеву и друг к другу: воспоминаниями, мыслями, своими произведениями, книгами, альбомами. Фальши не было. Авторы альманаха «Затесь» - родные люди Виктору Петровичу Астафьеву, даже если он никогда их не знал. И, будто по наследству переданные им, стали многие из них родными людьми Сергею Прохорову, авторами журнала «Истоки», сотрудничеством своим выражая нижнеингашскому журналу и одобрение, и доверие. Через Астафьева пришла в «Истоки» высочайшей нравственной строгости и объективности литературовед Антонина Фёдоровна Пантелеева. И - ведь как жизнь монтирует - у нас, в «Истоках», была впервые напечатана вступительная статья к её грандиозному труду- книге «Река жизни Виктора Астафьева». А в «Затеси» читаю, не могу оторваться: вот её «Солнечная родня. Записки из Овсянки». Это тоже об Астафьеве, - через его родных людей, через Анну Константиновну Потылицыну, жену Кольчи-младшего, через песни, которые люди пели, спасаясь ими в самое «надсадное» время, как молитвой. О том, чем держится русская душа - жертвенностью, терпением, состраданием чужой боли, любовью, верой. В одной из главок «Такие шаньги на столе!» Антонина Фёдоровна рассказывает, как пели они однажды вечером с Виктором Петровичем и Валентином Курбатовым «до изнеможения» на берегу Енисея, сидя на «толстенном бревне», и как потом Валентин Яковлевич провожал её к Анне Константиновне, а она «слушала его дивные рассказы и его дивную речь». Так же читаются её дивные записки, её дивный русский язык. А ещё и в «Затеси», и в «Истоках» родные люди: Марина Маликова, Анатолий Третьяков, сама Валентина Майстренко, Сергей Кузичкин, Сергей Ставер, Валентин Курбатов и директор издательства «Кредо», неутомимая объединительница талантов Лариса Кочубей, и много других астафьевского духа людей. Он же воин был. «Вся жизнь его была сраженьем - великим сраженьем за души человеческие и за русский народ. Сражение продолжается, - написала Валентина Майстренко. - Читайте!»

Лилия Енцова

Литература

Борис Лукин Лукин Борис Иванович – поэт, переводчик – родился в 1964 году в Нижнем Новгороде (г. Горький). Окончил Литературный институт им. А.М. Горького. Ещё студентом создал семью и стал отцом троих детей (сейчас – шестеро). Работал в Бюро пропаганды художественной литературы СП СССР, в одной из московских школ преподавал русский язык и литературу, был редактором московских районных газет, заместителем главного редактора газеты «Российский писатель» Союза писателей России, последние годы – редактор отдела «Литература» «Литературной газеты», сопредседатель Комиссии по творческому наследию поэта Николая Дмитриева. Борис Лукин – автор книг стихов: «Понятие о прямом пути», «Междуречье», «Долгота времени», «Воздаяние. Три поэмы» и многочисленных публикаций в российской и зарубежной периодике. Живёт в Москве.

РАДОСТЬ НЕЗАБВЕННЫХ ВСТРЕЧ Валерий Сдобняков. ВОЗВРАЩЕНИЕ: Беседы, очерки, статьи. – Нижний Новгород: «Вертикаль. XXI век», 2011. – 304 с. – тираж 500 экз. Серия «Вертикаль. XXI век»: ВРЕМЕНА И МНЕНИЯ. Россия… всегда ходила к писателям, как мужик к царю за правдой… Марина Цветаева Не солги, художник, не солги. Даже ради крова, ради хлеба. Даже если у тебя долги Бесконечно выросли. До неба. Виктор Кумакшев

Книгу «Возвращение» подарил мне автор при нашей встрече в нижегородской редакции журнала «Вертикаль. XXI век», который совсем недавно отметил своё десятилетие. Для посвящённого юбилею № 33 этого издания я тоже сказал несколько слов о важных «узлах» в наших с автором судьбах. Действительно, мы не только оба нижегородцы, но и знаем достаточно хорошо творчество друг друга. Все его книги – проза и публицистика – стоят на моей книжной полке с исписанными карандашом страницами. Так много в них родственных мыслей, вызвавших мой внутренний отклик. Поэтому и содержание «Возвращения» знакомо мне ещё по публикациям в периодике. В открываемом для вас Сдобняковым мире вы не найдёте портреты «хозяев жизни» и «звёзд» развлекающей их индустрии. Чего их «возвращать», когда всечасное желание лишь провожать… Круг встреч иной: это как на юбилее академика-физика или летчика-конструктора– все свои да наши: писатели, мыслители, видные общественные деятели и учёные. В силу своего писательского поприща, знаком я и с собеседниками – писателями Олегом

Шестинским, Анатолием Парпарой, Николаем Рачковым, Владимиром Шемшученко. Но это ничуть не снизило интерес перед новым прочтением. Спросите, почему? А по той же причине, почему мы углубляемся в архивные разыскания. Мы живём и развиваемся, а не просто стареем. Но даже, если только стареем, всё равно взгляд наш на бытие меняется год от года. А у писателя – от произведения к произведению обязательно. Помню я, сколь бурно обсуждались на планёрках в «Литературной газете», в которой я тогда работал, либеральными журналистами интервью с писателем Юрием Бондаревым или с бывшим министром, а ныне губернатором Амурской области Владимиром Полевановым, сказавшим много неизвестного обывателю о золоте и Китае; а, например, разговор с Олегом Шестинским по причине ангажированности издания так и не был опубликован даже после его смерти. Так что я с некоторым волнением открыл книгу. Свидетели и вершители событий прошлого века... Они не просто наблюдали, но и творили историю своими руками: прозаик Юрий Бондарев, воюя на фронтах Великой Отечественной и за письменным столом, создавая бессмертные шедевры: «Батальоны просят огня», «Берег» - и отказавшийся от ордена из рук Ельцина; писатель Олег Шестинский, выживший мальчишкой в блокадном Ленинграде, ставший известным поэтом, восстановивший по крупицам картины своего страшного военного детства в книгах: «Блокадные новеллы», «Голоса из блокады»; Анатолий Парпара – писатель и редактор «Исторической газеты», возвращающий память народу, автор исторической драматической трилогии; бывший министр имущества России времён ельцинского беспредела В. Полеванов, раскрывающий секреты девяностых раскольных годов, а в свободное

Борис Лукин

время искавший и в итоге нашедший исток единственной вытекающей из озера Байкал реки; адмирал И. Касатонов, командовавший Черноморским флотом в 1991-1992 годах, в отличие от большинства военных времён ельцинского переворота не нарушивший присягу. Все они знаниями и жизнью формировали собственное видение истории. У каждого и огромный духовный опыт. Им есть, что рассказать о последних годах СССР и первых десятилетиях России. Читателю будет увлекательно сравнить свои личные впечатления, сопоставить свой опыт и выводы, проанализировать наши общие ошибки и заблуждения. Я долго раздумывал, как же всё это многоголосие донести до читателя в маленькой рецензии, и понял, процитировав некоторые их высказывания: «Я глубоко убеждён, что заимствовать нельзя не только чужой талант, но и его составляющие – смелость, великодушие, мужество, честность и т.д.» – Ю. Бондарев. «Блокада стала одной из главных тем моего творчества. Потому что, когда я от этой блокады очнулся (а ведь не сразу от неё очнёшься), то понял, какой неисчерпаемый трагедийный материал хранится в моей памяти. И тогда посчитал так: я должен всё это зафиксировать на бума, чтобы эту трагедию смогли использовать в своём творчестве, осмыслить её будущие великие писатели. Блокада нуждается в глубинном осмыслении, и для этого должна быть написана книга, наподобие «Войны и мира»…» – О. Шестинский «Для меня нет никакой вины самого народа. И его поведение никогда не вызывало у меня раздражения. Досаду – да!.. Честным историкам надо ещё всерьёз подумать, почему народ тогда, в начале 90-х, не пошёл защищать свой социалистический строй, о котором, опомнившись, много лет уже горько плачет. Ещё Пушкин в минуту гнева произнёс: «О, глупый мой народ». Я за Пушкиным этих слов не произнесу, даже в пору тяжелейшей жизни, тяжелейшего бремени… Как можно винить народ, лишённый элементарных прав. Надо крепко помыкаться в этой жизни среди высокопоставленных вор, чтобы проникнуться глубочайшим уважением к русскому народу. А глупости!? У кого их не бывает, даже у мудрецов…» – А. Ларионов «Народ, который не умеет защищать своё достоинство и честь, отстаивать священное право на жизнь в достатке, превращается в назём. В пыль, по которой ступают иные народы. А чтобы этого не произошло, мы должны вспомнить своё прошлое. Вспомнить, к какому роду-племени мы принадлежим… И не забывать, что, создавая Российское государство, они думали о нас, своих потомках, потому и приращивали славу. А что мы передадим своим

Радость незабвенных

детям и внукам?» – А. Парпара. (Не смогу удержаться от комментариев. Недавно президенту РФ доложили, что рабочие профессии не пользуются уважением у молодёжи. Добавим: инженерные тоже не уважаемы. Забыты учёные. Над всем и всеми – комики, банкиры, юристы и их дети, юмористы и миллионы менеджеров, называемых раньше в народе точным словом «торгаш» или «барыга». Чем же будут гордиться потомки? Уровнем акций на бирже находящихся на территории России иностранных предприятий? Объёмами разворованного и присвоенного государственного имущества? Нет ответа?..) «В обществе мало-помалу происходит отрезвление от болтовни про «общечеловеческие ценности». И никакого «общечеловеческого общества» не будет, не верю, это сказки для рабов. Псевдодемократизм, который сформировался за последние годы в России, абсолютно чужд народу. Родину нельзя отменить, как и веру. Мы не можем быть космополитической державой, глобализм не для нас. Многоцветие языков, культур всех народов России – вот наше главное богатство, вот что надо беречь. И в первую очередь русский язык, который всех объединяет, русскую культуру надо сохранять, как зеницу ока…» – Н. Рачков. «Почему же у книги «Возвращение» всего одни автор?» - спросят меня въедливые читатели. А потому, что я бы, например, задавал своим оппонентам совсем другие вопросы. Любая беседа сообразуется с уровнем погружения собеседников в поднятую ими тему. (От этого более развитому человеку часто с трудом удаётся найти общий язык с человеком малообразованным и оттого заносчивым. И тогда возникает ощущение, что разговор не клеится.) Валерий Сдобняков не только разговаривает на интересующие обе стороны темы, но и обязательно сам предварительно отбирает для встречи интересного ему собеседника или не пропускает дарованную судьбой «случайную встречу». Последнее звучит почти по пословице: «Скажи мне, кто твой друг, и я скажу – кто ты». В подтверждение своих мыслей процитирую найденный на страницах «Возвращения» сходный подход и у одного из интервьюируемых: «…Жизнь не обделила меня общением с великими людьми: писателем Леонидом Леоновым, историком Борисом Рыбаковым… поэтом Владимиром Соколовым и другими… личностями, оказавшими на меня, малограмотного парня, своё благотворное влияние (Выделено мной. – Б.Л.)». – А. Парпара, лауреат государственной премии РСФСР им. Горького. Не то, чтобы прельщают нас звания и регалии персоналий. Вовсе нет. А вот

Борис Лукин

их осведомлённость во многих скрытых прежде от нас событиях эпохи захватывает воображение. Их мнения о том, что нас ждёт – в смысле, Россию, конечно, – звучат похлеще и доказуемее пассажей политических провидцев и экономистов. А то, что перед нами всё люди в летах, пожившие, многое познавшие, свет повидавшие, «огонь, воду и медные трубы» прошедшие, так это же порадоваться надо. Где вы встретите сразу столько мудрецов? Так что без авторства такой книге не прожить ни дня. Этим и отличается она от многих и многих, собранных на коленке из подручного материала – интервью, сделанных по заказам различных издательств, газет или журналов. Если у каждой беседы и была тема, то выбрана она автором, а не надиктована функционером редакции. Поэтому и названия главок в книге сделаны по-сдобняковски, что-то подобное мы видели в его книге «Сопротивление нелюбви», например: «Сегодня бьют иные пушки (Существует ли единое русское пространство?)» Что ещё существенно… Почти в каждой судьбе Сдобняков приоткрывает для себя и для нас тайну – присутствие в мире высшей силы, называемой иногда «перст Божий». Ради чего на жизненных дорогах так случилось, что Шестинский выживает в блокадном Ленинграде, Бондарев в окопах под Сталинградом, Парпара– после расстрела немцами и т.д.? Мне и самому присуще особое внимание к данному вопросу. Про «охранную грамоту» Бориса Пастернака – спасшую поэта в двух войнах и революции – помнил всякий русский писатель. Эту тему Валерий Сдобняков поднимал в одном из своих рассказов – предопределённость в жизни и «расплата» трудом за «руку Господа», сохраняющего таланту жизнь и дающего силы творить. Поставим в тот же ряд факт издания в наши коммерческие годы книг стихов не только Николая Рачкова и Владимира Шемшученко, но и прозы, и публицистики самого Валерия Сдобнякова. Добрая треть книги отдана очеркам и этюдам путешествующего «По России» (название одной из глав) писателя. Всё, что волнует жителей страны, не может не задевать чувствительную душу литератора: теракты в московском метро во время его отъезда в Питер, странствие через две литовские границы из России в КенигсбергКалининград, путешествие по Алтаю в дни Шукшинских чтений и впечатления от столицы в дни празднования 65-летия Победы. А из части «Прощание» мы взяли стихи в эпиграф этой статьи. Тёплые слова об умерших нижегородских и московских писателях, художниках, деятелях культуры и общественных персонах ещё раз доказывают, что «тесный круг» не разомкнут во времени,

Радость незабвенных встреч

благодаря памяти живых. А в финале чтения книги вспоминаются два высказывания прекрасного прозаика Константина Воробьёва: «Писатели – это та часть общества, которая никому не нужна. Ни при жизни, ни после. Кто сейчас читает Толстого и Достоевского, Бунина? Чего они добились в жизни?» С этой мыслью созвучны размышления и некоторых героев «Возвращения». Вспомнилось и опять внутри всё заспорило с ними, заворошились душа и совесть. Не должно так быть. Да и нет этого, хотя бы потому, что только писатель может с такой беззащитностью и прямотой заметить: «…в тесных и грязных домах живут некрасивые и кривоногие люди». А осознавая это, вопреки всему, строить свои дома-книги просторными, светлыми на все стороны света, чтобы собирались к ним люди с душой чистой и открытой, мыслями добрыми. (Немного наивно, конечно. Но кто скажет, что было иначе с Пушкиным и Толстым, например?) А ещё потому, что в каждом поколении есть свой летописец, свой Валерий Сдобняков, «по зову совести» пишущий на века своё «Возвращение», не чтобы «покрасоваться перед потомками», как некоторые из современников. И солнце правды опять главенствует в мире… как сказал бы поэт. «Закончить же я хочу эти заметки небольшими воспоминаниями. Как то после большого писательского собрания мы ушли с Валентином Арсеньтьевичем Никулиным от общего застолья… спустились с Верхневолжской набережной в неухоженный, заброшенный в те времена Александровский сад напротив Политехнического института и долго сидели, разговаривали, жгли небольшой костёр. И так нам было хорошо, душевно тепло друг с другом, что расставаться никак не хотелось. Прошло много часов. Стало совсем темно. Над нами поверх откоса сверкала огнями шумная улица, ходили праздные люди, желающие весело провести субботний вечер, а мы ощущали себя от них далеко, словно находились на другой планете, в дремучем лесу. Но вот улица угомонилась. Время приближалось к полуночи. Мы неспешно, как путники, возвращающиеся из дальних краёв, побрели вверх, в сторону Сенной площади… Выйдя на дорогу, окунувшись в свет фонарей, испытали чувство «возвращения на землю» из дальнего космоса. Теперь я понимаю: это был космос нашего духовного общения. И значит, на самом деле, это было путешествие не близкое». – В. Сдобняков. Доброго вам «возвращения на землю», дорогие читатели… Июль, 2011 Московская область, с. Архангельское

Проза

Светлана Скаклюк г. Новороссийск

После визита...

- Отпустите меня! Не пойду я туда! Мне плохо!”- слышу душераздирающие детские крики. Открываю дверь купальни Богородичного источника, что в Старом Изборске и вижу: вцепившись со всей силы руками и ногами в дверной проём, вернее, растопырившись, как морская звезда на входе, неистово кричит Катя, семилетняя девочка, ребёнок из нашего православного лагеря. Так как был последний день Рождественской смены, все дети, по благословению батюшки, окунались в источник, сначала мальчики, потом девочки, а затем - взрослые. Несколько девочек было младшего школьного возраста, поэтому окунала их я и ещё одна воспитательница - Катина мама, женщина крепкого телосложения, с длинными пушистыми рыжими косами. Эта процедура подходила к концу и нам осталось окунуть последнего ребёнка, Катю, семилетнюю девочку из нашего православного лагеря, как две капли воды схожую со своей мамой, с такими же длинными косами, предметом зависти отрядых девчонок. Не совсем понимая, в чём тут дело, пытаюсь помочь отцепить ей руки и ноги от косяков, но нам двоим это совсем не удаётся, на помощь уже спешат старшие девочки. -Что же вы со мной делаете?! Я не могу переступить этот порог! Мне плохо! - вопит малышка. С огромным усилием мы всё таки отцепляем уже посиневшие от сжатия пальцы Кати и вносим её внутрь купальни. Что тут началось!!! Спокойный и воспитанный до сих пор ребёнок начинает пинать меня ногами и плевать в лицо, как бывалый матрос! Причём её голос! О, ужас! Она стала вопить мужским голосом! Вернее сказать, это было утробное рычание. Начиная понимать происходящее, пытаюсь помочь Катиной маме сорвать с её вдруг одеревеневшего и застывшего, как изваяние тела одежду. Но если бы вы знали, какая силища овладела Катей! Мы, две сильные молодые женщины, стоявшие на краю источника, в любой момент могли быть сброшены в воду в пуховике, сапогах и шапке. Но Господь Бог держал нас на краю бортика и не давал плюхнуться вниз. Такое чувство, что мы боролись не с семилетней хрупкой девочкой, а по меньшей мере, с чемпионом мира по греко - римской борьбе. Чем ближе был момент купания, тем сильнее становилась Катя, а мы теряли не только силы, но и последнюю надежду.Катина мама не плакала, её глаза, зеленые, как крыжовник, сухо блестели, губы туго сжаты. -Как здесь воняет! Это ужасное место! Мне горячо! Ай, жжёт, жжёт!” - рычал ребёнок, а на белых губах уже выступила пена. Рычание перемежалось с шипением, нецензурная брань лилась рекой, а удары не становились слабее. Смотреть на лицо ребёнка было больно. Представьте себе спящего человека, у которого все мышцы лица расслаблены. И вдруг, кто-то извне начинает дёргать брови, поднимать и опускать веки, открывать рот и шевелить губами. То же самое происходило и с Катей. “Ах вот ты какой!!!” -промелькнула у меня в голове мысль и я взмолилась:”Господи, помоги, нет больше сил!”

В эту минуту я почувствовала себя настоящим Гераклом и, схватив ребёнка, попыталась её окунуть, но не тут-то было! Она упёрлась ногами в бортик, а руками продолжала бутузить нас обеих, что есть мочи, осыпая отборными ругательствами. Собрав последние силы, я все таки столкнула её в воду, а в голове сигналила только одна мысль:”С головой, обязательно с головой!” -Во имя Отца! И Сына! И Святаго Духа! - кричу, погружая ребёнка в воду. Но как ни старалась, с головой окунуть Катерину мне не удалось. Она выскакивала из воды, как пробка из бутылки, а засунуть её обратно стоило мне немалых усилий. Понимая, что цель ещё не достигнута, мама Кати начала лить ей воду на голову. Тут же посыпались истошные вопли, но она не останавливалась. Вдруг Катин голос стал понемногу слабеть и одеревеневшее тело начало послушно сгибаться в суставах. Только в этот момент реальность стала возвращаться ко мне: в углу купальни кто-то тихо плакал, за дверями доносилось стройное пение старших девочек, тропарь Рождеству перемежался с Богородичными молитвами, рядом стоящие помощницы, помогали нам одевать обессиленную Катюшу и молчали... Еле передвигая ноги, Катя остановилась у порога и медленно начала сползать вниз. Уставший мужской голос тихо прорычал из уст Кати: -Мне так здесь плохо! Унесите меня отсюда! Мама помогла девочке застегнуть на ходу шубу, они медленно пошли. Сделав несколько шагов вперёд, Катя упала в снег и начала рыдать: - Мамочка, я не могу идти, у меня болят ноги, вы все плохие! Продолжая стонать, на этот раз своим детским голосом, Катя всё глубже проваливалась в сугроб, а выбраться оттуда ей становилось всё трудней. Подбежав и взяв ребёнка на руки, мама медленно побрела в лагерь. А я так и осталась стоять, провожая взглядом вереницу детей, шагающих по кристально белому полю, не промолвив ни слова до самого дома. Стихли шаги, а я всё стояла.... В голове - пустота, в теле - ломота, а в сердце - НАДЕЖДА! Я не чувствовала холода, хотя была мокрая насквозь, не могла думать и анализировать происходящее, хотя поводов для размышления - хоть отбавляй. Просто слилась с этим бесконечно белым снегом, который заканчивался там, где начинается вечность, с этим голубым небом, которое вместе с солнышком так радовалось рождавшемуся Спасителю! Оказывается, мама носила Катю вскоре после рождения к знахарке, девочка была беспокойной, бабушка с иконой и молитвами что-то шептала на воду, выливала воск над головой, глядя на кусочек воска, застывшего в воде, сказала : -Видишь, собака - вот и напугала младенца!Дочка,вроде, стала спокойней, а подросла, тут с ней и приключилась болезнь, которую в народе называют “падучая”. Мама Кати и сама не понимает, почему эти два события - визит к бабушке и новая болезнь ребёнка так тесно переплелись в сознании - ведь эти два разных события разделяло несколько лет.

Светлана Скаклюк

Рассказы

Встреча “Ах, Дивеево! Это милое и родное сердцу Дивеево! Как всегда, ты встречаешь нас Великой радостью Воскресшего Спасителя!” - думаю я в первый день своего приезда, а сердце ликует от восторга. Побросав вещи и наспех устроившись у хозяйки, мы с детьми и подругой скорее спешим в монастырь. Какая красота! Всё так изменилось за последние три года! Проходим мимо Преображенского собора. Мой сын, завидев лавку с иконами, дёргает меня за рукав: - Мама, давай подойдём! - Ничего покупать не будем ,- строго ответила я и попыталась увернуться, но не тут - то было. Сын схватил меня за руку и, дёргая, начал тянуть в сторону палатки. Естественно, раздражению моему не было предела, так как на руках прыгала 7-ми месячная дочурка, а стоявшая рядом 5-ти летняя дочь беспрестанно что-то щебетала. Устав понимать происходящее, всё - таки побрела за сыном. Иконы, книги, медальоны, фотографии.... Измотавшись с дороги, тупо смотрела на все эти вещи и никак не могла понять, что же должна сейчас делать. - А у Вас есть икона Богородицы “Утоли моя печали”? - Да, сегодня получили целых три - слышу разговор, и, поворачивая голову, вижу стоящую рядом женщину. - Всегда Ей молюсь, Она такая скорая помощница! Прочитаю Ей акафист, и так на душе светло и радостно становится! - оживлённо говорила она. - Ну, надо же! - отвечает работница лавки - никто никогда эту икону не спрашивал, Вы - первая. Посмотрев иконы, женщина - покупательница начала отходить. - Подождите, возьмите иконочку, я Вам сейчас их все покажу! - работница не хочет отпустить её без покупки. - Ну, раз Вы так настаиваете, то возьму - возвращается дама и покупает большую ламинированную икону. Я, ставшая свидетельницей такого диалога, пытаюсь вникнуть в происходящее и найти ответ для себя. Думая, что на этом всё закончено, начинаю разглядывать эту икону, чему сын безумно рад. О нём забываю совсем, предоставляя ребёнку полную свободу в действиях. - Ну, тогда возьмите, пожалуйста, мои книжки. Я из Красноярска и пишу по благословению моего духовника - не бойтесь, - продолжает разговор покупательница. Как молния пронзают меня эти слова, я пытаюсь повернуть голову на 180 градусов и посмотреть в лицо той, из Красноярска. Обычно я, человек, не очень идущий на контакт с незнакомыми людьми, пытаюсь всегда оставаться слушателем. Но в этот момент со мной что-то происходит, отчётливо понимаю, что вот эти книжечки, мелькнувшие в руках обеих женщин, должны, нет, просто обязаны оказаться у меня.

- А Вы из Красноярска? - обращаюсь к покупательнице. - Да, а Вы тоже? - интересуется она и поворачивается ко мне лицом. И я погружаюсь в эти глаза! Глаза давно знакомого и близкого мне человека! “Одумайся!” - вопиет мой внутренний голос - “Это просто землячка, одна из многих, встречающихся на твоём пути!” Пытаюсь прислушаться к этому голосу, но понимаю, что это мне совсем не удаётся. Что-то здесь не то... Неожиданно для себя, начинаю попрошайничать эти маленькие брошюрки, которые мне так хотелось заполучить. Попутчица, вот так, запросто, по-сибирски, предлагает мне зайти за книжками к ней домой. - Мы здесь недалеко живём, прямо возле канавки - уверяет меня она. Я мнусь: вокруг куча детей, подруга. Видя моё смятение, незнакомка подзывает стройного паренька, постриженного по-мужски, очень коротко. - Алёша, принеси, пожалуйста, экземпляр книжек, нет, два - ещё для подруги, найдёшь их в комнате, а мы пока пойдём по канавке. Паренёк с лучистыми глазами радостно и охотно побежал исполнять просьбу этой удивительной женщины. - А как Вас зовут? - продолжает попутчица. - Светлана - говорю я. С ещё большим удивлением и интересом она впивается мне в глаза и вторит: - Светлана?! Дивны дела Твои, Господи! А у моей тёти - тоже Светланы, ныне покойной, завтра был бы день рождения - вот как Господь мне напоминает об этом. Её всегда Богородице поручала, она ведь в церковь не ходила, и тут - Вы - тоже Светлана, да ещё и на Канавке Богородничной! Понимая, что событие промыслительно, спешу с вопросом: - А Вас как зовут? - Татьяна - отвечает мне попутчица - Вот это да! - говорю я. - У меня мама - Татьяна, моя крёстная - Татьяна, крёстная моих детей - Татьяна. Мало пока что понимая, мы продолжаем разговор.Узнав, что в Красноярске я прожила больше 26 лет и пела в церковном хоре, Татьяна спросила: - А вы знаете священника Виктора Теплицкого? - Да, но по-моему я его узнала уже живя в Новороссийске - неуверенно так ответила, пытаясь растормошить свою уснувшую память. - Он мой духовник, а это его сын Алёша. Вступив на канавку,Татьяна попросила: - А может Вы сейчас будете петь? - Конечно! - говорю я и тихонько начинаю “Богородице Дево, радуйся”. Такое странное чувство меня посетило - мы идём по канавке, молимся, время знакомства - ровно 10 минут, но так всё просто, сразу понимаешь, что время - это вещь условная, созданная только для нас, грешных, а на самом

Светлана Скаклюк деле нет его, времени-то, ну просто нет и всё. Шли мы достаточно быстро, поэтому пропеть успела 36 раз дивную песнь и З раза “Отче наш”. Когда мы приближались к тому месту, где окончание святой канавки, к нам уже подходил Алёша с книжками. Татьяна написала в одной из них свои координаты и пошла к Расгiятию, а я - догонять своих детей. Пожелав друг другу Ангела - Хранителя, мы разбрелись в разные стороны, Татьяна - через 2 часа уезжавшая, а я 2 часа назад приехавшая. Весь это день была в непонятном состоянии: приезд в Дивеево, неожиданная встреча, книжечки и что - то ещё.......Зажав в руки заветные для меня книжки, найдя своих, поспешила домой. Положив их на тумбочку возле кровати, как магнит то и дело тянулась их прочитать, но начать чтение у меня получилось только спустя З дня моего пребывания в Дивеево. Начав читать брошюрки, интуитивно пыталась что-то в них найти. Прочитала одну, очень понравилось, но ответа не было. Читая вторую, постоянно натыкалась на имя - Виктор Теплицкий. “Да нет же, не знаю я этого священника - каждый раз пыталась убедить себя. “Стоп! Ну, как же не знаю!” И вспоминается мне событие 13-ти летней давности. Я училась в Красноярском Государственном Институте Искусств на фортепианном отделении (сейчас это Академия Музыки и Театра). У моего педагога по специальности намечался концерт в Малом зале филармонии по случаю его 50-ти летнего юбилея. Конечно же, все ученики в обязательном порядке играют, в том числе и я. Собралось достаточно много народа, в основном это коллеги - музыканты юбиляра, родственники и знакомые выступавших. Я открывала концерт с первым полонезом Шопена. Выступила. Аплодисменты. Страх и волнение позади. Иду на поклон, а возле сцены уже толпятся мои преподаватели, друзья, знакомые, все поздравляют, дарят цветы, конфеты. Чуть правее стоит мужчина, улыбается и что - то мне протягивает со словами благодарности, благодарю его взамен, и, сгребая все подарки, иду за кулисы. Вернувшись домой, начинаю распаковывать презенты, в том числе и свёрток от незнакомца. Достаю. Книга. Стихи. Автор - священник Виктор Теплицкий. “Интересно, надо почитать” - думаю я. Стихи оказались очень хорошие, но тогда естественно, этому должного значения не придала. Уезжая в последствии жить в Новороссийск, собирала вещи. Постоянно брала эти стихи в руки, очень хотела взять их с собой. Теперь-то понимаю, что это моя душа хотела, но разум был неумолим: “Ты даже не берёшь великих классиков - Чехова, Пушкина, Гоголя, Достоевского, зачем тебе стихи неизвестного автора, ну, в крайнем случае, мама вышлет” - так мой разум боролся с душой, и, к сожалению, победил. Сейчас, через 13 лет, тяну цветные ниточки из моего прошлого через настоящее, в будущее. И вот, наступила пора прочтения третьей книжки, она начинается с того, что Татьяна работала в храме преподобного Серафима Саровского при БСМГI с 1998 года. И снова - стон! в 2000 году я лежала там же с паратитом. Причём, это случилось в период моей зимней сессии. Моя

Рассказы одногруппница из Норильска приехала сдавать экзамены вся больная, и мы с ней проговорили почти всю ночь т.к. давно не виделись. А на следующий день я уже с температурой 40 поступил БСМП. Лежала довольно долго и очень переживала, что придётся переносить сессию, и, как назло, была готова ко всем экзаменам. Болела тяжело, температура спадала ненадолго, а затем снова - 40. Состояние, очень мало напоминавшее реальность, смешивалось с постоянной болью. Точно говорится, когда человек болеет, он перестаёт грешить, а когда тяжело болеет , то Сам Господь находится рядом с болящим. Немного оклимавшись, начала вставать. Узнав о больничном храме в честь преподобного Серафима Саровского, очень обрадовалась. Тем более, что его всегда очень почитала, и на груди висел серебряный образок с ликом батюшки. Выбран момент, пошла в храм. Как сейчас помню эту крохотную комнатку со множеством новых икон, моё сердце восторжествовало: “Наконец - то, после голых крашеных серых стен - любимые святые на иконах!” В храме была такая чистота, что я первое время, не решалась войти, думая, что там только-только завершилась уборка. Боясь натоптать, потихоньку зашла и пробралась в правый угол. Приложившись к иконам, стояла, не хотела уходить, не знаю, сколько времени прошло, помню только, что заходили люди, кто-то спрашивал про крещение, работница храма тихонько и задушевно рассказывала не только о крещении, но и о Причастии и часто повторяла: “Приходите завтра обязательно, будет служба, батюшка придёт.”. Наверное, я простояла достаточно долго, потому что очнулась внезапно от слов, произнесённых очень доброжелательно: “Девушка храм закрывается, приходите завтра”. Обернувшись, встретилась глазами с женщиной, невысокого роста, чуть полноватой, смотревшей на меня большими выразительными глазами в длинных густых ресницах. И сейчас, через 13 лет, я снова встретилась с этими глазами. Вот откуда было это чувство: “Я её знаю, знаю!” - кричала моя душа в Дивеево, а разум проводил титаническую работу, приводя в соответствие нужные факты. Да, да - это была Татьяна, Татьяна Акуловская, как теперь я уже понимаю. Узнав из её книжек, что она так же работала в храме святой мученицы Татианы, понимаю, что она знакома с моей тётей,(!) которая и по сей день там регентует. А я, приезжая в Красноярск к маме, тоже пела в этом храме и видела её в лавке, принимающую требы..... Жизнь продолжает идти своим чередом, а у меня пока одни вопросы. Дивны дела Твои, Господи!!! Светлана Скаклюк. г.Новороссийск Август, 2011 год, Дивеево

Драма

Виктор Теплицкий г. Красноярск

Королевское сердце Мистическая драма

Участники драмы: Король – 25 лет Шут – чуть постарше Бродячий поэт-менестрель Восемь министров Время и место драмы неизвестно. Или в одной из европейских стран, или в одной из человеческих душ.

Акт 1

Сцена 1 Королевский замок. По широкому коридору гуляют три министра и беседуют. Третий министр Что скажете об этом менестреле, пришедшем к нам откуда-то недавно, который вот уже почти неделю рассказывает басни и стихи народу нашему, играя на свирели, и денег, кстати, за это не берёт. Первый министр Не басни – притчи, будь, мой друг, точнее. Но мало ли фанатиков на свете, которые умишком помрачились, оставив всё, уходят из селений. Карманами пустыми ловят ветер и видят в этом некое служенье иль дело, как им кажется, благое.

Что до народа, думаю – он стадо, которому нет разницы, что слушать. Чтоб только душу разрывало в клочья, чтоб плакалось, как на поминках сына иль дочери – неважно. Чтобы только вином веселья иль горя напоить самих себя. Чтоб хоть на миг забылась в неяркий цвет окрашенная жизнь, которая висит, как гладкий жернов, и тянет вниз измученную шею верёвка непроглядной нищеты. Они сегодня слушают о небе, а завтра сами воспоют порок, с таким же рвеньем хлопая в ладоши, забудут напрочь, что им пел чудак. Второй министр Не думаю. Слова его, как иглы для совести, уснувшей на кровати, которую он запросто разбудит и привлечёт умелою игрой. Она в руках его подобна плётке для укрощенья жеребцов строптивых. Тут уговоры будут бесполезны и обещанья – абсолютный ноль, когда тебе пропели о свободе и где-то в сердце вспыхнул огонёк. Третий министр Меня волнует больше здесь другое – слепая увлечённость короля.

Виктор Теплицкий Второй министр (шёпотом) О да! Король – бессмысленный мальчишка, увлёкся стихоплётством чудака, как девственник роскошною девицей. Третий министр (тоже шёпотом) Какой позор! Увлечься бредом бедняка, какого-то чужого оборванца, которому коровам только в пору пищать дырявой палкой на лугах. Первый министр (оглядываясь) Молчите! Приближается король. Входят король и шут. Король День добрый. Приветствую вас, господа. Министры (кланяясь). Здоровья вам и славы, наш король. Шут (бормоча про себя) Как ловко-то улыбки натянули. Хоть прямиком на сцену – сразу в роль. Король Друзья мои, простите за бестактность, я видел оживлённую беседу, могу узнать, о чём ваш разговор? Второй министр Да, господин. Мы говорим о толках, которые сейчас идут в народе. В едином мнении сошлись, не споря: народ наш крепко любит короля. Король Прошу, оставьте, мой министр, про меня. Не то сейчас волнует наших граждан. Их сердце нынче заняло другое – свирели нежный звук и стих поэта. Уже почти неделю, с воскресенья, на улицах благоухают розы неповторимых строк, тончайших звуков. Когда я слушал, мне казалось, крылья, как лепестки раскрылись за спиною. Я чувствую весну внутри себя. А вы что мне ответите на это? Второй министр О вас заботясь, говорю открыто: Увлёкшись песнями, народ забудет вас. Поёт он сладостно. Никто не спорит. Но вы - король! И в замке ваша власть, и герб, и флаги рыцарского рода. Шут (про себя) О началось! Опять раздача мёда. (громко) Ой, господин, тут змейки поползли, (прыгая, наступая министрам на ноги) кусают больно, убирайте ноги, а то ещё прокусят сапоги, и мы застрянем здесь на полдороге. Король Уймись-ка, шут, и будь чуть посерьезней, когда мы рассуждаем о высоком.

Королевское сердце. Мистическая драма Шут (тихо) Вот так всегда. Мне всё выходит боком. Король Напрасно вы здесь видите опасность. Нет почвы под ногами у тревоги. В скитальце этом свет небес осенних, слова его чисты, как родники. Он нас зовёт к сияющим вершинам, морским ветрам, заброшенной звезде. Игра свирели – мёд благоуханный, а голос, словно серебро воды. Своей игрою, как иглой послушной, поэт латает рваные сердца. Я видел слёзы у мужчин и женщин, ребячью радость у согбенных стариков. И я уверен: тот, кто это слышал, навряд ли первым нанесёт удар или предаст. Наполненный любовью, он королю и ближнему послужит, как самому себе – самозабвенно и победит в себе остатки фальши. А если кто пойдёт вслед за поэтом, рождённый вновь мелодией начала, я не держу. Пускай уходит с ним. Но посмотрите, господа, я плачу воспоминаньем слов, разбивших камень и претворивших в трепетное нечто. Послушайте! Сегодня принародно я пригласил певца любезно в замок, и вечером свирель его коснётся холодных стен и вас, мои друзья. Зовите всех министров и придворных. Пора и нам от спячки пробудиться. Итак, до вечера! Я не прощаюсь. Сегодня замок поплывёт от слёз. (Король с шутом уходят) Первый министр Что скажете? Начало неплохое : ”Сегодня замок поплывёт от слёз.” Третий министр Да он безумен новым новолуньем. Когда такое видано здесь было: собрать весь двор для сплетен оборванца, чтоб вместе разрыдаться от любви. Второй министр Любовь? О, я б такую серенаду мог закатить какой-нибудь простушке, укрывшись с ней в каком-нибудь местечке. Я б спел на ушко ей так нежно, что… Первый министр Довольно. Немного ль серенад за раз. Реальная надвинулась опасность. Нам нужно срочно всем собраться вместе и обсудить существенный вопрос. Третий министр Как сделать так, чтоб слёзная зараза замок не смыла с сердца короля. (Уходят)

Сцена 2 Комната. Чёрные стены. Зашторенные окна.

Виктор Теплицкий Круглый стол. За ним сидят все восемь министров. Восьмой министр Итак, начнём, мудрейшие из мудрых. Вы знаете – беда пришла к нам в замок. Нагрянула, как дождь, как лютый голод с приходом менестреля-оборванца. Позволив петь для радости народа, для выпусканья пара из кастрюли, мы совершили грубую ошибку, что упустили из вида короля. И он, дитю беспечному подобный, увлёкся слёзной музыкой поэта. И вот сегодня нам, собравшись вместе, приказано явиться на концерт. Послушать, умилиться и растаять, сняв шляпу пред свирелью проходимца. Все министры Не будет этого. Вовек не будет. Позора нашей чести не допустим. Восьмой министр Позор – ничто. Мы к этому привыкли, и плащ бесчестия укутал плечи. Страшнее то, что мы всего за вечер утратим власть над сердцем короля. И то, что строили упорно, долго, сегодня рухнет, как песочный домик, и цепи превратятся в паутину. Мы станем бесполезны и подохнем. Сгниём, как трупы посреди гробницы, под занавес ликующей любви. Хотите этого, министры ночи?! Первый министр Конечно, нет. Ты сам прекрасно знаешь. Сердечный сок – отрава для министра. Удар ножом – любая песнь о небе. Но научи скорее, что нам делать.

Четвёртый министр Убить. Зарыть иль с каменюкой в воду. Чтоб не осталось даже ни полстрочки. Восьмой министр Нет. Ход неверный. Убийство означает пораженье. Убив лишь тело, выпускаем душу. Она бессмертна и подобна птице, рванувшись вверх, свободу унесёт из наших рук к безбрежным океанам. Что тело – пыль. Нам нужен дух. И только. Третий министр А если деньги мы пустим в оборот. Ведь всякий слаб пред золотою грудой. Мы обменяем ноты на монеты, составив прежде нужный договор. Седьмой министр Вернее разбудить нам гнев народа. Глаза открыть и показать всю правду, задействовав кривые зеркала.

Королевское сердце. Мистическая драма Шестой министр Они нас, кстати, часто выручали. (обращаясь к восьмому). Но ты сейчас поставить должен точку. Все министры Мы ждём. Мы ждём решающего слова. Восьмой министр Боюсь, что поздно подкупать и вешать на стены замка кривые зеркала. Теперь нам нужен только поединок. И не с поэтом. С королём – мальчишкой. Как пауки сплетём мы паутину холодных слов и острых, как кинжалы, которые наёмные убийцы безумной ночью обмакивают в яд, чтоб бить наверняка, не ошибаясь. И мы не выпустим своей добычи из цепких рук. Пусть загорелось сердце, мы охладим его своим уменьем растить и множить в человеке страсть. Готовьтесь к бою, господа министры, и сейте смерть. И холод. Холод. Холод. И голод плоти В сердце короля.

Акт 2.

Сцена 1 Королевский замок. Ярко освещённый зал. Множество придворных.В тени огромной колонны стоят восемь министров.Входят король, шут и бродячий певец. Король Мой друг, сегодня мы тебя позвали, чтоб посмотреть на дивное искусство слагать стихи и пробуждать свирелью весну в душе, покрытой льдом и снегом. Мы все здесь словно каменные глыбы, как статуи, как тени на паркете, так оживи и пробуди от спячки, пусть поплывёт душа по морю слёз. Вчера ты пел на площади народу, сегодня сделай это и для нас. Поэт, ничего не говоря, поклонившись, начинает играть на свирели и потом петь. Песнь поэта О чём сегодня буду петь? О том, о чём всегда пою. Пусть не гремит слепая медь и не мешает королю услышать песню о стране, лежащую в моём краю. Моя страна, как свежий мёд. В ней всё играет, всё поёт. Там по утрам такая тишь, что пробуждение цветов ты не услышишь – ощутишь, как дальний звон колоколов. Там океан, как верный пёс, взыграет под твоей рукой. Там россыпям поющих звёзд аккомпанирует прибой. Там облака, как корабли,

Виктор Теплицкий к ветвям причаливают так, как будто все цари земли почтенья оказали знак. Там тигр бережно овцу толкнёт легонько лапой в бок. Они поклонятся Отцу, и с ними каждый лепесток. И все, от мыши до кита, деревья, травы, и цветы, и океанские ветра вольются вместе в песнь хвалы, которую поднимут те, кто совершил свой переход в трудах, страданьях, в нищете к источнику небесных вод. Кто осознал, что слава – пыль, жизнь без любви – ход в пустоту, что есть неведомая быль, и сквозь земную красоту увидел свет её вверху и принял бой в самом себе. В том смерть рассеялась в труху, кто укрепился в сыновстве. В ком вера, как звезда была, путеводящая в ночи, как родниковая вода, как праздник девственной свечи. Страна очищенных сердец огнём солёным тихих слёз. Там ждёт птенцов своих Отец, сорвавшихся с высоких гнёзд. (Звучит свирель и потом снова песня) Но на путях к ней сторожа свершают пристальный обход. Они кромсают без ножа, сердца выравнивая в лёд. Чтоб не проник ни свет, ни звук сквозь стены непроглядной мглы. Там бороздит незримый плуг и сеет семя суеты. Но вот бывает, что когда сидеть в цепях невмоготу, вдруг с глаз спадает пелена и что-то нас влечёт к Отцу. И вслушиваясь внутрь себя,Мы слышим в глубине свирель о том, что мы, других виня, сменяли посох на постель. Так, по-весеннему звеня, поёт упрямая капель. Но вот и посох и сума – они твои поводыри. Тебя ждёт горняя страна неиссякаемой любви. И, сделав шаг из темноты, развеять сможешь чью-то боль, ломая прошлого мосты, пойдём со мною, мой король! ((Певец смолкает, кланяется и направляется к выходу) Король Зачем уходишь ты так быстро, друг… Иль господин… Останься. Шут О, не удерживай его, король.

Королевское сердце. Мистическая драма Молчанье для него как горе. На площади собралось море душ человечьих, ожидая слова, которое в себе имеет соль. А нам неплохо было б помолчать, чтоб сказанное здесь усвоить. Король Ты вечно прав, подсказчик расторопный. (Обращаясь к певцу) Поэту я признателен за чудо, какое совершил он над душою. Она как будто окунулась в детство, в ней что-то треснуло или ожило, сгорело разом и воскресло снова, чтоб влиться в музыку дождя и ветра. Твой листопад меня заворожил. Я не прощаюсь. Я желаю только уединенья, мыслей, тишины. Прошу придворных оставить короля. До завтра, все и господа министры. Покоя только. Хочется покоя. (Уходит певец. Уходят придворные. Король, погружённый в мысли, сидит на троне. Из тени колонны выходят восемь министров.) Восьмой министр О, мой король, простите, мы дерзнули ослушаться последнего приказа, но никогда простить себе не сможем, оставив вас средь тягостных раздумий, которые тончайшею морщиной прорезали ваш светлый лик и сердце. Мы нашу верность выразим советом, Который будет вам необходим. Шут О, браво! Какая верность, господа! Как тщательно пекутся сторожа. Восьмой министр Но, господин мой, зачем сейчас шуту Присутствовать при важном разговоре. Наверняка он бубенцом колпачным Всем растрезвонит сказанное нынче. Я сомневаюсь… Король Сомненье ваше оставьте при себе. А я его, как мнение, оставлю. ( указывая на шута) И вас не вызывал я на приём, Но так и быть, приму по снисхожденью. Король ( после долгой паузы ) Вам хочется узнать, какие думы окутали разбуженный рассудок; какое зреет в глубине решенье; куда метнётся воля короля. Достигла вас поэзия свободы. Вопрос в другом: куда в вас отклонился незримый маятник встревоженной души. Во мне он твёрдо отклонился к небу И замер в направлении рассвета. Пусть скипетром теперь послужит посох. Я сделал выбор: дождь и снег в лицо. Влечёт страна, воспетая поэтом к себе, как птицу голубая высь.

Виктор Теплицкий Шут Ещё раз браво, господин! Такого я ещё не слышал: сменять дремотину перин на дом дождей, где небо – крыша. Король Я откажусь от власти королевской и передам двоюродному брату. Его стихия – управлять народом. Моя стихия – танцы летних звёзд. Да будет так. И трон меня не держит. Как сердце бьётся! Вот выскочит сейчас. Что скажете, мудрейшие министры? Восьмой министр Теперь послушай нас, о повелитель, и взвесь слова на разума весах. Шут (к королю) Сейчас начнут палить из пушек, и сердце ваше как мишень. Но их слова как стая мушек, как надоевшая мигрень. (прячась за королевский трон) Ой, я боюсь их злого взгляда, (шёпотом королю) вас угостят сладчайшим ядом, не попадитесь, мой король. Первый министр О, мой король, заметить я осмелюсь деталь немаловажную такую: вы с детских лет привыкли жить в достатке, к чему весьма обязывает имя. Имея верных нянек и придворных, готовых по малейшему приказу исполнить все капризы и желанья, хоть был ли в этом смысл или нет, они в мгновенья ока тут же исполнялись. Хлопок в ладоши приводил в движенье десятки ног. И вы росли неспешно – оранжерей изнеженный цветок. В постель, напоминающую море, когда глаза вы только открывали, вам приносили завтрак на подносе, и звуки скрипки разгоняли сон. Ну вспомните сегодняшнее утро: на золоте изысканные блюда, неповторимый аромат которых приводит в трепет каменных борцов, которыми уставлен этот замок. Тончайший вкус. Игра вина и солнца. Хрустальных граней смеющийся огонь. И это вы сменяете так просто на хлеб крестьян и чечевичный суп. Не вам, не вам, мой юный повелитель, в полях чужих давиться сухарями, меняя мягкость царственного ложа на комья плохо вспаханной земли. Не ваша это мера. Мне поверьте – вернётесь после месяца страданий с больным желудком. И тогда поймёте беспомощность и бесполезность жертвы, слепых фантазий никчемную игру. Второй министр И ко всему ещё хочу заметить, что вы о чём-то важном позабыли,

Королевское сердце. Мистическая драма верней, о ком-то, кто считает ночи, как узник до свободы каждый час. И эти ночи хуже всякой муки, но в них сияет ваш прекрасный образ. Он словно факел высится во мраке огнём желанья в девической груди. Поток любви запрудила плотина камнями неразумного молчанья, но только “Да” произнесёте тихо, как в тот же миг разрушится она. Я говорю о непорочной лани – цветущей розе нашего соседа. О дочери его. По ней томятся мужи в коронах, юнцы и старики. О красоте её поётся в песнях, но что певцы. Они воспеть не в силах неуловимость грации богини и гибкость стана, как поверхность волн у ваших ног мятущейся стихии! Её глаза! В них небо утонуло. Но в глубине таится искра страсти, готовая легко, как порох, вспыхнуть прикосновеньем только ваших губ. И грудь её волнуется, как парус, который жадно ждёт порыва ветра, чтоб унестись, забыв про всё на свете в нам неподвластный океан любви. Кто знает, что такое трепет плоти, горя в кипящем олове объятий, тот никогда до смерти не забудет блаженства гимн победоносной ночи. Но вот ваш раб взывает: «Повелитель! Надежд не рушьте слабого созданья. Прибой её давно считает слёзы, в мольбах вечерних пролитых о вас. И неужели ваши пыл и юность мечту звезды, лежащей на ладони, перечеркнёт одним унылым звуком к девицам безразличная свирель. Не скрыть, не спрятать вам в холодных нотах, в ветрах, играющих легко на рёбрах, неистощимо-вечный пламень страсти, который лишь от взгляда, от движенья ресниц доступных – только тронь дыханьем, от искры, вяло тлеющий под сердцем, внезапно превращается в пожар который поглощает ураганом обрывки фраз, круговороты мыслей, метанья совести, стыда укоры, ломая волю, растирает в прах. Я не встречал такого человека, на ком бы не были одеты цепи невидимого пламени, в которых безвольно бьётся тоскующая плоть. И юные, и те, кто их постарше – все связаны в один крепчайший узел, отдавшись с небывалым устремленьем игре беспечной весёлого огня. Она свирели вашей много лучше. И сладким упоеньем поцелуя с собой соединяет на века». Третий министр О, мой король! Опомнитесь. Решение, которое вы приняли, нелепо. Нельзя венцом бросаться, не подумав. Вы – властелин, а не какой-то шут. Вы – властелин. И думаю, что скоро на золотых монетах королевства

Виктор Теплицкий мы отпечатаем ваш строгий профиль – могущества неизгладимый знак. Мы увеличим пошлины и сборы, пусть хлынет золото в казну рекою – тогда узнаете на самом деле несокрушимость жёлтого металла. Весёлый звон как будто кровь по жилам. Приятный вес заменит ласки женщин, а если не заменит, то, конечно, возможность даст приобрести. Не только коней, доспехи, верность, поцелуи, почёт, дворцы, угодья и народы, но и любовь, и ненависть, и правду, и жизнь саму, и, думаю, свирель. О, золото – Судья, Палач и Сторож. Оно есть ключ к телам, сердцам и духам. Оно – елей для непоколебимых, оно есть бич ленивых и глупцов. Оно откроет тайны помышлений и на поднос поставит государства, отмоет кровь, нечистоту и скверну – прилипший мусор к совести плащу. Оно и есть извечное блаженство, Непахнущая соль земли и мира, и глупо, глупо, юный повелитель, менять плодоносящую богиню на нищету, скитания и вонь. Шут (тихо королю). Слова, как острые кинжалы, кромсают сердце короля. (громко) Но, господа, ведь так нельзя! Растворы соли лить на раны. Король Всё сказанное здесь весьма весомо и кажется на первый взгляд глубоким, но, что так истово раскрыто вами, не больше, чем фантазии игра. Мечтать неплохо о великой славе, о золоте, о женщинах и власти, но всё же, господа, вас уверяю: всё это только внешней жизни ход. А внешнее не долгое, пустое, цены большой пред вечным не имеет. Промчатся годы, словно лист осенний, и мы увидим наготу души. Мгновенья самых бурных наслаждений, наигранное смакованье власти – вот та цена, что принесёт нам боль. Казалось, здесь имеет вес солидный… Шут А на поверку оказалось – ноль. Четвёртый министр Коль скоро здесь затронули вы душу, хочу спросить, что знаете такое об этой твари, заключённой в теле, что говорите смело так о ней. Как будто знаете не понаслышке всю сокрушительность её падений, неудержимость в достиженье цели (и цели не всегда со знаком плюс). Вы молоды ещё, прошу прощенья, не вам судить, что истинно, что ложно, особенно в таких вещах некнижных, в которых источился жизни зуб.

Королевское сердце. Мистическая драма Душа – весьма непознанная сущность, здесь нужен только многолетний опыт. Года пред вами развернут страницы, и время всё расскажет вам, король. Как в глубине таится зло и скоро, поднявшись, вырвется наружу вулканом страсти, жаждою убийства и услажденьем похоти измен. Взгляните на её плоды – повсюду смешались реки крови, слёз и боли; наполнен воздух холодом металла, улыбками довольных палачей. Ещё скажите, кто придумал пытки, когда сознанье покидает тело, от боли помрачаются рассудком, ответьте здесь же – зверь иль человек. Король Душа больна, поймите это. Небо бьёт в колокол иль колокольчик сердца, иль разбудить пытается свирелью живущих с лезвием греха в груди нас падших, отказавшихся от счастья… Четвёртый министр О, нет. Когда пылают грозно замки, мы применяем топоры и плахи: нет лучшего лекарства усмиренья для твари, называемой душой. Мы исцеляем не игрой и кистью. Недугу словом тут помочь не в силах. У нас есть средство понадёжней дудки – тугая плеть и острие меча. Сегодня вам толпа рукоплескает. Всё хорошо. Но что вы пропоёте, Когда к вам двинутся сплошной стеною, Сжав крепко в лютой злобе кулаки. Пятый министр Поверьте нам. Мы вам друзья и слуги. И не хотим поспешного решенья, которое легло бы тяжким грузом на сердце ваше, полное забот. Чтоб не пришлось вам хмурыми ночами, подобно псу с печальными глазами, дрожа от холода, зубами лязгать и проклинать нескладную судьбу. Тоска вольётся в сердце, ум, рассудок отравой неразумного пристрастья к бредовым песням лихого простачка. Морщины саваном лицо покроют кому нужны вы будете без власти, избравший вместо мантии лохмотья, лепечущий невнятно о дорогах, искатель целомудренной любви, В которую почти никто не верит, которую никто нигде не видел, которую придумали зачем-то, добавив краски в серенький сонет. Таких, как вы, на свете единицы, и что изменит в этом мире горстка избравших путь словесного потока и обречённых на страданья чудаков. Вас не поймут. Вам просто не поверят. А если и поверят – ненадолго и, проводив до первой же развилки, оставят с ветром петь наедине. Пройдут года – сотрётся ваше имя с камней могильных, и никто не вспомнит,

Виктор Теплицкий никто не всхлипнет, не вздохнёт печально над временем растоптанной звездой, которая могла б сиять над троном, а не сбивать людей с прямой дороги. Пусть жёлтый шарик катится по кругу, не изменяя ход земных вещей. Король От ваших слов я, кажется, зеваю. Земля, земля, а где же синь и солнце, где ветер, разорвавший паутину обыденности, отравившей нас. Нас не поймут. Нас будет только горстка. Но в этой горстке сохранится пламя, которое легко зажжёт надежду во всех, забывших радости любви. И если в ком-то вдруг родится песня, воскреснет птица, дождь сойдёт на землю – за этот миг вселенского прозренья и можно жить, и петь, и умирать. Шестой министр Какое пламенеющее сердце. Когда-то я в себе хранил такое. Но непрерывность дел, их неотложность со временем поостудила пыл. О, юность, юность. Сломанные крылья давно ношу под мантией министра и, зная жизнь совсем не понаслышке, хочу заметить, огненный король: когда тебя трясёт и лихорадит, когда, сжимаясь, снова ждёшь удара от тайного врага иль даже друга, тогда терять вдруг начинаешь веру в любовь и дружбу. Мужество и смелость уходят, словно облака по ветру, для одиночества расчистив путь. И, не надеясь больше на поддержку, просчитывая каждое движенье и несколько ходов вперёд предвидя, наносишь свой прицелочный удар. И это жизнь. Как не звучало б пошло. Но я последние сорвал покровы с неё. И видел обнажённость злобы, и срам, и похоть без праздничных одежд. Увы, привыкнуть к боли невозможно, но чувство притупить совсем нетрудно. Нам остаётся только научиться, не натыкаясь на острые углы, вести свою игру премудро. А если хочется мечтать – мечтайте, читая приключенческие книги. Рыдать, смеяться можете до боли, не выходя из царственных палат. Вы окунуться можете свободно в любую человеческую драму, постичь накал любви, печали, страха, призвав на помощь мощную игру актёров. Пусть здесь, перед вами в замке, они продемонстрируют со сцены искусство жить, и петь, и умирать. И если вдруг вы сами захотите постичь всю остроту падений, взлётов, сойдите с трона прямо к ним на сцену и поразите нас блистательной игрой. И это будет высшее смиренье: король взывает о любви с подмостков! Хвала, и честь, и слава королю!

Королевское сердце. Мистическая драма Король Речь не о славе здесь. Поймите это. Я жажду петь, как птица жаждет неба. Я жажду слышать музыку скитальца. Я становлюсь подобно тетиве натянутой, когда свирель играет,и сердце слабо расправляет крылья. Шут Которые подрежут быстро седые господа - министры. Король Душа готова. Только бы решиться корону снять, чтоб превратиться в птицу. Седьмой министр Какие речи! Горячи, как солнце, над влажной почвой ставшее в зените после дождя, играющее в каплях. Я переполнен, просто поражён. И вы желаете алмазы мыслей забрать с собой, чтоб потерять их в поле. Слуга вам не позволит, повелитель, уйти так просто, не оставив капель воды живой блистательного слова. Хоть выгоняйте, бейте иль казните. Я упаду пред вами на пороге. Пусть тело престарелого министра вас остановит и утешит нас. Король Зачем, зачем нужны такие жертвы. Не разрывайте жалостью и болью на половинки душу короля. Я нужен всем. Что делать мне, о небо! Седьмой министр Останьтесь здесь. Призванье ваше – резать и жечь резцом пылающего слова погрязшее в житейской хляби сердце простолюдина, министра и шута. Как будто холст оно для написанья и, верьте :ждёт таинственного часа прикосновенья только вашей кисти, чтоб расцвести палитрой сочных красок. Вас чьи-то ждут разбитые надежды и, бурей переломанные крылья. Вас ждёт не слава, а благодаренье наполненных водою верных глаз. Пора сиять забытому таланту жемчужиною в роде королевском, быть украшением герба и флага. Вас ждут, король, великие дела! Восьмой министр О, браво, брат! Попал ты прямо в точку. Теперь я вам одну открою тайну, которую узнал совсем недавно о нашем самом скромном короле. Простите, сир, её держать не в силах. Однажды я, бессонницей томимый, бродил по замку, ожидая утра и проклиная старческую немощь, собрался было проверить часовых, как вдруг услышал в отдалённом зале проникновенный голос короля. Хотел я тут же выйти, поклониться, но замер, словно поражённый громом:

Виктор Теплицкий до слуха моего достигло слово и сокрушило сердце старика. Стихов пронзительных, как крики чаек, глубоких, словно бездны океанов, и в то же время простоте доступных ещё не приходилось слышать мне. И это мне – старейшему министру, перед которым проходили толпы певцов, актёров, серых менестрелей, и всякий мне старался угодить и удивить, чтоб заработать право продать искусство за несколько монет. Всё было часто пошло и фальшиво. Кривя душой, из жалости, конечно, мне приходилось, хлопая в ладоши, из состраданья говорить им: “Да”. Но что сравнится с тем, что я услышал. Как будто втиснулись в меня внезапно, тоску ломая, тысячи смычков. Завороженный, с мокрыми глазами, я не посмел тревожить вдохновенье, которое стремительным потоком рвалось из сердца поэта – короля. Я отступил назад – убогий зритель – теперь поклонник вашего таланта. Простите мне, простите, повелитель, но тайну вашу тяжело носить. Особенно когда все устремились припасть к ногам бездомного бродяги, стихи которого, как комья глины пред чашею нетленной красоты. Быть может, я не прав. Но право: горько такую наблюдать несправедливость. Все дружно аплодируют свирели, не ведая органа ваших чувств. Король Да, это правда, господа. Признаюсь, что болен поэтической болезнью. Внутри себя я часто замечаю, как в строчки превращаются слова. Пишу указ, где-то в недрах духа вдруг вспыхивают искры вдохновенья, неизъяснимые сухим рассудком, как будто жизнь рождается во мне. Так происходит встречное движенье, соединение ума и чувства, и увлечённое волною света находит сердце верные слова. Но что я ,по сравнению с тем, кто нынче вернул меня в заброшенное детство. Я ,безусловно, лишь земля. Он – небо, имеющее ключ к познанью тайн. Страна любви, безоблачных волнений. Услышать бы сонаты водопадов и в нежных росах ноги омочить! Восьмой министр О чём вы говорите? Небо! Земли! Фантазии полеты прекратите, Ведь то, что из окна глазам не видно, и в самом деле очень далеко. Красиво сказано, но не серьёзно. Надумано одной неумной мыслью. И где гарантия, что это правда, и доберётесь ли до водопадов? Вернуться в детство – дело неплохое, но есть ли смысл – начинать пустое и предаваться несбыточным мечтам.

Королевское сердце. Мистическая драма Когда вот здесь, в реальном, нашем мире вы можете пылающей строкою зажечь сердца идущих вслед за вами и накормить всех алчущих свободы. Вы только оглянитесь и прозрите. Звезду вложите в страждущие руки. Мы, как в пустыне, жаждем новых песен И все кричим: «Останьтесь, наш поэт!» Вы – Господин, Творец и повелитель. И от природы вам дано так много, что можете создать под этим солнцем свою необычайную страну, наполненную молоком и мёдом, в которой бы любовь благоухала, и в чёрствых душах расцветали розы, и мы подняли бы знамёна правды, взметнувшиеся в вашу честь. Где ж ваше дерзновенье, славный славных? Потомок мудрый знатнейшего рода, Преемственник великих поколений, пора трубить вам в королевский рог. Король В твоих словах есть правда. Но на сколько? И почему же сердце разделилось? Огонь сомненья опалил мне душу, и с двух сторон я слышу голоса. Я сделал шаг, но что же делать дальше? Восьмой министр Не слушать сердце. Ведь оно лукаво. Склоняет часто в сторону паденья. Доверьтесь нам, чей многогранный опыт развеет даже тени неудач. Шут Примерно так же говорит палач. Один лишь взмах и все проблемы разом. Боль головная вместе с головой уйдёт мгновенно расчёркнутым указом, не вашей ли премудрою рукой. В себе растить упорно зёрна света возможно ли без помощи Того, Кто носит Имя настоящего поэта и о котором знать нам не дано. Который украшает снегом горы, дождями осень, а ветрами степь, и если чутко вслушиваться в громы, услышать можно, как грохочет медь небесного оркестра, дирижёром которого является Творец – Отец Того, Кто непритворным словом, огнём, пожаром растопил свинец ночных терзаний, сумрачных раздумий во времена дождливых полнолуний. Король Ты прав, наверно. Только знаешь, как-то мне стало боязно: если не смогу я до конца пойти за менестрелем, и где-нибудь остановлюсь на полпути, и сильно мне захочется вернуться назад домой. И друга я предам. Как посмотрю в глаза, узнав томленье стыда и страха, горечь расставанья. Как буду петь, неся в себе разлуку. Не больше ли добра я принесу, оставшись здесь. Я воспою свободу. Водой живой стихов и светлых песен

Виктор Теплицкий я напою усталую страну. Ведь я король. И я за всё в ответе. Шут Конечно, так. Но голос твой дрожит. Ты говорил: мы тени на паркете. Ещё добавлю – узники корыт, наполненных изысканною пищей. А оправданий? Что ж, их миллион. По-настоящему свободен нищий, он царским троном не обременён. Он может петь, как хочет и где хочет, и с ветром он не будет одинок. А сытость плотно закрывает очи, на сердце вешая немаленький замок. За окнами слышен шум. Все подбегают посмотреть, кроме короля. Он, задумавшись, сидит на троне. Министры Что там такое? Что там за шествие? Огни, огни. Какой-то шум и пенье. Идёт толпа. А среди них певец! Шут Твоим мучениям пришёл конец. Уходит он. И навсегда уходит. И время выбора настало – огромность неба иль кусочек сала. Ну, король! Король Ещё не знаю. Нужно бы подумать. Вопрос твой, как обоюдоострый меч, мне сердце разделил на половинки. Шут Ты всё уже продумал. Только смелость теперь нужна, как парус кораблю, идти за ним, чтоб сердце отогрелось… Не прячь глаза. Как брата, я люблю, но я тебя оставлю. Не могу я здесь оставаться среди своры псов. Уйду с поэтом, о тебе тоскуя. Уйду к прохладе чистых родников. А эти, что сверлят глазами злобно, тебе, крадучись, влили сладкий яд тщеславия. И завтра принародно о мудром короле заговорят. И будут петь тебе, рукоплеская, в душе смеясь, лелея черноту в тебе самом. Ворон пугливых стая, им каждому здесь хватит по гнезду. Прощай. Ты в памяти моей, как свечка, а для тебя оставлю я колпак, чтоб как-нибудь усталое сердечко вдруг вспомнило, что где-то есть дурак, который пьёт ветров холодных воду, переплывая звёздные моря, поёт легенду бедному народу о нерасцветшем сердце короля. И ждёт от долгой спячки пробужденье. Шут уходит.

Королевское сердце. Мистическая драма Восьмой министр И вы сейчас позволите нахалу, Облившему всех нас словесной грязью, поправшего достоинство короны, уйти так просто и без наказанья? Давно, видать, о нём тоскует плаха. Нельзя спускать такое даже дураку. Король Уходит. Что ж. Не ваше это дело решать – казнить иль миловать кого. Пускай уходит он своей дорогой, я не в обиде, коли разошлись пути. Вот и колпак на память он оставил, забрав с собой живой кусочек сердца. Обмен наш славный. Верно, господа? Начато – сентябрь 2001 г. Тяжин. Закончено – июнь 2003 г. Колягино.

Виктор Теплицкий родился 1 мая 1970 года в семье инженера и банковской служащей, в г. Красноярске. Окончил 11 школу. После школы поступил в Сибирский технологический институт (теперь Академия). После первого курса ушел служить в Советскую Армию, войска ПВО (полгода в г. Кунгуре, потом Германия). Отслужив год с небольшим, по приказу М.С. Горбачева был уволен в запас, как студент. После службы восстановился в институте, но не закончил — ушел с пятого курса. Работал дворником, грузчиком. В октябре 1992 года женился и в этом же году принял святое крещение. Зимой 93 вошел в литературное объединение молодых писателей под руководством красноярской поэтессы Аиды Петровны Федоровой. 19 декабря 94 был рукоположен в сан диакона в СвятоНикольском храме г. Красноярска. В 95 поступил на Высшие Богословские Пастырские Курсы, которые закончил в 99 году. 3 сентября 95 рукоположен в сан пресвитера. До сих пор — священник Свято-Никольского храма, а также настоятель больничного храма Серафима Саровского при Городской Клинической Больнице им. Карповича (БСМП). С 2006 года студент заочного отделения филологического факультета Красноярского государственного педагогического университета им. В.П. Астафьева. Дискография: «Осенняя свирель» 1999, «Прикосновенье к горизонту» 2001, «Дом на холме» 2005. В 2004 написано «Королевское сердце». Драма была поставлена на подмостках молодежного театра в г. Лиссабоне, в Португалии.

Встречи

Родной души прикосновение приятно сердцу и уму Почему так бывает, что люди, которые тебе близки по духу, живут в другом городе или в другой стране? Может быть, судьба так колдует, чтобы каждая встреча с друзьями превращалась в праздник для души. Вроде бы и расстояние между Братском и Кодинском невелико ― всего-то каких-нибудь 320 км, да вот, подишь ты, каждая поездка превращается в проблему: то машина в ремонте, то дорога до такой степени разбита лесовозами, что проехать по ней на легковой машине 8 часов может только лихой водитель, обладающий навыками каскадёра. И лишь зимой, когда вымерзнут осенние лужи и снег прикроет толстым слоем ухабы и ямы, дорога становится более-менее проходимой. Поэтому я и решила приурочить свою поездку в Братск (город детства и юности) ко дню города 12 декабря 2011 года. Заранее обговорила с ребятами время встречи в уютной квартире Юрия Витальевича Розовского, одного из лучших, на мой взгляд, поэтов Иркутской области. И вовсе не потому, что он мой друг. Есть в его стихах нечто такое, что заставляет трепетать мою душу. А я за свою жизнь стихов прочитала великое множество, но поэтов, стихи которых заставляли меня плакать, можно по пальцам пересчитать. В жилище Юрия Витальевича чувствуешь себя легко и спокойно, как в отмоленном храме. Может быть, оттого, что сам хозяин ― доброжелательный и независимый человек, искренне радующийся успехам друзей и помогающий им добрыми советами, с чем я неоднократно сталкивалась. А его очаро-

вательная жена Лидия Леонидовна очаровала меня, она словно светилась от счастья и свет этот дарила всем нам. И так мне вдруг стало хорошо и спокойно на душе за Юрия Витальевича, что слов нет описать состояние умиротворения. Похожие чувства испытывали и мои молодые друзья ― журналист Николай Полехин и молодой прозаик Анатолий Казаков, в котором известный русский писатель Василий Белов заметил Божию искру таланта и написал Анатолию благодарственное письмо. Я, когда запоем прочитала рассказы Анатолия, потом долго размышляла: откуда у него, простого парня, такая глубина мысли, такое ёмкое понятие сути жизнестойкости народа русского и способность увидеть, почувствовать и донести до читателя свою боль и неравнодушие к судьбам людским. Хочется сказать большое спасибо Владимиру Васильевичу Корнилову, который помог Анатолию Казакову встать на ноги и сделать первые шаги на пути в большую литературу. Николай Полехин ― самый молодой среди нас, добрый и отзывчивый на чужую беду человек. Очень хочется, чтобы огонёк добра и любви к людям не погас в его душе от извечной борьбы с людским равнодушием. Вот такие у меня друзья, с которыми я сфотографировалась на память о нашей встрече. Пусть у них всё хорошо будет в жизни, и я буду радоваться за них.

Галина Зеленкина,

писательница и поэт, г. Кодинск,, Красноярский край

На снимке слева направо: А. Казаков, Н.Полехин, Г.Зеленкина Ю. Розовский.

Проза

Людмила Титова Людмила Николаевна Титова - корреспондент газеты “Кредо”, член Союза журналистов России. В журналистике 50 лет, более половины из них на телевидении, в Красноярской краевой государственной телестудии. Активно сотрудничает с нашим журналом.

Игра Есть многое на свете, друг Горацио, Что и не снилось нашим мудрецам. В.Шекспир На улице стояла теплынь. На деревьях появился первый зеленый пушок, и старый парк словно ожил. В чудом сохранившемся деревянном павильоне разместилась кафешка. Зарешеченные рейками окна, по которым изнутри была пушена искусственная зелень, не давали возможности видеть, что происходит внутри, но голоса были слышны. 1-й голос - Итак, ставка сто тысяч долларов. Начинаем в пятницу. Работаем пятницу, субботу, воскресенье. В понедельник подводим итоги и разъезжаемся. - «Какой город на этот раз?», - спросила женщина. 1-й голос - Предлагается выбрать из перечня: Новосибирск, Красноярск, Иркутск. Возражений, как понимаю, нет, «тянем» город. Кто? 2-й голос - Пусть Валерия тянет. Женщина. - Я, так я ... Красноярск 1-й голос - Теперь места. Берите, пожалуйста, Владимир Николаевич, у Вас? В.Н. - Церковь на кладбище. -Иван Данилович? И.Д. - Базар. Голоса стали тише, задвигались стулья. Через несколько минут на крыльце появились люди. Первым шел высокий спортивного вида человек в берете, светлом костюме, черных очках, он явно спешил и старался быстрее отделаться от компании. За ним плотный, коренастый мужчина, подавая руку хрупкой, невысокого роста женщине, произнес: «Лера, у тебя очень хорошее место. Я думаю, шанс высок». Женщина взглянула на мужчину кокетливо, и лицо ее стало еще привлекательнее: «Да, Иван Данилович, наверное, но меня смущает праздник». Двое, шедшие сзади, говорили о городе,

о гостинице за городом, где остановился бритоголовый. Второй, постарше, которого он называл Лев Игоревич, внимательно слушал его и кивал головой. Лев Игоревич единственный из пятерых, кто бывал в Красноярске раньше по делам службы. Оба были довольны, что «выпал» Красноярск и никуда не надо было дальше ехать. На выходе из парка они простились. Завтра предстояла «работа» ... Богатые развлекались. Уже надоели ночные клубы, стриптизы, бани, гонки, яхты. Хотелось чего-то необычненького. И спрос родил предложение - «Игра». Разветвленная сеть «Игры» включала в себя администраторов, техников, охранников, телевизионщиков, костюмеров, чиновников в департаменте, работников гостиниц, транспорта ... и брокеров, потому что по всей стране были подпольные букмекерские конторы, где делали ставки на игроков. На кону, кроме ставок игроков по 100 тыс. $, «входных» 20 тыс. $, были фантастические деньги. Машина эта работала уже несколько лет бесперебойно, обиженных, недовольных не было. Игрок, выбрав имидж, согласно жребию и правилам, должен был «отработать» на указанном жребием месте с 8 до 11 пятницу, субботу, воскресенье и набрать максимальное подаяние (деньги). За каждым «рабочим местом» была закреплена камера слежения: всё писалось на видео и со звуком. Игра шла в канун праздников. Город был в ожидании Пасхи, она была поздней. На площадях, улицах, ведущих к храмам, было много людей, последние годы что-то менялось в сознании людей и церкви стали посещать больше. На подходе к храму в самом центре города выстроились нищие - самые разные люди: мужчины, едва проспавшийся после принятого накануне «на грудь», старушки, прозрачные от худобы, калеки, шустрые ребятишки - все они

Людмила Титова

ждали Удачи от этих дней, редко кто - хлеба, ватрушек, чаще, в основном - денег. Среди всей этой толпы обращал на себя внимание бритоголовый высокий человек в чистой заплатанной рубахе. Он смотрел в землю, а шляпа, что держал в руке, дрожала. Может быть, именно это заставляло прохожих чаще, чем другим, подавать деньги именно ему. Шапки, кружки, коробки нищих пополнялись подаяниями. Народ всё шел и шел. Вдруг напротив бритоголового остановилась молодая женщина в белом платье и громко, на всю улицу запричитала: «Веня, Господи, да что же с тобой сделали, да как же так, да почему?». Молодой человек поднял глаза, и что-то в нем мгновенно изменилось. Рука перестала дрожать. Он явно был растерян и молчал ... А женщина причитала все громче. Люди стали обращать внимание и замедлять шаг. «Пойдем к нам, не стой здесь. Где ты живешь? У нас есть еда, пойдем. Как же так?». Бритоголовый сдвинулся с места, сопровождаемый любопытствующими взглядами, надел шляпу и молча пошел за женщиной. Вскоре они скрылись из вида. На одном из мониторов, что были установлены в машине, стоящей во дворе дома рядом с церковью, эти двое «вышли из кадра». «Ты смотри, первый день, время всего 10, а один уже сошел с дистанции. Ну, блин, начало ...». Это говорил совсем молоденький, стриженый «ёжиком» оператор Володя. Средних лет мужчина, похоже, старший из троих, что были в машине, подошел к стриженому. - Посмотри, Иван, что там на вокзале? - Да тут, смотрите, тоже что-то назревает. На ступенях нового, как игрушка сверкающего железнодорожного вокзала, невысокая, неказистая седая старуха в шали, обращаясь почти к каждому, говорила: «Помогите, не откажите в милости, помогите, смилуйтесь!» Подавали кто пятак, кто десятку, довольно часто и много. Парень подошел к старухе с тыла: «Ну, ты оборзела, мало тебе миллионов, ты еще у добрых людей последние выманиваешь? Люди, да вы не верьте ей, не давайте свои кровные, она дурит вас, отдаете свое последнее, а ей целая водочная компания принадлежит, я ее сразу узнал, ее портрет был на выставке, там так и было написано «Королева пшеничной», какая она нищая?». И он в одно мгновение сорвал со старухи вместе с шалью парик. Перед собравшимися предстала женщина с уложенной прической, но старческим макияжем. В ней легко можно было узнать молодую кокетливую Леру, с которой в парке у кафешки разговаривал

Игра

Иван Данилович и который говорил, что у нее в Игре отличный шанс, только была сейчас Валерия в длинном клетчатом платье не по росту и явно обескураженная. Камера фиксировала всё. Разъяренные прохожие надвигались. Трудно сказать, что было бы дальше, но положение спасла молодая деваха, которая дала парню хорошую затрещину, вырвала у него платок с париком и, закричав: «Милиция! Милиция!», быстробыстро, обращаясь к бывшей нищей, сказала: «Пойдемте, я вас провожу». Толпа поутихла, кто-то сказал: «Во, дают ... ». И все стали расходиться. В машине было душно. Иван спросил Дмитрия Павловича: «Как ты думаешь, это случай или работа конкурентов?». Тот пожал плечами: «Кто их разберет». Дмитрий Павлович, Иван и Антон Горяев работали уже на третьей Игре. Началось все с того, что государственная студия телевидения сократила вещание, и они остались без работы. Антон Горяев был классный телеоператор, но работать было негде, а семью надо было кормить, и от предложения знакомого звукача из театра он решил не отказываться. Тем более, что работу предлагали на отличной аппаратуре и всего несколько раз в год. Правда, для работы еще были нужны техник и звукооператор, но Антон собрал команду быстро: Дмитрий Павлович тысячу лет проработал инженером на телецентре, а Иван, хоть и был молод, но звукач был от Бога, да и технику знал отлично, так что надежность команды получилась стопроцентная. Вместе они работали уже третий раз, первый был Новгород, второй - Владивосток и третий - вот, Красноярск. Места для игроков были определены заранее, камеры слежения, а их по числу точек тоже было пять, выходили каждая на свой монитор. И в машине было отлично видно: как «ведут себя» базар, вокзал и площади у храмов в центре, в новом микрорайоне и на старом городском кладбище. Черный навороченный «Хаммер» остановился в безлюдном переулке около «пожарки» в 7-30 в 300 метрах от входа на кладбище. Молодой человек шустро выскочил с переднего сидения машины, оглянулся. Кто-то подал ему из машины костыли, и он заковылял к кладбищу. Там уже толпились нищие, в храме скоро должна была начаться служба. Владимир Николаевич огляделся: где-то должна висеть серая тряпка, возле которой ему надо было встать. Опытный взгляд бывалого военного легко отличил настоящих нищих от «работников на

Людмила Титова

хозяина»: и взгляд, и прикид, и движения - всё другое. Тряпица висела на ограде около мальчика лет десяти, у которого по колено не было ног. Мальчишка сидел на клетчатом одеяле, что лежало на табурете с колесами, под которые были подложены камни. Места рядом было мало, но Владимир Николаевич тоном, не терпящим возражения, сказал: «Как ты, разрешишь?» и, положив костыли на землю, сняв с заплечья короб и вынув из него вещевой мешок, поставил довольно большую алюминиевую кружку рядом с железной коробкой из-под конфет, что принадлежала мальчику. Деревянный, с виду старый замызганный короб, который еще минуту назад был за спиной Владимира, стоял теперь в глубине - ящик был крепкий, удобный, спецы его сделали как надо, на нем можно было сидеть и довольно долго. Достав большой синий платок, Владимир вытер пот, переход от машины «деланной» походкой на костылях оказался не совсем шуточным, к тому же он нервничал: как-то все пройдет ... Ударили колокола Троицкой, на кладбище, внизу, в городе: в Покровской и Преображенской. Здесь, на горе, звук их сливался, усиливался, и Владимиру вдруг стало грустно: «Вот балда, чего ввязался, был бы дома, пошли бы с Митькой и Машей к теще, весь день провели бы вместе в тишине и безмятежности”... Перед ним остановилась женщина и, плача, перекрестив его, положила в кружку 50 рублей, перекрестила еще раз и молча пошла к церкви. Деньги были замусоленные, много раз свернутые. Владимиру опять стало не по себе, но он, согласно советам консультантов Игры, убрал бумажные деньги в карман вещмешка. В кружке звякнуло. Он посмотрел на коробку мальчика - там было пусто. Он ругал себя уже по полной программе ... День тянулся долго, Владимир угостил парня хлебом с ливерной, тот налил ему морсу в одноразовый стаканчик. К концу дня они познакомились. Звали парня Петром, Владимир назвал свое настоящее имя, хотя по условиям Игры это не рекомендовалось. За субботу с Петром сошлись поближе. Жил он с бабушкой недалеко от кладбища за школой. Родители по пьянке, наказав, выкинули мальца па мороз и забыли о нем. Соседка под утро его нашла, но ноги не спасли, а родители умерли в тот же год. И вот они с бабушкой «живут-поживают»,как он сказал. Петька рассказал, что учится он в 3 классе, денег, в общем-то, хватает: его и бабушкина пенсии, но он очень хочет компьютер и протезы, правда, не знает, чего

Игра

больше, но денег таких все равно нет. И вот пацаны сказали, что в церковные праздники можно заработать, да «что-то не катит». И, правда, не очень «катило». Владимир вспомнил, как все начиналось. Из Владика приехали знакомые, два его кореша по первой Чечне. Играли в канун Рождества, оба были в выигрыше, всё легко, никаких заморочек, даже интересно, они-то и отвели его к менеджеру - организатору Игры, а дальше понеслось. В Игре участвуют пятеро, прикид выбирает каждый себе сам, правда, есть консультанты, костюмеры, визажисты, а костюмерная - любой театр или киностудия могли бы позавидовать. Всё. Въездные - 20 тыс. долларов: здесь и заказ билетов, и транспорт, и гостиница. Игроки из разных городов, социальное положение и статус неизвестны. Общение до игры один раз - на жеребьевке. Взнос на Игру 100000$. Набравший большую «милостыню» выигрывал полмиллиона плюс % от ставок за него по России. Если же кто сходит с дистанции, то вносит еще 100000$, но этого еще никогда не было. С костюмом Владимир решил просто: достал из потрепанного чемодана с антресолей выцветшую камуфляжку, куртку, берет, потом передумал и взял в костюмерной шляпу, там же взял костыли и вещевой мешок: свой, родной, куда-то запропастился. Потом, много позже, обдумывая свое участие в Игре, он не раз приходил к выводу: «Господь вел его, хоть поначалу и черное это было дело!». На мониторе высветился базар. Прилавки, заваленные снедью, продавцы кавказской национальности и между ними, кое-где притулившись на углах широченных столов, русские бабушки, торгующие редькой, свеклой, хреном. Они вызывали боль. За Отечество было обидно. Антон, поправив резкость картинки, сказал: «Ну, блин, совсем нас скоро съедят» ... У входа на базар между ларьками с сигаретами и пивом сновала разновозрастная шпана, которая что-то куда-то относила и снова прибегала к владельцам ларьков. Совсем на входе стоял нищий, его гнали, толкали, а он безмолвно тянул свою всю в мазуте руку и только успевал прятать деньги в полотняную сумку, что висела через плечо: люди подавали, чтобы пройти. Подошел милиционер, остановился, заговорил с нищим, о чем, слышно не было, и не ушел. «Слушай, Дмитрий Павлович, этот деятель, наверное, договорился с ментом, тот как будто его охраняет: ну и дела!» ... Прошло несколько лет после Игры в

Людмила Титова

Красноярске. Город ни тогда, ни сейчас не знал об Игре, да и не подозревал. Одни участники нашли, по-видимому, новые забавы, технари из машины после провала в Красноярске оказались невостребованными, не встречались друг с другом, но для двоих «нищих» Игра стала вехой в жизни ... В тенистом парке Калининграда сидели трое: мужчина, парень и девушка. Цвели розы, вдали - старинные немецкие особняки. Мужчина встал и, сказав: «Я быстро», - пошел по аллее, а девушка просто так спросила: - Он кто тебе, отец? - Нет, но он, как отец,- и, задумавшись, сказал: - больше, чем отец. - А кто он по профессии, у него такая выправка. - Да, военный, а сейчас инженер. - А вы всегда в Калининграде жили? - Да нет, всего 6 лет. - Правда, и мы шесть. А откуда вы приехали? - Издалека, из Сибири. - Ну да? Мы тоже из Сибири. Знаешь такой - Красноярск? - Юноша уставился на девушку. Да, ладно, не верю. Я тоже из Красноярска. - А ты поверь и проверь, спроси чтонибудь такое, о чем в газетах об этом городе не пишут. - Я не знаю, что спросить. Что самое главное в городе? - Енисей. Это все знают, а еще? - На Часовенной горе, на часовне, что нарисовано? - Это тоже легко, Параскева-пятница, если из города смотреть, то справа. А ты мне скажи, где Троицкая церковь в Красноярске, знаешь? - На городском кладбище, оно старое, на горе. - Верно. - Между прочим, моя жизнь начиналась там, да, да, сначала около кладбища, а потом у Троицкой церкви. И Петр рассказал Миле, как много лет назад у него еще не было протезов, он постучал пятками модных туфель об асфальт. Меня взял к себе в семью Владимир Николаевич, привез сюда, понимаешь, у него свой сын есть, Митя, но они ко мне, как к родному. Вот протезы сделали, представляешь, уже много лет, привык к ним, и он встал. Владимир Николаевич возвращался с кипой газет и журналов. Петр подался ему навстречу. «Ну, пока, - сказал молодой человек, обращаясь к девушке, - может, еще увидимся, мы здссь часто гуляем”.

Игра

Мила долго еще сидела на скамейке и вспоминала. Вспоминала, как рыжий нищий, сунув ей в руку деньги, увел ее от церкви в новом микрорайоне, как они пошли к ней домой, где последние дни доживала тяжелобольная мать, как этот совсем незнакомый человек, стоявший рядом с ней в ряду нищих, вдруг оказался очень состоятельным и милосердным. Звали его Лев Игоревич. Он привел к ним в дом медсестру и, оставив Наталье Николаевне и медсестре денег и свой адрес, велел звонить и писать. Вскоре умерла мама, Мила училась тогда в 4 классе, родных не было, учиться стала плохо, было грустно. Ее должны были определить в детский дом, и она сама написала Льву Игоревичу: «Лев Игоревич, буду все у вас делать, учиться буду хорошо, только, пожалуйста, сделайте, чтобы не определяли меня в детский дом. Мила». Ответ пришел быстро, вернее, Лев Игоревич сам приехал. Она заробела, такой он был «богатый», но его улыбка все поставила на свои места. «Ну, что, Людмила, поехали жить в Европу. Хватит жить в Азии. Ты точно всё будешь делать? Слушаться будешь? Удочерим тебя, хочешь?». Она не знала. Но оставаться в комнате, пропитанной горем, болезнями, точно не хотела. «Хочу», - тихо-тихо сказала она. И вот уже б лет она в семье Ливановых. Детей, кроме нее двое. Елизавета Николаевна, жена Льва Игоревича, преподает музыку в училище, где Мила сейчас учится, а Сергей и Ната уже в институте. Мила даже всплакнула, но потом, спохватившись, быстро пошла домой ... Встреча с Петей состоялась довольно скоро. Обе семьи были в полном составе на концерте Розенбаума, только вот отцы семейств не слышали песен Розенбаума. Увидев друг друга, они расхохотались, обнялись и, сказав: «У нас свой концерт», - ушли в парк. «Во, жизнь, во, встреча!». А еще через какое-то время, на Пасху, собравшись у Ливановых, отцы, перебивая друг друга, поведали всем фантастическую историю, как они хотели увеличить свой капитал, как ввязались в Игру, как проиграли деньги, и как каждый достойно вышел из ситуации. Если бы они рассказали это кому-то, им едва ли поверили бы, но дети - живые свидетели, сидели здесь рядом, и каждый с восхищением слушал этих смеющихся взрослых. Пасха была радостной ...

Людмила Титова

Игра

АНЕЧКА

Над вымыслом слезами обольюсь… А.С.ПУШКИН

Анечку, Анну Семёновну, любили все: от поваров, официанток, рабочих до посетителей, что приходили в чайную. Чайная была в самом центре города, вблизи бывшей базарной площади, в здании когда-то купеческого подворья. Желтый двухэтажный каменный дом очень выделялся среди деревянных строений. До войны здесь был Дом колхозника, на первом этаже которого была столовая, теперь первый этаж занимала чайная. Здесь было всегда людно: подавали водку, пиво из бочки. Немудреная закуска, вкусные щи и тепло делали свое дело – люди расслаблялись. Среди посетителей было много изувеченных, выписавшихся из госпиталей, да и бывших военных, приехавших в Сибирь за счастьем. В зале с толстенными стенами и почти квадратными окнами, выходившими «в улицу», стоял дым, все курили, было шумно, случались и драки, но всегда находились те, что успокаивали расходившихся. Иногда, в самый разгар потасовки, в зал входила Анечка. И ссоры, драка, шум моментально стихали. Похоже, что людей делало безгласными недоумение. Невысокая женщина со светло-каштановыми вьющимися волосами, с тонкими чертами лица, всегда улыбающаяся, в белом халате, появлялась из ниоткуда и шла прямо в центр бунтующих: «Я могу вам помочь?» Потом один из самых храбрых, будто очнувшись, говорил: «Посиди с нами». Анечка в ответ только улыбалась и говорила: «Пожалуйста, не шумите так. Пожалуйста!» И уходила. Все замолкали. К Анечке относились сердечно. Постоянные посетители знали, что Анечка пришла работать в чайную после работы в госпитале, где она была санитаркой. Госпитали в городе стали расформировывать, и с работой было трудно. Грамота, природный такт и умение учиться каждому новому делу, позволили ей устроиться на работу и уже на второй год работы стать заведующей чайной. Здесь вкусно готовили и было тепло. У обездоленных войной людей возникала иллюзия уюта. Про Анечку знали, что муж ее погиб на фронте, что живет она скромно с дочерью и свекровью, что молчалива – и всё. Некоторые откровенно старались за ней ухаживать, но она, не желая обидеть воздыхателя, устанавливала такие отношения, что каждый набивавшийся в ухажеры или

даже в мужья, становился просто знакомым и, при случае, как мог, старался быть полезным Анечке. Однажды среди посетителей чайной появился необычный человек. Вроде бы обычный, ан нет. Был невысок, с залысинами, всегда приветливый, особенно, с женщинами. Кстати, каждая из работающих была убеждена, что он приходит сюда из-за неё, и всегда радушно реагировала на его приход. Анечку часто спрашивали: «Вам нравится этот новый мужчина, что сидит всегда у окна?» На что она спокойно отвечала: «Конечно. Он очень воспитан». И всё. Каких-либо личных особенных отношений новый знакомец ни с кем не устанавливал, был ровен, приветлив, водки, пива не пил. Сидел за столиком у окна и тратил время только обеденное, не задерживаясь. В один из осенних дней Анечку, Анну Семёновну, пригласили в трест столовых к директору и сказали, что ее отправляют на учебу на месяц, в торговую школу «на повышение квалификации» с сохранением заработной платы. Анечка обрадовалась предложению, но ей было тревожно, ведь училась она давно, ещё до войны, да и едва ли то, что было в строительном техникуме, может пригодиться сейчас. Утром надела своё единственное черное платье и, впервые за долгие годы, пошла «на работу» к девяти. Первым занятием в торговой школе, как всегда в те годы, был «марксизм-ленинизм – международная обстановка сегодня». Лекцию читал военный, и всё время повторял: «Война не кончилась, она идёт, только вы её не видите». А как её увидеть, и в чём она проявляется – не говорил. Анечка тогда подумала: «Сам, наверное, не знает». После небольшого перерыва в аудиторию вошёл «знакомец». В руках у него были книжки и толстая тетрадь. Положив их на стол, он сказал: «Зовут меня Лев Борисович, я буду вести у вас занятия по экономике в торговле». Анечка обрадовалась знакомцу и первую лекцию, откровенно говоря, не слышала. Ей было приятно просто слушать его мягкий неторопливый говор, она рассматривала его, и тревога проходила. Два часа прошли быстро, но в тетради было записано лишь два предложения – название предмета и имя-отчество преподавателя. Где-то после третьего или четвертого дня учебы, проведя последние часы в этот день, Лев Борисович подошёл к Анечке: «Как даётся учёба? Всё понятно?» И они, спокойно обсудив Анечкины успехи, вышли вместе. Им было по пути. Анечке не хотелось, чтобы их видели соседи, свекровь, дочь, и она переживала,

Людмила Титова

когда Лев Борисович свернет на другую улицу. И он, будто почувствовав это, остановился: «Вот я уже пришёл, это – мой дом», - и они расстались. Назавтра был выходной. Дома предстояло много дел. Но настроение было хорошее и умиротворённое. Не огорчила и дочь: в школе всё было «путём». За день Анечка несколько раз вспоминала, как и что ей рассказывал Лев Борисович. Вспомнилось, что он по дороге рассказывал, как приехал в Сибирь в 1943 году раненым, лежал долго в госпиталях, где его дважды оперировали и, наконец, поставили на ноги, как он искал себе работу, и, наконец, его взяли в эту торговую школу, потому что преподавать экономику и право в торговле просто было некому. И, несмотря на то, что он еврей (а время было такое), его взяли. Так в жизни Анечки появился мужчина. После гибели мужа на фронте прошло шесть лет. Лев Борисович стал бывать у Анечки дома. Однажды в чайную пришли цыгане. Шумные женщины в многочисленных юбках с крошечными детьми на руках и сумрачные мужчины, казалось, заполнили всё пространство. Одна, самая пожилая цыганка, проходя мимо Льва Борисовича, сидевшего на своём обычном месте у окна, обронила: «Не раздумывай, всё верно решил. Не вздумай отказаться!» Лев Борисович зарделся, как мальчик, будто его в чём-то уличили, а цыгане тем временем уже двинулись к выходу. Будто только затем и заходили, чтобы помочь Льву Борисовичу принять решение. Если вы не можете принять решение, информационное поле Вселенной пошлёт вашему подсознанию подсказку. В тот день он задержался в чайной до вечера, пил чай, уходил и снова приходил. Наконец, прошёл к Анечке в подсобку. О чём они говорили, не знал никто. Но с того дня Лев Борисович приходил в чайную дважды в день: в обед и к концу работы. Они с Анечкой уходили вместе. Льва Борисовича в семье Анечки приняли хорошо. Спокойный, дипломатичный, он сразу покорил анечкину свекровь, мачеху мужа, погибшего на фронте. Она жила с ними всегда, воспитывала ещё Коленьку, а теперь дочь, которой было 12 лет и которая мечтала быть, конечно, актрисой. Внимание Льва Борисовича к Анечке, её заботам, к Веронике и её друзьям, посильная помощь в быту, долгие разговоры после вечернего чая о героях Древней Греции, о Риме, о литературе, о жизни писателей и поэтов, о которых Анечка, да и Вероника, порой, слышали впервые, сделали своё дело. Как-то в сторону у Вероники стала уходить мечта стать актрисой. Немалую роль

Игра

сыграло в этом и знание Львом Борисовичем языков: немецкого, латыни, иврита. И когда в 9 классе был объявлен конкурс на переводы с немецкого, Вероника втайне от домашних подала заявку на участие, заняла первое место в конкурсе. Она тогда принесла домой грамоту и томик стихов зарубежных поэтов в переводе Марины Цветаевой. Анечка была очень рада, а Лев Борисович понял: в актрисы не пойдёт. Оставался ещё год учёбы в школе, и Вероника стала ходить вечерами в институт на кафедру иностранных языков, писать рефераты. Однажды ей пришло письмо с предложением из Москвы принять участие в конкурсе переводчиков среди выпускников школ. Конкурс проводился в два этапа. Один заочный, письменный, второй – при местном пединституте, очный – и Вероника выиграла. Анечка была очень благодарна Льву Борисовичу за всё. За то, что в доме появился достаток, за то, что вечера в доме были спокойными и неодинокими, что Вероника «взялась за ум» и вот уже едет на год в Германию, «пожить в семье», чтобы узнать лучше язык. Лев Борисович приложил немало усилий, чтобы Анечка ушла из чайной, окончила торговый техникум. работала продавцом игрушек и канцелярских товаров в крошечном магазине на одной из бойких улиц города. Работала с увлечением, выдумкой. В магазине всегда было полно детворы, и она очень любила с ними общаться.По настоянию Льва Борисовича на пенсию ушла сразу. Семью «кормил» Лев Борисович.Он делал переводы,консультировал по вопросам права и экономики, Жизнь шла размеренно. Казалось, настрадавшиеся люди обрели покой. Им было хорошо вместе. Одним из первых праздников была покупка Анечке красивого синего шерстяного платья, а Льву Борисовичу – белой в полоску рубашки. В доме ещё долго на плечиках висела красная клетчатая, видевшая виды рубашка, в которой Лев Борисович пришёл в дом Гринёвых. Анечке и Льву Борисовичу никогда не было скучно вдвоём. Они часто вспоминали свою прежнюю жизнь всё с новыми и новыми подробностями. Как-то разговорившись, Анечка рассказала, что родилась в многодетной семье, что родители живут на перегоне и что приехали они в Сибирь в 90-е годы XIXв. на строительство железной дороги. Дом поставили в глубине, напротив переезда. В поселке было всего пять домов. Отец, Семён Кузьмич, работал сначала рабочим, потом, когда проложили пути, обходчиком. В домике, вокруг которого разбили огород и сад, и родилась Анечка. Всем домашним премудростям обучила её мать, Татьяна Ивановна, и старшие сёстры. Жили очень скромно. Училась в городе. Каждую пятницу с обеда Анечка шла по шпалам до блокпоста 25

Людмила Титова

км, а потом в воскресенье с товарником или дрезиной, привозившей рабочих, возвращалась в город, в общежитие. И так три года, пока училась в техникуме. Из одежды была одна юбка, один лифчик и две кофточки. Из развлечений были танцы и, редко, кино. В техникуме она познакомилась с Николаем, человеком начитанным, он и хорошо чертил, и рисовал, и был из семьи интеллигентов. Анечка очень робела, когда он сделал ей предложение, но когда пришла в семью Гринёвых, не пожалела. Анечка была из людей, быстро всё схватывающих, понимающих и легко обучающихся. Вскоре она стала любимицей родителей Николая. Только война всё порушила. История Льва Борисовича была для Анечки поразительной. Он был из польских евреев, переехавших в Москву в начале века. Отец, Борис Бернардович, выучил сыновей в университете: одного, Льва, на экономиста, другого, Ефрема, – на строителя. Эту семью, как и большинство российских, не пощадили ни репрессии, ни война. Лев Борисович очень кратко и сдержанно сказал о своих родных: погибли в Гулаге, а брат живет и работает в Москве. На десятый год совместной жизни Анечка и Лев Борисович побывали в Москве в гостях у Ефрема. Лев Борисович хорошо знал довоенную Москву и с удовольствием рассказывал Анечке о Москве. Один раз вместе с Ефремом и его женой Валей они были даже в «Большом». Ефрем выбрал для посещения «Пиковую даму», и всё было хорошо, но это не совпало с настроением Анечки, и она както быстро забыла, что они были в «Большом», а вот прогулки с Львом Борисовичем помнила все. И мечтала ещё побывать в Москве со Львом Борисовичем, но не случилось. Анечка заболела. К врачам идти не захотела, приходили врачи, профессоры, но Анечка угасала. Был их день рождения: её – 28 мая, его – 29 мая. Накануне Анечка из последних сил напекла пирогов, сложила их горкой на столе на кухне и накрыла полотенцем. Утром Лев Борисович, как всегда, встал раньше, увидел горку пирогов, как всегда, удивился, какие они ровненькие, красивые и, как всегда, пошёл «кое-что прикупить». Вернувшись, ещё у двери, крикнул: «Анечка, я пришёл», - но никто не вышел навстречу, никто не отозвался. Он подошёл к кровати разбудить Анечку, но красивая, несмотря на свой возраст, с разметавшимися по подушке кудряшками, она молчала. Через мгновение он почувствовал, её уже здесь нет. Видевший смерти на фронте вблизи, Лев Борисович не мог осознать, что его Анечки НЕТ, и уже никогда она не взглянет на него своими голубыми огромными глазами. Он остался совсем один. Был растерян.

Игра

Похороны запомнились безысходным горем и псевдодеятельностью. Всё было ирреально. 32 года день за днём рядом с ним была эта ласковая, терпеливая, родная женщина, и вот её нет. Он вспомнил самый страшный год из 32 лет, когда они потеряли дочь Веронику, их Полюню, Анечкину свекровь и Ефрема. Он твердо знал: поодиночке они не вынесли бы такой потери. Каждое утро Лев Борисович заваривал свежий чай, ставил любимую Анечкину чашку, свой подстаканник. Наливал чай и себе, и Анечке, но иногда даже не притрагивался к нему, вообще не завтракал. Без конца смотрел в окно. Ему казалось, что сейчас, вот сейчас на аллее дворового сквера появится Анечка, или вот она позвонит в дверь, и он пойдёт открыть. Время от времени он доставал красную коробку из-под парфюмерии «Красная Москва», ещё довоенную, в ней Анечка хранила свою тетрадку, где были записаны какие-то стихи, дни рождения родных и знакомых, их фото, снятое в первый год их жизни, когда они ходили на демонстрацию, и впервые он остался ночевать в доме Гринёвых. Там же в конверте лежал Анечкин локон, который он срезал с её роскошных волос в пятую годовщину их совместной жизни. Она тогда смеялась и говорила: «Вот уж не думала, Лев Борисович, что ты такой сентиментальный». Но он понимал: ей было приятно. Вот и сейчас он достал этот конверт и рассматривал локон, как будто видел его впервые. Какая она была светлая и удивительная, его Анечка. Потом он ехал на кладбище и долго сидел там у могилы. Перед глазами стоял листок, написанный Анечкиным мелким четким почерком: НА ПОТОМ любимому Льву Борисовичу», и стихи: Не плачьте над могилою моей. Меня там нет, я не уснула в ней! Я – в дуновеньи ветра над землей, В алмазных блёстках на снегу зимой, Я – солнечном от спелости зерне, И дождь осенний шепчет обо мне. Когда в тиши утра проснётесь Вы, Я снизойду на Вас из синевы Полётом птиц, встречающих зарю… Так не роняйте слёз на мой могильный камень. Я не под ним! Я не мертва. Я с Вами… Через год он поставил на могиле памятник, на нём было всего одно слово «Анечка», В этот же день, положив в Анечкину коробку с их фотографией тетрадку со стихами и конверт, в котором был Анечкин локон, закопал коробку на кладбище за памятником. Сил приехать на кладбище ещё раз, похоже, у него уже не было.

Поэзия

Сергей Прохоров Сергей Прохоров - автор 8 книг стихов и прозы, основатель и редактор сибирского литературно-художественного журнала «Истоки». Член Международной Федерации русскоязычных писателей. Печатался в журналах: «Юность», «Великоросс» (Москва), «Вертикаль» (Нижний Новгород), «Рукопись» (Ростов-на-Дону), «Приокские зори» (Тула), «Наше поколение» (Молдова. Кишинёв), «Простор» (Казахстан), «Новый ренессанс» (Германия) , других литературных изданиях.

ДЫМ ОТЕЧЕСТВА (Поэма)) (Поэма

Это даже не поэма и не мемуары, а короткие штрихи-эпизоды, выхваченные памятью из минувшей эпохи и нанизанные на нить, связывающую автора с его малой родиной, имя которой деревня. И цели особой автор не ставил, облачая в стихотворные строки короткие воспоминания. Просто захотелось на мгновение воскресить уже безвозвратно канувшие в небытиё дни своей юности и лишний раз признаться в любви к милой сердцу деревне. И прологом к этому произведению выбрал одно из своих ранее написанных стихотворений, посвященных родному селу. Автор

Пролог

Есть село с названьем Тины

Жизни дни необратимы: Вот ты мальчик, вот – старик… Есть село с названьем Тины, На пригорочке стоит. Век уже стоит как с гаком, А, быть может, и все два. Пироги пекли здесь с маком В дни Христова Рождества. Воду в саночках возили Родниковую с реки. И на праздниках бузили С перепою мужики. Хлеб растили, лес рубили, Гуртом строили дома. Богу, власти не грубили От излишества ума. Понемногу всё умели: Обжигать горшки, рожать И по-своему жалели Мимо шедших каторжан. Хоть не шибко, но читали Пресса шла издалека,

Где меня бы ни спросили, И хоть каждого спроси. Уголочек есть в России Самый лучший на Руси, Где прогорклый запах дыма Слаще мёда по весне, Где мы были молодыми На родимой стороне. Распускаются деревья, Звонкой зеленью маня, Ой, ты, милая деревня! Ой, ты, родина моя! Над бревенчатой избою Синий стелется дымок. Здесь завещан мне судьбою Мой заветный уголок, Где картофельные грядки Расцветают там и тут, Где веселые двухрядки Мне покоя не дают. Над рекою тихо дремлет Звезд небесная семья. Ой, ты, милая деревня, Ой, ты, родина моя!

Сергей Прохоров И Россею почетали От прихода Ермака. И гордились, что дорога Из Москвы через село, По которой, ой, как много! Проскакало и прошло. Лиха всякого здесь было И от зла, и от добра. Что осталось, что уплыло И о чём забыть пора, Как в гражданскую рубились Не на жизнь, а на смерть. И остались только были, Всё, что выпало иметь. В том селе и я родился. Солнце грело дотемна, Зрела грядками редиска, А в России шла война.

У истоков

Со скворечен лились трели В сотни герц ля-камертон. Я в семье родился третьим, Третьим лишним в доме ртом. То ли бабка-повитуха, То ли сельский экс-мудрец Моей матушке на ухо Прошептали: «Не жилец». А я выжил всем на диво, Сто хвороб переборов. Было голодно и вшиво, Но хранил родной порог. Тот порог, через который Мне уж не перешагнуть. Время, время! Как ты скоро! Как короток жизни путь! Но сегодня я к истокам Подхожу, как к алтарю, И вверяю этим строкам Всё, что вновь не повторю.

Связь времён Прострелила многих боль, Снова ночью волки выли, Выла матушка-юдоль. Испугались в самом деле Все, от старца до юнца, Что мы враз осиротели, Словно дети без отца. Боль пройдёт, поскольку вскоре Все прозреют: вождь – тиран. А в тот день над нашей школой Всё кружил аэроплан. Будто б из самой престольной, Из далёкого Кремля, И разбрасывал листовки, Весть печальную нам шля. Ветер марта драил щеки Щёткой снежной жгучею. Отменили все уроки По такому случаю. Мы смотрели жадно в небо, Слали лётчику привет И бежали вслед по снегу Самолёта крыльям вслед.

Послевоенное детство

Ночью волки выли в ставни, Я со страху навалил. А наутро вождь наш Сталин О Победе говорил. После в радио хрипели Звуки разных фоносфер, И торжественно пропели Гимн во славу СССР. В жизнь иную окунулся Люд без думы о войне. И в село отец вернулся, К дому, к детям и к жене. Мы ж, мальчишки, дружно, скопом, (Лучшей не было игры) Рыли, строили окопы, И дворы шли на дворы. В той, неписаной скрижали Тех послевоенных лет Мы взрослели и мужали В синяках своих побед.

Умер Сталин

Жить, казалось, лучше стали, Оклемались от войны, Но нежданно умер Сталин – Вождь и Кормчий всей страны. Будто пулею навылет

Строем весело ходить

Знал любой из нас с пелёнок, Нашим внукам не в пример: Что такое «Октябрёнок», Что такое «Пионер». До сих пор мне, как ни странно, Напрягает память, слух, Как под грохот барабана Шли мы классом по селу. Я не чаял сбиться с такта С барабаном на груди. По Московскому-то тракту Строем весело ходить.

Сергей Прохоров

Связь времён

Пожар

Старый, крепкий дом тесовый Был срединою села. В нём Гудкова тётя Соня С дочкой Шурочкой жила, Незаметно жили, скромно, Не блажа и не брюзжа, Но объял вдруг как-то кровлю Голубой в ночи пожар. Дом тушили всей деревней, Сруб изрядно обгорел, И огонь тот страшный, гневный Долго в памяти горел. Говорили: « Это кара, Сверху кара-то, небось», Что виной того пожара Бабы Сони к Богу злость. Кто-то видел, слышал кабы, Словом молвить не пером: Будто бы икону баба Порубила топором. В Божью кару мы всем классом Не поверили в упор. Так учили нас. Но вкралось В нас сомненье с этих пор.

«Овод» классное кино

В школе днём ещё сказали: «Овод» - классное кино!» Свет погас. В притихшем зале Словно все предречено… За спиной кинопроектор Вспышкой высветил экран: Южный берег. Море. Лето. Страсть влюбленных …и обман, Кровь сраженья за свободу, В христианской вере клин, И расстрельному крик взводу, Крик Героя взводу: «Пли!» На экране скачут кадры: Жизнь и боль другой страны И истошный вопль падре: «Где ты, Бог!». Конец уныл. Обсуждали две недели Мы всей школой то кино, И ругали Монтанелли, И жалели заодно. Ну, а Роберта и Дженни Полюбили всей душой, И актёр Олег Стриженов Стал нам, как бы, в доску свой.

Ледоход на реке

Тинка – речка небольшая У подножия села Огороды орошая, Воды весело несла Через детство, через юность, Освежая в зной не раз. Переплыть её - раз плюнуть Было каждому из нас. Но весной, когда вскрывалась Динамитом ото льда, Нам казалось, что взрывалась Вся вселенская вода. Наплывая друг на друга, Льдины дыбились, дробясь, И дымилась белой шугой Голубая речки вязь. Солнце мая льдины грело, Дружно плавило снега, И река, росла, ширела, Затопляла берега. Вот в такое половодье Да в погожие деньки Мы любили хороводить С пацанами у реки.

Эпилог

Жизни краше нет такой, Где царит привычка, Где до станции Тинской Ходит электричка, Где у старенькой избы Новые ворота Из немыслимой резьбы, Что плясать охота, Где у песен диалект В доску свой, родимый, И пахнёт из детских лет Сладким отчим дымом. декабрь 2011 г. Нижний Ингаш

Сергей Прохоров

Связь времён

СВЯЗЬ ВРЕМЁН МИНУТЫ ТВОРЧЕСТВА Зачем я это делаю Придумываю что-то? И скачет лошадь белая По бело-белым шторам, И белым бьёт копытом По тонкому рисунку. Строптивая кобыла Над пропастью рискует. И сыплются-искрятся Из-под копыт алмазы, И строками ложатся Неведомые сказы.

*** Дождь, снег. За окном ноябрь. Шагает себе по году. Погода не праздник. Но я бы Не жаловался на погоду, Когда бы плеча касались Заботливые чьи-то руки, Когда бы стихи писались От радости, а не от скуки. В окошко скребёт рябина Несорванной алой гроздью, И гонит рука любимой Незваную стужу-гостью.

ИМЕНИНЫ ОСЕНИ Пронзительно-звонко, как дикий мангуст, По стёклам пропел неожиданный ливень. За серым окошком рябиновый куст Легко обнажился изгибами линий. Застигнутый путник ускорил свой шаг, На глинистых лужах зачавкали шины. Лишь осень-хозяйка, совсем не спеша, Готовилась встретить свои именины.

*** Пишем ямбом и хореем И всё больше пишем в стол. И тихонечко стареем, И мудреем, и хиреем Средь исписанных листов.

10 октября 2011

1 ноября 2011

*** Как путник на тропе, Я заплутал, похоже, В невидимой толпе Неведомый прохожий. Хотел весь мир познать, Где русский след оставлен, Открыть и вновь понять Резьбу славянских ставен. Почувствовать тоску Всех тех, кто не в России, На золотом песку, Как призрак амнезии.

О СУДЬБЕ Обиды все годами смыты На сто аршин, на сто рядов. Уже давно с судьбой мы квиты, Нас не разлить теперь водой. Судьба гнобила и ласкала, Как нерадивого дитя, От поцелуя до оскала Мой бренный путь собой мостя. Страстей и взлётов выше крыши, Печалям, бедам нету дна. Она дарована мне свыше Иль в наказание дана? И пусть порой ещё ревную Себя к себе. Нуду скребу… Искал ли я судьбу иную, Нашёл ли я свою судьбу?

СВЯЗЬ ВРЕМЁН Рвутся нити, связи нити Между нынешним и прошлым. Вы ушедших помяните Словом ласковым, хорошим. Словом, всех, кого вы знали И не ведали о ком. Пусть чуток побудут с нами, Тяжко им обиняком. Сколько их – имён и судеб, В прошлом судеб и имён, Что и не жили, по сути… Вы их сердцем нарисуйте, Пусть продлится связь времён.

*** Нас, россиян, не всем дано понять По-трезвому ли, или же за чаркой. Мы столько лет пытались уравнять Ученого профессора с кухаркой. И равными всех сделать, как в строю, И как в очередях за дефицитом. И чтоб любили Родину свою С голодным ли желудком или сытым. Что равенство? Живем не на паях, Кто больше спёр, тот и ценой дороже. А Родина у каждого своя, Быть общей даже Родина не может.

10 октября 2011

11 октября 2011

26 октября 2011

23 ноября 2011

27 декабря 2011

Сергей Прохоров

Связь времён

МОДНЫЙ ПРИГОВОР На «модный приговор» корову привели, Взамен копыт надели ходули. Прошлась туда-сюда, на голове корона, Но всё, что ниже, se-la-vi, корова. 24 ноября 2011

*** Гнездится в нас отшельник, Не видит он в упор, Как над невинной шеей Зависнет вдруг топор. И нет ему преграды, И ужас нем в очах, И кажется: все рады Приходу палача.

29 ноября 2011

ЖИЗНЬ, КАК ФУТБОЛ Ношусь по земле, мечась, Но вдруг однажды устав, Сорвусь, как нога с мяча Невольно, не рассчитав. Мир выгнется вверх дугой, Хоть смейся, а хочешь – плачь, Но кто-то уже другой Вгоняет в ворота мяч. Вся жизнь наша как футбол, Как поле, где вечный матч. Услышу на миг я: «Го-о-л!» Паденья или удач? 30 декабря 2011

*** Над куполом планет Сиянье звёзд дрожит. И времени уж нет, А надо бы пожить. Доделать, досказать, Додумать, долюбить. Кому-то доказать, Кого-то убедить… Незавершённых дел У каждого сполна, А средь небесных тел Такая тишина!

СТАРАЯ СКАЗКА Кощеева сила Во мне куролесила, И было нехило, И было мне весело. И сверху, и снизу Злодейством прожженный Уже Василису Готовил я в жёны. И думать не думал, Что Ванька-подлец У старого дуба Отыщет ларец. Разбилось яйцо, Разломилась игла… В конце-то концов Это ж сказка была. 18 января 2012 г.

ЗЕМЛЯ Хотя давным-давно воспета Земля моя, моя планета, Ты звездочётами любви, В фате лугов Весны и Лета Аквамаринового цвета Ты мой извечный визави. И я, как инопланетянин, Гляжусь в тебя, тянусь руками В иллюминаторы мечты. А ты горишь и под снегами, Как этот изумрудный камень Необъяснимой красоты. 18 января 2012 г.

*** Любить, страдать, листы бумаг марать Пером судьбы на золотом рассвете ... И, Боже мой! В итоге умирать На этом самом-самом белом свете.

2 декабря 2011

30 декабря 2011

БЫТЬ – НЕ БЫТЬ? Поэты состязаться не должны, Хотя у нас: поэтов - полстраны. А кто из них умней, и чей стих краше, Кому к звезде лететь, кому к параше? Оценит: не жури, не Бог, но время, Которое, увы, не подкупить. И потому дилемму: «Быть – не быть?» Кто в руки взял перо, решать не вредно. 15 января 2012

А ТАК МНЕ ХОТЕЛОСЬ! Душа моя снова общения просит, Как зрелищ толпа на испанской корриде, Да что-то меня не печатает Росин*, Да чем-то не мил я прекрасной «Флориде»*. А так мне хотелось пройтись с ней по свету, С редактором кофе испить за беседой… Посетуй, отвергнутый светом, посетуй: Сурова «Флорида», и Росин без сердца. 1 декабря 2011

* «Флорида» - журнал штата Флорида (С.Ш.А) *Росин - редактор журнала. (Рассказы Росин не напечатал, а вот стихотворение о журнале и себе сразу поместил. И неприступные редакторы тщеславны. Ред.)

Искусство

Художник должен уметь делать все! В Красноярском отделении Российской Академии художеств проходит уникальная выставка ксилографии “МАСТЕР, УЧЕНИКИ, ШКОЛА”, на которой представлены работы руководителя студии Германа Паштова и его учеников, причем как сегодняшних, так и давно закончивших учебу у этого замечательного педагога и талантливого графика. Народный художник Российской Федерации, профессор Герман Суфадинович Паштов обладает редким даром объединять людей, что позволило ему создать в Красноярске с нуля удивительно яркую студию ксилографии,которой вот уже 13 лет удается не только сохранять заложенные традиции, но с каждым годом набирать силу. Сегодня о красноярской школе гравюры на дереве с восхищением говорят не только в России, но и в Китае, в стране, считающейся родиной ксилографии. Мастера гравюры работают одинаково профессионально в обрезной и торцовой, в черно-белой и цветной гравюре, выполняют станковые листы и книжную иллюстрацию. Кроме графических работ, в залах Академии представлены работы Германа Паштова маслом на холсте, акварели на бумаге, гравюры на рисовой бумаге и другие всевозможные техники. На удивление “Как Вам это все удается?” мастер отвечает: “Художник должен уметь делать все!”

Лариса Кочубей.

Фото автора

Поэзия

Николай Ерёмин Ерёмин Николай Николаевич - обладатель двух профессий - врача и литератора. Закончил Красноярский медицинский институт и литературный институт им. А.М.Горького в Москве. С 1981 года член СПС СССР, с 1991 года - член Союза российских писателей. .Автор более двух десятков книг и четырёх томов собраний сочинений. За два десятилетия подготовил и издал несколько десятков коллективных сборников поэтов Красноярского края, отыскивая самородные таланты. ПРОЦЕНТЫ С КАПИТАЛА Пора счастливая настала: Под звон презренного металла Мне Муза дарит всё щедрей Стихи – проценты с капитала Души растраченной моей, Полна желаньями благими, И говорит: «Делись с другими!» ХАРИЗМА Такая у меня харизма. Я, Пережиток реализма, Кубизма, абстракционизма, Капитализма, коммунизма, Безбожия и сволочизма, Абсурда и идиотизма, Всё думаю: - Как дальше быть? Ещё Чего бы пережить? НАДЕЖДА Почему Сегодня снова Греет сердце человека Поэтическое слово Девятнадцатого века? Потому, что в слове том Есть надежда на П О Т О М…

Бродили там, где не бродил никто, Не знающий, что значит Божий дар… И выходили на Тверской бульвар, Где ждал нас Герцен, под хмельком опять, В старинном доме № 25. *** Музыка Требует выхода… Снова От вдоха до выдоха, Боже, Как трудно дышать! Только Не надо мешать… СТАРАЯ ПОЭТЕССА Она осталась в прошлом веке Своей любовью и стихами… Как мало плоти в человеке! – Скелет да кожа с потрохами. Но светом солнца и луны Глаза безмолвные полны… *** Милый друг, живи, надейся, Над безумием не смейся И слова: «Уйди, дурак!» Принимай как добрый знак.

*** То не хочется жить, То не можется… А грехи и огрехи всё множатся… И, томимы душевною засухой, Превращаются в камни за пазухой…

ПРОЩЁНОЕ ВОСКРЕСЕНИЕ Быть может, я достоин снисхождения За то, что, понимая, что к чему, Я всем простил земные прегрешения, Перебирая всех, по одному… Но, Боже, прегрешения ценя, Способен только Ты простить меня!

ПАМЯТИ ВОЗНЕСЕНСКОГО Вознесенский был душевный Пастырь, добрый острослов. В людях видел он, волшебник, И верблюдов, и ослов… И, пока хватало сил, Всех стихами он кормил И поил – на посошок: - Будь здоров, пиши, дружок!

*** И включился обратный отсчёт – И к нулю моё время течёт… И не ведаю я, как мне быть, Счётчик таймера остановить. Равнодушна, увы, и упряма Генетическая программа…

ПО МОСКВЕ Как славно мы бродили по Москве, Прислушиваясь к листьям и к молве, К молчанью зданий, к рокоту авто…

ЦВЕТЫ О розы грядущей мечты, Гвоздики минувших времён! За всё отвечают цветы С рождения до похорон…

Николай Ерёмин

Стихи

СЕРДЦЕ Для чего снежком в лицо пахнуло? Чтоб от страсти сердце отдохнуло, Чтобы снова стало биться в такт, Соблюдая с вечностью контракт… И, покуда властвует зима, Набиралось от неё ума…

ПОЛОСАТАЯ ЖИЗНЬ Полоса меняла полосу… Век не виделись! И вдруг Он узнал меня по голосу – Позабытый школьный друг, Полосатый старичок – На тельняшке пиджачок.

КОРАБЛИ

*** Тень облака Скользнула по земле И на моём лице остановилась… И я подумал О добре и зле, В которых Божий гнев и Божья милость, И понял, Провожая ночь и день, Что я – не я, а только Божья тень…

М.М.. Помнишь? Море, зимний сад, Над волной – игра дельфинов… Острый хвойный аромат Новогодних апельсинов… Помнишь? Пенье соловья: - О, Аджария моя!И плывущие вдали Друг за другом корабли… 2.

Нине Шалыгиной Одни в заботах о рубле, Другие без забот... Мы все плывём на корабле, Который не плывёт. Глядим в открытое окно, Поём и пьём вино, Чтобы воскресло, как в кино, Уплывшее давно… ТУПИКОВАЯ СИТУАЦИЯ Пустует ящик мой почтовый. А я всё жду, король крестовый, Всё жду письма от дамы пик… Почтовый ящик – мой тупик. И выйти из него – Эх, ма!Я не способен без письма… *** Догорает строчка, точно спичка… Точно свечка, догорает день… И твоё серебряное личико Золотая покрывает тень… Над стихами пепельно-сожжёнными Возникает в небе ад и рай… А между тобой и мной, влюблёнными, Да и Нет, - что хочешь, выбирай. *** Солонка. Сахарница. Хлебница. И стол, где можно есть и пить. Колодец. Двор. И дров поленница. И дом, где можно жизнь прожить, Любить жену, детей рожать И никуда не уезжать. ГОРОД Суета городская. Час пик. Никуда не пускает толпа. Горизонт превратился в тупик: Площадь, улица и тропа. Указатели – на пути, Никуда от них не уйти.

*** Я себе не отдавал отчёта: Обвиняя Бога, славил Чёрта, То есть делал всё наоборот… Кажется, одумался, и вот, Как фанатик, громко и упёрто Славлю Бога, проклиная Чёрта… То есть всё, Пока в душе отрада, Делаю, мне кажется, как надо. *** Вдруг нахлынет такая тоска, И такая печаль без ответа Зазвенит от виска до виска, Что захочешь бежать на край света… И, пока не почудится тишь, От себя и бежишь, и летишь… ПРИШЕДШИЕ НА СМЕНУ Ломают старые порталы… Возводят новые кварталы, На радость юных пап и мам… Умерших в церкви отпевают И в крематории сжигают, И урны ставят по местам Пришедшие на смену нам… *** Нет, не в обиде я Ни на Орфея, Ни на Овидия, Ни на Морфея, Ни на Гомера, Ни на Шекспира… Каждому мера Звонкая лира. Вечность завидев, Музу любя, Вновь я в обиде Лишь на себя. Октябрь-ноябрь 2011 г. г Красноярск

Николай Ерёмин

Восхождение на Монблан

ВОСХОЖДЕНИЕ НА МОНБЛАН

Всю жизнь я хотел покорить Монблан, высочайшую вершину 4810 метров над уровнем моря, между Францией и Италией, но жизнь не хотела, чтобы я это сделал. Любая попытка приподнять железный занавес и пересечь государственную границу тогда преследовалась по закону. Это сейчас, пожалуйста, оформляй загранпаспорт, визу и лети по туристической путёвке или просто так, куда душа пожелает. А куда полетишь, если декабрь и семь ступенек над уровнем земли, ведущие к твоему подъезду, обледенели – и ты, поскользнувшись, летишь только вниз, и ломаешь себе левую ключицу, и, загипсованный, лежишь на диване, и можешь только рассуждать, как ты мечтал покорить Монблан. И пишешь, поскольку считаешь себя писателем, правой, незагипсованной рукой, пытаешься запечатлеть свои сожаления по этому поводу. Да, родился бы я во Франции или в Италии! – и всё было бы у меня по-другому. Но, к большому моему сожалению, родился я на Дальнем Востоке, да ещё в местах лишения свободы. Папа мой, ВОХРОВЕЦ, вертухай эдакий, влюбился, видите ли, в мою маму, осуждённую за то, что написала она критическую заметку в районную газету, а редактор взял да и напечатал. Вот и отправили её вслед за редактором на зону, где и появился я на свет в родильном отделении больницы военного городка. Воспоминания детства - сопки, поросшие цветущим багульником, железнодорожная станция, бараки городка с одной стороны ж-д путей, а с

другой - барачная зона, обнесённая колючей проволокой, да вышки с часовыми. После родов маму освободили из-под стражи, и папа взял её к себе в барак, разделённый на четыре квартиры. В этой квартире прошло моё раннее детство. Родители уходили на службу и запирали меня. А я слушал радио и что-нибудь рисовал. Однажды я включил радио и весь день слушал траурную музыку и сообщение о том, что в Москве скончался самый любимый на земле человек, вождь нашей страны. Вечером папа сказал, что все заключённые радовались этому известию, потому что прошёл слух, мол, всех освободят, а зону закроют. Охранники, напротив, злились, потому что боялись остаться без работы. - Как же! – сказала мама. - Как бы не так! Закроют они зону! И оказалась права. Вот уже сколько лет прошло с тех пор, империя СССР развалилась, перестройка в стране как бы произошла, а зона и городок, который его обслуживает, стоят, как ни в чём не бывало. И папа мой без работы не остался. Его повысили в должности и перевели в прекрасный сибирский город Абаканск, начальником СИЗО, тюрьмы то есть. Папа хотел, чтобы я стал военным, как он. Мама хотела, чтобы я стал корреспондентом и писал не только в районные, но и в городские, областные, республиканские газеты, выявлял недостатки, помогал людям добиться правды в их

Николай Ерёмин стремлении к лучшей жизни. В конце концов, я поступил в военное училище и стал журналистом, журналюгой прожжённым, писавшим в газеты: «Советский воин», «На страже Родины» и во многие другие. Но удовлетворения это мне не приносило, так как военный цензор всегда вычёркивал из моих материалов негатив и оставлял только позитив. А во мне билось пылкое сердце поэта. Некоторое время я сочинял пламенные стихи. В них я старался не врать самому себе и быть как можно более объективным, но постепенно понял, что к большой поэзии мои опыты никакого отношения не имеют. Я видел, в какой провинции прозябаю. И считал: чтобы стать настоящим поэтом, нужно обязательно ехать и покорять Москву, Лондон, Париж… Мой друг, Яков Юровский, так и сделал. Прекрасный поэт, которого нигде не печатали изза цензурных запретов, он, как только приоткрылся железный занавес, сказал: “Лучше писать за границей в стол, чем здесь в мусорный бак!” – и уехал навсегда из Абаканска в Германию. Чтобы жить в столице нашей родины, нужно было, чтобы сильные мира сего разрешили поставить в паспорт штамп о так называемой «прописке». И в Москве никого не прописывали, кроме как женившихся на москвичках. Поэтому в большой моде были фиктивные браки. Но фальшиво жениться я не хотел, так как всегда старался быть честным. И был им. А тут ещё, будучи курсантом военного училища, влюбился я неожиданно в танцовщицу ансамбля танца Сибири. Михаил Годенко, руководивший тогда ансамблем, подобрал в свой коллектив девушек - одна лучше другой. Все как будто на одно лицо. Этакий обобщённый образ сибирской красавицы. Посмотрит – рублём подарит. Казалось, не отличишь одну от другой. Но моя возлюбленная – Лена, Елена Прекрасная, в своём платье Снегурочки и в кокошнике, сверкающем бриллиантами, точно снежинками, была не такая, как все! И я был не такой, как все, в парадной форме курсанта. И мы, различив друг друга в серой толпе, не раз уже встречались перед концертами около БКЗ филармонии. И всё было бы у нас хорошо, если бы не гастроли в Грецию, куда отправил начальник Абаканского Управления культуры наш замечательный ансамбль зарабатывать валюту. Греция, конечно же, была покорена. Ансамбль прославился на весь мир. А Елена моя Прекрасная вышла там замуж за миллионера. Ансамбль вернулся, а Елены моей нет! И никакого международного скандала. Только моё разбитое сердце. И ничего не поделаешь. Осколки не сопоставишь. Не склеишь. Сходил я в кино, посмотрел фильм «Вертикаль», послушал, как Высоцкий зовёт уйти в горы от всех печалей, помечтал о далёком недоступном сверкающем Монблане… И утешился. В конце концов писать на военные темы мне опротивело, и я устроился на должность военкома и до сих пор занимаюсь призывом подрастающего поколения в ряды Армии, хоть это занятие мне тоже не по душе. Никто не хочет быть военным в мирное

Восхождение на Монблан время. У всех семейные интересы, бизнес, малый и средний, который развивать и укреплять нужно. А не бегать по полю, как сумасшедший, с автоматом или гранатомётом и стрелять по мишеням. А не дай Бог, прикажут – и по мишеням живым. Горячих точек на планете сколько угодно. И всюду – остатки наших имперских интересов. А женился я на медсестре Танечке, которая, работая в хирургическом отделении Неотложки, помогала хирургу сшивать мои вены, перерезанные из-за несчастной любви. Танечка оказалась в тысячу раз лучше Леночки. Тем более, та пребывала в мечтах, а эта – во плоти. Теодор Рузвельт, будущий президент Соединённых Штатов, провёл медовый месяц, возглавив экспедицию по восхождению на Монблан. Я, будущий военком, и Танечка провели медовый месяц в Саянах, где не раз восходили на местную гору Любви. И родился у нас сынишка Федя. Феденька. Федорка–помидорка. Фёдор быстро встал на ноги, вырос и окреп. В совершенстве овладел немецким, английским и французским, устроился на работу в туристическую фирму «Континент» и разъезжает теперь в качестве переводчика по всему свету, красоты на видеокамеру заснимает, а потом, вернувшись, моим родителям престарелым да мне с Таней через огромный экран на стене высвечивает. Хорошо живут люди по всему свету! Все улыбаются, радуются, в костюмы разные наряжаются, фестивалятся… Ни тебе зон за колючей проволокой, ни тебе вертухаев на вышках, ни тебе военкоматов с принудительным призывом в армию. Вот и вчера вернулся он из Италии, Франции и Швейцарии… Женевское озеро показывает… Как на берегу озера счастливые люди карнавал себе устроили. В барабаны бьют, в дудки дудят, на аккордеонах играют. И вдруг вижу я: возлюбленная моя Елена Прекрасная, по-прежнему молодая, красивая, тоненькая, как былиночка, стоит с молодым высоким иностранцем, в костюмах индейцев, обнявшись. И вдруг – под музыку: левая нога вперёд, корпус направо, правая нога вперёд, корпус налево, приседая, смеясь, кренделя начинают выделывать… - Это мои друзья, переводчики. Ламбаду танцуют, - Фёдор поясняет. А я смотрю на танцующую пару, перевожу взгляд на лица родителей моих престарелых и чувствую, что начинаю плакать… И чтобы жена моя Танечка не заметила мою скупую мужскую слезу: - Пойду в ванную, - шепчу, - повязку гипсовую поправлю. А Фёдор тут же мне и говорит: - Возвращайся поскорее, следующий сюжет восхождение на твой любимый Монблан! г Красноярск Декабрь2011

Религия

Татьяна Акуловская Татьяна Владимировна Акуловская - послушница храма во имя святой мученицы Татьяны при Красноярском государственном аграрном университете и автор чудных “Божьих блинчиков”, которые она печёт своей чистой и чуткой душой для страждущих божьего слова читателей.

В АВТОБУСАХ ГОРОДА

В автобусах города бывает невыносимо ехать: духота, народ томится с работы по часу и больше в пробках. Так и я однажды попалась в такой вот неудачный момент. Встала возле девушки лет пятнадцати, но с видом устрашающим. В обоих веках, словно металлические рога, пирсинг. Волосы напробор зализаны, жгучей краской окрашены, цвета вороньего крыла. На губах помада ярко-красная, и совсем неженственно проткнут носик -Боже ж мой, какое уродство - я откровенно разглядывала её, надеясь всё-таки, что совесть у неё есть, место уступит. Но нет, она упорно закрывала глаза, а в ушах, как у многих, у неё воткнуты наушники-пробки. Хоть кричи, всё равно не услышит. Кондуктором в этом автобусе ездит паренёк лет двадцати, на нём же живого места нет, весь синенький от наколок, и не в тюрьме их делал, в салоне, потому что даже на веках есть рисунок. Впервые его увидев, не могла отвести изумлённо-испуганного взгляда. Видимо, на моём лице было такое удивление, что он засмеялся - что же, тоже улыбнулась в ответ: куда от них денешься, таких красавчиковнаши дети! “Это наши дети”, - думала так и о девушке, стараясь оправдать её. “Ну и что, что не уступает место, может, она тоже на своих каблучках устала”. Но пробка была такова, что не было сил терпеть боль в ноге - и почти в конце пути, наклонившись к её ушку, вежливо попросила : -Девушка, дайте, пожалуйста, мне немножко посидеть. Она фыркнула, но поднялась и вскоре вышла. А когда вышла я, то в пятнадцати метрах от остановки увидела мужчину, в отрепьях, стоящего на коленях и от стыда - стыдно ему просить - голова тянулась к земле. У меня мороз пошёл по коже: так ему было стыдно. Горячие слёзы закипели у меня в глазах: какой разный народ вокруг в таком бедствии, нищете, а совесть его склоняет до земли. Как-то ехала в поликлинику, несколько остановок всего - даже жаль, что мало - на

этот раз. Наблюдала, наверное, семейную пару : лет тридцати оба. Сейчас ловлю себя на том, что только вспомнив, сразу расплылась в улыбке. Что ж особого в них было. Оба полные, мужчина даже слишком, в рыжей бороде и такой же нечёсаной копне волос, она с очень неухоженной головой, нелепый тощий хвостик-пучок, стянутый резинкой сзади. Не очень опрятный вид у обоих , надо сказать честно, может, полуспортивный стиль меня смутил, не знаю. Они стояли передо мной, оба высокие, грузные, и говорили нормальными голосами, не таясь. -Смотри, когда пойдёшь через дорогу, обязательно дойди до светофора, - сказал заботливо мужчина. -Ой, да Колюнь, всегда хожу я только по переходу!- в голосе женщины не было раздражения, интонация нетерпеливая, но любовная. Он на эти слова как-то забавно клацнул ртом, они засмеялись. Потом он толстым пальцем полез ей с зубика что-то убрать - не смог, говорит : -Щёткой надо хорошо потереть. Так они сияли друг другу, она нежно провела пальчиком по его заросшей рыжей щеке, тоже что-то невидимое стряхивая. Нам с ней надо было выходить , он поехал дальше. До сих пор жалею, что не спросила : -Это ваш муж? Вам повезло, счастливая, берегите друг друга, - так хотела и не успела, замялась. Надо молниеносно в таких случаях действовать, а у меня, как уже было не раз, не получилось. Но в поликлинику я пришла радостная: было чувство, что на сердце мне вылили ведро святой воды и она очистила всё, озарила всю меня, растрогала и умилила - какое редкостное прикосновение любви, малое, но незабываемое. Сибирь морозами не удивишь. В Красноярске с момента постройки ГЭС, с того периода, как перестал замерзать могучий наш Енисей-батюшка, морозный воздух стал ещё и влажным. Сухой, трескучий морозец. Он както в радость был нам. Не то сейчас: над рекой

Татьяна Акуловская

зависает тяжёлый туман - она теперь напоминает Темзу, знаемую мной по английским учебникам детства - да только в Англии не так морозно. И вот в такой-то холодный день - даже денёчком называть не хочется из-за сырого мороза - б-р-р, в маленький автобус, маршрут которого, однако, был длинен, из центра в Покровку ( греет сердце это слово: ведь от Покрова Божией Матери происходит название), в который набилось много пассажиров, долго ждали, втиснулись две тётки. Надето на них было, что подали люди, лица пропитые, одна потоньше, другая очень толстая. Обе заняли переднее сидение. Не помню, удалось ли им проехать две остановки, а, возможно, всё произошло пока ехали одну . Дело в том, что женщины эти были - БОМЖи, а что обозначает эта жестокая аббревиатура, мы знаем: у них нет жилья! Им негде помыться-то! По автобусу разлился такой, говоря рекламным слогом,” стойкий, такой насыщенный аромат”, что хоть святых выноси. Люди не могли терпеть и стали возмущённо требовать немедленно тёток высадить. Это на такой мороз-то, да ещё учитывая их не норковые шубки! Вступилась за них. Водитель остановил автобус и потребовал, чтоб они немедленно вышли. Он не принимал во внимание мой крик: ”Неизвестно ещё, как от вас будет пахнуть, да люде же мы, давайте потерпим!” Толстая тётка, которой на мороз не хотелось, видя моё заступничество, стала расстёгивать болоневое своё пальто и задирать кофту, чтоб показать, почему такой запах: ей, оказывается, прямую кишку вывели на живот - такие операции делают, когда рак кишечника. Но пассажиры были неумолимы, тёток выставили. Одна пассажирка подала больной немного денег .” На такси”, - пролепетала. Тайно взмаливаясь, я прятала кипящие в глазах слёзы. Да, мы привыкли слушать М. Задорнова, что от американцев не пахнет и что попы толстые , глупые и жадные. А вот отец Виктор Теплицкий на проповеди говорил правильней: от нас пахнет: мы грешники. От нас ангелы будут шарахаться, когда душа выйдет, такой от неё смрад! Такую историю, которую рассказал Василий Ирзабеков в одной из передач по телевидению, почаще бы повторять, чтоб все услышали. Историю мужчины, который, бывало, с трудом, боязливо, брезгуя браться за ручки, входил в тубдиспансер. Но продолжалось так недолго. Его любимая жена вдруг заболела туберкулёзом. И что же? Да ничего. Как любил

Рассказы

её, так и любить не перестал и целовал её без боязни заразиться, да и с другими больными в диспансере не брезговал больше и за руку здороваться - вот так-то учит нас Бог жалости, которая, собственно, любви тождественна. ЧТО Ж ТЫ ВЬЁШЬСЯ НАДО МНОЙ Давно пора написать мою историю знакомства с игуменом Феодосием (Поповым). Оно реально - это знакомство, мной не придумано, придумано потому что для меня невидимый Божий мир даже более реален, нежели видимый. И ещё: у Бога нет мёртвых. Это постигаю на собственном опыте. Одной из первых духовных книг стала для меня эта, Сергий Нилус “Сила Божия и немощь человеческая”. Удивительно простая, безыскусная повесть монаха, искренняя, сердечная она до сих пор остаётся моей любимой книгой. Почти никогда не отдаю её читать: боюсь, чтоб она не покинула мой дом навсегда - вдруг кто-то не вернёт! Больше ни к одной книге так не отношусь, спокойно раздавая, с удовольствием даже, просто не люблю, если книги застаиваются - они должны работать! Знакомству и дружбе с игуменом Феодосием отдана очень большая часть моей духовной жизни, поэтому сегодняшняя история только в той малой части, где игумен полюбил ворона. И описывать сама вместо игумена этот отрывок не буду, просто процитирую, давая возможность читателю припасть к родниковой воде прекрасного русского слова, ясного, чистого и вожделенного, словно несколько глотков студёной воды в жаркий, засушливый день: “Очень тогда это было досадно, а делать нечего - приходилось ждать следующего лета. Сидел как-то хозяин с женой у себя на крыльце и пил чай, а в это время через двор летели старый ворон со своей самкой и молодыми воронятами. Хозяин возьми да и скажи: - Вот бы упасть одному воронёнку для нашего постояльца! И при этих словах один воронёнок взял да и упал на землю, неподалёку от хозяйского крыльца, и тут же был пойман хозяином. Когда я взял воронёнка из его рук, то вся воронья стая долго летала и кружилась надо мною, пока я не унес его домой. Вскоре воронёнок так привык ко мне, что летал за мною всюду, куда бы я ни ходил: пойду в подвал, он летит за мною, не

Татьяна Акуловская

боясь залетать даже и в подвальное помещение; а уж в дом - и говорить нечего - он влетал, как в свое собственное гнездо и брал пищу прямо из моих рук. Иногда, плотно покушавши, он улетал на волю, но неизменно возвращался домой на ночлег. Удивительно мне было, когда, бывало, дашь ему несколько кусков сырой говядины, а он возьмёт их и спрячет где-нибудь на дворе; а там, смотришь: прилетает к нему старая пара его родителей, а воронёнок разыщет спрятанные куски мяса, поднимется с ними на крышу и угощает родителей. Любо было смотреть на это проявление в птице детской любви, и как было мне стыдно и больно за детей человеческих, не разумеющих того, что доступно даже и птичьему разумению! Когда я поступил в монастырь, со мною вместе поступил и мой воронёнок, возмужавший и ставший уже добрым большим вороном. В одиночестве и в скорбях, которыми меня преследовала вражья сила, я привязался еще более к моему другу. Был у меня в Туле знакомый инженер, и он мне прислал для моего ворона серебряных бубенчиков и медаль с выбитой на ней надписью: “ворон отца Феодосия”. Я приладил и то, и другое на ворона: медаль повесил ему на грудь, а бубенчики, как у охотничьих ястребов, на хвост и на оба крыла. И когда в таком уборе летел мой ворон, то его слышно было издалека, а отец игумен, бывало, сидит на крыльце и, улыбаясь, говорит: - Ну, вот, и становой наш едет. И все смеялись на игуменское замечание. Иногда мой ворон и проказничал на свой воровской вороний лад: он повадился летать к одному Лебедянскому мяснику и портил у того вывешенные для просушки кожи. С мясником мы сошлись полюбовно, он обещал не делать вреда моему другу, если я буду платить за убытки. В другой раз он залетел в окно к молодому Лебедянскому квартальному и стащил с окна деловые бумаги, которые тот только что принес от городничего. Квартальный этот незадолго до того женился, и, конечно, его больше тянуло к жене, чем к служебным обязанностям. Придя от городничего, он положил на окне бумаги, перевязанные красной ленточкой, а сам пошёл в соседнюю комнату пить чай с женой. Всё это видел с крыши соседнего дома мой ворон, и когда квартальный ушёл, он слетел со своего наблюдательного поста и, схватив на лету за красную ленточку бумаги, полетел с ними в монастырь, где и

Рассказы

запрятал их в порожнюю разбитую бочку. Эту сцену заметили соседи, подняли крик, на который прибежал квартальный и послал в погоню за вороном верховых пожарных. Сколько тут было суматохи, сколько всякого гвалту!.. В монастыре всем было известно место, куда мой ворон складывал всё, что ему удавалось стащить, и бумаги в целости были найдены в разбитой бочке. Для меня ворон был большим утешением, даже привязанностью; и пернатый друг платил мне, как умел, своей птичьей любовью. Пришёл ко мне отец игумен и в разговоре сообщил мне, что у него пропали две бумажки по пятьдесят рублей. - Я хорошо помню, - говорил игумен, - что я их куда-то положил, но вот искал, искал их и нигде не нашел. Взять их у меня, казалось бы, некому: кроме келейного Ивана, у меня и не было никого. - А вы, батюшка, - предложил я, попробуйте-ка так сделать: прикажите заложить лошадь да скажите Ивану, чтобы он знал, что вы об этих бумажках помните: поищи-ка, брат, пожалуйста, их хорошенько - мне сейчас недосужно, а вернусь я, тогда ты мне их и отдашь. Деньги, наверное, найдутся, и вы тогда убедитесь, насколько верен вам любезный ваш келейник. Игумен так и сделал: съездил в город, и, когда вернулся, Иван ему поднес будто бы найденные в Библии деньги. Игумен был поражён и вскоре выслал Ивана вон из монастыря, объяснив ему, что это я довел до сведения о всех его мошеннических проделках. Конечно, уходя из обители, Иван пригрозил мне местью: - Отплачу я тебе, такой-сякой! Погоди будешь ты у меня помнить хлеб-соль! - сказал он мне на прощанье. Вскоре иду я с конного двора с ведром воды, а бывший келейный стоит у садовой калитки и держит в руках моего ворона. Ворон бьется, кричит, щиплет ему руки, а Иван на моих глазах взял да изо всей силы и ударил его головой о каменную стенку, так что кровью его забрызгал всю стенку, да и кричит мне: - Вот тебе моя благодарность! Погоди, я тебе и еще отплачу! Мне и до сих пор еще жаль моего ворона - каково же мне было тогда!.. Прости, Господи, творящему зло и не ведающему, чью он творит волю!».

Татьяна Акуловская

Мне вспомнилась ещё одна история, но из жизни моей подруги Веры и её отца, старого пастуха деда Романа. Он вот также однажды спас жизнь выпавшему из гнезда воронёнку, и что же? С этого часа его собственная жизнь наполнилась необычайной радостью : ежедневно, утром и вечером, вся деревня видела, что впереди и вокруг стада всегда кружит стая ворон, причём, этот ворон, спасённый, всегда скликал своих сородичей. Сядет на ветку , а взлетает уже вместе с другой вороной, потом - на следующую, и так до тех пор, пока не соберёт целую стаю, чтоб благодарить доброго деда Романа. И не только этот ворон, но и все другие смело садились дедушке на руки, плечи, на спины коров. Так вся деревня и знала, что стадо идёт по птичьему карканью, гомону и суете. Ворон прожил в этом дворе много-много лет, и бабушка Параскева, хозяйка дома, частенько ворчала:”Сделал бы ты, старый, для ворона поилку: ведь не ровён час, утонет в ванной-то”. На что дед Роман отвечал: “Ну ты, Паша, придумала, он что, дурной, что ли, утонуть-то? Да он умнее людей, ты понаблюдай-ка!”. А ворон всё-таки утонул, не по глупости, конечно, нечаянно: соскользнули лапки и утонул. Горя было у деда Романа, да уж не вернёшь, сам виноват: зачем свою благоверную не послушал! Но и это не вся воронья история. Моя Ирочка, всем известная по другим рассказам молодая докторша, ещё когда в школе училась, беззаветно полюбила творчество группы “Яхонт” за песню “Чёрный ворон”. Этой известной в Красноярске молодёжной группе в те далёкие времена приходилось петь и в ресторанах. Однажды их попросили спеть эту народную песню, оказалось, что один солист знает её от бабушки, он и спел. Потом песню разучили, она-то и прославила ансамбль “Яхонт”, и все эти годы ребята поют много народных песен, хорошо поют, должна признаться, слаженно так, красиво прославляет их. Но трагедия и здесь произошла: в одной из гастрольных поездок погиб солист группы, любимый певец моей Ирочки, Сергей Селиванов. Для христианина смерти нет, это лишь переход в иную реальность, но вот беда: все годы в церкви Ирочка не знает, был ли Сергий крещён. Поминала, конечно, поминала: невозможно любимого артиста забыть, а вот записочку в алтарь уже не подать - это скорбно, Ира понимает силу помина души в алтаре,

Рассказы

когда частица вынимается. В этом году, по милости Божией нечаянно встретившись с нынешним саксофонистом группы А. Иголкиным, она выяснила: Сергия отпевали - значит, без сомнения, крещён, можно поминать и в святая-святых - огромная для Иры радость. А уж для самого-то Сергия покойного - и выразить нельзя - сколько пользы в таком помине! Ире дано было вот что пережить: после окончания службы Ирочка поёт на клиросе. На панихидном столе она нашла приглашение на творческий вечер саксофониста Андрея Иголкина. А несколькими днями раньше я приглашала Иру на этот вечер. Она не пошла, и когда до неё дошло, что это ведь именно Сергий звал её, приглашение-то лежало не где-нибудь, а именно на панихидном столе! ( неважно, что его положили служительницы - это Господь - их руками!). Вечером мы шутили: “Проворонила, Ира,...” Да, когда у меня вырвалось это слово, мы тут же вспомнили, что в один год, когда Ира гуляла с сыном, в день смерти Сергия Селиванова, их вдруг окружила стая ворон. У них были острые клювы, было даже немного страшно, но только до того момента, пока Ирочка не вспомнила “Чёрный ворон”. Так сегодня же 19 ноября - день памяти Сергия, пришло понимание и тихая радость в сердце. Конечно, мне хочется добавить, что Ира любит игумена Феодосия много сильней меня и книга о нём является для неё настольной , и слава Богу, в её жизни живёт и реально действует игумен Феодосий. Сегодня, 12 сентября, в день, когда пишу этот рассказ, в житиях святых есть святой Христофор. И по ночам он уходил молиться в пещеру к святому Феодосию Великому! И всегда видел пред пещерой двух воронов! А моя Ирочка сегодня покупала билеты в Томск: поклониться мощам святого Фёдора Томского ( мирское имя игумена Феодосия - Фёдор, это к слову), и дали ей билеты в кассе на ближайшее число - других не было - 15 сентября. “Святые Феодосий и Антоний Печерские, под их покровительством еду, слава Богу “, - подумала Ира сразу. Да, конечно, под их святым покровительством пусть Господь управит её путь в Томск, там ведь ещё у неё и альмаматер. За молитвы нашего с ней знакомого молитвенника- игумена Феодосия (Попова).

Поэзия

Лариса Струина Струина Лариса Дмитриевна - работающий пенсионер. По образованию инженер- машиностроитель, родилась в 1949г. в г. Ижевске, живу в г. Камбарка, Удмуртия. В мае этого года вышла моя первая книга лирических стихов «Светлая печаль». Автор молодой, начала писать в 2006 году. КАК ЖЕ МНЕ БЕЗ ТЕБЯ НЕЛЕГКО Небо замерло – синее с белым, Невесомая взвесь облаков Оплыла, замерев, затвердела …, Самолёт пролетел высоко. Затаилась пустая обида, Пусто в сердце и пусто в душе. И живу я как будто для вида, Вроде нет меня больше уже. Мимо годы мелькают, как листья, Красный, жёлтый, коричневый цвет. Жизнь свою без тебя я не мыслю, И с тобою, похоже, что – нет! Вот и топчемся вместе по кругу, Обходя стороною углы, Отстраняясь, сердясь друг на друга, А ведь были друг другу милы! Небо замерло – синее с белым, Невесомая взвесь облаков Оплыла, замерев, затвердела … Как же мне без тебя нелегко! МАТЬ, ПЕРЕЖИВШАЯ СЫНА Я умираю давно и упрямо. Стоны как будто за стенкой – так громко …! Я – это бабушка, тёща и мама. Где же мой сын? Покажите ребёнка! Мысли мои глубоко в подсознанье, Прошлое с явью сплелось паутиной … Солнце – в глаза за окном утром ранним, Память из бездны ползёт серпантином. Часто реальность мне кажется бредом: - Дочка, я где, что за шум, кто-то плачет? Дочери груз моих мыслей неведом. - Где мой сынок, где мой маленький мальчик? - Нет его, мама, давно похоронен, Я здесь, с тобою! Ты бредишь, родная, Тихо! Не плачет никто и не стонет. … Вечность разверзлась, секунды роняя … Я умираю, за память хватаясь, Что серпантином струится из бездны. Сын мне навстречу идёт, улыбаясь … - Благодарю тебя, ангел небесный! ДАВНО ЭТО БЫЛО Давно это было. Я только лишь помню Расплывчатый, призрачный образ и цвет. И мир предо мной незнакомый, огромный, А мне восемнадцать исполнилось лет! Душа, словно майский листочек осины, Трепещет стыдливо на свежем ветру. А я молода, энергична, красива,

Уверена: долго еще не умру! Как странно, представить себя молодою, И в сердце, и в душу свою заглянуть. Умывшись в лесу родниковой водою, В девичьих мечтах по весне утонуть. Обманчив тот образ, и жизнь безвозвратна. А я все же помню свой первый рассвет! Ведь издали жизнь так близка и понятна, И красок нисколько не вылинял цвет! ЖИЗНЬ ПРЕКРАСНА Всё хожу вокруг да около, Всё смотрю издалека …. Синь над городом глубокая, Лёгкой дымкой – облака. Заневестилась черёмуха, Снова яблони в цвету …. Много в жизни бед и промахов, Подвести пора черту Между прошлыми ошибками, Поздней святостью – потом, Между горестными всхлипами И тревогой о пустом. Жизнь прекрасна – настоящая. Вспоминать – не значит жить. Мы рождаемся кричащими, Молча будем уходить. Унося с собой, как водится, Потаенные грехи …. Пресвятая Богородица, Как персты твои легки! Прикоснись к душе измученной И молитву тихо спой. Я всегда была везучею, Что ж, теперь за упокой …? Ох, как рано думу думаю, Столько дел еще вокруг! И невзгоды, и беду мою Тополиный скроет пух. А В ГОРЛЕ – КОМ Рассвет забрезжил за окошком ранний, Под тяжким грузом скрипнула кровать, Держась за стул обеими руками, Пытаюсь встать. Я разойдусь, ведь всё не так уж плохо! Зарядка лёжа, булка с молоком … Мусоровоз на улице загрохал, А в горле – ком. Два дня шёл дождь, земля в лесу промокла. Я устаю всё чаще от ходьбы. Сегодня день на удивленье тёплый,

Лариса Стуина Пойдут грибы. Созрел шиповник. Побережье Камы Красно, в реке – холодная вода. Сентябрь, осень … – Ты поела, мама? -Спасибо! Да. Долой печаль, ведь всё не так уж плохо, И много солнца в небе голубом. Вон в ясли-сад шагает бодро кроха, А в горле – ком. СПОКОЙНАЯ СТАРОСТЬ Гуляем мы с внуком по жёлтому полю, Навстречу нам – ветер упругой волной. Здесь море цветов, тишины и покоя. Пригоршней воды – пруд вдали слюдяной. А воздух пропитан густым ароматом, И духом июльским некошеных трав, И терпкой полынью, душицей и мятой … Я в тень под берёзой присяду, устав. Ребёнку пока не знакома усталость. Одна только радость в течение дня! Счастливое детство, спокойная старость … Ах, как хорошо, что вы есть у меня! ВХОДИТ УВЕРЕННО В ЖИЗНЬ МОЮ ОСЕНЬ Холодные ночи – сентябрь на пороге … Крадется мне в душу неведомый страх, Заходится сердце в неясной тревоге, Чадящей, как листья в осенних кострах! Вечернее солнце мелькает средь сосен, Земля остывает, и воздух бодрит. И входит уверенно в жизнь мою осень, Внося свой особый взрывной колорит. Займутся огнём, отгорят и погаснут Кленовые кроны и кроны дубов. Все страхи мои и смешны, и напрасны, А осень плывёт ароматом грибов И шёлковой нитью лесной паутины, И тают, как призрачный дым, облака, Сквозя в поднебесье в пронзительной сини. Осенней прохладою дышит река. Я пью, словно мёд, эту сладкую пряность Подгнившей листвы, что ковром под ногой, А утром – молочную влагу туманов … И с каждым глотком обретаю покой. Покой упоительный, грустью щемящий, Что льётся потоком мне в душу с небес. И вижу теперь я свою жизнь иначе: Лишь истины суть без прикрас и чудес! УТРОМ В РОЗОВОМ ЛЕСУ Жёлтый лист берёзы, клёна, Красный – дуба, и ольхи, Аромат грибов ядрёный, Мха – зелёный малахит. Осень по лесу гуляет … Словно неба синевой Колеи полны до края

Стихи Светлой влаги дождевой. Зябко чуть, промокли ноги …. Утром в розовом лесу Солнце, высушив дороги, Пьёт по капельке росу. Опустившись на колени, Сдвинув листьев прелых слой, Срежу первый свой осенний Крепкий, белый груздь сырой. Вот такая нынче осень! Утром в розовом лесу Мы гуляем с ней средь сосен, Пьём по капельке росу. ОСЕННЕЕ УТРО Осеннее утро румянцем зарделось, Растаял сиреневых красок букет, А жёлтого солнца медовая спелость Сочится лучами в янтарный рассвет. Не верю, что скоро дождём и туманом Завесит мне окна промозглая мгла. Я тешусь надеждой, возможно, обманом, Что хватит надолго любви и тепла. Не спится. На улицу выйду, как летом, И кажется, так далеко холода. В лесу звонкой дробью, размноженный эхом Стук дятла, в пруду – голубая вода. Берёзоньки пёстрые стайкой весёлой Кокетливо смотрятся в зеркало вод, Упругий ковёр многолетних иголок Меня прогуляться по лесу зовёт. Я, с летом прощаясь, взгрустну ненадолго, Вдохну с наслажденьем грибной аромат. Подрезав груздок под разлапистой ёлкой, С подарком осенним вернусь я назад. КТО Ж ТЕБЯ НЕ ЛЮБИТ, ОСЕНЬ? Кто ж тебя не любит, осень? Кто ж не любит аромат Яблок, трав зелёных проседь И рябин нарядный плат? Кто ж не любит лес осенний, Запах срезанных груздей, Мельтешенье света, тени Сквозь ажурный свод ветвей? Вот и я в тебя влюбилась В ранней юности своей … А теперь ты изменилась, Словно став с годами злей. Осень, осень золотая, Я дожди твои ловлю, Дни твои, как жизнь, листаю. И по-прежнему люблю!

А в Стране дураков стонут лебеди

Аркадий Павлович Кутилов (имя при рождении Адий, 30 мая 1940, деревня Рысьи, Иркутская область, июль 1985, Омск) — русский поэт, прозаик, художник. Один из самобытнейших русских поэтов XX века. Несмотря на то, что его стихи в переводе на английский включены в академическую антологию «Русская поэзия XX столетия» (Лондон), его творчество по-прежнему малоизвестно отечественному читателю. Потеряв мужа (сразу же после войны), мать

переезжает с двумя сыновьями на свою родину, в Колосовский район Омской области, в село Бражниково. Здесь и прошли детство и юность поэта. Особое место в его становлении занимали учительница русского языка и библиотекарь (была для подростка помощником в выборе книг). В бражниковской библиотеке Аркадий обнаружил маленький томик Марины Цветаевой и, благодаря этому случаю, впервые познакомился с опальной поэзией. Сила и образность цветаевского слова пробудили в нем неугасимый интерес к поэзии. Первые стихи появились примерно в 1957г. (до семнадцатилетнего возраста основным увлечением была живопись). Начал со стихов, содержание которых определялось обобщающим названием «таёжная лирика». В начале 1960-х жизненный путь юноши определился армейской службой в городе Смоленске, где он как начинающий поэт вошёл в литературное объединение, участвовал в семинарах и был замечен Твардовским. Стихи А. Кутилова появились в областных и армейских газетах. Роковое событие наложило отпечаток на всю его дальнейшую судьбу. Аркадий и группа солдат устроили на территории части кутёж, пили антифриз. В живых остался один Кутилов. Чувство неизбывной вины довело его до депрессивного состояния, и в результате он был демобилизован по болезни. Вернулся в село Бражниково. Об этом периоде поэт пишет в сохранившихся автобиографических набросках: “В подавленном состоянии, потеряв интерес ко всему, я жил в деревне, считая, что жизнь прошла мимо. Самое яркое событие того времени — это момент, когда я впервые серьёзно оценил водку. Работал корреспондентом районной газеты, неумеренно пил, распутничал и даже не пытался исправить положение”. В эти психологически трудные для него времена он работал в редакции районной газеты «Вымпел»,

но после нескольких месяцев был уволен за пьянство. И всё же поэту удалось преодолеть болезненное состояние, и он с головой уходит в работу: пишет невероятно много, сутками не отрывается от бумаги. И с оптимистической надеждой определиться в жизни переезжает в Омск. 1965 — стихи Аркадия Кутилова впервые появляются на страницах омской газеты «Молодой сибиряк». 1967 — умирает мать (похоронена в Бражниково) Наивная индустрия — Двухтрубный маслозавод… …Ах, мама моя Мария, Зачем умерла в тот год?!.. После смерти матери Аркадий Кутилов с молодой женой и сыном уезжает в места своего рождения, иркутские земли. Работает в районной газете, много времени проводит в разъездах. 1969 — создан прозаический цикл «Рассказы колхозника Барабанова». Цикл публиковался фрагментами: полностью опубликовано после смерти (в 1989 в альманахе «Иртыш»). Семейный разлад заставил А. Кутилова вернуться в Омскую область. Некоторое время он вёл кочевой образ жизни сельского журналиста, работал в районных газетах, нигде подолгу не задерживаясь. После смерти брата перебирается в Омск и оказывается как литератор не востребованным. Начинается бродяжий период протяжённостью в семнадцать лет: его домом и рабочим кабинетом становятся чердаки, подвалы, узлы теплотрасс. …Мир тоскует в транзисторном лепете, Люди песни поют не свои… А в Стране дураков стонут лебеди, Плачут камни и ржут соловьи… На человека с ярко выраженной личностью советский режим реагировал примитивно и стандартно: литератора прятали в психушки, «привлекали» за бродяжничество. 1971 — находится в заключении, пишет повесть «Соринка» (впервые опубликована в альманахе «Иртыш» за 1997 год). Начиная с середины 1970-хх, Кутилов писал без всякой надежды увидеть свои творения напечатанными: даже на само его имя наложили запрет. Причина — крамольные стихи, скандалы (литературные и политические), эпатажные «выставки» картин и рисунков в центре города; «глумление» над советским паспортом, страницы которого поэт исписал стихами. Июль 1985 — поэт обнаружен мёртвым в сквере около Омского транспортного института. Обстоятельства смерти не выяснялись и остались невыясненными. Труп его в морге оказался невостребованным. Место захоронения поэта неизвестно. «Замечательные молодые омские художники: Владимиров, Клевакин, Герасимов - буквально зачитали меня стихами Кутилова, так и не замеченного столичными журналами и критиками. Действительно, в городе Л. Мартынова жил и другой, достойно не оцененный нами при жизни поэт.»

Аркадий Кутилов В отечественной литературе, пожалуй, еще не было значительной личности со столь необычной творческой и жизненной судьбой: семнадцать лет непризнания, гонений, абсолютной бездомности в конце концов сделали свое дело... Но эти же тяжелые годы сформировали в лице Аркадия Кутилова поистине уникальное явление современной русской поэзии. Уникальное - до невероятности. До светлой зависти к тем ценителям стихов, которым еще предстоит радость открытия этого имени. Геннадий Великосельский. Без слез, без речей, без салюта-огня, Без рюмок, шипящих парадно,Поздравьте Россию с приходом меня! Поздравьте, ей будет приятно. *** Сидят в луну влюбленные собаки, Молчат пока, вбирают голоса... А мимо - шапки, рыжие, как маки, А мимо - звезды, окна и глаза. Спешат в мороз одетые подружки. Бредет куда-то сам собой тулуп... Смешные, чуть усталые избушки, И вместе с дымом музыка из труб… *** Без картинных агоний, В тон земной простоте, Поклоняются кони Лишь траве и воде. *** Красная на черном палая листва, По листве рассыпаны алмазы... Старая листва – прошлые слова, Бывшие березовые фразы... К вечеру снежок спешно повалил, Утешитель, врач, добренький обманщик... Старую листву я похоронил. Новую – удастся ли понянчить? *** Сквозь страх и неизбежность, Сквозь слезы, боль и кровь Размашисто и нежно Идет моя любовь. Христос замрет нелепо, Шепнет: “Вот это да!» И звезды льются с неба Сквозь пальцы у Христа. *** Ты должна мне, мой мил-дружок, Я держу тебя сотней рук. Вдруг уйдешь – и пропал должок! Я встряхнусь, как пустой мешок, И пристроюсь на пыльный крюк...

*** Смешная, бескорыстная, Без лишних позолот, Преступная и быстрая, Горячая, как лед, Удушливая, летняя, Сухая, как зола, Любовь моя последняя, Спасибо, что была! ОБЫВАТЕЛЬ – 72 (отрывок) Душа - гадюка подколодная – Ни дать любви, ни взять огня... Уйду - и комната холодная Теплее станет без меня. Друзья мои в богатом праве Меня с опаской обходить... Лишь черных слов я им оставил, Чтоб чем-то гроб обколотить... Сточились когти, мыслей клочья, И крыльев срезаны углы, И не клекочут, не клекочут! – Поют отходную орлы... Но встать! Но выйти! Но ударить!.. Кого-нибудь, за что-нибудь... Когда ж успел я прогитарить, Убить, проспать, Пропить свой путь?. . ЖИЗНЬ Сапоги мои – вдрызг, Дырявые сапоги: Ни одна из брызг Не минует ноги... Можно вплавь и вброд... Гей, водичка-поилица!.. Не дивись, народ, Выльется! Все излюблено, Все уж встречено, Искалечено, искорежено... И чинить уже нечего, А носить еще можно!

Аркадий Кутилов Я ОПЯТЬ В ПЛЕНУ У СВОИХ Край подушки слезами захлюстан, В злобе тягостной щерится рот, На душе по-осеннему пусто, Только сивер танцует фокстрот... -Но! - слезятся барачные стены!.. -Но! - сугробы страдают от ран!.. Ручейки, будто вскрытые вены Голубых чистокровных дворян. -Но! - свистит на заборе пичужка!.. -Но! - сосульки звенят допоздна!.. У конвойного - морда в веснушках... Значит, там, на свободе, весна! *** Отрицаю себя, отметаю… Что я значу в просторах веков?.. Я, один, превратившийся в стаю Суетливых, бездомных стихов… (Моё псевдоимя») *** Безверье веры – солнце всех эпох, Врагу и мне оно бесстрашно светит. Кричу я в небо: “Есть ли в мире бог?!” А сам боюсь,что небо вдруг ответит: - Конечно, есть... Христос ...И будет день, и в блеске дня Отпустит крест остатки плоти... Народ ромашками меня К земному шару приколотит... Мир ханжами так застиран… - Женщина, конечно, хороша, Мне бы в дом такую же иконку, Так шептал растроганный ханжа, Ковыряя пальчиком Джоконду. - Я ханжа, но не был бы ханжой, Если б всюду - этакие крали... Ишь ты, тварь с таинственной душой!.. Чтоб тебя еще сто раз украли!

Стихи И дрогнет мир от этой чистой песни, И дрогну я в своем покойном сне… Моя задача выполнена с честью: Потомок плачет. Может, обо мне… Россия, год 37 - Яма хорошая.Только на дно Набежала лужина... - Товарищ майор, Но ведь это не наша вина — Апрелева!.. -Ну, хорошо...Давайте ужинать, Да надо людей расстреливать... Автопортрет Коварный, вздорный, непослушный, Один, как ёлочка в бору... И нет опасности насущной, Что я от скромности умру. За кем-то смерть летит в конверте, За кем-то долг бежит босой... За мной гоняется бессмертье С тупой заржавленной косой. Я винный след в тайге оставлю, Закуской белок подкормлю. Я пьянством родину прославлю, Свою Россию - во хмелю. Я сам с собой устрою встречу, Надев на голову ведро... По соловью шарахну речью, И цаплю цапну за бедро... Пусть ваш Пегас стыдливо прячет Свой голубой невинный глаз... С тоскливым плачем жеребячьим Кобылу любит мой Пегас! Пройдут в народе чудо-слыхи, Что я таков, а не таков... Мои уродливые стихи Нужнее правильных стихов.

*** Стихи мои, грехи мои святые, Плодливые, как гибельный микроб. Учуяв смерти признаки простые, Я для грехов собью особый гроб . И сей сундук учтиво и галантно Потомок мой достанет из земли… И вдруг сквозь жесть и холод эсперанто Потомку в сердце грянут журавли!

Аркадий Кутилов

Стихи

*** Вблизи Олимпа есть местечко, В версте от лежбища богов... Стоит избушка возле речки В сиянье песен и стихов.

Но только закат захлебнулся собой, Испуганный шёпот вспорхнул над толпой: «Мария! Мария! Мария пришла!.. Ну, та, что Его, говорят, родила...

Творцы торжественных хоралов Скучают в собственных лучах... Там не певцы, а подпевалы Живут на божеских харчах.

Глядите, Он жив!.. Он увидел её, И ей посвящает страданье Своё...» «Зачем опоздала?.. Ведь слышала гром, То пьяный Иосиф махал топором.

Тепло в лирической избушке, И в ней поэтов — будто блох: Второй Эзоп, воскресший Пушкин, Гальванизированный Блок...

Громил он цистерны с водицей святой И Риму грозил Вифлиемской звездой...» ...Мария бесслёзно на Сына глядит: «Мой мальчик, ты вправду опасный бандит?..»

Таланта нет — заменит пыл, А пылу нет — подбавишь лести... И я там был, мёд-пиво пил И назывался «Пушкин-200».

Грядущей Мадонны нелепый вопрос Ударил, как выстрел, и вздрогнул Христос... Прочувствовал крест онемевшей спиной И плюнул в Марию кровавой слюной.

Аутодафе назаретской Маруси Палач был горбат и воинственно пьян, За бранным словечком не лазил в карман. Он «брил» на лету подмастерьев своих, Пилату сказал: «Ну, давай на троих!» Исполнил частушку для римских кобыл, Хорошим словечком толпу оскорбил. А слов нехороших в истории нет, Вам скажет любой маломальский поэт. «Квартира», «машина», «японский халат», «Голгофа», «Иуда», «Христос» и «Пилат». А слово «Мария» — совсем красота! ...Давайте вернёмся к подножью креста... Смертельным квадратом бессменно стоят Четыреста римских угрюмых солдат. Простой автокран, задыхаясь в пыли, Христоса подъемлет на метр от Земли. На метр от планеты и жадной толпы, Превыше Голгофы и бренной судьбы... Бессмертье открыто! Вот только успеть... И надо всего лишь — чуть-чуть потерпеть... А гвозди тупые и лезут не так... И плещет в глаза ослепительный мрак. ..Палач был горбат и воистину пьян, Он лишние гвозди засунул в карман. «Сгодятся потом ремонтировать мост, А может, объявится новый Христос...» ... В кольце волосатых солдатских сердец Христос звал отца... Не услышал отец.

Наши зарубежные авторы

Сергей Гора Г. Линтикум, Мериленд США (родился в Санкт-Петербурге)

ПОРТРЕТЫ ПАМЯТИ ПОРТРЕТЫ ПАМЯТИ У памяти – двойная мера, Где равномерны явь и сны. Она, по сути, та же вера, Лишь с оборотной стороны. В ней холод правды в каждом миге С огнём фантазии – «на ты». И нет специфики религий В однообразии мечты... ...Мечты, где чудо-панорамы Без наносных сомнений-блох, Где в окнах лет, зажатых в рамы, Свет чувств, застигнутых врасплох. Волшебно прошлого рутина Сплетает сказочный букет... То натюрморт – его картина, То жизни праздничный портрет... *** Как мусульманам – минареты, Как православным – в небе крест, Блаженной памяти портреты Берут все чувства под арест. Наручник образа и слова Сомкнётся, истине грубя, И, как решётка, сны былого Не выпускают за себя. И слёз пустые непороды Рождают вдруг блаженства плен. И так не хочется свободы Вне строгих рамок фотосцен. И мысли плавно, как кареты, Текут назад, в хмельной острог, Туда, где памяти портреты Пожизненно назначил Бог...

Я СПЕШУ ЗА ОТВЕТОМ К СИНАЮ Говорят, что в предсветном начале, В изначальном истоке начал, Мирозданье неслось по спирали, Развиваясь себе по ночам. Та спираль перестроилась в вектор На распутье вселенских дорог, И воздвиг человечество некто Под загадочным именем: Бог. Дав творению право на выбор, Чтоб пороков убавить нули, Он скрижали Спасения выбил Из камней очерствевшей земли. Кто Ты есть, мой Господь, я не знаю, Мне невежество верой рассей. Я спешу за ответом к Синаю, Где Завету внимал Моисей. Вот Завета первейшая фраза: -Будь смиренным и малому рад. Знай: гордыня – вторая проказа, Возомнивших сводящая в ад. Много разных соблазнов на свете, Но не верь обещаньям льстеца. Будешь счастлив ты и долголетен, Почитая и мать и отца. Нет для ближнего милостей лишних: В каждой искра святого огня. Возлюби, человече, всех ближних Как себя самого ...и меня. Следуй вере моей непреложно И чужого вовек не бери. Никогда «не послушествуй ложно», То есть попросту значит: не ври. Дорожи своим жизненным веком. Лень и скуку оставь за бортом. Заклинаю, не будь гомосеком. И ещё: не вяжись со скотом. Не блуди, человечью породу Обращая прелюбами в тлен. Подсластит ли разврат хоть на йоту Злую горечь взаимных измен?... Видно, Бог в объясненья пускался О коварстве любовных сетей,

Сергей Гора Раз так долго с Горы не спускался, Внемля Господу, Моисей. Но поклялся Пророк пред Купиной, Потому до земного конца Наша совесть замедленной миной За грехи разрывает сердца… …Предрассудки людские живучи. Говорят , что к народам другим Прилетали «ребята» покруче, Чем наш добрый старик Элогим. Мол, откуда взялись фараоны, Многорукие образы Шив? Кто поднял пирамиды-хоромы Посреди Перуанских вершин? Я не знаю, кто выучил майя Мерить силу магнитных осей. И спешу за ответом к Синаю, Где Завету внимал Моисей.

НЕ РУБИ МНЕ МАЧТУ, БЕС Моли Бога о мне, святый угодниче Божий, Николай, яко аз усердно к тебе прибегаю... прибегаю. Разыгралась буря злая. Рядом нету Николая, Кто спасает от напастей Силой праведных чудес. Не руби мне мачту, бес. Мне, ведь, не доплыть до рая. Ты поэтому напрасно С топором на мачту влез. Я в Спасителя не верил И моря беды отмерил, Но надеждой на спасенье Сердцу хочется гореть. Не руби мне мачту, бес. Мне уже открылся берег. Ты позволь хоть на мгновенье Ощутить земную твердь. Только бес меня не слышит, Злые волны лезут выше. Вот и небосвод качнулся В знак прощального пике. ...И исчез куда-то бес. И внезапно я очнулся. И нашел обрубок мачты И топор в своей руке. НАХОДИТ, КАК ТЕНЬ, ОЩУЩЕНИЕ ТЬМЫ… Находит, как тень, ощущение тьмы, Едва погружаешься в русскую прессу: Родное и некогда славное «мы» Читается гимном унынью и стрессу.

Портреты памяти -Живи, веселись и Христа не гневи, Охота сказать мазохистам искусным. Другие поют о тепле и любви. А мы - всё о грустном... А мы – всё о грустном... На первой странице не платят зарплат. Вторая грозится убить по заказу. На третьей привычное: «кто виноват», ...Что входит страна в запредельную фазу. Четвёртая – дрязг межпарламентских грязь. На пятой упорно вещают кликуши Про то, как, неслышно в тарелках спустясь, В двенадцатом Землю пришельцы удушат. Две трети шестой – детектив-примитив, Внизу же агитка сурового вида: «Носите, сограждане, презерватив, Чтоб вдруг не изгнить от случайного СПИДа!» Ну, сколько же можно? Погода и та Прогнозится неурожая предтечей... Всё больше смущает меня темнота: Боюсь выходить из подъезда под вечер. Повсюду на свете реальность - не мёд. В любом государстве есть тёмные краски. Но здравый рассудок навряд ли поймёт Навязчивость стиля «сто первой рассказки». С годами меняются моды людей: Становится жизнь, где свободней, где строже. Земля - не болото застойных идей. Но мы - всё о том же... А мы - всё о том же... Ура, открываю страницу «Кино». Уж здесь-то расслаблюсь, от страха не тая. Читаю: в России ...когда-то давно Смеялся народ от комедий Гайдая. ...О Пушкине фильм. И о фильме статья. (Ура, позади устрашения мифы!) Читаю ...и снова в отчаянье я: Три века назад он слагал свои рифмы... . Пускай меня правильно каждый поймёт. С поэтом пример пусть не выглядит пошлым. Планета, как поезд, стремится вперёд. А мы - всё о прошлом... А мы - всё о прошлом... Но каждый читатель имеет свой нрав. И мой не такой, как у тихой овечки: Я все «аргументы» и «правды» собрав, Швырну в «огонёк» русской матушки-печки. От вытяжки текстов послышится свист, Тепло разольётся волнами над полом. Теперь, наконец, улыбнись, журналист: Ведь я - о весёлом... Ведь я - о весёлом!...

Поэзия

Виктор Воловик Виктор Афанасьевич Воловик – автор сборников стихов: «Сентябрь золотой», «Любви порука», «Родная тропинка». Печатался в коллективных сборниках красноярских поэтов. Его стихи – это признание автора в своих чувствах ко всему, что ему дорого, осмысление пройденного им пути. УПАВШАЯ ЗВЕЗДА Когда твой друг в погоне за звездою Живёт особой жизнью неземной… Он дружбу, что навек связал с тобою, Вдруг обрывает с лихостью людской. Взмывает и парит над облаками, Не хочет понимать, что перебор! Он далеко! И он теперь не с нами! И между нами высится забор…

Ни полюбить, ни разлюбить, Как мне хотелось и мечталось, Не смог собою в жизни бытьРазочарованность осталась! Какая разница теперь, Где упадёт мой лист на землю… Не смог найти свою я дверь, Чужую – вовсе не приемлю! Январь 20011 г

И полетав, устав от бурной славы, Почувствовав, что в жизни одинок, Он, приземляясь, угодил в канаву, И был ему в том жизненный урок.

МОИ СТИХИ Как для дитя грудное молоко, Мои стихи правдивы и чисты! И не гнетёт их непонятность слов, Не ищут толкованья мудрецы.

Друзья не прибежали на подмогу, Никто ему руки не протянул… Морзянкой его сердце бьёт тревогу, И снежный Норд в лицо его подул…

Душа моя пред всеми нараспашку! И по земле ступаю я босой. И сердце я не прячу под тельняшку: Я деревенский, русский и простой!

Упала и уж больше не светилась С небес его заветная звезда! Разменною монетой укатилась Обещанная дружба навсегда… Январь 2011 г

Как для дитя грудное молоко, Мои стихи правдивы и чисты! Летят они под небо высоко, Доступны, и свободны, и просты!

ЕДИНСТВО В третий раз пропел петух… И рассвет не удержать! Он пробился сквозь туманы, Чтобы зорькой пробежать На росистые поляны, Где взметнулась синева, Та, что землю укрывала, Восхищения слова Она с губ моих срывала! И в виденье волшебства Дух мой заново родился… Есть в том сила колдовстваЯ в едино с небом слился! Ноябрь 2010 г ОДИНОЧЕСТВО Как лист оторванный осины, Я в этой жизни одинок! При всей огромности России Найти я родину не смог…

Берите их, кладите на ладонь, Несите их в свою земную даль. Они вас успокоят, снимут боль, Берите! Мне нисколечко не жаль! Январь 2011г ЛЮБЛЮ ЗИМОЮ НЕПОГОДУ Люблю зимою непогоду, Когда свирепствует метель, Когда в снегах не видно броду И плачет одиноко ель… Бреду неспешно меж осин, А ветер рвёт все мысли в клочья… В лесу сегодня я один, И мне идти приятно молча. Когда же выдохнет метель В последнем вдохе злую силу, Я обниму тихонько ель И прошепчу: « Ты так красива!»

Виктор Воловик И переменится вдруг день: Снежинки ярко засверкают, И с лиц деревьев канет тень, Когда любовь мою познают! ЛЮБИМЫЙ ГОРОД Я люблю тебя, город Иланский! О тебе я сегодня пою. Ты и сказочный, ты настоящий, Сохраняешь ты юность свою! По утрам, чуть рассвет, просыпаюсь, Умываюсь лучами зари, И с тобою, Иланский, встречаюсь, Когда гаснут твои фонари Говорю тебе: «Здравствуй , любимый!» И спешу на работу пешком. Ты из сказок моих сотворимый, Я тебе их открою потом… Расскажу, как впервые влюбился, Как спешил к поездам на перрон, Как в снежинках летящих искрился И коньками звенел стадион! Расскажу, как в весенних рассветах Мы бродили с любимой вдвоём, Как в черёмухи падало лето, Осыпая наш путь серебром. Хорошеет с годами мой город И в цвету утопает весной! Он красив, и душою он молод, Для меня он всегда дорогой! Апрель 2011 ВОЛШЕБНИК Над сыном склонилась уставшая мать, Готовая сердце за сына отдать. Её измотала бессонная ночь, Но чёрные мысли она гонит прочь. Нет! Нет! Не случится лихая беда. Ей всё это снится, о, нет! Никогда! Не вырвет из рук сына подлая смерть! От горя и мук в голове коловерть… Но в комнату кто-то бесшумно вошёл И сыну поставил небольно укол. Участливо этак на мать посмотрел: - Да жив будет, жив непоседа –пострел! Сказав это, доктор очками сверкнул: - И вы отдохните, малыш ваш уснул. Какою счастливой становится мать. Готовая сердце за сына отдать, А доктор – волшебник за дверь и ушёл, Чтоб сделать кому-то волшебный укол. АВГУСТОВСКИЕ РАЗДУМЬЯ (К дню моего рождения – 2 сентября) Под вечер радуга рассыпалась над лужамиОкончил песню августовский дождь! Ушли года. Мы стали неуклюжими…

Стихи А на полях ночами зреет рожь. И скоро птицы стаями несметными На юг потянут в небе голубом. А думы, думы стали безответными… В берёзах лист ещё не в золотом. Придет сентябрь ,и что-то переменится. Добавит год, чтоб седине подстать. Мудрею ли? И самому не верится, Что прошлого уже не наверстать… Я не грущу. Туман низиной стелется. Не нужен мне в моём пути привал. К утру погода к ясному изменится. А главное, чтобы карась клевал! Август 2011 22 ИЮНЯ 1941 ГОДА Утро спокойно вступает в права, Росою ещё не умылась трава, Заря нежно лижет ночной небосвод, Месяц по звёздам решает кроссворд. Дремлет природа предутренним сном, А я вдруг подумал совсем об ином… В такое же утро, в четыре часа, Но только тогда… в сорок первом… Траву окропила уже не роса, А кровь пограничников верных… Вставала умытая кровью роса. Дышали орудия смертью, Стонала от бомб и от боли земля, Как будто секли её плетью… И многих в то утро не стало в живых: Топтали враги нашу землю… Но солью и потом пропахший солдат По крепости равен стал кремню! И выстоял, вынес советский народ! В бою не просил он пощады, И силу, и доблесть, и веру его Познали фашистские гады ! Давно отгремела земная гроза, Но в память двадцатого века Вписались и боль, и мужская слеза, И скорбь. И любовь человека ! ПОЗДНЕЕ ПРИЗНАНИЕ Вот уж птицы на юг В стаи новые сбились. Облетает листва С тополей и берёз. На десятке седьмом Мы ,как дети, влюбились… И была та любовь Без обманов и слёз. Я не клялся в любви, Не дарил тебе звёзды, Обещаний пустых

Виктор Воловик Я тебе не давал, Но с кудрявой рябины Ароматные гроздья Для тебя для одной Осторожно срывал… На десятке седьмом… Это ж надо –влюбились ! Слаще горькой рябины Я ягод не знал… И впервые, быть может, Себе мы открылись ! В сентябре золотом Я тебя целовал ! 2011г ОСЕННЯЯ ЗАРИСОВКА Октябрь морозом не ударил – И днём – осеннее тепло! Проказник-месяц ночью вставил В болотце чудное стекло… Глухарь, проснувшийся под утро, Меж кочек быстро заскользил… И для глотка воды он мудро Стекло зеркальное пробил. Потом взлетел к вершинам сосен И, примостившись на суку, Он вдохновенно слушал осень …! И сбросил шишку в осоку. 22. 11 .11 г *** Кукушка звонко куковала На берёзе у реки. Она детей своих искала, А мы смеялись, дураки ! Черёмуха, набравши цвет, Весну предмайскую встречала. А сверху тихо падал снег: Природа времени не знала…

Стихи На плащпалатках взвод « свой « снег носил, Маскировал умело и упрямо! Физических на то хватило сил , А вот моральных – было очень мало! Наш полк отличным станет, как всегда, И на вопросы мы ответим чётко. Но жаль, что эти белые снега Упрятаны от солнца « для зачета» Прощай, Чита ! Учебный батальон! Где службу преподали, как « науку»… Не к нам спешит сегодня почтальон: В другое место дед напишет внуку! 2011 год ОДА ОСЕНИ Как жаль: закончилась рыбалка! Не надо в рань теперь вставать… Но осень, скатерть –самобранка, Готова стол мне накрывать! Поставит грузди на закуску, Винца « Рябиновки» нальёт И по опавшим листьям хрусту Мне друга нового пошлет. Мы под берёзкой на поляне Из веток сделаем шатёр, А месяц спрячется в тумане, Чтоб наш подслушать разговор… И будет тост « За все озёра, Что рыбой радовали нас, За чудо –осень»! Жадным взором Ловлю я осени окрас!

О ЛЮБВИ Любви подвластно всё и вся: Неизмеримая в ней сила ! Она, ни разу не спрося, Меня куда-то уносила. И забирала мой покой, Не предавая тайн огласке… И вот родился я такой, В большой любви И нежной ласке ! ВОЕННАЯ МАСКИРОВКА Когда тебя ослепит белый снег, Насыпанный вдоль плаца у дороги, Поверь, мой друг, там снега вовсе нет, Там лишь мираж, рожденный « по тревоге».

Владимир Давыденко Давыденко Владимир Александрович проживает в пос. Шайковка Кировского района Калужской области. Кадровый военный. офицер ВДВ,Пишет стихи и прозу.

ЗА ДЕРЖАВУ... Могуч, красив наш Питер-град, Его ограды завитые, Дождём умыты мостовые И золота дворцов фасад. Брега, омытые Невою, Хранят следы былых оков, Кронштадт как символ непокою, И Петергоф как дар богов. Твореньем гениев надменных В гранитном камне воплощён Трудом рабов, Петром презренных, Оставшихся в болоте том. Костьми людскими, кровью, потом, И гнев, и боль свою уняв, Царь строил город, вместе с флотом Россию-матушку подняв. Застывши в бронзе, Пётр внемлет, Он ждёт грядущих перемен, Когда достойнейший преемник, Стряхнёт с России вечный тлен. Но нынче кто, наместник царский? «Роллс-ройс» карету заменил. Народ, забытый государством, В болоте жизни чуть не сгнил. Кто так бездарно правил нами, Страна – урезанный кастрат, Москва с бандитскими деньгами, И не указ ей Петроград? Ужель забыты все уроки, Наказы мудрого Петра? По камням царского двора Гуляет вор. Держи вора…! В СУПЕРМАРКЕТЕ Зимы разгул, метут снега, Пальтишко образца тридцатых, Промёрзла в валенке нога, Не держат холода заплаты.

Бабулю вряд ли позовёт, Таксист в шикарную машину, Носильщик мимо прошмыгнёт, Взглянув на сгорбленную спину. А было время, как она Чуть свет на поле собиралась, Кормилась с рук её страна, Она ж, чем Бог послал, питалась. Детей растила, как могла, Но сыновей её и мужа Война с собою унесла, Оставив пустоту и стужу. С зажатой сотней в кулаке Стоит бабулька в магазине, В её пластмассовом кульке Кг перловки. А в витрине Сыры, колбасы и вино Манят и запахом, и видом, Но нету пенсии давно, Остался «стольник» неликвидом. А нужно ещё месяц жить. Калоши взять на непогоду... И по-предательски дрожит Старушки сельской подбородок.

Галина Зеленкина Зеленкина Галина Николаевна родилась в городе Брест ( Беларусь) в офицерской семье. С 1960 года проживает в Сибири (до 1984 года в городе Братске Иркутской области, а с 1984 года и поныне в городе Кодинск Красноярского края ). Окончила энергетический факультет Иркутского политехнического института в 1971 году. Специальность – инженер-электрик. Работала проектировщиком в Группе Рабочего Проектирования на строительстве Братской, Усть-Илимской и Богучанской ГЭС. С 1974 года по 1982 год работала мастером в 366 эл.сети Североморск-7 Мурманской области (СФ). С1997 года занимается писательским трудом. Автор романов: «Убийца неподсуден» (изд-во «Кларетианум» г. Красноярск) и «Звездочет» ( изд-во «Буква» г.Красноярск), а также семи книжек стихов и серии детских книжек. Стихи и проза печатались в «Новом Енисейском литераторе», «Енисейке», «Поэзия на Енисее», «Литература Сибири», альманахе «Сибирь», «Пражский графоман» (Чехия), альманахах «Порог-АК» и «Фанданго» (Украина), «Великороссъ» (Москва), «Московский литератор», «Юность», «Российская литература» (№2 2011г), «Детская роман-газета» (№12 2010 г), «Российские поэты» 1Т, «Золотая строфа», «Звезда полей – 2011» и многих других. Член Союза писателей России, член-корреспондент Петровской академии наук и искусств, член творческого клуба «Новый Енисейский литератор», член Крымского клуба фантастов. НАМНОГО ЛЕГЧЕ Не починить в душе оборванной струны, В поломке без труда не разобраться. Чужую жизнь судить со стороны Намного легче, чем в своей копаться. Намного легче попадать не в такт Дыхания звезды или планеты, Чем аргументы поменять на факт, Не веря в предрассудки и приметы. Намного легче уходить в себя, Чем силу дать воинствующей лире, И словом никого не теребя, Намного легче жить в подлунном мире. И ПОЛЬЗЫ РАДИ Пусть говорят, что я, подобно ведьме, Плеснула колдовства в слова любви… Пусть говорят, что на метле к обедне Летала я за рифмой и вдали От глаз людских и шума городского Наколдовала много чепухи… Пусть говорят… От мнения людского Зависят гонорары за стихи. О ТОСКЕ Я надену платье из обид И пройдусь по парковой аллее. Летний вечер душу зазнобит, Памятью о прошлом заболею. Нет защиты от душевных ран, От сердечной муки нет микстуры. Тут и там оптический обман В музыке чужой архитектуры. Не сыграть на лире полонез: Случай оборвал струну тугую. Одинокой нотой фа-диез О мечте несбывшейся тоскую.

ОБРАЗ МАМЫ Столько лет прошло, а будто бы вчера Боль утраты выстрелила в сердце. Уходила мама утром в вечера, Распахнув неслышно в память дверцу. Сколько зим прошло, и столько лет Рана сердца заживать не хочет. Образ мамы, совести портрет, Со стены взирает днём и ночью. На мои поступки и дела То с улыбкой смотрит, то с укором, Может быть, за то, что родила Доченьку с мальчишеским задором. Что же делать? Я не образец Женщины земной в природе тленной. Образ мамы - ангела венец, Самой лучшей мамы во Вселенной. О НЕКРОЛОГЕ И фамилия в рамочке, словно в гробу, Извещает о том, что владелец её уже умер, Пронеся жизнь земную, как крест, на горбу Под назойливый нового времени зов, словно зуммер. Мне фамилия эта когда-то была дорога, И владельца её я когда-то безумно любила. Только жизнь наставляет однажды рога, И уходят куда-то любви нашей вера и сила. Некролог прочитала, и вспомнилось мне То далёкое лето, что памятью душу щекочет, О любви, что когда-то пришла по весне И, уйдя в никуда, возвращаться обратно не хочет.

Галина Зеленкина АФИША Не треплет ветер старую афишу, Концерт окончен и пора знать честь. И пусть его я больше не увижу, Зато теперь я знаю, что он есть. Афиша, иссечённая дождями, Осенней слякотью измят портрет. Путь до судьбы, проложен был не днями, А жизнью в километрах зим и лет. Я ОТРАЖАЮСЬ Не укрощаюсь маятой И суетой не укрощаюсь. Своей душевной красотой Я в бликах солнца отражаюсь. Я отражаюсь, как и ты В моих глазах, от грусти серых, Был отражением мечты О всех желаниях несмелых. Я отражаюсь только днём, Здесь ночью солнца нет в помине. Горенье радужным огнём Пусть присно будет, как и ныне.

ИЗ ОСЕННЕГО БЛОКНОТА * * * Мила мне осень пестротой наряда С зонтом аквамариновым небес. Душа ликует, да и сердце радо, Когда дожди из радуг красят лес. * * * Там, где мы с тобою чуда ждём, Плачет небо солнечным дождём. Там, где от ромашек снежен луг, Есть ручей свиданий и разлук. По его заросшим берегам Чудеса гуляют здесь и там. Но не все способны увидать Красоту и Божью благодать. * * * Вечерняя прохлада липнет к платью, А ты на небо смотришь и молчишь, Как будто бы в безмолвии спасенье… Где полотно пруда с блестящей гладью, Как в пяльцы, обрамляют камыши, Нз света звёзд дорога к вознесенью Над суетой сует из бытия… * * * Мне художник-время нарисует чудо: в золотом уборе стройные берёзы. Глядя на картину, восхищаться буду и ронять украдкой на улыбку слёзы.

Стихи * * * Облака плывут ладьями, Опрокинув днища в реку, Измеряет время днями «Бабье лето» человеку. * * * Осень жизни… И мне листопад Отправляет письмо без ответа. Каждый век больше года в стократ, Каждый год в сентябре бабье лето. * * * Мой октябрь, грустный месяц из детства, Застеклил ночью лужи, как окна, Чтоб луна не смогла наглядеться На хрустальные с росписью стёкла. ЧУТЬ СВЕТ Откусив солнца луч, чуть свет Неба синего лоскуток И зари на нём маков цвет Ветер облаком скрыл чуток. Откусив солнца луч, чуть свет Перламутрами белых рос На траве оставляет след По утрам туман- альбинос. ОСЕННИЙ ПЕЙЗАЖ Умиляет взор картина, Что написана не мной: Осень в платье из сатина С красотою неземной, Прислонясь спиной к осине, Вдаль задумчиво глядит, Где сентябрь косынкой синей Неба скрашивает вид. ТЕНЬ СУДЬБЫ По утрам туман густой, Небо влажное и серое. Скоро старый сад пустой Облачится в платье белое. А пока ещё шуршат Под ногами листья палые, Ухожу я в листопад За мечтами запоздалыми. Ухожу в осенний день, И погодою ненастной Дождь с лица смывает тень, Тень судьбы над жизнью властной.

Литературные встречи

Литературный мостик

У Сызрани и Ирпеня появились творческие связи С украинским «Приирпеньем» связана творческая жизнь многих известных писателей: Бориса Пастернака, Леонида Первомайского, Николая Носова… Именно здесь уже много лет работает Дом творчества украинских писателей. А недавно прошла творческая встреча с сызранским литератором, председателем «Содружества детских писателей» Олегом Корниенко. Возглавляемое писателем «Содружество» старается контактировать со всеми российскими литераторами, пишущими для детей, и наиболее перспективными изданиями. «Прежде чем критиковать произведения переводных западных авторов, - считает Олег Корниенко, - мы должны сами писать так, чтобы это было интересно нашим детям». Вокруг «Содружества» он намеревается объединить лучших детских авторов из разных регионов. Эту цель преследуют и встречи с писателями на Украине. В Ирпене сызранский поэт и прозаик встречался с коллегами и читателями в местном историко-краеведческом музее. В этом городе Олег Корниенко не в первый раз, ведь родом он из Украины, окончил 1-е Харьковское военное авиационно-техническое училище. А после этого, в середине 80-х, воевал в Афганистане и был награжден медалью «За боевые заслуги». На встрече с украинскими читателями Олег Корниенко прочитал несколько своих военных стихов, детский рассказ, любовную лирику. Встреча с приирпенскими писателями и читателями, как надеется Олег Корниенко, положит начало своеобразному литературному мостику — Ирпень - Сызрань. Предполагается, что лучшие произведения местных авторов будут публиковаться в популярных альманахах и литературных журналах России. Олег Корниенко получил в подарок сборники местных литераторов. А сам, в свою очередь, подарил читателям, и местной библиотеке, и музею несколько книг и журналов, изданных в

Самаре и Красноярске. Сызранский писатель встретился с редколлегиями ведущих литературных журналов Украины, в которых публикуются произведения для детей: «Пизнайко», «Малятко», «Барвинок»(все-Киев), «Литературный детский мир»(Симферополь). В Киеве Олег Корниенко беседовал с руководителями Национального Союза писателей Украины, побывал в редакциях «толстых» литературных журналов: «Киев» (глав. редактор Виктор Баранов- на снимке) и «Радуга»(Юрий Ковальский). Встретился он и с писателями из Крыма, постоянными авторами альманаха «Севастополь» Александром Волковым и Тамарой Дьяченко, газеты «Литературный Крым» и крымского выпуска «Литературной газеты». Все эти издания – и детские и взрослые - готовы переводить и печатать лучших авторов из Самарской губернии. Кроме того, была достигнута договоренность о проведении совместных фестивалей и литературных праздников. Олег Корниенко надеется, что сотрудничество с украинскими писателями поможет сделать более интересным детский журнал «Светлячок», который недавно возродился в Самаре после двадцатилетнего перерыва. «Детство - самый богатый период нашей жизни, - считает писатель. – Мы всю жизнь в памяти возвращаемся к своему детству, к впечатлениям о нем».

Вадим КАРАСЁВ

Проза

Николай Денисов Николай Денисов – художник. Закончил Владивостокское художественное училище. С 1969 года живёт в Казахстане. Одним из первых в республике был удостоен среди художников звания лауреата Ленинского комсомола. Член Союза художников Казахстана. Произведения Николая Алексеевича Денисова имеются во многих областных художественных и исторических музеях в Казахстане, а также в музее города-порта Тикси (Россия).Последние десятилетия живёт на юге республики в г. Таразе. Пишет стихи и прозу.

Ночевало солнце на терриконе

Так рано Юрка не просыпался ещё никогда. Причина - тапочки, их ему вчера вечером купила бабушка у сапожника. Тапочки так приятно пахли резиной, брезентом и дратвой! Теперь Юрка может сколько угодно лазать со своими друзьями по крутым и горячим склонам террикона. Юрке не терпелось показаться перед всеми в обнове. Обувшись, он выскочил во двор и замер от увиденного. Непонятно почему, из вершины дальнего террикона выходило большое оранжевое солнце. Юрка знал, что солнце ночует не там, а на терриконе, который стоит против окна его дома. Он видел, как в конце дня солнце садилось на эту гору из угольной породы и долго, долго угасало. А когда оно засыпало, становилось темно. Замекала коза Белка. Она со своим козленком Борькой жила в сенях под одной крышей с бабушкой и Юркой. Борька подрос, и у него уже появились рожки. Когда он был маленьким, бабушка приносила его в жилую комнату и разрешала внуку поиграть с козленком. Юрка становился на четвереньки и, подражая голосом Борьке, подставлял ему свой лоб. Игриво подпрыгивая, козлёнок бодался, и оба были очень довольны. На улице сыро, прохладно и безлюдно. Видно, всё ещё спят. Юрка вернулся домой. Из сеней появилась бабушка с кувшином парного молока. «Чёй-то ты так рано встал, милок, аль захворал?» - Тапочки мерил. - Ну-ну, да ты поспи ещё, поспи. Засыпая, Юрка почувствовал на своей голове тёплую бабушкину ладонь. -Питусоки, питусоки! - кричал тощий старый кореец. Он толкал перед собой тележку

на двух колёсах и созывал к себе людей. За деньги и лом цветного металла он предлагал всякую нужную в хозяйстве мелочь, а также сверкающие красным огнём сладкие петушки из жжёного сахара. К корейцу бежали женщины и дети. Время было послевоенное, и встретить мужчину было редкостью. Среди бежавших был мордвин Сашка. Юрке шесть лет, а Сашке двенадцать, но это не мешало быть им хорошими друзьями. (Бабушка часто общалась с его родителями). За большой отрезок свинцово-медного кабеля Сашка получил аж четыре петушка! Два из них он тут же вручил Юрке. Сияя от удовольствия, Юрка помчался к бабушке показать своё богатство. -Бабуля, смотри, что мне Сашка дал. Один тебе, один мне! -Бабуль, а что ты плачешь? - Да так, милок, вспомнилось немножко. Уж больно ты похож на свою маму. -А где она, бабуль? Бабушка утерла слёзы, задумалась. -Ты, милок, – тихо заговорила она, – не ходи больше с Сашкой на шахту. Эта шахта забрала твою маму. - Как это забрала? - Мама твоя шахтеркой была, уголь копала. А там, в шахте-то, взрыв случился, и не стало в живых моей дочки и многих других людей. - А когда мой папа вернётся с войны? - Отец твой на фронте погиб. Бумажка такая была. Юрка прижался к плоской фигурке бабушки. - Ты, бабуля, не плачь, мне с тобой хорошо, а когда я вырасту большим, буду тебя кормить

Николай Денисов

яблоками и катать на паровозе. Юрка помнит эти красивые сладкие яблоки. Невесть откуда принесла бабушка их своему внуку на Рождество. А к паровозу у Юрки самое восторженное отношение. Едва заслышав издали его призывной рёв, он со всей пацанвой из ближних домов бежал к насыпи железной дороги, что находилась совсем рядом, и ждал появления этой огромной машины. Подходя к шахте, паровоз сильно тормозил, медленно проходя мимо домов. Он как живой черный великан, пыхтел, сопел и приветствовал всех короткими гудками. Высоко над землей из его окна высовывался чумазый машинист, махая рукой, сверкая белыми зубами. Мальчишки кричали, что было сил: «Пару, пару!» И из недр паровоза вырывалось ослепительно белое облако. Доходя до ребят, оно уже не было горячим и детвора, ликуя от радости, растворялась в его объятиях. Поев хлеба с молоком, Юрка сел за букварь. Ему очень нравилась эта книжка. Бабушка научила его читать по слогам, и он громко и увлеченно почти пел «Во-ро-бей». Пришла Катька, соседка и подружка Юрки. Она была ровесницей, и дети часто играли во дворе вместе. Катьке нравились только картинки, к буквам она была равнодушна. -Пошли канавки рыть, - предложила Катька. -Да у меня ладошки ещё болят. Месяц назад приезжал на трамвае Юркин двоюродный брат Колька с тётей Аней. Они жили в новом городе в десяти километрах от шахт. С Колькой было всегда интересно. Он уже перешел в третий класс школы и был большой выдумщик всяких шалостей. Вот и на этот раз он позвал Юрку поиграть в трамвай. Взяв бабушкину кочергу, мальчишки залезли на крышу дома. Залезть было довольно просто. Дом, вернее сказать саманная полуземлянка, на треть был врыт в землю. Глиняная крыша была почти плоская. Показав на низко висящие электропровода, Колька дал в руки Юрке кочергу. «Цепляй за провод и беги!» В один миг всё обратилось в страшный кошмар. Юрку всего трясло, руки свело дикой судорогой, и мальчик не мог оторваться от кочерги. На его отчаянный крик прибежала тётя Аня и палкой сбила кочергу с провода.

Ночевало солнце на терриконе

Колька от страха куда-то сбежал и появился только вечером. Катька канючила: «Мы будем рыть осторожно». Юрка достал из-под кровати два старых железнодорожных костыля, и дети вышли на улицу. Там после хорошего ночного дождя было много лужиц. Выбрав каждый себе по луже, они принялись ковырять землю навстречу друг к другу. Наступил торжественный момент, когда лужи соединились. Устав от такой работы, дети во главе с Сашкой отправились за линию железной дороги на лесной склад. Сложенные штабелями огромные брёвна источали неизъяснимо приятный запах. Отодрав верхнюю грубую кору, можно было добраться до свежей зеленой кожицы и даже пожевать её. Едва дойдя до склада, ребята услышали гдето в его лабиринтах женский стон. Выйдя за угол одного из штабелей, они увидели лежащих на земле мужчину и женщину. -Зачем он её душит? - шёпотом спросил Юрка. Сашка взял детей за руки и тихо повёл назад. -Пойдём милиционеру расскажем,– предложила Катька. Сашка засмеялся: -Это взрослые так играют, а тётка плачет от того, что ей хорошо. Мои родители иногда ночью играют, думают, что я сплю. На Юрку всё это произвело сильное впечатление. Вернувшись домой и не обнаружив там бабушки, Юрка предложил Катьке поиграть во взрослые игры. Отказ последовал без колебаний: «Не хочу плакать». Во второй половине дня Юрка с Сашкой, прихватив тряпочные сумки с лямками, взобрались на террикон по линии, где изредка вверх-вниз ходит вагонетка, сбрасывая на вершине породу, среди которой попадаются куски угля и обломки старых деревянных креплений шахты. В который раз Юрка с Сашкой стояли на этом месте! Где-то изнутри горы самовозгоревшаяся порода нагревает всю массу террикона, и он слегка чадит дурманящим дымом. Зато какой отсюда открывается простор! Каждый раз Юрку охватывал трепет восхищения. Он стоит выше всего и выше всех! Сюда не долетают даже вездесущие

Николай Денисов

воробьи. Внизу простирается бескрайняя степь вперемежку с посёлками, шахтными постройками, и как величественные монументы, то ближе, то дальше возвышаются мрачноватые терриконы. Юрка не мог знать, что стоит на этой горе последний раз. Вскоре его жизнь круто изменится, и не будет уже вокруг него этого привычного пейзажа, и никогда не играть ему с верной Катькой и надёжным Сашкой. А пока мальчишки, прособирав то немногое ценное для топки печки, спустились вниз поискать отработанные пластины аккумуляторов. Из них они выплавляли на костре свинец и получали за это корейские петушки. Подойдя к ламповой мастерской, ребята заглянули в её открытое оконце. В помещении не видно было никого. На пыльном подоконнике лежал самодельный ножичек. Юрка запустил руку в окно и тут же был схвачен кем-то изнутри. От испуга Юрка закричал. Сашка с силой вырвал своего друга из руки незнакомца, и мальчишки, побросав свои сумки, во весь дух умчались по домам. Прибежав в свою комнату, Юрка выглянул в окно. Погони не было. Через минуту-две он снова посмотрел в окно. Его охватил жуткий страх. Прямо к дому шёл высокий дядька в форме и с чёрным чемоданом. Юрка шмыгнул под свою кровать. Его худенькое тело било ознобом. Вспомнились бабушкины беседы не брать чужого и не ходить на шахту. Видно,

Ночевало солнце на терриконе

Боженька хочет наказать его за непослушание. В дверь постучали. Творилось что-то непонятное. Бабушка вдруг заголосила, заплакала и всё повторяла: «Вернулся, сынок мой родной! Господи, слава тебе!» Дядька тоже что-то говорил, обнимая бабушку. Вспомнили и о Юрке. «Да вот только что был дома. Куда он мог подеваться?» Дядька оглянул убогое жилище. Глаза его остановились на Юркиной кровати, из которой торчали чёрные от угля детские ноги. Ну, а потом был такой праздник, который запомнился Юрке на всю его жизнь. Дядька бережно взял его на свои руки, прижал в сверкающей медалями груди. -Ну, племяш, чего ты так испугался? Открыв свой чемодан, солдат достал невиданные вещи. В руках у Юрки оказались игрушечный заводной трехколесный немецкий мотоцикл и блестящая губная гармошка, тоже немецкая. Дядя привёз их ему из самого Берлина! Долго сидели в счастливом возбуждении трое таких разных и таких родных людей за столом, украшенным армейскими консервами, душистой колбасой и сладкими конфетами. Полный необыкновенных встреч, страхов и неописуемого счастья день заканчивался. Юрка вспомнил о солнце, которое поднялось утром не там, где должно было подняться, выглянул в окно. Солнце медленно усаживалось на вершину Юркиного террикона. Всё в порядке!

Рисунок автора

Бойцы вспоминают минувшие дни...

Юрий Калинин Юрий Алексеевич Калинин родился в 1929 г. в Донецкой области. Из семьи казаков. С малых лет воспитывался в детских домах. Участник Великой Отечественной войны, был воспитанником – сыном полка. Участвовал в освобождении Украины, Белоруссии, Литвы. Был тяжело ранен. Награждён орденом Славы и медалями. В послевоенное время Ю.А. Калинин трудился на рудниках и шахтах Урала и Воркуты. В 1968 г. вернулся на родину, в Донбасс. В г. Гуково Ростовской области много сил отдал военно-патриотическому воспитанию молодёжи и школьников, ветеранскому движению. Почётный гражданин города Гуково. Есаул Ю.А. Калинин – активный участник возрождения традиций Донского казаче¬ства. Награждён казачьими орденами, медалями и памятными нагрудными знаками. Ю.А. Калинин – самобытный художник, участник и дипломант Всероссийских фестивалей народного творчества. Литературное творчество – неотъемлемая часть жизни Ю.А. Калинина. Он – автор шести книг, участник коллективных сборников и альманахов. Член Союза писателей Дона. Лауреат Южно-Российского литературнохудожественного конкурса «Великий вёшенец», награждён дипломом и золотой медалью М.А. Шолохова. Международным Союзом славянских журналистов награждён дипломом и медалью «Верные сыны России». Лауреат литературной премии В.С. Пикуля. С 2006 г. живёт в Москве.

Защищая рубежи Отечества

Это было осенью 1944 года. Войска нашего Первого Прибалтийского фронта уверенно наступали, ломая упорное сопротивление противника. Уже освобождены города: Шауляй, Рига, Лиепая, немец зажат в Курляндии. Но фашист, как раненый зверь, еще злее и сильнее. Он не хочет сдавать свои позиции добровольно, и, к нашей горечи, потери не уменьшаются. В самом центре литовского города Шауляй в двухэтажном здании, где раньше располагалась школа, теперь устроены палаты для раненых. Здесь расположился военный госпиталь. Как-то в последних числах ноября в нашу двенадцатую палату принесли на носилках тяжелораненого бойца. Осторожно положили на свободную кровать, по соседству с моей. Вся голова и тело его были забинтованы, свободными оставались только места у носа и рта. Все в палате притихли, у каждого своя боль, свои думки. Кто ходил с костылем, уселись на свои кровати. В палате погрустнело. Санитары ушли. Тот, в бинтах, лежит тихо, а время идёт, кто знает – к жизни или к смерти, попробуй, угадай? Через определённое время пришла сестра со шприцем, нагнулась и уколола. Ни звука, мы молчим, а что говорить? Всё понятно без слов. Так прошло несколько дней. Время течёт своим чередом. Тяжелораненому уже дают есть, что-то жидкое, ложечкой. Сестрёнка держит его голову и подает в отверстие между бинтами ложку, чуть приговаривая: «Ну, ещё чуть глотни, мой хороший». А у самой слёзы на глазах. Мы только вздыхаем. … Бах! Это контуженный пожилой боец на костылях не выдержал напряжения, упал в припадке, гипс на ноге сломался. Бьется головой об пол, из гипса потекла кровь, сукровица. Сестра бросает

кормить: «Ой, родненький, погоди!» И бросается к эпилептику. Подняла шум, прибежали на помощь сестры из других палат. Госпитальная жизнь длится не день, не два, а неделями и месяцами! Пока организм начнёт справляться с нанесёнными ему травмами, пока раны начнут затягиваться. Но хуже всех тому, кто находится между жизнью и смертью, чей организм до крайности истощён борьбой с ранениями, несовместимыми с жизнью, но ещё продолжает бороться из последних сил. Таким оказался мой сосед по палате. Со слов медсестёр я узнал, что рядом со мной лежит обгоревший танкист Николай Фролов. Настал день, когда я узнал побольше об этом человеке. К этому времени его повязки обновили, теперь был виден нос, глаза и рот, обгоревшие пальцы рук без ногтей. Он слабым голосом просил, чтоб его умертвили: сделали бы укол, и всё. Страшные боли одолевали его каждую секунду, каждый час, каждый день. Он не мог спать, стонать, только тихо что-то шептал. Мы иногда пытались разговаривать, как-то общаться. Из обрывков фраз мне удалось узнать, что танкист родом с Дона, казак. Я сам из этих мест, поэтому, наверное, и запомнился мне сбивчивый рассказ умиравшего бойца. У батьки-казака их было три сына. Старший – Михаил, средний вот он – Николай. А ещё младший – Иван. В годы смуты, когда на Дону и у белых, и у красных была своя выстраданная судьбой правда, Алексея Фролова призвали в Красную армию. Он, участник первой мировой, имел офицерский чин есаула. В конной армии Миронова он громил белогвардейцев, сражался с войсками генерала Деникина. Отчаянно рубились и красные, и белые. И все, вроде, за Россию. Когда Миронова по указу Троцкого расстреляли, пропал и есаул Алексей

Юрий Калинин Фролов. Сгинул в огне гражданской войны, не вернулся в родную станицу. Но дети его выросли достойными отца. После разорения гражданской войной жили бедно, засуха в Поволжье сказывалась и на Дону, тяжело проходила и коллективизация. К концу двадцатых подрос Михаил и ушёл служить в Рабоче-Крестьянскую Красную Армию. Судьба его хранила от репрессий. дослужился он до командира эскадрона. Только вот погиб в бою на Халхин-Голе. Николай же освоил мирную профессию – был лучшим в районе трактористом. Но вот настала война, и его мирная профессия стала самой что ни на есть военной. Отучивщись в 1941-м в танковом училище, Николай Фролов начал войну командиром тяжёлого танка КВ-1. За время боёв он сменил четыре бронированные машины. Последний танк – Т-34-85 был подбит и сгорел с экипажем в бою в районе литовского города Паневежес. Его одного успели оттащить от горящего танка другие танкисты. Николай еле разговаривал, любое движение причиняло ему невыносимую боль. О третьем брате поведать он не успел: сердце не выдержало. Умер тихо, без стонов. История жизни его ушла вместе с ним, и всё ушло, чем жил и как, всё закончилось. На Дон отправили «похоронку» – ещё одну из тысяч и тысяч. В памяти тех, кто остался жить, многие эпизоды войны застряли навсегда, как осколки в теле. Вот и я вспомнил этого танкиста через много лет, когда встретил его родного брата. И случилось это в 1978 году. На одной из встреч с ветеранами дивизии я услышал вдруг фамилию Фролов. «Не может быть. – говорю однополчанам. – Командир танка Фролов умер в госпитале у меня на глазах». Ситуацией заинтересовался бывший начальник контрразведывательного отдела «Смерш» дивизии Дашутин: бывали случаи, когда какой-то проходимец пользовался документами погибшего солдата. Но здесь обошлось. Выяснилось, что Иван Фролов действительно ветеран нашей дивизии. И история его войны тоже хранит много драматических страниц. В 1941-м Ивану исполнилось 25 лет. У него была бронь, но всё же он добровольцем ушёл на фронт. В июне 42-го Иван был тяжело ранен в боях подо Ржевом. Командиры посчитали, что Фролов Иван Алексеевич погиб. Послали матери «похоронку», да она не дошла: Ростовская область была в оккупации. Его спасли жители одной из деревень. Собирая трупы для захоронения, колхозницы спрятали

Воспоминанья о Великой Отечественной раненого солдата от немцев, выходили. И когда наши войска в 1943 году освободили Ржев и прилегающие сёла, он и попал в 977-й стрелковый полк нашей 270-й дивизии. Эх, не знал Иван, что больше года воевал он рядом со своим братом! С боями он прошёл Прибалтику, награждён орденом Славы и медалями. После войны окончил вуз, работал на ответственных должностях по линии минюста. Воспитал, как и его отец, троих сыновей, все они вышли в люди, стали достойными гражданами страны. А один из них – Сергей Фролов в настоящее время имеет казачий чин есаула в одном из полков Всевели¬кого Войска Донского. Такая вот история семьи донских казаков Фроловых. Семья прошла через горе Гражданской войны, лишилась кормильца, но выжила – и во время расказачивания, и в голод. И жить бы братьям Фроловым счастливо в новой, Советской России, да не судьба. Велика Россия, потому и врагов у неё немало. Старший с честью выполнил свой воинский долг и погиб, защищая восточные рубежи Родины. Геройски сложил голову в бою на западных рубежах средний брат. А вот младшему, как в сказках, повезло больше: он выжил. Чтобы от него продолжилось потомство родовых казаков Фроловых во славу нашего тихого Дона. Видно, так и должно было быть. Так на роду казакам написано – защищать рубежи Отечества.

Под обстрелом

О Великой Отечественной войне написаны миллионы страниц художественных произведений, мемуаров, публицистики, очерков. Теперь другие времена, многие хорошие книги пылятся на полках в библиотеках. Может, для кого-то та война должна быть забыта? А, может, её и не было? Нет, страшная война, которая поглотила миллионы жизней, не должна быть забыта. Есть ещё мы, солдаты Великой Отечественной. Она в нашей памяти осталась навсегда. Её не забудешь, даже если захотел бы. Вот и получается, что, пока мы, участники войны, живы, нам есть что сказать: у каждого из нас фронт оставил неизгладимый след. К сожалению, сегодня лжецы нагло вторгаются в историю. Пишут, не зная, как все было на самом деле, или ещё хуже – лгут в угоду антироссийским заказчикам фальшивок. Это все равно, что писать о шахтерском труде, не поработав в забое. Нельзя писать о том, о чём не знаешь. Железо ковать – кузнецу. О войне писать – фронтовику. Вот небольшой эпизод, всего несколько часов войны. Октябрь 1942 года. Калининский фронт. Через едва примёрзшие болота и леса пробивается разрозненная, разбитая в двухдневных боях рота автоматчиков 973-го стрелкового полка. А их методично накрывают немецкие мины, которые с воем разрываются то вблизи, а то и совсем далёко.

Юрий Калинин Ещё вчера сотни бойцов нашего полка атаковали противника, но что-то пошло не так, как задумали командиры. И наступление захлебнулось. Роте лейтенанта Мальцева отступать было некуда: кругом болота. Пришлось отступить в болота. И теперь командир роты пытается увести изпод обстрела противника остатки роты. А идти тоже некуда: везде свистят осколки и воют мины. Из-под не¬прерывного хаотичного обстрела выйти долго не удаётся. Немцы как будто знают, где в болотах находятся наши подразделения, хотя, скорее всего, кидают мины просто наобум. Пробиваются красноармейцы через это бесконечное болото, обходя трясины, кажется, уже вечность, а времени-то прошло не более суток. Где наши, где немцы, никто не знает. К вечеру, собрав бойцов в одном из перелесков, Мальцев насчитал сорок три красноармейца и четыре подводы. За прошедшие сутки потери составили больше полуроты, две лошади с телегами утонули, умерли восемь раненых. Пошёл снег с дождем. Он бьет в лицо. И без того промокшую и отяжелевшую телогрейку хочется скинуть. Иногда очень хочется есть и пить. Наступает холодная обледеняющая ночь. Мины ложатся вдали, некоторые не взрываются, тонут в болоте. Но вот одна попадает точно в расположение бойцов и, разорвавшись, острыми горячими осколками рвёт в клочья лошадей и людей. Слышатся крики, стоны, ржание лошадей, а вокруг – темень и холод. Что-то вспыхнуло – это зависла ракета. Кое-как разобрав людей на живых и мёртвых, красноармейцы сплотились к командиру: «Что дальше?». Молодой, только месяц назад получивший офицерское звание, Тихон Мальцев прохрипел: «Уходим дальше». Группа бойцов с двумя подводами, на которые погрузили раненых и всё, что было можно, отчаянно стремится вырваться из этого гиблого места на твёрдую почву. Болото от дождя подтаивает, лёд колется под тяжестью подвод, телеги приходится тащить почти что на себе. Люди упорно продвигаются все дальше и дальше. Порой свистят шальные пули, осколки мин добивают живых. Хорошо, что зимой ещё можно дышать, хоть пороховой гарью с кровью, но всё же дышать! А вот летом не усидишь в болоте: трупный запах убьет. Сколько красноармейцев да и фрицев тут затянуло трясинами, сколько жизней погублено. Вот одна подвода кое-как вырвалась из очередной трясины, и уставшая лошадь остановилась на поляне. Она тяжело дышит, фырчит, по бокам её проходит мелкая дрожь. Собрались измученные солдаты. Они легли на подводу, прижались спинами, и нет больше сил пошевелиться. А дождь, снег и стрельба продолжаются. Новый разрыв мины метрах в ста, и кто-то вскрикнул и застонал. Раненый ползком выбирается на поляну и, прислонясь к колесу телеги, теряет сознание. Бойцы видят, что это командир роты. К нему устремляется санитар: надо остановить

Воспоминанья о Великой Отечественной кровь. Кто-то кричит издалека: «Юра, Юра! Доползи до Зотова, помоги ему вывести лошадь вправо… там твёрдая земля. Там и ждите меня, я постараюсь…». Последние слова теряются в разрыве очередной мины. Опять темень, но Юра – мальчишка, воспитанник части – уже спешит к дико ржащей и бьющейся в панике лошади. Он видит, что телега с грузом проломила тонкий лёд и своей тяжестью затягивает бедное животное в болотную жижу. Лошадь хрипит, рвётся, а ездовой, ефрейтор Зотов, контужен и ранен. Голый по пояс, в воде и жиже вперемешку со льдом, обезумевший окровавленный боец прикладом автомата бьет и бьёт по лошадиным рёбрам: «Ну, мать твою! Мать твою!». Но у лошади уже нет сил, пар и пена срываются с её губ, она бьётся в конвульсиях. Ездовой уцепился за телегу, которая уже тянет и его самого в топь. Юра с ужасом видит, как ездовой медленно тонет с телегой… Он, что есть сил, бросается к лошади, ножом срезает подпруги, хватает лошадь под удила и, упираясь сапогами в кочки, с огромным трудом тащит из трясины одуревшую, но освобождённую от ремней и телеги лошадь. Только успел её вывести на твердое место, как та, обессилев, упала, согнув колени. В этот момент рядом громко ухнула мина. Полетели осколки, многие из которых смертельно ранили лошадь. Юру контузило, и он, не в силах подняться, смог только прислониться к еще теплому лошадиному крупу и впал в забытье. …Наступало утро, рассветало, пошел снег, уже без дождя. Обстрел, наконец, прекратился. Немцы тоже люди, наверное, теперь спят в тепле. На поляне – две лошади и одна телега. На телеге тяжелораненый командир роты и шесть красноармейцев с перевязанными ранами. Они в полудрёме. Кто-то, отхлебнув спирта, передаёт фляжку другому. Кто-то отрешённо жуёт размокший сухарь. За ночь погибли больше тридцати бойцов. Юра почти закоченел от холода, но очнулся, когда его стали поднимать, чтобы отнести на подводу. Подросток осмотрелся: все бойцы неимоверно грязные, в рваной и мокрой одежде. Забинтованные головы, руки не отличить – настолько всё перемешалось с кровью и болотной жижей, что, кажется, выжить после этого нельзя. Юра не из слабого десятка, но тут, кусая губы, заплакал. От бессилия и отчаяния... Вот вам война. Всего-то ночь под обстрелом. Здесь нет героев. Нет трусов. Есть война с её кровожадностью и беспощадной жестокостью. Всего-то ночь... А война длилась месяцами, годами, зимой, весной, летом, осенью. Можно ли это представить себе в тиши кабинетов во время мирной жизни? Представить, наверное, можно. Не дай бог никому пережить то, что мы пережили.

Поэзия

Лариса Шалимова Родилась и живу в городе Партизанске. Член литературного объединения “Родник” г. Партизанска Публиковалась в газетах: «Вести», «Время перемен», «Лукоморье». в журналах: «Работница» (2008г.), «Самиздат – Дальний Восток» (2010г.), «Русский писатель» (2010г.), в коллективных сборниках: «Живое облако» (1996г., 2010г.), «В поисках истины» (1999г.), «Такая разноликая истина» (2004г.), «Вслед за солнцем» (2008г.). «Судьбы связующая нить» (2009г.) В 2008 году вышла первая, пока единственная, книга «Жизнь – подарок!». ПОРЫВ Не останавливай порыв Сказать и сделать что-то, А, может, впереди обрыв… Пусть подождёт работа. Как часто в суете мирской О ближнем забываем И жизнь его своей искрой Продлить не успеваем! ТОСКА Дождь осенний, как прелюдия тоски, Душу располосовал на лоскутки! И теперь не соберу и не сошью, Всем друзьям кусочки неба раздаю... С той надеждой, что вернутся, отдадут, Что не быть в плену тянувшихся минут. ОСЕНЬ Осень манящим Листвы круженьем Путника вдруг пленила. В танце летящем Мечты крушенье – Краски зачем сменила? Кажется, рыжий Щенок резвится В парке у строгих сосен? Белый на крыши Снежок ложится, Маркий в позднюю осень. 2 Я иду, стихи слагая, Не спеша... Осень грустная, нагая, Как душа. Показала откровенно Все дары И притихла, но, наверно, До поры. До поры, когда одарит, Не скупясь, Когда вновь украсит дали Златовязь... ЛЕТО (акростих) Луговые цветы хороши поутру, Ежевика с куста так и просится в рот! Тень листвы нас прохладой поманит в жару, Облака отразятся в бескрайности вод…

ЖИЗНЬ (сонет) О.Б. Жизнь... Она состоит из потерь, Обретая, всегда теряем. Только ты не захлопывай дверь, Чтобы жизнь не казалась краем! Только ты оцени всё вокруг Новым взглядом и мудрым сердцем. Жизнь подскажет, где враг, а где друг И в какие метнуться дверцы… Не грусти, небеса так чисты, Для тебя это солнце светит! Пока жив, не сжигай все мосты. Кто-нибудь на твой крик ответит. Жизнь... Она состоит из потерь, Делишь всё в ней на «до» и «теперь». БАБОЧКИ (сонет) Бабочки порхают в поле, Крылья, как цветы, ожили! Им по нраву миг на воле, В путь за сказкой - против были Полетят и озадачат: Что достигнуть сможем боле? Как нам, смертным, жить иначе? Мы не бабочки во поле... Но когда мы их увидим, Что-то в сердце протестует: Все привычки ненавидим, И душа поёт, тоскует! Может, были мы когда-то Тоже, как они, крылаты?.. В ЛЕСУ (сонет) Ах, вот оно счастье - горсть маленьких ягод С ладони! И рвал он их лишь для тебя. И вдруг понимаешь, что нет больше тягот, Глаза озорные глядят так любя... Ах, вот оно счастье - его рассмешила: “Девчонка, и нос твой, и щёки в соку!” А просто природа сегодня решила, Что хватит грустить на коротком веку. И миг, очарованный щебетом птичьим, Вдруг замер в звенящей своей тишине... Слились в поцелуе два вечных величья, И ветви деревьев сплелись в вышине. Два космоса, два мирозданья вселенной! Любовь! И история стала нетленной...

Лариса Шалимова АНОНИМКА (посвящение А.С. Пушкину) Он слово чтил любовью Поэта и творца… Но расплатился кровью За кляузы глупца. Что слово ранит, это Известно испокон. Судьбой одной поэта Ревнивцам всем поклон! О ревность, ты слепая, Когда душа горит. Не слышишь, как глухая, Что разум говорит. Сомненья поселили Вдруг хрупкие слова, Умножила их в силе Молва, молва, молва! Страшнее анонимок Не пуля из свинца, А то, что лик любимой Стер кто-то без лица… ОТВЕТ Снег припорошил дорожки, И отчётливы следы. Если подождать немножко, Тайной станет: был ли ты? Скоро скроет все изъяны Снежный бинт на мостовой. Говорят, что лечит раны Время, жизни постовой. Захотелось плакать даже... Но картинка из окна Выставлена на продажу, И цена всему дана! Боже! Как мудра природа! Что там книжные тома... И любое время года Как защита на дома. От неверия и злобы, От хулы на белый свет... Подружись с природой, чтобы Находить на всё ответ. РОМАШКА Растёт ромашка на лугу, Блондинка в белом сарафане. Срывать не буду, сберегу: Продлиться пусть очарованье! Наверно, в прошлой жизни ты Пленила бравого гусара, А он сгубил твои мечты В огне любовного пожара. А, может, было всё не так: Его любя, ты не страдала. Но ты, шутя, даёшь мне знак: Пришла любовь иль запоздала. Откуда знать тебе о том, Что даже сердцу неизвестно? Была ты, видно, в мире том Женой не ставшая, невеста. И белоснежный твой наряд Мне говорит, что так и было! Неужто сотни лет подряд

Стихи Любовь так трепетно хранила, Что до сих пор в чужих устах Вопрос тот: “Любит иль не любит”? И в этом вера: даже прах Любовь большую не погубит! ЛАНДЫШИ Ландыши... Дыши, дыши Аромат вдыхай! Выросли в тиши, в глуши, Лес - родной вам край. А цветы, как бубенцы, Только не звенят! Кто-то оборвал концы Тишину хранят... Молчаливо всё вокруг Лишь на первый взгляд! Красота рождает звук Сотни лет подряд... Музыку в душе услышь, Путай явь со сном! Где в траве, нарушив тишь, Разыгрался гном. 29 мая, 2007 год

НЕ ССОРЬТЕСЬ С ЛЮБИМЫМИ Не ссорьтесь с любимыми, множа ошибки, Которые трудно исправить потом. В душе будто кто-то играет на скрипке, И музыка плачет с тобою о том… Что ты не хотела, но так получилось, Что он не хотел, только гордость сильней… И вот ваше счастье, что раньше лучилось, Забилось туда, где забыться верней. Оно в темноте, как то чудище в сказке, Лежит умирая. Когда же рассвет? Большое, тоскливое, ждущее ласки… Цветочек простой - на сомненья ответ! РОЗА Роза нежная обречена: Узницей хрустальной стала вазы. В тайну двух сердец вовлечена, Точкой в недосказанности фразы Быть всегда должна, но не ворчит, Ей шипы пустить бы в дело надо... Для неё важнее всех причин Расцвести для услажденья взглядов! Перламутр душистых лепестков, Будто свет зари, пропитан солнцем! И не страшен плен любых оков: Стол, хрусталь и небо, как оконце... Так покорна, в этом вся любовь! Просто миг, подвластный увяданью. Шип кольнул, из пальца льётся кровь, Это о разлуке боль, преданье... Срезал розу белую Ахмет, Чтоб любимой распахнулось сердце. Что слова? В них толку, роза, нет! Не понять слова ей иноверца: “В вас любви моей сокрыт исток, Сердце разрывает грусть на части. Дорог север, и пленит восток... Всё решенье только в вашей власти!” Розу приняла, но был отказ:

Лариса Шалимова “Не в чести у нас брак с иноверцем. Слышала, что так же и у вас... Так зачем же надрывать нам сердце?” В память тех, давно минувших лет Роза алым налилась пожаром... Никогда не говорите:”Нет!” Сердце любит. Кто сказал, что даром? СТАРЫЙ ДРУГ Вопрос глупый, простой: Что важнее из двух: Тишины настой Или старый друг? Он к тебе придёт В день обычный, серый. С ним в твой дом войдёт Дух любви и веры. Он твой страх возьмёт Перед днём грядущим. Скажет, что везёт Лишь вперёд идущим И что грусть и плач Путь для всех болезней... Старый друг, как врач, Знает: смех полезней. Будет день как день, Но совсем не серый. Сбрось сомнений тень: Друг что парус белый... БАБОЧКА Бабочка села в ладошку, Спутала, может, с цветком? Или устала немножко? Страх ей совсем не знаком. Просто с ней ласковы небо, Солнце, луга и цветы! Ах! Эту лёгкость и мне бы: Тайну познать с высоты… Вот ты вспорхнула! И буду Долго смотреть, как летит Милое, хрупкое чудо… Лёгкого ветра в пути! Может быть, счастье ты встретишь? Дом укажи ему мой. Пусть и меня заприметит, Не обойдет стороной… ЕСЛИ... Мысли после просмотра по ТВ д/ф «Черная сотня. Дело 2001 года» Нет зрелища, страшнее черных стай… Юнец бритоголовый вскинул руку! Так Гитлеру кричали толпы: «Хайль!», Не ведая, какую кличут муку На головы безвинные людей… Расстрелянных, сожженных – миллионы! И снова… От каких таких дождей Растет пацан, во свастику влюбленный? Откуда в русских этот жуткий след? Скинхедов поступь – дикое движение! Казалось бы, что после страшных бед В нас, с генами, проснутся отторженье И ненависть к коричневой чуме. Поймем без слов и без нравоученья!

Стихи Но что-то помутилось вдруг в уме: Цвет глаз и кожи стал иметь значенье Лишь для того, чтобы на свете жить, По улицам одним ходить с тобою… Идет мразь на «охоту», чтоб убить Того, кто не похож. Правят судьбою Легко… Не понимаю все равно, Как на российских землях так случилось?! Война с фашизмом минула давно, Весна ликует! Ей-то не забылись Ни боль, ни гнев… Такое – не простить: Звезды Давида, руки с номерами… Кто выжил, никогда тем не забыть, Как в лагерях и гетто умирали. И верилось солдату, что конец Пришел кошмару. Он не повторится! Но вырос сын, он сам теперь отец… А правнук с тем, кто в страшном сне лишь снится. Все в кожаном и бриты наголо, В глазах лишь холод, доброй нет там мысли. Догадкой страшной душу обожгло, Все повторится с новой силой, если… СОН Странный сон Плач ли стон? В унисон Пенье птиц. Много лиц! Без страниц Книги том. Всё вверх дном! Ночь - за днём... Крыльев взмах Дивных птах. Это страх! Жизнь как миг, Первый крик, Солнца блик... Что потом? Старый дом, Пусто в нём. СЧАСТЬЕ Счастье – быть участником чего-то: Действия, события, мечты… Счастье – кропотливая работа И не переносит пустоты. Счастье – смех друзей в любимом доме И иллюзия, что нет врагов, Тех, кто ждет на жизненном изломе, Не прощая счастья, как долгов. Счастье – ощущать себя частицей Неба, речки, луговых цветов, Быть всегда непознанной страницей, Для любимых не сжигать мостов… Жить в гармонии совсем не сложно! Почему же мы тогда ворчим: «Счастье далеко и невозможно!» Жизнь – подарок! Это мы не чтим… Комплексы в душе преодолейте. Счастливы – и, значит, светел мир! И удача на волшебной флейте Вам сыграет – ВЫ ее кумир!

Литература

СТИХОВ ЖИВЫЕ ГОЛОСА (Штрихи к творческому портрету Юрия Черных)

Ежегодно, на протяжении 17-ти лет во Дворце Детского и юношеского творчества пос. Энергетик г. Братска проводятся Литературные гостиные, посвященные памяти нашего земляка, замечательного детского поэта Юрия Черных. Вот и на этот раз были приглашены на Литературную гостиную, посвященную 75-летию со дня рождения поэта, учителя и учащиеся образовательных школ, библиотекари и студенты, собратья по литературному цеху, а также все, кому дорого его неординарное творчество. Участниками этой знаменательной гостиной были ребята – мальчишки и девчонки 1-а класса школы № 45 с их любимым классным руководителем, Ольгой Ким, а также концертмейстер Аэлита Попкова – дипломант Международного фестиваля пианистов в г. Кемерово и молодой талантливый композитор Александр Попков. Не остались равнодушными и гости, пришедшие на эту Литературную гостиную. Каждому, кто хоть однажды встречался с Юрием Черных, нашлось что вспомнить, поведать о тех редких, но памятных минутах общения с ним. Недаром благодарные братчане в лице Департамента культуры администрации г. Братска к 75-летию со дня рождения поэта издали книгу его избранных стихотворений «Кто пасется на лугу?». Я думаю, эта знаменательная, в связи с юбилеем поэта, Литературная гостиная надолго запомнится всем, кто нашел время, уделил внимание этому памятному событию в культурной жизни г. Братска. …Как всегда, нынешнюю гостиную открыл ее постоянный ведущий (автор этой статьи, Владимир Корнилов), который рассказал о жизни и самобытном творчестве Юрия Черных, вспоминал интересные, памятные с ним встречи…А потом ребята читали понравившиеся им необыкновенно светлые и по-детски непосредственные стихи поэта. Родился Юрий Черных 27 ноября 1936 года в г. Усть-Куте в очень неспокойное время, когда в стране царил геноцид, а на Западе Гитлер уже помышлял о мировой агрессии. Детство Юрия прошло в далеком таежном селе Нижне-Илимске среди таких же, как и он, босоногих сверстников… Живописная река Илим, богатая рыбой, и щедрая сибирская природа не только помогли им выжить в то голодное, жуткое время, но и освещали их детские души фантазией, помогали будущему поэту развивать его раннее литературное дарование. Своё первое стихотворение, гневное и подетски смешное, но уже отражавшее позицию автора, он сочинил в пятилетнем возрасте. Из рассказа самого Юрия Черных: “Оно было про

войну”. По воспоминаниям его друга-односельчанина Виталия Банщикова, кроме неописуемой мальчишеской фантазии и любознательности, Юрий с детства обладал еще и феноменальной памятью, и начитанностью. Ярких иллюстраций, подтверждающих его уникальную память, достаточно много. Об одной из таких поведал В. Банщикову на традиционной встрече выпускников Нижне-Илимской средней школы их преподаватель литературы. Как-то во время написания классного сочинения Черных первым сдал свою тетрадь. Тогда учитель поинтересовался, помнит ли он что-либо из написанного?.. И каково же было удивление преподавателя, когда устный пересказ Юрия в точности совпадал с содержанием сочинения в тетради... Выросший в родстве и согласии с природой, Юрий Черных и впоследствии не терял с ней контакта. В 60-е годы он - выпускник Иркутского сельскохозяйственного института и уже законный житель Братска - вместе со своими новыми друзьями, работниками ТЭЦ, часто делали вылазки на живописные острова Ангары, где у костра любили слушать задушевные русские песни и романсы. Это все наполняло и питало его тонкую восприимчивую душу... Внутренний мир поэта к тому времени был беспредельно огромен и прекрасен: от античных басен Эзопа до поэзии Пушкина и Рубцова. С Юрием Черных я познакомился в 1972 году, когда приехал в Братск. Меня - начинающего стихотворца - уже тогда поразили музыкальность его стихов и удивительно поэтичное видение мира. За эти долгие годы, что связывали нас с Юрием творчеством, я многому у него научился... В личной жизни он был человеком незащищенным. С трудом пробивался в большую поэзию, часто натыкаясь на черствость и равнодушие чиновников издательств. Это постоянно травмировало его легко ранимую душу, отнимало физические и душевные силы, но не смогло сломать в творческом полете его поэтических крыльев. Если бы Юрий Черных был жив, то в этот знаменательный день снова собрались бы вместе родные, близкие, товарищи по творчеству. И Юрий с радостью дарил бы всем свою новую книгу: это был бы уже толстый сборник его избранных стихотворений и сказок для детей.... Но судьбе было угодно распорядиться по-своему... Жизнь Юрия Черных оборвалась преждевременно 12 сентября 1994 года, в самом зените литературной славы... В Братске ежегодно в эти осенние дни во Дворце детского и юношеского творчества п. Энергетик для учащихся школ и педагогов проводятся уроки памяти поэта, читаются его стихи и сказки, вспоминаются совместные с ним выступления и встречи. Вот

Владимир Корнилов и сегодня мы проводим очередную Литературную гостиную, посвященную 75-летию со дня рождения поэта. О некоторых встречах и выступлениях я вам сегодня и поведаю . В 1984 году нас, нескольких членов литературного объединения «Истоки», в числе которых был и Ю. Черных, пригласили на творческий вечер в ДК “Транспортный строитель” в пос. Осиновка, где мы поочередно читали стихи. К этому времени у меня вышла первая книга стихов. Сидели мы с Черных рядом, и он, протягивая мою книгу, вышедшую в “Восточно-Сибирском” издательстве, попросил меня подписать его дочке Миле. Я, разумеется, не зная ее возраста и думая, что она еще маленькая, подписал книгу следующим образом: “Милочке замечательной девочке с пожеланиями счастливого детства ...”. И Юрий, прочитав такой автограф, едва сдержал себя от смеха. И только после выступления мы узнали причину столь необычного и веселого его настроения. Оказывается, его дочке в то время было 22 года. ...Воспоминаний, связывающих нас в те годы с Юрием Черных многолетней творческой дружбой, очень много... Помнится, в 1986 году ему исполнилось 50 лет. До этого времени у Черных вышло уже три книги: “На лугу пасутся ко...” (1979), “Веселый разговор”(1981) и “На Кудыкиной горе” (1986). И вот Юрий, собирая на торжество самых близких людей, пригласил и меня. Но как идти на юбилей без стихотворного поздравления, когда все знают, что ты этим занимаешься почти профессионально. И тут, листая его новую книгу “На Кудыкиной горе”, я неожиданно написал такие строки: Юбиляру мы желаем За словесною игрой, Чтоб всегда был обожаем Всесоюзной детворой. Без пяти минут он - классик, Пишет книги детворе. У него сегодня праздник На Кудыкиной горе. Имениннику очень понравилось поздравление... Так ненавязчиво складывались наши отношения на протяжении многих лет. Это и совместные занятия в литературном объединении “Истоки”, и поездки в Усть-Илимск по обмену творческим опытом между литобъединениями, и участие в областных конференциях “Молодость. Творчество. Современность”. И хотя Юрий был человеком общительным, активно влиял на творческую атмосферу литературного объединения, все же чувство постоянного одиночества угнетало его. И чтобы как-то скрасить это, особенно в скучные осенние вечера и длинные зимние ночи, он много работал над стихами, разыгрывал шахматные этюды... Часто бывая в гостях у писателя Михасенко, Юрий Черных делился с ним замыслами, читал свои новые произведения. И Геннадий Павлович всегда находил для этого время, помогая творческому росту поэта, становлению его таланта... А по субботам

Литература Юрий приезжал к своему другу детства Виталию Банщикову, где проводил долгие часы досуга за шахматной доской. ...А вот еще одно из самых дорогих и памятных мне воспоминаний. В 1990 году в Восточно-Сибирском книжном издательстве у меня вышла третья книга стихов. В том же году ответственный секретарь Иркутской писательской организации Ростислав Филиппов предложил мне вступить в члены Союза писателей России. И вот тогда одним из первых, кто дал рекомендацию, был Юрий Черных, тепло отозвавшийся в ней о моем творчестве... К тому времени имя поэта Ю. Черных было уже хорошо известно не только в Братске, но и далеко за его пределами. Он был автором более 10 книг, написанных для детей и изданных в Иркутске, Москве, Братске. Кроме перечисленных выше, сюда вошли книги: “Хотите - поверьте”, “Сказка про наседку-непоседку”, “Летучая кошь”, “Внучка-почемучка”, “Сказка про ворону”, “Егоркины скороговорки” и др. Выпущенные огромным тиражом, они не остались лежать на полках книжных магазинов, а нашли адреса своих маленьких и взыскательных читателей. Еще задолго до выхода первой книги Юрия Черных лауреат премии Ленинского комсомола композитор Александра Пахмутова написала на его стихотворение “Кто пасется на лугу” замечательную детскую песенку, ставшую победительницей международного конкурса детской песни в Софии. А вскоре по сюжету этой песенки был снят и мультфильм, принесший ее автору в то время всесоюзную известность. Так впервые нашим маленьким современникам открылось новое литературное имя – имя Юрия Черных. ...Для воплощения своих художественных замыслов поэт всегда использовал богатые языковые средства и различные литературные приемы. В частности, прибегая к олицетворению, он создавал свой неповторимый мир, в котором героями его стихов и сказок являлись не только дети, но и все, что окружало их. Поэзия Юрия Черных учит ребенка видеть мир добрыми глазами и слышать все его голоса далеко вокруг себя. Как необычно и загадочно начинается его стихотворение “Кто пасется на лугу?”, где воображаемая бабушка, не спеша, словно разматывая клубок из простеньких загадок, вводит внучку в удивительно прекрасный и таинственный мир. И детям становится интересно, а кто же это там, далеко, далеко?.. И как зовут этих загадочных «ко...»? Далеко, далеко На лугу пасутся ко... - Кони? - Нет, не кони! Далеко, далеко На лугу пасутся ко... - Козы? - Нет не козы! Особенно интересным получился финал этого стихотворения, который и является ключом к

Владимир Корнилов разгадке: ...Далеко, далеко На лугу пасутся ко... - Правильно - коровы! Пейте, дети, молоко Будете здоровы! Своеобразным является и стихотворение “Жили-были”, где поэт, умышленно смешивая клички животных и птиц, создает совершенно необычную для человека, лишенного фантазии, картину: Жили-были дед да баба С маленькою внучкой. Кошку рыжую свою Называли Жучкой. А Хохлаткою они Звали жеребенка, А еще у них была Курица Буренка. А еще у них была Собачонка Мурка, А еще - два козла: Сивка да Бурка. ...Никогда еще дети не нуждались так остро в обогащении своего языка, как в наши дни, когда бездуховность и наркомания захлестнула буквально все сферы жизнедеятельности современного общества, наложив свой отпечаток и на детские души. Поэтому именно сейчас они нуждаются в прекрасной детской литературе, написанной талантливым языком. Это можно сказать и о книгах Ю. Черных, который сумел создать для своих маленьких друзей прекрасные по форме и содержанию поэтические произведения. Ребенок до десятилетнего возраста требует забав, и требование его биологически законно. Он хочет играть, он играет и познает мир прежде всего и легче всего в игре. Именно на игре словом учится ребенок тонкостям родного языка, усваивает его музыку. Это относится и к мальчику Николке из книги “Хотите - поверьте!”, который, играя словами, пытается по-своему называть все окружающие его предметы. В результате Николкины слова приобретают особый юмористический оттенок, образуя при этом смешные каламбуры: Для Николки ножик - режик, Потому, что ножик режет. А сапожный молоток Для Николки - колоток. Вот Николкина лопатка, Он зовет ее копатка. А рубанком до сих пор Называет он топор... ...Необычное поэт видел абсолютно во всем, и это питало его творческую фантазию. Как интересно нарисована им стройка в стихотворении “Веселый разговор” из одноименной книги, где автор точными приметами и ярким самобытным языком воспроизводит картину горячей поры на стройке, и дети зримо ощущают ее:

Литература Молоток — тук-тукА топор – тюк-тюк, А пила - вжик-вжик Это их язык. Празднично и ярко Вспыхивала сварка И слепила, и светила, Как небесное светило! Весело и бойко Говорила стройка... Умение в обычном видеть необычное и красочно передавать увиденное языком художника - в этом главное достоинство поэзии Юрия Черных. Его произведения музыкальны, отточены, имеют четкий ритмический рисунок. А написанные простым, но очень поэтичным языком, они легко запоминаются детьми... Отсюда и всевозрастающая популярность поэта. Не зря говорится: “Большое видится на расстоянии”. Это можно сказать и о творчестве Ю. Черных. Особенно сейчас, когда поэта уже нет в живых, всем нам так недостает его по-детски светлого мироощущения, этой всепрощающей его доброты и гармонии с окружающей природой. Он очень любил жизнь и не представлял ее себе без любви к детям. Они всегда были его маленькими собеседниками, дарили ему свои неповторимые фантазии, которые он так талантливо воплощал в детских стихах и сказках. И сегодня, дорогие друзья, я хочу, чтобы вы, придя домой, перелистали его книги, побывали с ним в том удивительном сказочном мире, который он оставил нам после себя. А я в тот трагический для всех нас день, 12 сентября 1994 г., когда Юрия Черных не стало, болью своего сердца написал эти памятные стихотворные строки: СУДЬБА ПОЭТА Судьба поэта не щадила И от невзгод не берегла. Она в него тоской входила – И безысходностью ожгла... А он еще горел и грезил, Души не чувствуя озноб. К друзьям на чашку чая ездил. Писал стихи и жил взахлеб... Но путь земной уж был отмерен Ему жестокою судьбой. ...Поэт вздохнул - и хлопнул дверью, Увидев вечность пред собой... Последний вскрик души разбитой Донес нам неземной привет. ...Он в жизни был не именитый, Но удивительный поэт. Владимир КОРНИЛОВ - член Союза писателей России, Союза журналистов России, член Международной Гильдии Писателей и Международной Федерации Русских Писателей

Драма

Олеся Мицук Мицук Олеся, член Союза писателей России, студентка 3 курса заочного факультета литературного института им. А.М.Горького (занимается в семинаре очерка и публицистики). Занимаясь журналистикой, долгое время сотрудничала с международным деловым журналом «РЖД-Партнер», с журналом «Дегустатор» (издание об изысканной жизни»). Ее произведения публиковались также в журналах «Истоки» (г. Красноярск, 2011), «Северо-Муйские огни» (г. Северо-Муйск, 2011). Олеся – лауреат II Международного Фестиваля славянской культуры и литературы «Славянские традиции-2010» - награждена Почетным дипломом и литературной премией Конгресса писателей Украины им. Юрия Каплана с вручением именной медали, участница Международного совещания молодых писателей (Москва, Переделкино, октябрь, 2011). Живет в г. Одинцово (Московская область).

Храм

(Пьеса) Валентина: Действующие лица: - Что! Разозлился, прямо сплюнул и 1. Настоятель храма в провинциальной говорит, что правильно говорят, что жаднее глубинке России - отец Александр, 58 лет. попа никого не сыщешь. Да мне, говорит, с 2. Файзулла - бригадир строителей, узбек. местными алкашами на порядок дешевле будет 3. Первая прихожанка храма - женщина договориться. И уехал. Зинаида, 70 лет. Зинаида: 4. Вторая прихожанка храма - Валентина, - Да разве отец Александр не хотел с женщина, 65 лет. Мишкиной бригадой договориться? Пришли, 5. Три племянника Файзуллы - члены посмотрели, такую цену заломили, страсть, строительной бригады, 20-23 года. а ведь батюшка хотел, чтобы наши, местные, Действие происходит у входа в небольшую строили. Файзулла, конечно, с ребятами церковь. Фасад церкви свежеотштукатурен, хорошие работники и берут по совести, но деревянные перила паперти блестят на солнце. разве ж это дело, чтобы мусульмане храм Портит вид старая полуразрушенная колокольня, православный восстанавливали? возле нее лежит груда досок, предназначенная Валенина: для строительства лесов. На досках сидят - Ну леса построят, отделку там, а дальше племянники Файзуллы. Немного поодаль от уж наши будут, чай, опомнятся. них Зинаида и Валентина высаживают рассаду Зинаида: цветов в клумбы и тихо разговаривают. Обе - Как же, опомнятся! Грех говорить, а одеты почти одинаково, в темные длинные Вадик, внучок мой, пока сидел, к нему отец юбки и светлые кофточки навыпуск. На голове Александр сколько ездил, помогал, Вадик Зинаиды красиво повязанный белый шарф, на научился столярному делу, киоты для икон Валентине - простенький платочек. делал, полочки всякие. Говорил, что во сне видит храм наш, как выйду, сразу в церковь Действие первое нашу побегу, - и писал и говорил. Картина первая Валентина, задумчиво: Валентина: - И почему так происходит? Прежде чем - Приехал, и такой прямо уверенный, сразу человеку полюбить храм, нужно обязательно к отцу Александру, да не идет, а бежит, за ним сесть в тюрьму. фотограф, увешанный камерами, и не просит, Зинаида: а командует, батюшка, мол, мы сейчас встанем - Почему? Господь одуматься дает время. А с тобою на фоне храма, фотограф щелкает, Вадик, как вышел из тюрьмы, пришел к отцу как ты благословляешь меня на выборы. А Александру, тот радовался, киот в церкви будет отец Александр ему и отвечает: «Оплатишь ладить, а вышло, что мне стыдно глаза поднять работу плотников, чтоб леса построили на батюшку. Тут же уехал, подрядился за вкруг колокольни, и сфотографируемся, а большие деньги в особняке богатом столярить. под фотографией подпишусь «Люди, вот он, Эхо-хо, грехи наши тяжкие! А ведь как писал, кормилец!» как говорил! Валентина, ты пореже сажай, Зинаида, тихо смеясь: разрастутся цветочки-то, разрастутся. - Ах, молодец какой! Ну а кандидат что? Валентина:

Олеся Мицук

- Да как-то хотелось, чтобы сразу зелень на клумбе была, без проплешин. Зинаида: - А мы еще подсадим, где не разрастутся, удобреньица бросим, и все ладком будет. Валентина: - И то, правда твоя. (Достает из кармана юбки мобильник и смотрит время). Зина, нужно чай приготовить, кто в трапезную пойдет? Зинаида: - Да, все равно, хочешь ты иди, раз заговорила. Валентина: - Пойду, батюшка Файзуллу пригласил, о работе договариваться. Картина вторая. Трапезная. За столом, покрытым скатертью, сидят отец Александр и Файзулла. Отец Александр высок, с покладистой бородой на круглом добродушном лице. Одет в черную камилавку. Файзулла худощав, на вид 40-45 лет, одет в серый недорогой аккуратный костюм и белую рубашку без галстука, на голове – тюбетейка. На столе большой и маленькие чайники, блюдо с булочками и пирогами, конфеты, мед в высокой вазочке, яблоки и бананы, чашки, блюдца, ложечки. Файзулла: - Ты же, батечка, православных хотел нанять, чего не стал? Отец Александр: - Высоты боятся. Файзулла: - А чего ее бояться, просто нужно нормальные леса делать. Отец Александр: - Ну, леса поставить, это денег стоит. За штукатурку договорились, а за леса сколько запросишь? Файзулла: - Не забивай себе голову, батечка, сколько дашь, за то и спасибо. Я вот что хотел спросить, батечка, если иконостас делать людей не найдешь, то ты меня зови, я бесплатно помогу. Ребят по вечерам давать буду, ты только их корми. Отец Александр: - Ты, Файзулла, человек восточный, хитрый, какой тебе интерес за бесплатно трудиться? Файзулла: - Большой интерес, батечка, как стали мы у тебя в храме работать, так ни одного года еще без денег не остались. Если у тебя немного получили, то потом заказов столько, что успеваем хорошо заработать. Другие бригады домой пустыми едут, а мы никогда не бываем в обиде. Мои ребята не глупы, понимают, почему нам Аллах помогает. Потому что

Храм

мы храм строим. Домой приедем, в мечеть ковер большой купим. Мы каждый год ковер покупаем. Отец Александр: - Зачем им столько ковров? Файзулла смеется: - Аксакалам мягче будет, а молодые пускай учатся Бога благодарить. Племянники мои больше о деньгах думают, а я хочу, чтобы они людьми стали, а без веры этого не получается. Отец Александр: - Да, без веры веры не бывает. Файзулла: - Для меня весь мир – мусульмане, и православные тоже мусульмане, только немного не такие, как у меня на Родине. У меня, сам, батечка, знаешь, большое доверие к тебе и к твоей молитве. Покропишь моих ребят святой водой, как всегда, перед началом дела, батечка? Отец Александр: - Конечно, благословлю. Картина третья. Двор церкви. Отец Александр, Файзулла, его молодые племянники. Зинаида и Валентина. Отец Александр окропляет святой водой Файзуллу и его племянников: - Во имя Отца и Сына и Святого Духа. Аминь. Файзулла и ребята повторяют: «Аминь». Затем по очереди целуют руку отцу Александру, Зинаида и Валентина крестятся.

Недопетая песня России…

Юбилей

К 200-летию со дня рождения М.Ю. Лермонтова

Твой стих, как Божий дух, носился над толпой И отзыв мыслей благородных Звучал, как колокол на башне вечевой Во дни торжеств и бед народных… Мир неуклонно приближается к 200-летнему юбилею со дня рождения «второго» поэта России – М. Ю. Лермонтова Жизнь яркая, как метеор, – это о нем. Поэт, проживший всего 26 лет и оставивший относительно небольшое литературное наследство, до сих пор остается не разгаданной до конца личностью. Поэт родился на 15 лет позднее А. С. Пушкина, но, к сожалению, пережил его только на 4 года. Ко времени формирования индивидуального поэтического таланта А.С. Пушкин был уже крупнейшей поэтической индивидуальностью своей эпохи. Отсюда и вполне закономерно трепетное и пристальное внимание М. Ю. Лермонтова к поэзии своего гениального предшественника. В. В. Розанов писал: «Он был феномен нашей истории, что – то причудливое и загадочное, точно комета, сбившаяся со своих и забежавшая на чужие пути….».Лермонтов вступает в литературу как натура широчайшего интеллектуального и религиозно – философского диапазона. По мнению философа И.Ильина, русская поэзия выговорила русское национальное «верую» и, думается, сделала

это устами поэта. Жизнь Лермонтова, по выражению А.Герцена, была цепью страданий. Ранняя смерть матери, вынужденная разлука с отцом, одиночество… Бабушка поэта, Елизавета Алексеевна Арсеньева, безумно и трепетно любила внука и столь же сильно ненавидела его отца Юрия Петровича Лермонтова, считая его виновником в смерти единственной дочери, матери Мишеля. За право воспитывать его шла настоящая война вплоть до смерти отца. Будущий поэт рос, окруженный нежной заботой бабушки, но едва ли она могла заменить ему родительскую ласку. Поэт не раз испытывал на себе фатальность судьбы. К примеру, в дуэли с Барантом его спасла случайность. Француз поскользнулся… Стихотворение «Сон» («В полдневный жар в долине Дагестана») стало пророческим, тем поразительным свидетельством того, как остро он ощущал непреодолимость фатального исхода. “Смерть поэта» в одночасье сделала Лермонтова знаменитым. В 1837 году, скорбном году гибели А. С. Пушкина, в рукописных копиях широко распространилось это стихотворение. Как фаталист, веря в предначертанное свыше человеку, он пишет: «Судьбы свершился приговор!» Гневно осудив Дантеса, убийцу Пушкина, поэт взывает к Божьему Суду. В своей гневной инвективе поэт говорил от лица целого поколения, скорбящего о гибели национального гения. Поистине, как сказал Н. В. Гоголь о поэтическом языке А. С. Пушкина: «Слов немного, но они так точны, что обозначают все. В каждом слове бездна пространства, каждое слово необъятно, как поэт». Горькие слова о гибели А. С. Пушкина, как кинжал, вонзаются в сердце. Они и написаны будто бы лермонтовской кровью сердца. Гневно обличая «пустое сердце» Дантеса, рука которого не дрогнула, наводя «кухенрейтер», он говорит о терновом венце, который, подобно Христу, принял Пушкин. Да и самый поэт, предсказав свою смерть в стихотворении «Сон» («В полдневный жар в долине Дагестана»), тоже погибнет от дуэльной пули. Ораторская патетика стихотворения «Смерть поэта» легко уживается в лирике поэта с необыкновенной музыкальностью «Русалки» и с подчеркнутой прозаичностью «Завещания», потому что за ними стоит неповторимая личность со сложившимся религиозно - философским мировосприятием. Поэзия Лермонтова сразу привлекает внимание читателя то могучим напором напряженного «железного стиха», то нежными и трогательными звуками, которые поэт, по словам Д. Мережковского, слышал в «прошлой вечности» Как бы ни разнились между собой по интонациям и стилю стихотворения

Оксана Сахорова Лермонтова, они всегда узнаются по общему для них душевному строю, по красоте и мелодике стиха, который Белинский назвал «лермонтовским элементом». Что же касается прозы Лермонтова («Герой нашего времени»), то среди русских писателей она давно снискала признание и считается ими образцовой и классической. И поэзия, и проза М. Ю. Лермонтова расширила горизонты познания, обогатив литературу глубинными философскими мотивами и психологизмом. В литературной критике творчества М.Ю. Лермонтова, начиная с прижизненных публикаций и кончая сегодняшним днем, можно наблюдать острую борьбу мнений, подчас полностью противоположных, искусственные выпрямления, идейные заблуждения и неизбежное проявление исторической ограниченности – черты, в которой отразился ход развития русской истории и русской культуры со всеми его противоречиями. Почти все литературоведы согласны с утверждением, что М.Ю. Лермонтов был православным художником слова, но, несмотря на это, нет единой точки зрения на его так называемую «молитвенную лирику». В своих стихах поэт не только молитвенно обращается к Богу, Божией Матери, Святым, Ангелам - трансцендентным субъектам, которые в полной мере могут изведать тайны его души, но и, как истинный христианин, возносит молитву еще и за дорогих его сердцу людей. По мысли преподобного Варсонофия Оптинского, «лучшие наши писатели стремились к Богу». И в этой связи Лермонтов не исключение. Святые Отцы учат, что для общения с Ангелами человеческой душе нужно иметь внутреннее подобие, для общения с ангелами тьмы человеку не требуется никаких духовных усилий: чем ниже в духовно – нравственном плане пал человек, тем он способнее к общению с духами зла. С. А. Андреевский в «Очерке поэтической индивидуальности Лермонтова» писал: «Всегда природа представлялась Лермонтову созданием Бога… ангелы входят в его поэзию, как постоянный привычный образ, как знаковые, живые лица ». Хрестоматийно известно, что «Песня Ангела» традиционно открывала первый том дореволюционных собраний сочинений и изданияий 20-х годов прошлого века. Этот обычай впервые нарушен в пятитомнике издательства «Academia»в 1935- 1937гг. «Ангел» написан в 1831 году, когда созданы две редакции «Демона», поэмы «Азраил» и «Ангел смерти». Лермонтов изменил название стихотворения, сместив акценты с песни Творцу к образу Ангела. Важно отметить, что песню, которую поет Ангел, Лермонтов первоначально назвал «сладкой», позднее, заменив, на эпитет «тихую». В «Ангеле» слышится удивительная музыка в стихотворной речи Лермонтова, которая есть отражение красоты ангельской молитвы. М Цветаева однажды сказала: «Есть рифмы – в мире том подобранные». Это как будто бы

Недопетая песня России о лермонтовском «Ангеле». Лермонтовскому восприятию была доступна музыка божественных сфер. Как известно,стих Лермонтова необыкновенно музыкален. Святые Отцы утверждают, что человек создал музыку по аналогии с воспоминаниями души об ангельских песнопениях, которые, согласно библейскому преданию, он слышал в раю до грехопадения. Но ангельская молитва не может быть воспроизведена человеком, поскольку тот утратил способность воспринимать ее: стал чувственнее, земная плоть и органы слуха не могут ощутить – это другой, вневещественный, высоко духовный, трансцендентный уровень восприятия. Странная раздвоенность в душе поэта, необычное разделение между мраком и Светом - отмечалась современниками. Он был полон противоречий во всем: даже внешность его казалась в разные моменты жизни то пленительной и привлекательной, то отталкивающей и неприятной. А прекрасен ли его демон, притягателен ли? Действительно, Зло всегда деятельно, а падший дух прекрасен, ведь безобразие не очаровывает. Согласно догматическому православному учения, гордыня Демона – самозамкнутость и безграничная вера в себя - погубила светозарного Ангела. Эгоцентризм падшего Ангела обрек его на вечное и гордое одиночество, он закрыт от всего мира непроницаемой завесой гордыни. Но «зло наскучило ему». С точки зрения догматического богословия, Зло – активная сила, воплощенная в демонах, которые сознательно противостоят Богу, который есть Абсолютное Добро. Для падшего ангела нет прощения. Ангелы были испытаны Богом единожды, и это испытание и искушение гордыней навсегда определило их состояние. Показательно мнение Д. Андреева: «… лермонтовский Демон – не литературный прием, не средство эпатировать аристократию или буржуазию, а попытка художника выразить некий глубочайший, с незапамятных времен несомый опыт души, приобретенный ею в предсуществовании от встреч со столь грозной и могущественной иерархией, что след этих встреч проступал из слоев глубинной памяти поэта на поверхность всю жизнь». Рано оставшись без матери, Лермонтов чувствовал свое горестное сиротство. Ведь не случайно в народе говорят, что ребенок без отца – полсироты, а без матери – полный сирота. «Дубовый листок оторвался от ветки родимой….». Как оторванный ветром листок, он искал свою родину, искал «души родной», но не всегда находил. «Одинок я, нет отрады…» Остро переживая свое одиночество, Лермонтов находил отдохновение в поэзии. Ему удалось создать совершенно необыкновенный, насыщенный поэтический мир. В истории русской поэзии Лермонтов – особенная «звезда». Лермонтов родился в Москве. И где бы он ни находился, вспоминал ее с трепетом и любовью,

Оксана Сахорова говоря, что Москва - его любимая Родина. Как истинный патриот, поэт понимал любовь к своей родине «истинно, свято, разумно». (Н.А. Добролюбов) В поэме «Сашка» поэт вспоминает Отечественную войну 1812 года, когда под Москвой, в Бородинском сражении, был переломлен хребет наполеоновской армии, понесшей сокрушительное поражение. «Москва! Москва!...Люблю тебя, как сын, // Как русский, - сильно, пламенно и нежно!... ». Глубокий патриотический порыв заставил поэта написать «Бородино», которое отличается глубокой жизненной правдивостью и совершенством формы и воспевает героизм русского воинства. Мне кажется, что не случайно на Бородинском поле оказалась икона Богоматери «Смоленская» . К «Теплой Заступнице мира холодного» молитвенно обращается поэт» в стихотворении «Я, Матерь Божия, ныне с молитвою….». «Русская душа» Лермонтова влекла его к народной поэзии. Его воображение волновали величавая колыбель древнерусской новгородской вольницы (поэма «Последний сын вольности») и восстание Пугачева (неоконченный роман «Вадим»). В «Песне про… купца Калашникова» поэт правдиво отразил «богатырскую силу и широкий размах» (В. Г. Белинский) русского человека, его высокое понятие о чести и справедливости. В лермонтоведении постоянно отмечается присущее великому поэту живописное видение мира. Небесная красота женщины проявляется в ее «лазурном» взоре. В древнерусской иконописи, по словам Д. Лихачева, именно глаза выделялись «как признак богатой внутренней жизни святого»., Следует отметить, что оппозиция «небо - земля» воплощается в «лазурных» (голубых) глазах, которые характерны почти для всех героинь поэта. Глаза становятся у Лермонтова своеобразной психологической деталью, метафорой души, ее зеркальным отражением: Люблю мечты моей созданье С глазами, полными лазурного огня, С улыбкой розовой, как молодого дня За рощей первое сиянье. Экспрессивно насыщенный оксюморон «лазурный огонь» создает удивительное по выразительности представление о человеке. Голубой (лазурный) – сакральный цвет небесных сфер. По преданию, глаза Богородицы голубого цвета. По свидетельствам современников поэта, голубой цвет был одним из его самых «любимых». Голубой семантико этимологически связан со значением слова «голубь». Голубь символически представляет третью ипостась Святой Троицы, Духа Святого. Символ мира горнего, связывающий земное и небесное. Не случайно у героинь любовной лирики глаза именно голубого цвета. Лермонтовский тип сильной и мужественной личности одарен Богом способностью отвечать за собственную судьбу и судьбу всего мира. Поэту

Недопетая песня России было свойственно стремление заглянуть за горизонт вещного мира. Он обладал просто космическим взглядом на окружающую действительность. Его произведения насыщены цветописью, сияют практически всеми цветами радуги. Просто удивительно, как страстно его любили женщины. Но в любви поэт не был счастлив. Варенька Лопухина, которую он любил, выходит замуж. Она ненамного переживет своего горячо любимого поэта – всего на 10 лет. После тяжелой и продолжительной болезни она умерла 9 августа 1851 года.. Такого восхищения, думается, был он достоин. Как говорила Марина Цветаева о Пушкине, что у него была особая «чара», то же самое можно, думаю, сказать и о Лермонтове. Трагедия личной жизни ярко отразилась в поэтических произведениях. Любовь для него – поединок роковой, состязанье родственных душ. Драматический характер теме любви придает острое чувство одиночества лирического героя, который не знает счастливой любви. Именно любовь – страдание, мука нечеловеческая, которую невозможно разделить ни с кем, находит выражение в поэтическом мире Лермонтова Сразу же вспоминается древняя шотландская легенда о Томасе Рифмаче, древнем предке Лермонтова, которого считали черным магом. Жил когда – то очень давно близ Эйлдонских холмов в древней Шотландии. Он был бедным бродячим певцом – музыкантом. Однажды, как гласит легенда, его увидела королева эльфов и страстно полюбила, наделив необыкновенным талантом предсказывать будущее в стихах, играя на лютне. Лермонтов считал себя потомком этого легендарного щотландца. Кто знает, может быть, от Томаса Лермонта унаследовал поэт свой божественный поэтический дар. Дмитрий Мережковский отмечал, что А. С. Пушкин– дневное светило, а Лермонтов – ночное, а В. В. Розанов причислял поэта к «людям лунного света» Почему? Солнце светит всем, в нем нет тайны, одинокая луна же полна неизъяснимых тайн, которые доступны восприятию лишь избранным. Поэзия Лермонтова полна неизъяснимых тайн, влекущих к себе, как голос мифической сирены. Думается, не случайно Александр Блок считал поэта духовидцем, тайнозрителем Вселенной. Он действительно был поэтом – ясновидцем. Какому подростку в 16 лет удалось написать «Предсказание”? Он тот, который изрек настоящее пророчество, касаемое будущего России. Откуда такая проникновенность в тайны бытия? Думается, поэт всю жизнь носил в сердце слова отца, оставленные в завещании: «…Ты одарен способностями ума… это талант, в котором ты должен будешь некогда дать отчет Богу…». Поэт Д.Ковалев писал: «Каждое стихотворение Лермонтова тихо, будто оно у него уже последнее, и единственно все, что было, весь мир своего духа он вложил в него».

Оксана Сахорова Он писал вдохновенно о Боге, «Предвечном», воспевал любовь к женщине, любовался красотой русской природы, любя отчизну «странною любовью». Не случайно надпись на гербе рода Лермонтовых гласит «жребий мой - Иисус». Бог – поэтическая константа лермонтовского мировосприятия. «Без Бога ни до порога», - говорили в старину. Бог, Ангелы, Пречистая Дева – для поэта не просто реальность. Они являют собой точки схождения его мировоззрения, те вершины, которые поэт стремился постичь, восприять не умом, но сердцем. «В минуту жизни трудную…» - знакомые со школьной скамьи строчки: молитвы поэта настолько мелодичны, настолько эмоционально насышенны, что, кажется, написаны будто бы вчера каким – нибудь современником. Он всю свою короткую жизнь шел к Богу, преодолевая свою греховную природу, преодолевая горечь утраты друзей и любимой, уныние и душевный непокой. Современники утверждали, что Лермонтов, хорошо знал Священное Писание, а любимой настольной книгой его был “Апокалипсис” – библейская книга “Откровение Иоанна Богослова”, повествующая о конце времен. В усадьбе Лермонтовых была домовая церковь Михаила Архангела с храмовой иконой Ангела – Хранителя поэта. Бог – абсолютная реальность, он и судья («Но есть и Божий Суд…»), и милосердный Спаситель. Господь у Лермонтова – беспредельно любящий людей Отец, который несет своим чадам, людям, струю «живых речей» Но поэт, обращаясь к Творцу, говорит, что ему дорого все земное: душа порой увлечена «звуками грешных песен». Признавая греховность своей любви к земному бытию, поэт, вместе с тем, не отвергает его. Если «Молитва» 1829 года открывает в русской лирике и творчестве М.Ю. Лермонтова тему сакрально - поэтического диалога художника с Богом, по последующие стихотворные молитвы поэта расширяют диапазон молитвенного общения в лирической форме. Причем, активная роль принадлежит в подобном диалоге не столько Богу, к которому обращается поэт «в минуту душевной тревоги», сколько молящемуся. Не случайно нами выше была подчеркнута фокусировка поэта на самом себе: «Не обвиняй меня, Всесильный, а не Всесильный, не обвиняй меня…». Любовь правит поэтическим миром Лермонтова. Любовь как сон, который есть одно мгновение. Непрочность, хрупкость человеческой жизни трагически переживалась поэтом. Лермонтову казалось, что и в загробной жизни душа продолжает жить в ином, потустороннем мире. Мотив возрождения грешной души через любовь к земной женщине (поэма «Демон») приобретает особенный смысл. Любовь – самое высокодуховное и гармоничное чувство, символизирующее абсолютность счастья. В любви для демона

Недопетая песня России открылась вселенная страстного чувства, мира, добра и красоты. Поэт рано осознал свое поэтическое избранничество. В 1832 году он напишет: «Нет, я не Байрон, я другой, //Еще неведомый избранник…» Он, понимая свое высокое предназначение, писал на одном дыхании. Думается, он владел некоей таинственной магией слова, которая дана только избранным. Анна Ахматова однажды заметила, что слово слушается Лермонтова, как змея заклинателя. Действительно, Лермонтов особняком стоит в русской литературе. Ф. М. Достоевский, размышляя над творческим даром Лермонтова, писал: «Какое дарование!...25 лет не было, а он уже пишет «Демона». Да и все его стихи словно нежная чудесная музыка….А какой запас творческих образов, мыслей, удивительных даже для мудреца». В стихах поэта своя философия. Трагические сомнения и упреки Творцу мира не лишали его душу веры в справедливость Божьего волеизъявления. Он создал удивительный мир своим поэтическим словом, одним из первых взглянув на землю с космической высоты, сверху вниз: «Спит земля в сиянье голубом…» Как истинный патриот, поэт очень любил свою страну, свою Россию. В одной из черновых тетрадей он писал, что у России нет прошлого, она вся в будущем. Со школьной скамьи мы помним строки его стихотворения «Бородино». «Не будь на то Господня воля, не отдали б Москвы!» На все Господь, его Святая Воля, как говорят в народе. Бородинское сражение показано поэтом как переломное в войне 1812 года. И Лермонтов свято верил в Божие предназначение. Почему философ Н.А. Бердяев назвал художника слова «самым религиозным из русских поэтов»? Думается, что для этого у мыслителя были все основания: только у Лермонтова мы видим острую проблематику добра и зла, метафизическое решение вопросов веры и безверия. Поэт, допуская возможность примирения в человеке духовного и телесно – чувственного начал, мучительно переживал свой духовный кризис, так и не найдя однозначного решения на поставленные вопросы. Религиозная интуиция поэта подталкивала его к разрешению тайн надмирного бытия. Вехи лермонтовского самопознания – его чарующие стихи. Его взгляд поднят горе, как взгляд псалмопевца Давида, любовавшегося миром, творением Божиим: «Яко узрю небеса, дела перст Твоих, луну и звезды, яже Ты основал еси…»(Пс.8,4) «Древний мыслитель Пифагор говорил, что числа правят миром. Вот и не верь после этого числам. 1914 год – начало Первой мировой войны, год столетия со дня рождения Лермонтова,1941 – год начала Второй мировой войны, год столетия со дня гибели Лермонтова. Существует в народе мнение, что 13 июля – самый несчастливый день в году. Жизнь поэта подтверждает это. Именно в роковой

Оксана Сахорова день 13 июля произошло столкновение между Лермонтовым и Мартыновым на вечере в доме Верзилиных, где последний вызвал поэта на дуэль. Формальным поводом послужили шутки и остроты Лермонтова. Роковое стечение обстоятельств. Внезапно смолкла музыка, и все услышали остроту Лермонтова, произнесенную по-французски… Это было последней каплей в чашу терпения Н. С. Мартынова. Как утверждали современники, поэт до последнего момента не верил в серьезность намерений своего противника. Но фатальность и неизбежность исхода была предрешена. Неясность некоторых обстоятельств дуэли позднее породила в лермонтоведении версии об организованном убийстве и даже заговоре, которые до сих пор оспариваются. Существует мнение, что Лермонтов стрелял в воздух, отказавшись наводить пистолет «на этого горца с большим кинжалом». Прав Омар Хайам, который писал, что «Бог нашей драмой коротает вечность: сам сочиняет, ставит и глядит». Вот и готов сценарий очередной драмы. «Погиб Поэт…». Его тело перевезли домой поздним вечером. Бушевала небывалая гроза, и к подножью горы Машук отказывались ехать извозчики. По этой же причине не сумели раздобыть и лекаря. «Да плохи наши лекаря….» Рана была смертельной. Знал Мартынов, «на что он руку поднимал…» Мартынов пока сидит под арестом, потом на него наложат церковное покаяние, и он спокойно уедет в Киев… Но от совести ничего не спрячешь. Совесть, как говорят Святые отцы, – голос Бога в человеке, которого она непрестанно изобличает. Она – то его и изобличает. Каждый год, на протяжении всей жизни, 15 июля Николай Соломонович Мартынов затворял дверь своего кабинета и, как пишут его дочери, долго сидел в задумчивости, обхватив голову руками, пил горькую. Наверно, думается, поздно осознал он, как говорится в Евангелии «Кровь Христа на нас и детях наших…» Гибель «второго поэта» России после А. С. Пушкина получила широкий общественный резонанс и была воспринята в литературных кругах как непоправимая потеря и трагедия для всей русской литературы. Поэзия и проза Лермонтова – это извечный внутренний спор с самим собой, ценностно значимый анализ индивидуальных проблем. Нелицемерная любовь к Богу и ближним, непреодолимая тяга к совершенству лучшим проявлениям человеческой души во многом определила главный «нерв» поэзии М. Ю. Лермонтова. Ираклий Андроников писал о том, что, как «великий поэт, Лермонтов исповедовался в своей поэзии, и, перелистывая томики его сочинений, мы можем прочесть историю его души и понять его как поэта и человека». Р. М. Рильке однажды заметил, что поэт – это тот, кто дает речь молчанию, кто творит бытие. Лермонтов творил свой поэтический

Недопетая песня России мир, свое бытие, который населен у него мистическими существами, такими, как русалка, ангелы и демоны. Вот уже почти два века чудится читателям пленительное демоническое начало в поэзии Лермонтова – недаром же к демону постоянно была повернута его душа. И демон владел его поэтической мыслью. Душа Лермонтова пыталась заглянуть в мрачные бездны и подняться в небесную высь, к которой он устремлялся всеми фибрами своей души. И, несмотря на мрачный «демонизм», ставший клеймом Лермонтова в советском литературоведении, он видел Бога, духовными очами со всем земным миром внимал Творцу. Всю земную жизнь, как свидетельствовали современники, в его душе происходила титаническая внутренняя борьба, выйти из которой окрепшим духом ему помешала ранняя смерть, которая подвела черту и перечеркнула все то лучшее, что зрело в его душе. Казалось, еще немного, и поэт вышел бы победителем, и дал бы миру стихи неведомой дотоле красоты и гармонии. Но увы… В 1826 году А. С. Пушкин напишет «Пророка», а через пятнадцать лет, в год своей смерти, М. Ю. Лермонтов тоже напишет самое трагическое по мироощущению стихотворение «Пророк».Оно стало итогом раздумий автора о судьбе поэта – гения в своем отечестве, одаренного «всеведеньем». Хрестоматийно известно, что русская поэтическая традиция закрепила за художником слова особую мессианскую «функцию», которая сакрализировала тему творческого призвания в особую пророческую миссию – быть руководителем духовной жизни, отторгнутый от бытовых реалий, непонятый и осмеянный бездарной толпой, он вынужден переживать свою глубоко личностную трагедию «одиночества» среди людей. Таков лермонтовский пророк, вера которого в справедливость Божиего решения, непреложность благих истин Творца, сталкивается с сатанинской злобой мирских людей. Правда, в защиту которой выступал купец Калашников («Песня …про купца Калашникова»), выше царского земного суда. Впервые в русской литературе в поэме в полной мере воплотилась органическая связь человека с Православной верой. Лермонтов обращался к современному обществу, создавая шедевры любовной и философской лирики. Горькие упреки своему поколению до сих пор звучат трагически. Итак, Лермонтов был не просто верующим, но и обладал особым духовидческим талантом, выступая как проводник высшего смысла, певец высших сакральных сфер. «Мрачная религиозность» (протоиерей Георгий Митрофанов) на протяжении всей его земной жизни давала миру стихотворения, которые не слагаются по холодному расчету рассудка. Не случайно, думается, «Молитва»1839 года («В минуту жизни трудную…») вошла

Оксана Сахорова в сборник духовных песен «Слово жизни», составленный старцем нашего времени отцом Николаем (Гурьяновым). В финале стихотворения мы видим духовную радость, благотворное действие божественной силы на человека. Так стихи о молитве становятся своеобразной молитвой в стихах. Лирика Лермонтова – выражение сильного и страстного чувства. По словам поэта Всеволода Рождественского, лермонтовский стих трепещет необычайной гибкостью, передавая все оттенки и нюансы внутреннего дыхания авторской речи. Все произведения Лермонтова исполнены страстного чувства и глубокой мысли, потрясают искренностью, смелостью, магической музыкальностью «созвучия слов» живых. Поэзия Лермонтова интимна и исповедальна, это искреннейший лирический дневник, в котором в полной мере отразились мысли и чувства православного художника слова. Любовь – высшая проверка человека, призыв души к деяниям во имя жизни, это сильнейшее и благотворное чувство, возвышающее душу. Поэт, несмотря на сомнения и терзания в вопросах веры, вместе с тем считал, что «мир для счастья сотворен». Любовь – движущий вектор лермонтовской поэтической вселенной. Интимная лирика – трагический крик души, непонятой, одинокой и практически всегда отвергнутой. Однако любовь в поэтическом космосе М. Ю. Лермонтова способна спасти одинокого бесприютного странника, каким предстает его лирический герой. Через любовь к грешной земной женщине надеется спастись от гнетущего одиночества демон, герой одноименной поэмы. Но земная любовь - тень любви божественной. Демон любит Тамару, ненавидя Бога. Это противостояние чувств и составляет трагедию вечного одиночества падшего духа. Но почему любовь демона несет смерть несчастной Тамаре? Падший дух несет в себе казнь жестокого бессмертия, растянутого в вечности. Его любовь мнимая, неискренняя, это завуалированная ненависть к человеку, как венцу Божественного творения. Поэтический космос «Демона» насыщен пронзительностью психологических характеристик героев и тончайшим лиризмом. Поэма Лермонтова выступает как «песнь торжествующей любви». В метаниях демона мы видим противоборство сомнений, безверия и жажды идеала, гармонии и любви. Русский философ В. В. Розанов, ставя Лермонтова выше Пушкина, писал: «Скульптурность, изобразительность его созданий не имеет равного себе и, может быть, не в одной нашей литературе». Образ демона и образ Тамары был гениальным открытием поэта. Б. Пастернак, посвятивший М. Ю. Лермонтову одну из лучших своих книг – «Сестра – моя жизнь», так объяснял смысл посвящения: «Я посвятил «Сестру мою жизнь» не памяти Лермонтова, а самому поэту, как если бы он еще жил среди нас,- его

Недопетая песня России духу, до сих пор оказывающему глубокое влияние на нашу литературу. Вы спросите, чем он был для меня летом 1917 года? – Олицетворением творческого поиска и откровения, двигателем повседневного творческого постижения жизни». Поэт видел Божественный свет и внимал Божественному Глаголу. Как музыкант милостью Божией чувствует ответственность за каждый звук, привносимый в мир, так и М. Ю. Лермонтов остро чувствовал ответственность перед Богом за то, как отзовется его слово в душе современника. Духовно свободная личность М. Ю. Лермонтова вступает в сотворчество с Богом, остро и напряженно стремясь передать свое христианское мироощущение. Поэту был свойственен личный путь и особый удел – предстояние перед Богом в поэтическом служении. М. Ю. Лермонтова звал Господь – и он трепетно откликался на этот зов, делая шаг за шагом, все ближе подходил к сокровенным тайнам бытия. И по мере приближения поэта к Создателю становится понятным его «из пламя и света рожденное слово», становится внятным его языку преображение души и преображение самого способа бытия. Поэт становится верным служителем Творца, Его тайнозрителем («И в небесах я вижу Бога»). Древние подвижники благочестия говорили, что чем ближе человек к Богу, тем чище и светлее должна быть его душа, иначе он не выдержит отблесков Божественного Света. Поэта, молитвенно предстоящего Богу, этот свет очищает и преображает. Необычайно широкий диапазон – это, думается, самое главное в Лермонтове, тончайшей художественной натуре которого было внятно и горний демона полет, и ангельская песнь, тайники человеческой психики, история и современность, вечность и миг. Он создал пером свой неповторимый мир. Мир М. Ю. Лермонтова, - необъятный, как космос, как вселенная. Несмотря на жизненные перипетии, он сумел остаться художником, который при взгляде на родную землю видел в небесах Бога. Дорога, на которую вышел М. Ю. Лермонтов, ведет к Творцу как к высшей неземной Истине, как всемогущему Промыслителю мира. На фоне глубокой внутренней борьбы между «святым» небом и ничтожно грешной землей, которой правит «царь воздушный», демон, прошла короткая, как фотографическая вспышка, жизнь самого трагического поэта во всей русской литературе. Поэзия Лермонтова останавливает мгновение, оставаясь жить в веках, так и не отодвигаясь в прошлое. Лермонтовское творческое наследие – наша национальная гордость, любовь, наше достояние. Оксана Сахарова, аспирант Елецкого государственого университета имени И. А. Бунина. (г.Елец)

Сергей Прохоров

Муха

В квартире на 15-ти квадратных метрах Ефим живёт теперь вдвоём с … мухой. Она поселилась здесь сразу, как только от Ефима ушла жена. Вошла-влетела муха незванно и незаметно в самый критический момент: исчезновения в дверном проёме обожаемой супруги и с грохотом захлопывающейся двери. Её присутствие Ефим обнаружил не сразу. Терзаемый разлукой со своей «нижайшей» половиной, он трое суток не просыхал от слёз раскаяния и …вина. Очнулся на пятые сутки от того, что кто-то щекотал его за оголённую изпод простыни пятку. «Вернулась!», - обрадовался Ефим и попытался открыть глаза. Тяжёлые веки не повиновались, как будто пришитые. Ефим напрягся, сколь было сил, и, как двухпудовую гирю от пола, приподнял левое веко. В образовавшей щелочке, как в окуляре настраиваемого бинокля, то появлялись, то вновь расплывались очертания едва различимых предметов: потолка с архи-древней самодельной люстрой, спинки железной узорной кровати, стены с покосившейся рамкой семейных фотографий… Наконец, Ефим сосредоточил своё внимание на темнеющий из-под простыни носок своей ноги, где на его большом пальце что-то шевелилось и беспокоило. Дрожащими пальцами левой руки Ефим раздвинул веки, пытаясь лучше разглядеть существо, хозяйничавшее на грязном большом пальце ноги. Большая зелёная муха, не обращая внимания

Ироническая проза

на заторможенные движения человеческой глыбы, спокойно чистила своим длинным и острым, как шило, носиком свои хрустальной прозрачности крылышки. От разочарования, что это не жена, хотя и назойливая, а какая-то залётная навозная муха, Ефим икнул, выдернул из-под головы измятую подушку и метнул её в непрошеную гостью. Подушка, перелетев спинку кровати, шмякнулась о стенку и скатилась на пол, задев покосившуюся рамку с фотографиями. Та, раскачавшись от прикосновения подушки, сорвалась с ржавого гвоздя. Раздался звон разбитого стекла, который отдался в распухшей от вина и боли голове Ефима, как разорвавшийся снаряд. Ефим бессильно откинулся на матрац, обхватив голову руками, и попытался забыться. Муха же, как ни в чём не бывало, продолжала заниматься своим мушиным туалетом. Закончив с крылышками, она поточила свой остренький носик о шершавый, как наждак, ноготь ноги хозяина квартиры, несколько раз ткнула им в мозолистую ткань. Ступня вздрогнула, как потревоженный вулкан, и человеческая глыба в образе Ефима поднялась, скрипя пружинами. -Ух, ты, вражина!- взревел Ефим, раскрыв, наконец, глаза и шаря ими по всем уголкам квартиры в поисках мухобойки. Не найдя, скрутил подвернувшуюся «районку» и замер в ожидании противного мушиного жужжания. А залётная гостья спокойно и уже похозяйски устроилась на люстре и, оглядев с высоты объятные квадраты ефимовских хоромов, решила подремать. Прождав в напряжённом состоянии минут пять, Ефим успокоился, бросил на стол смятую газету, собрал осколки стекла, фотографии. Поднял, и взбил подушку, и вместе с нею грохнулся опять на кровать. Проснулся опять от назойливого щекотания. Зелёная красавица сидела на прежнем месте, чистя крылышки и оттачивая свой острый носик. Но почему-то Ефиму уже не хотелось запустить в неё подушкой: она его нисколько не раздражала, даже наоборот. Он вдруг почувствовал, что не совсем одинок в этой квартире, что есть живая (пусть, насекомое), но всё же душа, которая даже чем-то напоминала его нижайшую половину: то ли своим назойливым жужжанием, то ли укалыванием. 14 октября 2011

Андрей Овчинников Овчинников Андрей Викторович родился 4 октября 1963 года в г. Бирске. Публиковался в еженедельниках: «Литературная Россия», «Истоки», журналах: «Север», «Луч», «Бельские просторы», «Ликбез», и др. Живет в Республике Башкортостан, г. Салават. Член Союза журналистов РФ и РБ.

СТО РУБЛЕЙ СТАРЫМИ

Бывший обвальщик мясокомбината, а ныне безработный Витёк теребил в руках найденную в дальнем углу ящика стола купюру и мечтал. Это были советские сто рублей образца 1961 года. - Билет государственного банка СССР, - шевеля губами, прочитал по слогам жёлто-коричневую надпись Витёк. Билет. Билет, открывающий путь к радостям жизни. Билет в счастливый вагон. Почти пропуск в рай. - Ё-моё, - подумал Витёк. – Практически зарплата тогда… Сколько всего можно было накупить… Какие были времена! Эх, вернуться бы туда сейчас… Сначала… Потом… Ух!.. Или нет, всё сразу … В углу зашипел телевизор, и правильно поставленный баритон диктора сообщил: - Вы смотрели передачу «Ленинский университет миллионов»… - Блин, ретропередачу пропустил! – с досадой подумал Витёк, сунув стольник в карман джинсов. – Сейчас бы как раз под настроение… Раздался нудный писк, и экран покрылся паутиной «рамки». Витёк машинально схватил пульт и стал жать кнопки. Везде одна и та же «картинка». - Профилактика, что ли? Что делать в таких случаях, он знал и потому отправился за пивом. Лифт, обычно смирный и почти бесшумный, поднялся с утробным воем в сопровождении грохота и лязга. В кабинке пахло мочой и пивом. Кнопки, поджаренные на огоньках зажигалок, имели замысловатые формы. С потолка чёрными червячками свисали корявые спички. -И за что такие деньжищи платим ЖЭУ?”, подумал Витёк, отпихивая подкатившуюся к новым кроссовкам пустую бутылку. Некстати вспомнился трёхмесячный долг по квартплате. -Ну нет, за такой сервис ни-ни…

Двери хищно лязгнули, пол просел под ногами, и лифт, жалобно заскулив, покатил вниз. Из тускло освещенной кабинки Витёк шагнул в сумрак лестничной площадки. Топнув ногой, он с удивлением обнаружил, что энергосберегающая лампа не зажигается. -Перегорела, а никому дела нет, еще и деньги им плати… Освещая телефоном ступеньки, он направился к подъездным дверям. Там света было в избытке. Солнечный луч пробивался из дыры величиною с кулак в одном из фанерных окошек подъездной двери. Вторая дверь с прощальным скрипом покачивалась на одной петле, уже вывихнутой. - Во, блин, дают! – изумился он. – Уже и дверь на металлолом скомуниздили! Безоблачное небо прорезал инверсионный след самолета, белый и пушистый. На лужайке, в искрящейся серебром траве, что-то выклёвывая, деловито прохаживались голуби. Обычные сизари, облитые ярким светом, отливали лазурью. Витёк почувствовал: что-то не так в знакомом с детства дворе. Всё, вроде, как всегда, но краски окружающих предметов были блёклыми, словно картинку накрыли калькой или сняли на старую советскую кинопленку с нечётким цветовым контрастом. Из открытого окна первого этажа гремела «Абба». Герань на подоконнике трепетала в такт музыке. За столиком в майках и с зажатыми в зубах беломоринами стучали костяшками любители домино. На месте аляповато-яркого детского городка возвышались кривые с облупившейся краской столбы для сушки белья, рядом песочница без песка. Поскрипывали сломанные качели. Оторванный от перекладины металлический прут был завязан в зверский узел, напоминая: не перевелись богатыри на земле русской. Под кустом мирным сном спал пьяный. Глянув на пустую песочницу, Витёк вспомнил, как холодной майской ночью 1981 года он вместе с несостоявшимся тестем насыпал песок в мешки из-под картошки. Будущий тесть в том году затеял строительство приусадебного домика, достроить который ему удалось только через десять лет. Возле крыльца, усевшись на расстеленную поверх бордюрного камня фуфайку, мужик в кепке-восьмиклинке и пыльных кирзовых сапогах с отворотами возился с мотороллером. Пахнуло

Андрей Овчинников пролитым бензином и машинным маслом. Стоявший рядом транзистор «Альпинист» бравурно хрипел, временами теряя волну: Будет людям счастье, Счастье на века! У Советской власти Сила велика! Во дворе было необычайно просторно. Не было толпящихся, чуть ли не громоздящихся друг на друга машин. Стояло всего два автомобиля: «Запорожец» и «Москвич-412». Зато имелись мотоциклы и мотороллеры. Несколько «ИЖей», «Минск», «Тула» и две «Вятки» с вывихнутыми головками. Импортные: «Ява» и «Панония» - отбрасывали в стены, под козырьки подъездных дверей, дрожащие солнечные зайчики. Неужели сбылась мечта?! Витёк почувствовал себя пойманной рыбой, вдруг выпущенной в родную стихию. Вот это повезло! Никакого тебе кризиса, долой безработицу! Никакого ЖКХ, за квартиру платить копейки! Да еще сто рублей в кармане! Месяц можно прожить без забот, это точно! Приемник бодро предупредил: Сегодня мы не на параде – Мы к коммунизму на пути! В коммунистической бригаде С нами Ленин впереди! Витёк оглянулся вокруг, рядом стоял знакомый с детства долгострой. Двухэтажное здание находилось на том самом месте, где пролетели лучшие юные годы. Не существовало популярнее мест игр для советских детей, чем стройки. Здесь было всё: стены, волшебным образом превращающиеся то в крепость, то в звездолет, в зависимости от фантазии; гудрон, заменявший жвачку, замазка ничуть не хуже пластилина, куски проволоки и кирпичей и ещё много интересных и полезных вещей. При особой удаче можно было обнаружить карбид и даже патроны для забивания дюбелей, служившие сырьём для изготовления самодельных взрывчатых веществ. На этой забытой госпланом стройке Витёк с пацанами изготавливал луки из сталистой арматуры для охоты на ворон. Здесь же готовил игрушечного солдатика к полету в космос, сбрасывая его со второго этажа с парашютом. В подвале, называемом штабом, была выкурена первая папироса и выпит первый стакан отвратительного «Агдама» под плаксивые мотивы блатных песен и звон струн расстроенной гитары. Светлая грусть от невозможности вернуться в детство, побегать босиком по тёплым дворовым лужам, появлявшимся каждый год в одних и тех же местах, лёгкой дымкой подёрнула безоблачное настроение. Надо это дело обмыть, - решил Витёк. Так и не сформулировав для себя, что же это за дело такое, которое следует обмыть, он направился к обшарпанному киоску, стоявшему неподалеку от остановки автобуса. Киоск был многослойным, словно вафельный торт. Из-под выдранных кусков фанеры выглядывало зеленоватое пятно предыдущего слоя,

Сто рублей старыми за которым виднелся новый слой, но уже синего цвета. Сам киоск был грязно-жёлто-коричневым. Витёк про себя отметил всё, что в округе было покрашено: ограды палисадников, остановочные щиты, двери и рамы, пара уцелевших скамеек, даже машины - все было тусклым и блёклым. - Отечественная краска! – догадался он. – Импортная-то была дефицитом… Толпа на автобусной остановке казалась уныло серой и однообразной. Окружающие здания были украшены по верху выцветшими транспарантами с лозунгами: «Партия - ум, честь и совесть нашей эпохи!», «Храните деньги в сберегательной кассе». Крупными буквами выделялся загадочный слоган: «Ленин - жил, Ленин - жив, Ленин – будет жить!» Скрипя ревматизмом ходовых частей, со следами былых столкновений на жёлтых боках, кособокий, словно накренившаяся лодка, к остановке приполз автобус. Он дергался в конвульсиях и злобно шипел в тщетных усилиях открыть двери. Значит, битком. Начался штурм автобуса. Сильные, руками разодрав двери, повисли на подножках. Слабые остались ожидать следующего. По громкой связи раздался голос водителя: - Пока не закроются двери, автобус не поедет! Закрыть двери так и не удалось, и автобус с висящей из задней двери гроздью пассажиров, постреливая выхлопными газами, медленно, вперевалочку, отчалил от остановки. Правое окно киоска было заставлено пачками папирос: «Прибой», «Волна», «Беломорканал», и сигарет - «Памир», «Астра», «Ту-134», «Опал», «Родопи». Конечно, не такое изобилие, как в супермаркете, но всё же… Цены на продукты привели Витька в восторг! Какао со сгущенным молоком – 77 копеек, коржик – 7 копеек, «Кольцо московское» - 8 копеек, пирожное «Школьное» – 11 копеек, лимонад «Дюшес» - 22 копейки. Но главное, в продаже было пиво. Настоящее «Жигулевское», без всяких там консервантов! И всего за 37 копеек! Витёк с изумлением посмотрел на толпящихся людей, жаждущих пивка в жаркий день, вытянувшихся в длинную очередь у бочки на колесах. Что за манера париться в очередях, когда можно купить бутылочного? - Бутылочку пива и пачку «Опала», - сказал Витёк, вспомнив, что осталась последняя сигарета, и протянул сторублевку. В киоске возникла пауза. Нагнувшись, он просунул голову в маленькое окошечко-амбразуру. Женщина, лет пятидесяти, с тремя рядами поблёскивающих в свете тусклой лампочки цепочек на толстой шее, разглядывала на просвет водяной портрет вождя. - В чём дело? – спросил Витёк. - В чём, в чём? Я, может, первый раз в жизни сторублевку вижу, - блеснула рядом золотых зубов продавщица. - У меня зарплата девяносто! А вдруг фальшивая? И где я тебе сдачи найду? Нормальных денег нет, нечего по киоскам шлындаться!

Андрей Овчинников - Иди в магазине разменяй! - из амбразуры показалась рука, придерживающая купюру пальцами, усеянными кольцами и перстнями. Слегка обескураженный фамильярностью продавца, Витёк направился к магазину. У самого входа, под надписью на стекле ”Магазин № 39”, лежала пахучая груда деревянных ящиков и картонных коробок, над которыми роились и громко жужжали мухи, поблескивая синим и зеленым металликом сытых боков. Витёк, глядя на ящики, припомнил, что в далеком детстве дощечки от них служили материалом для различных поделок. Из них выстругивались мечи и сабли для дворовых битв, парусники для регат в апрельских стремительных ручьях, горохострелы, спусковые механизмы которых состояли из бельевых прищепок и резинок от старых трусов… - Не-е, мы всё же в детстве были выдумщиками, - думал Витёк, - не то, что нынешнее племя! Сейчас у них игрушек в магазинах, каких хочешь навалом! Они, поди, и не знают, как при помощи кипятка и батареи перо у клюшки загнуть, - с чувством собственной важности подумал Витёк, открывая тугую дверь. Магазин оказался битком. Стояла страшная духота, потолочные вентиляторы лениво вращались, не превышая скорость секундной стрелки часов. Оттолкнув в сторону Витька, по цементному полу с островками сохранившейся кирпичной плитки, направляясь к хвосту очереди, быстро просеменила старушка с тряпичной сумкой. - Кто крайний? – крикнула она неожиданно грозно. - Сказали больше не занимать, – вежливо осведомил старушку гражданин в больших роговых очках, вытирая платочком красную лысину. Не обратив на информатора ни малейшего внимания, старушка поинтересовалась у дородной женщины из добровольцев, наблюдающих за соблюдением очереди: - Чаво дают-то? - Ливерную колбасу. - По скока? - Кило в одни руки, - ответила блюстительница и, отвернувшись от старушки, закричала: - Куда прёшь без очереди! Эта женщина здесь не стояла! - Будете орать, вообще отпуск прекращу! – пригрозила продавец с ярким румянцем на обвислых щёках и отошла на пару шагов вглубь прилавка. Очередь в испуге затихла, старушка вернулась в хвост очереди и встала за лысым. Продавщица смилостившись, вернулась к весам: - Ну, кто тут следующий? В это время что-то ударило по ногам, и раздалось зловещее шипение: - Ходют тут всякие, топчут. Глаза разуй! Бабка в серой спецовке и такого же цвета платке тыкала грязной шваброй в белые кроссовки Витька. - Ногу подай, а?

Сто рублей старыми Витёк поспешил ретироваться и, перепрыгнув швабру, оказался в соседнем отделе. Ассортимент его был небогат: банки «завтрак туриста» выстроенные пирамидами, супы в стеклянных банках со стеснительно-мелкой надписью «БЕЗ МЯСА», комбижир и маргарин в пачках. Вспомнив, что сотка всё ещё не разменяна, Витёк рванулся к кассе; очередь была озлоблена не меньше, чем колбасная. Подойдя к голове этой змеи, Витёк вежливо попросил пропустить его: - Разрешите? Мне только деньги разменять… Очередь вмиг ожила и загудела, как встревоженный улей, на разные голоса: - Всем только разменять! - Ишь, какой хитрый нашелся! - Молодёжь, она сейчас такая - наглая! Мы даже ветеранов с удостоверениями не пускаем, а он прёт без очереди! - Ещё и джинсы напялил! Конечно, такие в очередях стоять непривычные, они ж всё на базарах покупают, хапуги! Желание менять купюру у Витька тотчас пропало. Он поспешил к выходу. Выйдя из магазина, Витёк, достал последнего «Петра», с досадой бросил пустую пачку в капитальную урну из бетона. Тут же подскочили двое пацанов. Что пошустрее, чуть ли не на лету схватил пачку. - Ух, ты, вот это да! - восхищенно прошептал он. - Я такой еще не видел! Чёрная! - Я первый увидел, отдай, – захныкал второй. - А я достал, – резонно ответил счастливчик и бросился бежать. Второй, заревев на всю улицу, ринулся догонять. Витёк, щелкнув зажигалкой, прикурил. Подошёл молодой парень в соломенном сомбреро, подпоясанный широким офицерским ремнем, попросил огонька. Витёк протянул зажигалку. Парень, отломив фильтр, щелчком запустил его в кусты шиповника. Прикурил, но отдавать зажигалку не спешил. Повертев её в руках, он, подняв голову, поглядел на солнце сквозь цветной пластик корпуса зажигалки. - Оранжевое небо, оранжевое солнце, оранжевый верблюд! – пропел он и, заговорщицки подмигнув, сказал: - Продай, а? У вас там их много. Три рубля дам, зеленые, как ваши доллары. Не дав времени Витьку опомниться, сунул трёшку в руку и мгновенно исчез в толпе. «Никак за иностранца принял», - подумал Витёк и, представив себя со стороны, понял, что он в джинсах и цветастой рубашке выглядит, словно яркая бабочка среди стаи бесцветных подёнок. Повертев в руках зеленую бумажку, решительно направился к знакомому киоску… Присесть на аллее оказалось проблематично. Все скамейки были с выдранными досками.

Андрей Овчинников Молодежь, словно стая галок на проводах, оседлала отполированный задами верх ржавой ограды, граждане постарше расстелили на траве газетки. Знакомые с детства сигареты показалась Витьку крепковатыми, хотя в свое время они считались слабыми. В памяти всплыла картина: парень, отрывающий фильтр. Воспользовавшись ключом от квартиры как открывалкой, он откупорил бутылку. Пивная пробка вылетела словно из бутылки шампанского, пена рекой потекла на джинсы и асфальт. Вожделенного напитка осталось чуть больше трети от положенных пол-литра. Теплое пиво жажду только усилило. «Неужели нельзя догадаться поставить в холодильник?» - подумал Витёк, проникнувшись сочувствием к терпению мужиков из пивной очереди. Оглянувшись по сторонам, он обнаружил стоящий неподалеку автомат с газированной водой. Витёк порылся в карманах в поисках оставшейся от сдачи мелочи, нашёл копейку и подошёл к автомату. Стакана не было. Витёк опустил монетку в щель, нажал кнопку «Без сиропа». Подставив горсть ладоней под струю, смочил водою лицо. Стало полегче. Витёк стал раздумывать, чем заняться. “Надо бы отвертку купить в «1 000 мелочах», советскую со знаком качества, взамен китайского ширпотреба, что валяется дома”, - подумал он, но вовремя вспомнил, что в воскресенье в СССР магазины, торгующие промтоварами, не работали. - Зайду-ка в «Орлёнок», компотика выпить, решил он. Столовая «Орлёнок» находилась через дорогу. Переходя в месте, где должна находиться «зебра» со светофором, Витёк поймал себя на мысли, что светофор был бы сейчас не к месту. Плотность движения позволила спокойно, даже вальяжно пересечь проезжую часть. Споткнувшись о высокий металлический порог, Витёк оказался в столовой. Тот же выщербленный пол, что и в магазине, те же двери на тугих пружинах, только стены украшены панно. На центральной - тройка бородачей: Маркс, Энгельс, Ленин; по бокам - натюрморты на гастрономические темы. Знакомая с детства (родители, занятые на работе, оставляли рубль на столовку) мешанина запахов пробудила аппетит. Несмотря на традиционную настенную надпись «Четверг – рыбный день», воскресное меню от четверга отличалось мало. Добавив рыбную котлету к гарниру из гороховой каши, поставил на пластиковый разнос два стакана компота из сухофруктов. Разочарованный убогостью выбора, направился к кассе. - Сметану брать будете? – почему-то спросила женщина, выглянув из-за кассового аппарата. Сметана отличалась от кефира только ценой, и Витёк, памятуя о слабом желудке, отказался. В просторном зале было занято лишь три столика. За двумя сидели семейные пары с детьми,

Сто рублей старыми за третьем... Витёк узнал её сразу. По телу мгновенно растекся холодок сладкой слабости, окружающие предметы и люди вдруг исчезли из поля зрения, словно потух свет, отчётливо и ярко был виден только её образ. Тридцать лет прошло, а ощущения от неожиданной встречи с ней всё те же… Это была Танька. Первая и, как оказалось впоследствии, единственная настоящая любовь. Жили они в одном дворе, учились в одной школе, все складывалось между ними хорошо, готовились к свадьбе. Но неожиданно Танька уехала работать учителем на Север. Через год Танька вернулась, и Витёк понял, что всё кончено. Она ему не звонила, встреч избегала. Витёк в полной растерянности метался, не находя покоя, ничего не ел и не мог уснуть. Ночами он бродил по вымершему городу, постоянно возвращаясь под тёмные окна Танькиной квартиры, словно надеясь, вот сейчас зажжётся свет и на балконе покажется она… Но свет не зажигался, и Витёк кружил по безлюдным улицам, снова и снова возвращаясь к знакомому дому. Под утро, нарвав букет цветов на городской клумбе, он возлагал его на её балкон (Танька жила на первом этаже) и отправлялся на реку, где встречал в одиночестве рассвет. Так продолжалось целую неделю, пока от Танькиной подруги он не узнал: его Танька выходит замуж. Всё-таки он ей дозвонился и объяснение состоялось. Вернее, Танька ничего объяснять не стала, лишь подтвердила новость о своем замужестве и добавила: - Я ждала год, надеялась, что ты приедешь за мной и заберёшь меня. Но ты не оправдал моих надежд. Ты никогда не был способен на поступок. Все планы, которые строил Витёк, все фантазии, все мечты о дальнейшей жизни были связаны с Танькой. Теперь рухнуло всё. Жить стало незачем, смысла в продолжении жизни он не видел. От последнего шага отговорил приятель, который считал себя кришнаитом. Окутанный фиолетовым дымом трав и марихуаны, он философски произнёс: - Самое сладкое чувство, которое живёт в каждом человеке, - это предвкушение мести. Самая нерушимая цель – свершение мести. Месть зачастую становится единственным, ради чего стоит жить. Витёк решил, что Танька должна пожалеть о своём поступке. Он начал вести разгульную жизнь, меняя самых красивых девчонок в городе, так что слухи не могли не дойти до Танькиных ушей. Но ничего не менялось, Танька не бросилась в слезах просить прощения, родила дочку и переехала с мужем в другой район. Месть не удалась, а вольная жизнь пришлась Витьку по нутру. Но, когда редко и всегда неожиданно судьба сталкивала его с Танькой, по телу мгновенно растекался холодок сладкой слабости, окружающие предметы и люди вдруг исчезали, он терял дар речи, заикался и встреч этих пытался избегать… Теперь, видя перед собой юную Таньку, имея преимущество в возрасте и, стало быть, в опыте, он взял себя в руки и подошел к её столику. - Разрешите? – галантно произнёс Витёк.

Андрей Овчинников - Пожалуйста, - удивленно глянув на Витька, пролепетала Танька. Не узнала. Да и где узнать? Молодая девчонка, еще и двадцати нет, а тут мужик под полтинник. Для их возраста пятьдесят - это что-то запредельное, люди из средневековья, не меньше… Выпив стакан компота, Витёк поковырялся вилкой в каше горчичного цвета, но попробовать её так и не решился. - Учитесь или работаете? – обратился он к ней. - Учу-усь, - протянула Танька, подняв голову от тарелки и дунув на белобрысую чёлку, добавила: – В педагогическом училище. Обратив внимание, что вилка в руке дрожит, Витёк отложил её и, чтобы успокоиться, достал сигарету. - Извините, - обратился он к женщине, возившей грязной тряпкой по соседнему столику. - Нельзя ли принести пепельницу? - Гражданин, прекратите хулиганить! – неожиданно взвизгнула она. - Я сейчас милицию вызову! Витёк сидел ошарашенный, пытаясь сообразить, чем он вызвал такую реакцию. Только он хотел это выяснить у работницы общепита, как Танька быстро поднялась и сказала: - Пойдемте быстрее отсюда, она и вправду вызовет! Выйдя из столовой, они перешли на другую сторону улицы. Витёк, достав из кармана пачку «Dirol» с апельсиновым вкусом, угостил спутницу. Та, широко раскрыв глаза, рассматривала яркую упаковку. - Ух, ты-ы! – задохнулась от счастья Танька. – Я сразу догадалась, что вы дипломат! Разубеждать её Витёк не отважился. Пытаясь произвести впечатление, он достал смартфон - связи не было. Вытащив антеннку, попытался поймать TV или радио. Результат тот же. В это время раздался треск мотоцикла, и прямо на тротуар к ним подкатил милиционер на желтом «Урале». Сняв каску и одев фуражку, милиционер расхлябанной походкой подошёл к Витьку и, лениво взяв под козырёк, потребовал документы. Немолодое, откормленное лицо с пышными усами, бородавками на правой щеке и под левым глазом, волосатая грудь из-под распахнутой форменной рубашки с капитанскими погонами. Милиционер до боли кого-то напоминал. Кого именно, Витёк вспомнить не успел. Витёк достал из кармана рубашки бордовый паспорт с золотым двуглавым орлом. - Колчаковец? – поинтересовался капитан и, улыбнувшись во весь рот, доверительно шепнул: - Мой дед воевал с вами в Крыму. Потом грозно и официально произнес: - Гражданином какой страны являетесь? - России, - пролепетал растерянный Витёк. - Нет такой страны. Всё привыкнуть не можете, СССР есть, а России никакой нет. Кончилась в семнадцатом. Чем вы там в своем НТСе думаете?

Сто рублей старыми Милиционер положил паспорт в нагрудный карман форменной рубашки и застегнул голубую пуговичку на нём. - Сдайте рацию и следуйте, пожалуйста, за мной к мотоциклу. - Ка-ка-кую рацию? – заикаясь, начал было Витёк, но уловив направление взгляда капитана, осёкся и отдал телефон. Милиционер осторожно принял и, положив в сумку-планшет, жестом пригласил к мотоциклу. - Извините за не слишком комфортное транспортное средство, но это не надолго. Мигом обернёмся. Застучали по неровному асфальту каблучки Танькиных туфелек, обрывая нить последней надежды что-то объяснить и хоть как-то оправдаться в глазах той – единственной. Витёк уселся в коляску. Капитан, заботливо укрыв колени Витька дерматиновым пологом, вручил ему шлем и подозвал проходившего мимо мужичка в мятом пиджаке, надетом поверх несвежей майки: - Гражданин, покарауль пока задержанного, мне позвонить надо. Повернувшись спиной к Витьку, он, взяв одной рукой за отворот пиджака прохожего, подтянул того поближе и сурово глядя в небритое лицо вполголоса сказал: - Попробуй только, падаль, упустить! Потом повернулся к Витьку: - Вы посидите маненько, я мигом. На углу дома стояла облезлая телефонная будка без стекол, некогда красная. Милиционер направился к ней, но, приметив, что трубка телефонного аппарата срезана, повернул в сторону столовой, в дверях которой стояла знакомая работница общепита и улыбалась. “Он же меня за шпиона принял”, - догадался Витёк, почувствовав холодок страха. “Паспорт с орлом - явная белогвардейщина, а мобильник для них, чем не рация? Теперь разве чего докажешь? За измену Родине и за шпионаж к стенке поставят, как пить дать. Витёк даже вспотел. Надо срочно бежать, но как? Этот, что стоит рядом, непременно попытается задержать, поднимет крик”. Витёк присмотрелся к конвоиру. Вьетнамские кеды на босу ногу, пузыри на коленях треников, небритый подбородок. Пожалуй, лет на десять старше Витька, и тоже до боли знакомое лицо. Мало ли пребывало у него в знакомцах за сорок пять лет? Одни растерялись на бескрайних просторах родины, другие и вовсе ушли в мир иной. Невооруженным взглядом было видно, что стражник страдает радикальным похмельным синдромом. Стойкий запах перегара подтверждал предположение. - Мужик, - обратился Витёк к нему, - похмелиться хочешь? Скисшийся мужичок встрепенулся и ожил: - А чё, у тебя есть? - Уговор таков, ты мне даешь свой пиджак, я тебе сто рублей. - Ско-олько? Никак одурел?

Андрей Овчинников - Так продашь или нет? - Бери, конечно! – заторопился мужик и принялся стягивать пиджак. - Да не здесь же! - с досадой сказал Витёк. И указав на свою девятиэтажку, предложил: - Вон в том подъезде. - Чё, расселся? Вылазь, пока мент не пришёл, сгорал от нетерпения охранник. - За что он тебя? – по дороге к дому задал вопрос пособник побега. – Небось, с бабой поругался? - С ней. - Эти стервы такие, - посочувствовал знаток женщин, ускоряя шаг. – У меня кореш есть, он тоже долго терпел и развелся только после того, как его жена в ЛТП на два года упекла. На крыльцо они уже практически вбежали. Возле лифта Витёк сунул сотню своему спасителю, принял от того пиджак и нажал кнопку лифта. Неожиданно сзади вспыхнула лампочка, и Витьку показалось, что вслед удаляющимся шагам мужика пискнул домофон. Витёк, развалившись в кресле, следил за передвижениями мухи по зеркалу, когда услышал крики за окном. Выглянув через щель жалюзи, он увидел, как во дворе его дома знакомый капитан, вооружившись полосатым жезлом, лупит по спине незадачливого охранника шпионов. Мужик, видимо, был бомжем, Витёк видел его первый раз, но… Человек ему, можно сказать, душу открыл, а он… Некстати вспомнились Танькины слова: «Ты никогда не был способен на поступок». Как молнией пронзила мысль: “ Танька видела его унижение, беспомощные попытки оправдаться”… Стыд и досада проснулись и заворочались где-то глубоко в своих давно не тревоженных постелях… Не дожидаясь их полного пробуждения, Витёк, прихватив с вешалки пиджак, минуя лифт, выскочил во двор. - Не бейте его, - не успев отдышаться, произнес Витёк. - Я сдаюсь. - Тебе чего надо? Иди отсюда куда шёл, - грозно посоветовал капитан. - Я сам пришёл, не бейте его! – добавил строгости в голосе Витёк. Капитан повернулся и с удивлением глянул на заступника. Витёк вдруг вспомнил, кого он напоминал. Эцилопа из фильма «Кин-дза-дза!». Точно эцилоп! Вон и жетон прицепил с надписью “Police”. Хипует! Обратно так и читается – эцилоп. - Пшёл вон! Пока по-хорошему говорю. - Вы чего, меня не узнаете? - А на хрен мне тебя узнавать? Ты чё, олигарх какой? - Нет, - выдавил Витёк. - Так я же шпион! Или диверсант! – опомнился Витёк. - Вон у вас и рация моя в сумке. - Какая ещё на хер рация? Эцилоп достал смартфон, повертел его. - Гы-гы-гы! Такой раритет я бы даже своей дочушке постеснялся подарить. Хлам, а не машина! - Диверсант я, - верещал тупеющий Витёк. – Этот, как его? Энтээсовец!

Сто рублей старыми - Тьфу, - харкнул эцилоп на бывшие с утра новыми кроссовки Витька. - Берём только экстремистов. - А, может, он экстремист? – поинтересовался мужик в коляске. - Может, я экстремист? – с надеждой в голосе спросил Витек эцилопа. Эцилоп вздохнул, глянул со скукой в глазах мимо мужика куда-то вдаль и вытянул того резиновой палкой по шее. Бомж охнул, потом осклабился беззубым ртом и выковырился из коляски. - Этот глист у меня пинжак отобрал, - фальшиво прогундосил он. - Последний! - Та-ак, значит грабитель? - в стиле Мюллера дёрнул шеей эцилоп и мастерски врезал дубинкой Витьку в пах. Витёк, воя, откатился на газон. И застыл там в позе эмбриона. Мужичок подскочил, схватил свой пиджак и метнулся к мотоциклу. - Если ты экстремист, то где твоя либеральная бороденка? - наклонился эцилоп к Витьку. - Дезинфекцию политического поля от либеральной заразы мы еще в двенадцатом году провели, - проинформировал Витька эцилоп и добавил: - Учти, падла, согласно инструкции я тебя должен был отоварить дубиной по башке, а я тебя жалеючи… Бросив на землю рядом с Витьком телефон, эцилоп продолжил: - Ведь ты, скот такой, даже пятихатки мне не предложил, ну, и какой ты после этого экстремист? - Подтолкни, а то на встречу с героями страны опаздываю, макаши и баркаши быть обещались, обратился к бомжу эцилоп. – Как-никак, великий праздник сёдня, День гэкачеписта! На бензобаке серебром блестела церковнославянская вязь: «Святая Русь». - Макаши и баркаши прихватили ка-а-лаши! – залихватски пропел эцилоп. Благородно рыкнув зелёным дымом, мотоцикл, разогнав под собой пыль, плавно приподнялся над асфальтом и исчез за поворотом. - Погоди! – благим матом заорал бомж. – А как же я?! Очухавшись, Витёк подошёл к мужику: - Где мой стольник, гнида? Бомж засуетился. Принялся шарить по карманам, наконец, протянул грязный кулак. Разжал. Там был металлический кругляшек рубля. - Сука, - выдохнул Витёк и глянул в окошечко телефона - на синем экране высветилось 19/08/ 2021. - Попил пивка, блин, - подумал Витёк. - Вонючка, - обратился он к бомжу, - счас какой год? С ужасом, словно бы заглянув в зеркало времен, Витёк вдруг узнал в бомже самого себя. Бомж вытаращил глаза, как-то вдохновенно икнул, развернулся и побежал вприпрыжку…

Поэзия

Марина Маликова Марина Григорьевна Маликова - автор ряда книг стихов, соавтор многих коллективных сборников красноярских поэтов. Некоторые её стихи стали песнями. Живёт в г. Красноярске.

Начать бы с белого листа НАД МАТЕРОЙ ЦВЕТЫ У кого нет памяти, у того нет и жизни В.Г.Распутин Над Матерой цветы возвращают нас в прошлое. Бродит память кругами, не в силах уйти. Сколько было святого в пути этом пройденном?! Все водою залито, и прежних дорог не найти. Все сожгли, потопили, предали забвению. И кресты на могилах сокрыты от глаз. Жизнь и память народа - те символы вечные Растоптали бездумно, разрушили в нас. Над Матерой цветы на волнах оживают, Как последняя память оставшихся ныне живых. Но слова их горят, болью нас согревая, Покаяния пеплом посыпая главы… Над Матерой цветы возвращают нас в прошлое. Бродит память кругами, не в силах уйти. Над Матерой цветы как прощание с родиной, Ты прости нас, Россия, неразумных, прости… 17 мая 2011г. ПО РОДИМОЙ ЗЕМЛЕ Я все бродила б и бродила По лесу вдоль и поперек, Но вдруг, как подлинное диво, Пшеницы поле средь берез. А дальше луг. Стоит зародик. Подальше чуть – копешек ряд. Глаза по далям жадно бродят – Не отвести от них мой взгляд. *** Ах ты, полюшко – поле пшеничное, И куда глаз ни кинешь – оно. Ах ты, поле мое земляничное, Как же там не была я давно?! Сеть околков, как с неба заплаточки, Да пролесок, да петли дорог. Где вы, где вы, родимые хаточки? Где ты, теплый родимый порог? ДЕТСКИЙ ОТДЫХ НА ДАЧЕ. Тени незримые рядом со мной: Слышу их топот, их речи и смех. Нет, не терзаюсь неясной виной – Просто не в силах забыть тех утех. Финская полечка гостьей звучит – Этот сигнал зазывает их в круг. В небе сквозь тучи пробились лучи,

Благословляя детей на игру. Стройною серною в ритме Полина, Вторить пытается крошка Арина. Больше Никита не в силах сидеть И безучастно на танцы глядеть. В брейке ковер будет, явно, помеха – В угол задвинут. Ну и потеха! Тяжеловато танцует Никита – Каплями пота чело все покрыто… Но, что за диво?! Откуда зверята: Белки, хорьки, собачатки, котята? В пляске трясутся, лишь зубки стучат. Лишь черепашки солидно молчат. Зрелище это забудешь едва ли. Было ведь время, и мы танцевали., Но эстафету приняли дети… Разве что лучше бывает на свете?! 2.07.2011г *** В.Г.Северюхиной Начать бы с белого листа – Да не удастся. Казалось, истина проста. Живи – и баста! Трудись, копай, поли, рожай В поту горчичном. И вдруг – Земли неурожай Иль что-то в личном: Разрыв цепей, семейных пут – И руки пали… Но остается верный путь Огня и стали. И остается суть одна – Преодоленье. Незримая с собой война Без отступленья. …Уже заметили тебя В небесной выси. А в испытаньях не скорбят. Напрягши выи, Идут смиренно в гору, вверх Тропою узкой. Но не забудутся вовек Страданий узы. А звездочка уже зажглась И мрак развеян. Душа вторично родилась Под кровом веры. 3.09.2011г.

Марина Маликова ШКОЛЬНОМУ УЧИТЕЛЮ М.И.Вензелевой Я отличаю Вас от всех, Живущих на земле угрюмо. От стаи, ищущей утех И прогоняющей все думы. В Вас мысль глубоко проросла, Как корни дерева, что скрыты. Но эта мысль всегда вела К тем родникам, что не забыты. Вы, открывая тайны слова, Нам тайны сердца открывали. Божественной любви основы, Как азбуку, преподавали. И мы тянулись, мы дивились, Как чуду Божьему дивятся. Не потому ль так сокровенно Стихи на память вам родятся?! ПОСЛЕВСТРЕЧИЕ СО ШКОЛЬНЫМИ ДРУЗЬЯМИ Я все еще с вами, друзья и подруги… Пути наши пересеклись. И узы сердечной и искренней дружбы Связали опять нашу жизнь. Нас все еще носит на крыльях надежда, И песня ласкает наш слух. Остались от прошлого юность и детство, Как пара затейливых слуг. Быть может, быть может, Судьба милосердно Подарит нам встречу еще. Сроднились. Отныне мы братья и сестры. А значит, подставим плечо. В минуту лихую, в часы испытаний Нас снова поддержит оно… И светит пусть явно, а где-то и тайно Надежды и веры окно. 18.09.2011г *** В тишине Соберу воедино Все, что держит меня на земле, Что терзает и нощно, и денно Стылой осенью и по зиме. Тот клубочек начну распутывать, В разны полочки размещать. И не видя в делах этих путного, Буду память свою навещать. Ту, что держит только хорошее, Снова буду в объятьях ее. Все плохое – в снегах запорошенных, Пусть несет его прочь воронье. От такого свиданья сердечного На душе разольется покой. Вновь закружат заботы и деточки, А печали все смоет рекой. 9.11.2011г.

Начать бы с белого листа. Стихи *** В каждом вдохе – выдохе ты со мной. От земной тропиночки – к неземной. Ниточка с иголочкой – заодно. Но какое разное пьем с тобой вино?! Как отрадно вместе быть всюду и всегда. Про таких все говорят: “Не разлей вода!” Только осторожнее: рядышком беда, Ловко расставляются сети – невода. Только в одиночестве подниму со дна Все, что накопилось, грех мой да вина, Горечь и досада, зависть и обида. Все отмою начисто, не подам и вида. Знать бы, что услышан и во всем прощен. Что земное – тлен все да ума расчет. И что пригодится горький опыт наш. Что внутри и выще нас – зоркий страж. *** А дом Не хочет просыпаться. Он будто бы заснул навек. Но, по законам высшей паствы, В нем есть неспящий человек, Недремлющее сердце, око, Все прозревающий пророк, От нас сокрытый и до срока Не начинающий урок… Но он откроется и явно Откроет душу, как окно. И после ночи будут яства И долгожданное вино. И я пойду к нему навстречу, К его речам, к его огню. И будет тот рассвет навечно. А дрему сердца прогоню. *** Светла рождественская ночь. Звезда еще не долетела. В простой пещере Божья дочь Пропеть готова песню тела. …На глас божественного Сына Слетели Ангелы с небес. И Богочеловек, не символ! Стал воплощением чудес, Ниспосланных на землю с неба Для искупления греха. И Божья Благодать, и нега… Рождественская ночь тиха…

Рожденье Сына – по Завету. И Царство Божье – на века! 7.01.2012г

Женни Ковалёва Братчанка Женни Ковалёва большую часть жизни провела в Сибири и на молодёжных стройках города. И жизнь её была наполнена любовью к людям, идущим рядом, к супругу, детям и внукам. Может быть, из этой самой любви и рождались в её сердце прекрасные стихи и прозаические строки. Хочется привести слова из предисловия к её автобиографической повести «Цветок на пепелище» : «Одна жизнь на целый роман, другая на повесть, третья на рассказ еле-еле потянет. Я согласна на рассказ. Но чтоб это был рассказ, от которого у читателя дух бы захватило, как от выпитой залпом кружки родниковой воды в жаркий сенокосный день» Сегодня предлагаем читателю всего одно стихотворение братчанки. Но оно как тот самый глоток. Присел у краешка дорожки, К прохожим ручку протянул. А люди молча шли и шли, Мольбы немой не замечали… Душ детских горькие печали, Зачем вы в этот мир пришли? И что ужаснее всего, И что не подлежит понятью: Шла мимо с хлебом мать его, Бутылку водки сжав в объятьях.

ПАШКА Соседский наш мальчишка Пашка: На грязном теле – рвань-рубашка, Сквозь рвань глядит в расчёсах тело. Нет никому до Пашки дела. На грязных лохмах колпачок. Обутый в рваные ботинки. В пять лет – угрюмый старичок, На лбу – не детские морщинки. Никто нигде его не ждёт. Он спит в подвале на скамейке. Под смрадом ветхой телогрейки Сухарь из мусорки жуёт. Нет, он не круглый сирота (Что делать с памятью упрямой?) Здесь рядом где-то ходит та, Которую он помнит мамой… И дождик лил, и ветер дул, От голода дрожали ножки.

Он к ней ручонки протянул, Он ей вдогонку крикнул: «Ма-а-ма-а!» А дождик лил, а ветер дул. В ладошке денег было мало. Он протянул их продавцу, Пролепетав чуть слышно: «Хлеба» «Тут мало, друг, беги к отцу…» О, Господи! Разверзнись небо! Старушка, добрая душа, Не вытерпела лиходейства, Взяла за руку малыша, Мальчонке подарила детство. От матери не видел он С рожденья ни любви, ни ласки. И понял вдруг, как сладок сон Под шёпот бабушкиной сказки. То время как единый миг, Как молния перед глазами. Навеки добрый голос смолк, И Пашка залился слезами.

Сергей Шилкин

Рифмы на манжете. Стихи

Сергей Шилкин Шилкин Сергей Васильевич родился 29 марта 1954 года в г. Салавате. Окончил Ленинградский технологический институт имени Ленсовета. Публиковался в журналах: «Бельские просторы», «Литературный Бащкортостан», в еженедельниках: «Истоки», «Уфимские Епархиальные ведомости», «Провинциальный интеллигент». Проживает в РБ г. Салават.

Рифмы на манжете ЗАПОВЕДНИК Застыл на веки вечные нирванно, Внимая тишине, гранитный пест. С шихана вниз сползают тучи рвано, Напоминая вымокший асбест. Стоят холмы подобьем древних скиний, Горя в лучах, как ангел-шестокрыл. Осенним утром робко первый иней Хрустальной крошкой всё вокруг покрыл. Студёный ключ смывает прах в овраги. Свисает с веток паутин виссон. Сороки, облачённые во фраки, Сидят на ветках, погружаясь в сон Безудержным верхушек крон качаньем. В тени дерев мышкует горностай. Безмолвье прерывается ячаньем Летящих вслед за летом птичьих стай. Клекочет первогодок-ястребёнок, Просторов неба будущий колосс. В зелёных иглах пихтовых гребёнок Застрял туман, как пук седых волос. Поганый гриб, страшась увидеть лося, Присел в кустах иначе шляпка с плеч. Ползучий гад, в сухой траве елозя, Спешит скорее на зиму залечь В сырой земле, во мраке тьмы сурьмяной, Зарыв себя в своей норе не без Надежд восстать, когда весной духмяной Взойдёт светило шанежкой румяной, Сверкнув на гжели девственных небес. *** Опять спешу я в ветхое зимовье, Где юность возвращается ко мне, Бегу туда, где прячется безмолвье, Рассыпав тишину среди камней. Кричу «Ау!» – в ответ мне: «Кто вы? Где вы?» Я здешних мест хранитель и друид. Я там стою, где храм Пречистой Девы И под скалою ручеек струит. Мне сводит дух дыхание нарзанье, Сплетая вод Божественный декор, Родник бормочет древнее сказанье. И эхо гулко мечется меж гор. Кружа балет, наводят тени ретушь. От пустоты осенний лес продрог.

Листва осин – проржавленная ветошь – Летит ко мне вдоль тропок и дорог. Свет от звезды вдоль каменных карнизов Ползет за край, ломаясь об углы, Остаток дня затейливо нанизав На остриё серебряной иглы. В ночной глуши, где каждый шорох жуток И в темноте потерян след зари, Приходит час – кромешный промежуток – Когда фырчат от злобы упыри. Ночная тьма, виденьями листая, Замкнула мир невидимым ключом. Внезапно солнце из-за стен Китая, Коснулось неба тоненьким лучом. Фантом зари в глубинах скальных граней Блеснул, как зеркала солдатских блях В парадном строе. Тут в тревоге крайней Проснулась птичья стая на полях. Вскричал вожак – и вот за птицей птица, Вспорхнул косяк, как веку испокон, Чтобы лететь туда, за Арагон, (Туда, где в море плещется дракон), Не ведая, что там не угнездиться. ИСПАНСКИЕ МОТИВЫ Мне снова вспомнилось то лето, Когда над плацем Маргариты Витали запахи Толедо С кровавым привкусом корриды. В ночи мерцая, тлели астры. Рвались на бой быки Памплоны. И в древней лавке на пиастры Меняли стёртые дублоны, На стол рассыпав их из банки, Давно заржавленной от хлорки. А на балконе две испанки Сидели с томиками Лорки. Их тени яркими пучками Отбросил к стенке зной янтарный. Такт выбивая каблучками Под страсти наигрыш гитарный, Стремглав, как дикие гепарды, Кружилась огненная хота. И всюду с древком алебарды Маячил призрак Дон Кихота, Блажного стража Реконкисты,

Сергей Шилкин Как зыбкий пар над каппучино. А там, где вглубь аквалангисты Ныряли, пенилась пучина, Так салютуя каравеллам, Навек застрявшим в иле плотном. И время в ритме чёрно-белом Стекало в вечность по полотнам. МАСЛЕНИЦА В зелёном ельнике неброско Снегирь мерцает, как рубин. Пушистым инеем морозко Осыпал кисточки рябин. В ложбинах близкие апрели Ручьями талыми журчат. В пушистых курточках взопрели На ветках стайки сорочат. По холодку туманом дышит В старице стылая вода. Теплом весенним солнце пышет. Скворчит в печи сковорода. Судьбы таинственной мерило, Сакральной мудрости бином, Сойди с небес ко мне, Ярило, Гречишным масляным блином. От солнца мир добрей и чище. Поесть блинов спешу домой. Сегодня древнее игрище Прощанья с зимушкой – зимой. Веселья дух манит и дразнит, В глазах от солнышка рябит. Сегодня православный праздник – День всепрощения обид. И крест нательный из латуни Целуют грешные уста. Я всех прощаю накануне Семинедельного Поста. За то, что жизнь души убога И дух не волен от оков, Прошу прощения у Бога, Прошу у близких и врагов. ЧЕЧЕНСКИЙ РЕКВИЕМ В белой дымке село. Исполненье приказа Нас сюда привело По ущельям Кавказа. Был стремительно – скор Наш бросок через гребень. И в безмолвии гор Лишь похрустывал щебень. Тишину диких скал В алых бликах заката Разбудил аксакал Пулемётным стаккато. Был бы старше, умней, Я б уткнулся в ромашки…

Рифмы на манжете. Стихи Из-за кучи камней Снайпер бил без промашки. Вижу, словно во сне, Яркий свет почему-то. Я лежу по весне У окраин Бамута. Верещит саранча. Не посеяна ржица. Надо мною, крича, В небе ворон кружится. Слышу третий звонок. Жизнь поставила точку. Не родится сынок. Не увидеть мне дочку. Я на небо лечу, Как дымок из камина. У иконы свечу Ты зажги для помина. И на Бога не злись, А не то занедужу… Ты Ему помолись. Упокой мою душу. БЕССОННИЦА Заря зарницами взыгралась. День сгинул в сумрачном бору. Тревога в душу мне закралась Под шелест листьев на ветру. Я вышел в ночь. Сверчки бренцали. Во тьме светилась береста. Берёзки белизной мерцали, Как звёзды Южного Креста. И гул услышав дальних звонниц, Со лба испарину стерев, Я, утомлённый от бессонниц, Пошёл бродить среди дерев. Блуждая в чаще непрохожей, В сетях плутая вечных грёз, Я восхищался тонкой кожей Совсем молоденьких берёз. Лаская их ладонью страстной, Как прежде нежа юных дев, Я вспомнил дни поры прекрасной, На годы вмиг помолодев. И вдруг на небе кто-то рифы Разверз неведомой рукой. И в душу образы и рифмы Ворвались шалою рекой. Я в дом вбежал и перед Ликом Просил прощенья за грехи. Потом, в волнении великом, На кухне сел писать стихи. Я слог впечатывал в скрижали. Во сне сопела детвора. А под окном коты визжали В ночном безмолвии двора…

Сергей Шилкин РИФМЫ НА МАНЖЕТЕ Я в ресторане. Стол накрыт батистом. Мерцает свет в моём вине игристом. И я пытаюсь выдумать сюжет. Слова приходят в голову мне кстати. Я тороплю стихи к какой-то дате, Записывая рифмы на манжет. Я вспоминаю юность в матер-альма. Раскинув веер, дремлет в кадке пальма. Горит закат в богемском витраже. Среди листвы мелькает синий китель. Зашёл нежданно поздний посетитель – Знакомец мой Серёга Добиже. Мы с ним знакомы с дальних лет советских. Ведём беседу, как в салонах светских, О пиве, лошадях и фураже. О том, как ночью гулкой слова ради Учитель, проверяющий тетради, Ошибки ищет в тварном падеже. Как зверем крался враг к Кедровой Пади, Но наш солдат не уступил и пяди Земли родной на дальнем рубеже. Шумят листвой на улице каштаны. Стоят у входа юные путаны, Мечтая о богатом протеже. Я смысл ищу в беспечном разговоре И вилкою на севрском фарфоре Гоняю хлеб по росписям Леже. Сюжет растаял в полумраке мглистом. Меня пленил оркестр старым твистом. Я в такт ему вихляюсь в кураже. Как жёлтый лист, готовый к листопаду, Я вдруг поник, танцуя до упаду. Не будет счастья более ужель? Всё было в жизни – радость и ненастья. Но улетела, видно, птица счастья С отливом оперения под Гжель. Завет веков без читки перелистан. Мой добрый мир разодран и расхристан. Покоя нет в мятущейся душе. Наморщил ветер кожу водной глади. И я пошёл, печаль неся во взгляде, По душу разделяющей меже. Свистел злой ветер, как кистень садиста. Рычал прибой с усердием статиста. Дробь выбивали зубы в мандраже. Ты провожала пароход на Принстон. И взгляд твой был таинственен и пристальн Из-под ресниц работы Фаберже. Твои глаза мной целый век искомы. Ты улыбнулась, словно мы знакомы С тобой всю жизнь. Нам не пора, мон шер? Пора уже, настало утро всё же. На счастье об пол – вдруг оно поможет? – Хрустальный разбивается фужер. Я, превращаясь в Гулливера Свифта, Лечу наверх, ломая кнопки лифта, С тобой в мой дом на пятом этаже.

Рифмы на манжете. Стихи Горящий ветер странницы Галлея В моё окно, зарницами алея, Ворвался красным бликом на ноже. Как с поднебесья раненая птица, С тобой обнявшись, чтобы песней слиться, Ныряем в бездну в звёздном вираже. И заливаясь скрипкою Амати, Пружина пела старенькой кровати, Напомнив нам о тлении и рже. Любовью поздней, проявленьем чуда, Вернулось счастье, словно ниоткуда. Мне предаваться некогда брюзже. Есть в этой жизни вечная основа. Упав на дно, мы вверх стремимся снова. Всё это было много раз уже… КАНУН Живя с собой в гармонии певучей Был мир един, без видимых прорех. Но в унисон Божественных созвучий Вошёл разладом первородный грех. Вращался мир пружиною столетий. Кружился прах, мелькали свет и тень. И был тот день не первый, и не третий, И не седьмой. То был предсудный день. И чтобы дух вселенского покоя Вернулся вновь в разрозненную твердь, Господь простил эдемского изгоя, Решив принять рождение и смерть. Из милости, любви и состраданья И в подтвержденье нашего родства Нанёс Он на картину мирозданья Последний штрих звездою Рождества. То был канун великих потрясений – Мессии появления канун. А началось всё в тёплый день весенний. Всё раньше началось за десять лун. Под ночником, горящим еженочно, Она Ему молилась без конца. И Кто зачат быть должен непорочно, Послал Марии вещего гонца. И от Любви, Надежды и по Вере, От чистоты распалась ночи мгла. Внутри Её души раскрылись двери: Что будет с Ним, Она прозреть смогла. Судьбу увидеть дал Творец Марии. Вдали гремела вешняя гроза. И в отблесках природной феерии Из глаз текла кристальная слеза. Март исходил. Еще денёк – другой. Она своею хрупкою рукой Огонь поправила. Вдруг заплясали тени На той стене, как на античной сцене. И снизошёл Божественный покой. И трепет ощутив на детской коже, Близка, близка, близка Благая весть! Она вскричала: «Аве, Отче, Боже! Как хорошо, что Ты на свете есть!»

Проза

Юрий Розовский Юрий Васильевич Розовский - член Союза писателей России. Автор книг стихов: “Совсем немного до рассвета”, “Медовый ветер”, вышедших в издательстве “Иркутский писатель”. Соавтор многих коллективных сборников. Лауреат поэтического конкурса “Золотая строфа” и других литературных состязаний на современном поэтическом Олимпе.

ДЕД МОРОЗ И ТОЛИК

Новогодняя ночь – волшебство, родом из детства! Ах, какая она всегда красивая! И… вкусная! Эта морозно-апельсиновая свежесть, с тёплым привкусом шоколада! А эти пузырьки! Да-да, сначала они лимонадные, снующие в детских кружечках и норовящие выпрыгнуть из них. А потом, когда новогодних ночей становится всё больше, они в прозрачных бокалах на высоких тонких ножках, солидно и плавно стремятся вверх, выталкивая на поверхность кусочек шоколада, брошенный в шампанское взрослым уже, но наивно и подетски верящим в чудо человеком. И… ёлка! Тут уж не имеет значения возраст. Ёлка, она для всех, она ради всех! И седовласые, а то и лысеющие дяди, и вихрастые пацаны, и тётеньки и девчонки, дедушки и бабушки - все суетятся у ёлок. И все чувствуют себя равными, ну или почти равными. Все таинственно подмигивают друг другу, будто знают что-то такое, разэтакое, но никому об этом. Секрет! И чтобы случайно не проболтаться, и старшие, и младшие, нарядив зелёную красавицу подобающим во всех отношениях образом, закутавшись потеплее, вываливаются во двор. Улицы новогодней ночью тоже замечательные! Ещё днём стылые и неуютные городские улицы по мере всё более сгущающейся темноты теплеют от зажигающихся по очереди фонарных шаров. И в их сказочном свете вдруг оживают спавшие днём фигурки ледяных городков и слепленные ребятнёй снеговики. Со всех концов городка люди этой ночью идут в одно и то же место, на центральную его площадь. На дорогах, ведущих к ней, то и дело слышатся смех и крики ребят, мечущих снежки друг в друга и в подвернувшихся под горячую руку прохожих. Иногда их любимые взрослые заливаются звонкими песнями. Даже гармошка под чьими-то озябшими пальцами поёт чтото залихватское. И мороз-то уже не мороз, а

дружески пощипывающий носы, щёки и уши, бодрящий морозец. Да и ветер лишь вьюжит слегка. И вот, отряхиваясь от снега и хватаясь друг за друга, дабы не упасть на наезженной уже кемто ледяной дорожке, весёлые компании влетают на площадь и замирают, восторженно задирая головы. Ну, если честно, головы задирает ребятня (взрослым и так всё видно), но не в этом же дело. Посреди заполненной людьми площади грациозно и величественно сияет гирляндными лампами большая ёлка! Лампы, мигая поочерёдно, разноцветно отражаются в ледяных фигурках зверушек и сказочных персонажей. И от этого их перемигивания както особенно празднично. Накатавшись с горки, наигравшись, насмеявшись и напевшись вволю, все спешат домой, к теплу и праздничным столам. Новогодние столы – это тоже сказка! Скатерть-самобранка, и та не всегда может похвастать таким изобилием. Всё самое вкусное, имеющееся в доме, хранимое специально для праздника, прожарившись, пропарившись и умастившись соусами, подаётся в эту ночь. Хозяйки, гордо оглядев дело рук своих, приглашают всех к столу. Ребятишки садятся отдельно, без взрослых. Сладостей и вкусностей у них, как игрушек на ёлке. Украдкой стукнувшись кружками с лимонадом, совсем как взрослые, они смеются и поздравляют друг друга. А ближе к полуночи дети отправляются в мягкие кроватки спать. Ведь только к спящим, к ним придёт (так говорят взрослые) настоящий дед Мороз и незаметно, даже для мам и пап, положит под ёлочку подарки для них. Ах, эти взрослые! Такие невнимательные. Эти мысли засыпают вместе со своими маленькими хозяевами. Дети спят. Но не все…

Юрий Розовский

*** В домике было тепло. Ледяные стены его сдерживали свистящий снаружи ветер и вспыхивали разноцветными огнями. Площадь была уже пустой, Новый год - праздник домашний. А Толик уже в который раз встречал его здесь. Огромная городская ёлка была теперь только его. И площадь, и ледяные постройки на ней. И даже гирлянда сверкала ему одному. Мальчишка достал из-за пазухи половинку очищенного мандарина и, отломив дольку, с наслаждением положил её в рот. Если её не сразу разжёвывать, а сначала подержать во рту, удовольствия больше, да и на дольше хватит. Никого не будет ещё около часа, и надо растянуть на это время праздничное угощение. Вторую половинку Толик скормил сестрёнке Олечке, укладывая её спать. Погладив сонно сопящую сестру по белокурой головке, он заглянул в зал. Мать с отцом уже спали, уронив головы прямо на стол. В пепельнице, стоявшей среди пустых бутылок, ещё дымился окурок. Подойдя к столу, Толик сложил лежавшее рядом полотенце и положил его маме под голову. «Эх! Непутёвые вы мои!» - подумал он и, взяв из пепельницы два больших окурка, пошёл одеваться. Шагая к площади, мальчик, вглядываясь в весёлые лица идущих навстречу, с грустью вспоминал об ушедшем, кажется, уже навсегда времени. Это сейчас все так плохо. А ещё три года назад они все вместе, за одним столом, встречали очередной Новый год. Бабушка и мама целый день провели на кухне. Только что появившаяся на свет Олечка мирно посапывала в кроватке. А мужики занимались самым главным: устанавливали и наряжали ёлку. Правда, им помогал их сосед и лучший Толькин дружок, Славик. Они со Славкой были не только соседи, но и одноклассники. Дружили крепко, делились всем, друг за друга горой стояли. Настоящим другом был Славка. В тот год он Толику ножик перочинный подарил. Ножиком этим он гордился, дорожил им очень. Пять лезвий, ножнички, шило и штопор. Славкин папа из Германии его привёз. Сбоку на ноже листик был выгравирован. Знатный ножик, дорогой, наверно. Но дружба всё-таки дороже. Встретили Новый год весело. А утром Толик под ёлкой обнаружил замечательный подарок: немецкую железную дорогу. Толик о таком подарке и не мечтал даже. В магазине таких давно уже не было. Но папа где-то нашёл.

100

Дед Мороз и Толик

Хороший был Новый год, последний хороший. Славик утонул тем же летом. Он хорошо плавал. Говорили, ногу свело. Тольке будто руку отрубили. Так и ходил с одной рукой. А через месяц умерла бабушка, сердце остановилось. Мама тогда сильно изменилась, постарела. Но и на этом беды их не кончились. Папа на работе попал под сокращение. Вот тогда и началось самое страшное. Ежедневные ссоры между родителями отдалили их друг от друга и от детей. А потом они помирились, стали запираться на кухне, долго говорили о чём-то и выходили, улыбаясь. Даже пели что-то. Толик обрадовался сначала, но мама с папой его почти не замечали. На кухне стали появляться пустые бутылки, пепельница всегда была заполнена окурками, всё пропахло дымом. Иногда родители спали прямо за кухонным столом. Нет, они ещё помнили о детях, но вряд ли уже нуждались в них. Мама заботилась об Олечке, ещё кормила её, купала иногда. Но уже не обнимала и почти не целовала. А Толик научился жить сам. Если сестрёнку ещё замечали, то его просто перестали видеть… – Эх, Славка, Славка! – частенько разговаривал с другом мальчишка – Ну зачем ты утонул? Ты же, как рыба, плавал, за тобой не угнаться было. Как же вышло так? – Толька горько вздыхал. *** Вот и сейчас, стоя в ледяном домике и стуча ногой об ногу, Толик дышал в озябшие ладони и разговаривал с невидимым дружком: – С тобой бы я не пропал, Славик. А так что же одному-то? Совсем плохо одному. Помнишь, ножичек твой немецкий, что ты мне дарил? Отобрали старшеки неделю назад. Ты не подумай ничего. Я дрался, как никогда ещё не дрался, за нас двоих. Я бы умер за твой подарок. Да и умер почти: сознание потерял. Эх, был бы ты рядом! А дома-то как плохо! Папка с мамкой пьют, не просыхая. Совсем плохие стали. Из дома выносят всё и продают. Отец даже железную дорогу мою давно уже унёс. Ольку кормить забывают, про себя и не говорю. Да и сами не едят почти, пьют и курят. Я, Славик, тоже курю теперь. Начал от злости, а сейчас привык уже. Толя достал окурок, взятый им из родительской пепельницы, и закурил. Вдохнув дым и холодный воздух, он закашлялся.

Юрий Розовский

– Кха! Зараза какая! Дождешься, брошу! – мальчишка со злостью посмотрел на окурок, засунул в рот ещё одну мандариновую дольку и продолжил: – Эх! Сла-а-вка! Как чуда хочется. Чтобы всё вернулось, хочется, чтобы как тогда, в наш с тобой последний Новый год. И… папка с мамкой…чтобы… Толик швырнул окурок под ноги, затряс обожжёнными пальцами и вдруг заплакал. – Не бывает чудес, друг! Не бывает чудес! Не бывает! Вдруг во входном проёме домика встал Славик. Он улыбнулся и исчез в снежном вихре. Толик вылетел на площадь, но никого рядом не было. Вдалеке уже показались насидевшиеся за праздничными столами. Покрытый изморосью мальчишка выдохнул: – Не бывает чудес. Ладно, домой пора. Олька, может, проснуться, да и зябко. Он брёл, не поднимая головы, как съёжившийся замерзающий воробей. Мимо шли весёлые и счастливые. Но Толик знал, его не замечают. Ну и пусть. Вдруг он почувствовал на плече чью-то руку. Не ожидая ничего хорошего, скосил глаза на плечо и увидел большую красную рукавицу. – Малыш! А ты почему один? – пробасил дед Мороз. – Нехорошо одному. Скучно одному и неправильно. – Неправильно?! – вдруг взорвался Толик – А людей обманывать правильно? А ряженым ходить правильно? От деда Мороза чуда ждут. Можете чудо сделать? То-то же! Не бывает чудес. А! Да ладно. Молча мальчишка пошёл дальше. – Ну ряженный, так ряженый, – загудел бородач – а подарочек-то всё же возьми. Толик замер от неожиданности. Никто давно уже ничего ему не дарил. Он медленно повернулся. А дед Мороз уже развязывал мешок и приглашающе махал рукой. Любопытство всё же взяло верх, и мальчик подошёл к мешку.

Дед Мороз и Толик

– Ну, выбирай, не стесняйся – и шёпотом: – Я думаю, ты что-нибудь интересное здесь обязательно найдёшь. Бородач довольно похохатывал. Мальчик осторожно заглянул в мешок и… замер. На самом верху груды подарков лежала детская железная дорога – та самая. – Можно? – прошептал Толик, показывая на красочную упаковку. Дед Мороз достал железную дорогу из мешка и протянул ему: – С Новым годом, малыш! Толя стал разглядывать подарок и чуть не вскрикнул. Сквозь прозрачную упаковку, среди миниатюрных вагончиков и паровозик,а он разглядел перочинный ножик с выгравированным листиком. Мальчик стоял и молчал. Предательская слеза уже готовилась выскочить на щёку. А дед Мороз достал из мешка куклу и со словами: “Это сестрёнке “– вручил её Толику. Завязав мешок, взвалив его на плечо, он чинно пошагал к площади. Сквозь басистый хохот Толик услышал: “Ряженый, ишь ты!” *** Прижимая к курточке немецкую железную дорогу, по улице бежал мальчишка и повторял: – Есть чудо! Есть! А вдруг и мамка с папкой…? Есть чудо, Славка! Есть!

101

Публицистика

ПОГОВОРИ С СОБОЙ ( Заметки беспартийного пенсионера ) Я совсем ничего не понимаю. В Библии сказано: «Потому, что во многой мудрости много печали и кто умножает познания, умножает скорбь.» Всё, казалось бы, просто. Ан, нет. Я ни в коей мере не претендую на большие знания, но вот печали, я испытал исподволь. Раньше по глупости молодецкой, а позже жизнь задавала мне разные , порой очень каверзные вопросы, и они требовали ответа, и я на них отвечал, отвечал коряво, нелогично и набивал себе шишки. С каждым очередным седым волосом накапливалось всё больше вопросов, да и печали. И ответить на них мог только я, и всегда глубоко заблуждается тот человек, который думает, что в его бедах виноват вот тот, другой. Это он, мол, испортил мне жизнь. Да нет, дорогие мои люди, виноваты мы сами, каждый сам виноват перед собой, только сам и никто больще. Я уже писал, что в том, что у нас хорошо, мы должны благодарить других, а в своих неудачах и бедах обвинять только себя. Ну куда деться моей седой, как лунь, голове от тысяч вопросов, на которые и ответить – то некому, кроме как сам себе. А вопросов простых и сложных - тьма. Иногда я думаю, что сложные проблемы даже решаются проще. Возможно, я не прав, ну так пусть это будет моя правда. Забежав как-то в кабинет работающего тогда в администрации Братска Александра Сергеевича Волошина, я увидел на стене отксерокопированный текст на обычном листе бумаги, приколотый кнопками. Вчитался. Боже мой! Да это вот вся жизнь в тезисах, вот та простота, о которой я говорил выше. Но вдумайтесь, как же трудно исполнить эти простые житейские истины! Я позволю процитировать этот короткий, но, на мой взгляд, очень важный для каждого человека текст. Думаю, что это поможет многим людям, думающим о своей жизни, о своих поступках. Вот они, обыкновенные обыденные слова, несущие в себе огромный житейский смысл:

102

- Три вещи никогда не возвращаются обратно: время, слово, возможность. -Три вещи не следует терять: спокойствие, надежду, честь. -Три вещи в жизни наиболее ценны: любовь, убеждения, дружба. -Три вещи в жизни никогда не надёжны: власть, удача, состояние. -Три вещи определяют человека: труд, честность, достижения. -Три вещи разрушают человека: жадность, гордыня, злость. И ещё: помни три важные вещи: собственное достоинство, уважение к другим, ответственность за все свои действия. Всё просто. Да и каждый думает: да, я такой вот положительный и хороший. Но в том-то и дело, что всё это далеко и далеко не так. Вот и подумайте, вдумайтесь. Это тема для раздумий на всю жизнь. Кто-то посмеётся, похохочет. И ещё добавлю от себя: прежде чем хохотать, лучше и полезнее пролить ведро слёз. Безмерная радость – это предвестник беды. Я в данной ситуации не хочу вдаваться в политику. Не вижу смысла, хотя политика окутывает нас своими щупальцами, и больше ядовитыми. Но я же сказал, что не буду о политике. Когда я бываю в школах, а бываю часто, то я называю свои встречи «Поговорим о жизни». Поначалу преподаватели , да и школьники, я это чувствовал, скептически относились к моим словам, но когда в течение урока в классе стояла тишина, когда задавались простые житейские вопросы, на которые, в общем-то, были и простые ответы, когда скучные лица преображались в заинтересованные и окончание урока не было окончанием разговора, то скептицизм пропадал. Учителя и школьники подходили, благодарили и приглашали продолжить такие встречи. Я иногда думаю, почему так? Наверное, откровенность, не скрашивание своих недостатков, и надеюсь, что многие, может быть, впервые услышали слова из Библии, те, которые каждому ежедневно задает жизнь, но мы их просто не замечаем, не знаем или

Василий Скробот просто не придаём им значения. Я же не священник. Я – обыватель, но думаю!!! И думаю не только о себе! Господи, а вопросов все больше. И ответить на них порой невозможно, тогда надо идти в Храм, остаться одному, заглянуть в свою душу и поговорить с собой, поговорить откровенно, не ставя себя выше и умнее других, а наоборот. Местоимение «Я» должно меньше всего учавствовать в человеческой жизни. Меня окутывает благодать, когда захожу в Храм. Там я себе, седому пожилому человеку, напоминаю о том, как надо жить. Хотя не берусь утверждать, что я знаю это, ибо грех на каждом шагу. Я не на исповеди, но уверяю вас, что говорю искренне, бичую свою душу, рву свои нервы. Наверно, это есть и в моих стихах. Когда я пишу, то просто терзаю свою душу. Меня очень беспокоит, когда человек говорит, что он честен и порядочен. Очнитесь! Я как-то снисходителен к молодежи. Время исковеркало их души, поселило равнодушие, черствость, монетизировало совесть. У них, во всяком случае ,у многих, и Родины-то нет. Оказывается, Родина там, где больше платят. Это ли не подрыв нравственных национальных корней? Но я знаю и людей 70-80- летних, которых тоже обуяла жадность, ложь и лицемерие. Да это же мир рушится! Мы, что же, в зверей превращаемся? Снова скатываюсь к политике. А надо и хочется о душе. Сколько же заблудшихся душ, брошенных детей, искалеченных судеб! И вы думаете, что во всем виноваты они сами? Нет! И хотя говорят, что виноват во всем народ, я говорю, что виновата власть. Я не могу без боли смотреть на старушек, выскребающих последние гроши на хлеб, да и на тех, кого утром трясет от похмелья. Не снимаю с последних вины. Но, люди! Оглянитесь вокруг откройте свои души, поговорите с собой, именно с собой, и вы найдете много ответов. Я просто призываю всех: “Порадуемся за этот Мир!” Не буду анализировать Библию - это святое, это непостижимое таинство жизни, и обьективный анализ просто, по моему мнению, невозможен. Но я позволю себе привести несколько стихов, которые характеризуют человеческую жизнь.

Поговори с собой Простите, я думаю, что эти газетные строки принесут людям пользу, много пользы. Только вчитайтесь, вдумайтесь, остановитесь. Итак: «Нет человека праведного на земле, который делал бы доброе и не грешил бы». « Лучше тебе не обещать, нежели обещать и не исполнять». «Всякий сетуй на грехи свои». «Терпением вашим спасайте души ваши» «Не будь побежден злом, но побеждай зло добром». «Пусть хвалит тебя другой, а не уста твои, чужой, а не язык твой». И еще: «золотое правило – заповедь для всех»: «Итак, во всем, как хотите чтобы с вами поступали люди, так поступайте и вы с ними». «Большее счастье давать, чем получать». И, может быть, я не точно цитирую, но есть жизненная мудрость: «Как вы относитесь к своим родителям, так и ваши дети будут относиться к вам». Я иногда думаю, что если просто так гипотетически поставить свои грехи на весы и то, что я, якобы, достиг, то я уверен, что горького и плохого я сделал гораздо больше. Можно ли это исправить? Нет. Надо нести свой крест до конца. И не надо строить из себя праведника. Но еще глубже ошибается тот, кто говорит, что он честен, кристален, что он пример для всех. Глупец! Мне однажды в приватной беседе высокопоставленный в прошлом чиновник сказал: «Знаешь, я кристально честный человек». И он верит в это, хотя за ним тянется шлейф обмана и мошенничества. Мне жаль этого человека. Положа руку на сердце, я скажу, что не хочу блеснуть своими размышлениями и доводами. Да и правда у каждого своя. А мои переживания? Это трудная, черствая и неблагодарная моя жизненная стезя.

Василий Скробот

член Союза писателей России, член Союза журналистов Росси, Действительный член Академии русской словесности.

103

Проза

Владимир Соколов-Ширшов

НЕПОБЕЖДЕННЫЙ ( Письмо ветерана ) Свеча уже еле мерцала тусклым, плавающим огоньком в стылой тьме, обступившей со всех сторон кухонный стол, за которым сидел в накинутом на плечи полушубке Ладов, задремавший на какое - то время в неуловимо зыбком сне. Расплавленный парафин, скопившийся вокруг фитилька, грозил либо загасить огонек, либо пролиться на исписанные ровным, твердым почерком листы бумаги. Вздрогнув, Ладов открыл глаза. «Вот так порою, и решается судьба»,– первое ,что подумал, глядя на огонек, бывший фронтовик в знакомом ощущении, как бы растянутого во временном отрезке мгновения, от которого зависели все последующие развития событий. Именно растянутого, как некая необъяснимая возможность, для единственно правильного ответа или действия, как это случилось с Ладовым весной сорок третьего, в сражении у деревни Благое. Собственно деревни в том памятном для Ладова бою уже и не было. Полуразваленные печи с уцелевшими кое – где дымоходами, белевшими, как саван, на фоне черной от пожарищ земли, да ветхие остатки покосившихся обгорелых заборов. Но место, где некогда была выстроена деревня, действительно было благим по своему живописному ландшафту, с небольшим озером и речушкой, убегавшей ручейком к дальним болотам. Еще на рассвете рота штурмовиков выбила немцев из первой линии обороны и в образовавшуюся брешь ринулась рота автоматчиков, среди которых был и младший сержант Ладов. И когда хорошо продуманная атака батальона вышла в тыл укреплений и второй оборонительной линии противника, внезапным стремительным броском подавляя огневые точки, сержант Ладов в какой - то момент буквально краем взгляда успел заметить силуэт немца, бросившего ему под ноги гранату. И все вокруг для бойца Ладова словно застыло в растянутом до нескольких секунд мгновении. И в этой возникшей «надреальности» времени Ладов успел схватить гранату и отбросить назад к брустверу и тем самым спасти не только себя, но и бежавшего чуть справа ротного. Потом, после боя, идя с Большешаповым вдоль траншеи, Ладов чуть приостановился, невольно вглядываясь в мальчишеское лицо немца, на год, не более, старше его, Ладова, которому по весне только-только исполнилось девятнадцать. - Да многое бы дала его мать, чтобы он вернулся домой…,- произнес ротный, глянув вслед за

104

младшим сержантом на рыжеволосого немца, слегка присыпанного песком. И Ладов только в этот момент вдруг остро осознал грань между жизнью и смертью и тот, данный ему временной отрезок в несколько секунд, после которого его реальность продолжала быть, развиваясь в минутах и часах в будущее. А ведь все могло быть иначе. И его, Ладова, не было бы в этой реальности, где, возможно бы, остался в живых этот немец, как и те, что сдались в плен и прошли вдоль разграбленной, сожженной деревни. Прошли позорно с жалким видом перед уцелевшими стариками и женщинами, которые спаслись, укрывшись в погребах и в лесу от их зверств. «Нет, не все просто в жизни и в смерти …»,– подумал тогда Ладов, глядя в обескровленное лицо немца. И в этом бою ничего не могло случиться иначе с ним, с младшим сержантом Ладовым. А иначе, неизвестно, сколько бы еще прервал жизней этот оболваненный фашисткой пропагандой молодой немец. - Не мы к ним пришли, – угадывая мысли Ладова, произнес вновь Большешапов, – они… А тебе, сержант, спасибо, не растерялся, а то бы лежать нам в сырой земле. А нам ведь, браток, надо еще гнать и гнать этих незваных гостей до самой границы. И дай Бог! И до Берлина. В вечер того памятного дня вот так же чадил на столе, в землянке, угасая, огарыш сечи, когда вдруг вызвали Ладова и еще несколько бойцов в штаб. А потом позже вручили и награды. Но да не ради них шли бойцы в атаку, и Ладов всегда испытывал некоторую неловкость перед остальными однополчанами, когда его представляли к очередной награде. А представлять было за что, потому как Ладов, несмотря на молодость, вскоре стал опытным, умелым и бесстрашным командиром взвода автоматчиков. Были награды, были и ранения. И пришло время, дотопал Ладов и до Берлина, а вот со своим ротным старший сержант расстался еще под Варшавой. Все же зацепило в одном боев, покалечило взрывом, брошенной гранаты капитана Большешапова, и вновь встретились они уже после войны. Случайно встретились в день празднования двадцатой по счету годовщины победы. Ладов тогда приезжал в первый раз к дочери, учившейся в Московском техникуме. И потом, когда та, защитив диплом, вышла замуж и осталась в столице, не раз гостевал Ладов и у бывшего командира. А в восьмидесятых, чего греха таить, оба быв-

Владимир Соколов-Ширшов ших однополчанина встретили в некой эйфории начало объявленной перестройки. Но это было в начале…А теперь в эту стылую ночь далекого от столицы города седовласый ветеран войны Ладов смотрел в горьком размышлении на колебавшийся огонек свечи с почти нетающими от холода краями, а на столе перед ним среди прочих бумаг лежало последнее письмо от Большешапова и старая фронтовая фотография. Осторожно наклонив подсвечник, Ладов слил скопившийся расплав парафина, и огонек огарыша, потрескивая, вновь разгорелся, осветив изрезанное морщинами лицо бывшего фронтовика, с отметиной шрама над правой бровью. Но этот шрам Латова был не фронтовой отметиной, от пули или осколка. Это была отметина одного из произошедших событий этого года, в котором он и Большешапов были непосредственными участниками. И каждый раз, когда Ладов смотрел на себя в зеркало, его охватывало чувство скорбного негодования и душевной горечи. Горечи не за себя, а за своего однополчанина, командира роты автоматчиков и друга послевоенных лет. - Да, вот так, - вздохнул Ладов, - несколько секунд действия или промедления, и для кого - то безвозвратно меняются реалии, а то и прерывается сама жизнь на последнем отрезке времени, в который надо успеть сделать один единственный, верный шаг. И ротный успел, успел не для себя, для меня… Взглянув на пожелтевшую фотографию времен фронтовых дорог, Ладов вновь принялся перечитывать последний исписанный лист, последний, но и первый для всех последующих, так как это было вступительное обращение к президенту, являвшееся началом к тому повествованию, что он написал о своем друге, да и не только. И вот еще раз, перечитав первые слова вступления, Ладов вновь скомкал лист, положив перед собой новый. «Дорогой, уважаемый господин президент, Борис Николаквич…» - начал снова писать Ладов и снова перечеркнул, потому как слова обращения, никак не соответствовали тому душевному состоянию, что испытывал Ладов, получивший накануне весточку о Большешапове, который так и не оправился здоровьем, скончавшись на больничной койке. Подув на озябшие пальцы, Ладов встал из-за стола и подошел к не задернутому шторами окну. Время было еще не позднее, но город, казалось, вымер, погруженный во тьму декабрьской ночи. Лишь кое - где виднелись редкие огни частных реклам и тусклый свет окон ближайших домов. Шел уже третий месяц, как в городе периодически отключали свет и батареи чуть теплились, да и то ближе к ночи. Страна накануне двухтысячного года плутала в дебрях перестроечных реформ, и город, где жил Ладов, замирал во всех сферах общественной и эко-

Непобеждённый номической жизни, как и вся область, приближаясь по нисходящей к катастрофическому состоянию. Еще в начале этого года Ладов похоронил жену и в апреле, устав от скорбного одиночества, улетел в Москву, к дочери, с намерением в дальнейшем продать квартиру. Но после событий, которые произошли девятого мая, он и недели не пробыл в столице. В столице, где к его боевым ранениям добавился шрам. Шрам, полученный от резиновой дубинки американского производства, когда таких же, как и он, ветеранов, окружили омоновцы, преградившие путь к Красной площади. Ошеломленные внезапным заграждением шеренг белых касок и щитов, ветераны не сразу поняли, что происходит, когда на их первые ряды обрушились удары дубинок. И Ладов, и коренной москвич Большешапов шли в этот день в авангарде праздничной колонны. И когда над Ладовым, покачнувшимся от неожиданного первого удара, вновь вознеслась дубинка, его престарелый, как и он, друг-фронтовик, успел подставить свою покалеченную войной культяпную руку без правой кисти… Всякое бывает в жизни, и разная бывает горечь, приходит и уходит, стушевываясь в повседневных делах и заботах. Но эта горечь, сжавшая сердце Ладова при виде падающего под ударами бывшего командира в момент разгона колонны ветеранов, и не где-нибудь, а в родной стране, в родной столице, не забудется, как бы он ни хотел. И для него, и для всех ветеранов Великой Отечественной войны, впервые стоявших в полной растерянности и безволии, этот день, был днем проигранного боя, а может, и войны. Нет, не перед бесстыжими молокососами, с замороженными глазами, а перед теми, кто и в годы войны и всеобщего лихолетья неплохо устраивался по жизни. И вот устроились… А то, что это именно так, Ладов убедился, когда посмотрел передернутую в памятных событиях передачу. И еще раз убедился потом, позже, когда транслировали на всю страну о «параде» на Поклонной горе. На фоне мелькавших мундиров и фуражек с кокардами, похожих один в один на немецкие времен войны, проходили ветераны, где были колонной и одетые в специально пошитую форму, пижаму с шапочкой, словно это шли не солдаты армии-победительницы, а военнопленные. Зарубцевался, зажил шрам на лице Ладова, а вот душевная горечь наоборот разрослась, увеличилась болью, и в один из дней засел Ладов писать рассказ о своем фронтовом друге. Написал, и отнес в редакцию газеты, и попросил тут же при нем прочитать. Была у Ладова мысль выслать потом газету с напечатанным материалом своему однополчанину, чтобы хоть как - то поддержать его, сильно болевшего после нанесенных побоев. Была мысль, и был хорошо написанный рассказ с послесловием о событиях недавних дней…И смотрел Ладов с на-

105

Владимир Соколов-Ширшов деждой на читавшего между телефонных звонков редактора, и словно сам вновь перечитывал текст, и хорошо, тепло думалось ему о своем друге… - И для кого вы все это написали? - вдруг неожиданно прервал его мысли редактор. - Как, для кого!? – удивился Ладов. - Ну ладно, рассказ, а послесловие!? – сделал акцент редактор - Что послесловие!? – все еще недоумевал Ладов, глядя на респектабельного, средних лет, редактора, и как выяснилось потом, основного владельца издаваемой газеты. - В общем вот, что… вступать с вами в дебаты у меня нет времени. В общем еще поработайте… подал он рукопись - слишком уж патриотичен, да и послесловие…словом, так рассказ не пойдет, чистить надо. - Это вас чистить надо, гласники! - в сердцах не сдержался в ответ Ладов и добавил при выходе, чуть не столкнувшись с размалеванной секретаршей: Прорабы! Едрена вашу – флюгера! Проходя по длинному коридору с различными табличками, Ладов как-то совсем уж по-стариковски ссутулился и уже, было, вышел на лестничную площадку, но невольно приостановился, обратив внимание еще на одну вывеску. - Можно к вам? - спросил он, приоткрыв дверь в кабинет еще одного, всего лишь месяц назад запатентованного издательства. - Всегда можно, - приветливо улыбнулся молодой человек, – у вас что, материал или так, частное объявление? - Материал… - неловко выговорил Ладов. - Прекрасно! Садитесь… - Собственно у меня рассказ, и я хотел бы, чтобы вы, если есть время… - Рассказ!? Ну, давайте посмотрим. Перелистав наскоро рукопись, молодой человек поскучнел и, извинительно улыбнувшись, вернул Ладову. - Для нас это как бы не то…Вот возьмите, поинтересуйтесь, - протянул он свежий номер газеты с пошлыми байками и рассказами на интимную и прочая темы с соответствующими снимками голых дам – вот что надо писать. Это и читаемо и окупаемо. Так что, папаша, извини… - Стало быть, и здесь «окупаемые» … - невесело усмехнулся Ладов. - Что вы сказали!? - Окупаемые, говорю! Оккупанты средств массовой информации… Прошло несколько недель, и только печальная весть о безвременной кончине Большешапова вновь вернула мысли Ладова к рукописи, усадив за единственный кухонный стол, так как всю мебель, в том числе и холодильник, он уже продал, ввиду постоянных задержек ставшей вдруг до смешного

106

Непобеждённый мизерной пенсии. В этот раз Ладов дописал к послесловию еще две страницы, решив отправить один экземпляр рукописи в журнал «Отечество», а другой в Кремль с обращением к президенту. С горечью и болью он написал от имени тех, в ком, несмотря на житейские трудности времени перестроечного затмения, сохранялась вера во вселенское Добро и Мудрость. Та Вера, с которой выстояла страна в тяжелое время военного лихолетья. Вера, с которой бойцы подымались в атаку, не щадя свой жизни. И с этой Верой писал Ладов слова своего обращения к президенту… Но вновь и никак, не писались самые первые слова, слова обращения к президенту: «уважаемый», «дорогой» и уж, тем более, «многоуважаемый господин президент…» «Уважаемый» президент Борис Николаевич… - уже в который раз писал Ладов и уже который раз, перечеркнув, комкал лист в чувстве душевного противления и сердечного протеста в горечи. Стыли руки и ноги от холода, царившего в промерзшей квартире, и стыли в ноющей боли, казалось, уже забытые раны – отметины фронтовых дорог, и стыла свеча, догорая и потрескивая зыбким пламенем… «Уважаемый президент Борис Николаевич…»,вновь с трудом вывел не совсем ровную строку, занемевшими от холода пальцами Ладов, - пишет Вам, пишет вам… Была уже полночь, когда пламя свечи, вновь задрожало, едва удерживаясь на свернувшемся кончике фитиля. Свеча догорала… ------------------------------------------------------В наступивший третий по счету день к квартире Ладова пригласили понятых. Вскрыли дверь, и всем, кто вошел, показалось, что Ладов спал, склонившись седой головой над стопкой исписанных листов бумаги, словно старый солдат, присевший у обелиска над братской могилой своих однополчан. Пенсионер, ветеран войны со шрамом - отметиной над стариковской бровью, и он же старший сержант Леонид Ладов. Ладов, возможно, и проигравший бой, там, на Красной площади, но не побежденный, как и его бывший командир, заслонивший собой своего фронтового друга… Пройдут года, и придут новые времена, и кто знает, может быть, там, на подходе к Красной площади, однажды установят скульптурный памятник последним ветеранам войны, нет, не тем, кто был куплен подачками и плевался в прошлое бывшей державы, которой давал воинскую присягу, но тем, кто шел рядом с Ладовым и Болшешаповым, девятого мая, как некогда, прямо с парада, уходя на фронт, в сорок втором, в сорок третьем, в сорок четвертом… Петропавловск-Камчатский

Николай Толстиков

НАДЛОМЛЕННЫЙ ТРОСТНИК повесть

Обычная размеренная жизнь Сереги Филиппова под сорок стала заедать и рваться на куски, как изношенная кинолента. На заводе, где исправно слесарил немало лет , бац! - и оказался за воротами: захиревшее производство закупил какой-то «барыга» и свои порядки завел. «Была бы шея, а хомут найдется» - рассудил, успокаивая себя, Серега и горько ошибся: таких, как он, безработных, в городе оказалось пруд пруди. Он без толку посовался тудасюда, запил... Тут опять - бац! В своей квартире, куда возвернулся поутру с жуткого похмелья, застукал собственную супругу с каким-то рыжим. Ключ у Сереги был, вот он сам и открыл потихонечку, чтоб сон благоверной не потревожить, и, пробравшись к порогу спальни на цыпочках, заглянул да так и застыл, отвесив челюсть. Рыжий, так сказать, разделял ложе с Серегиной женой. Получилось, что Серега попал в довольно-таки неподходящий момент. Елозя спиной по дверному косяку, он, простонав, сполз на корточки, выщелкнул автоматически из портсигара «беломорину», закурил и со странным для себя интересом стал наблюдать за происходящим. Рыжий супостат будто глаза на спине имел, вскинулся, в чем был, а вернее - ни в чем, налетел на Серегу. - Вышвырни его! Визгливый вскрик жены Серега воспринял как побуждение к действию, поднялся с корточек и даже успел вполне миролюбиво спросить рыжего: « Ну ты, паря, чего?!» С поплывшим звоном в голове он брякнулся спиной об входную дверь, потом мощною рукою схваченный за ворот и сопровожденный пинком под зад, ласточкой вылетел на лестничную площадку. Рыжий - молодой здоровенный боров, а у Сереги башка обсыпана ранней сединой, он хоть и длинный, и вроде жилистый, но так иссох от расстройства, пьянки и бескормицы - ветром мотает. Но, хлопнувшись на кафель площадки, он взъярился и, утерев кровь с разбитого носа, принялся что есть силы бухать кулаками в дверь; выбил бы ее или сорвал с петель, да, вот беда, не поддается: сам для себя делал. Отдохнул - и снова. - Отстаньте вы, не мешайте! - в сердцах крикнул он двум молодцам, норовившим схватить его за руки. Только дошло, кто они, когда грубо подмяли его под себя и наручники на запястьях защелкнули... На «пятнадцати сутках», подметая во дворе милицейского управления прошлогодний мусор, Серега, иногда отставляя в сторону метлу, воззарялся на легкие белые облачка, неторопливо плывущие в невинно-чистой голубизне высокого весеннего неба. В эти минуты Серегино сердце страдало, плакало. В тесноте камеры другое дело, там все замкнуты,

сами по себе; кто, топчась на месте, время коротает, кто, дождавшись своей очереди полежать на нарах, чутко, по-собачьи дергаясь, спит. И монотонный говор, гул, чих, сопенье, невыветриваемый смрад. А на воле... Ограничена она, правда, высоким забором, но хоть есть вот это небо над головой. Конечно, Серега думал и печалился о жене. Пока она была простым экономистом в какой-то конторе, а Серега слесарил на заводе, все в жизни складывалось вроде бы ладно. Дитем жаль не обзавелись: сначала доучивалась в финансовом институте жена, потом хотелось пожить для себя, пока молодые да красивые, прибарахлиться не хуже людей и квартиру обставить. А дальше супруге стало и вовсе некогда: она сделалась соучредителем коммерческой фирмы, что-то перепродавала, а Серегу меж тем на заводе выставили за ворота. Так и побежали супруги Филипповы в разные стороны все быстрей и быстрей... Серега однажды, то ли в шутку, то ли всерьез, напросился у жены на работу личным водителем, на что она, покуривая дорогую пахучую сигаретку, небрежно бросила: - Ты меня скомпроментируешь своей... простотой! И вот нашла себе водителя и не только... Подходя после «суток» к дому, Серега, вконец исхудалый и обессиленный, готов был простить жену, винил во всем только себя. Он чуть не угодил под колеса автомобиля, испуганно отскочил в сторону и потом, растерянный, опять будто со стороны сквозь толстое стекло созерцал, как из «иномарки» вальяжно, в норковой шубке, выбралась супружница и, не удостоив даже и мимолетным взглядом богоданного муженька, процокала каблучками в подъезд. Отворявший ей автомобильную дверку рыжий, кривя в ухмылке конопатую мясистую рожу, потирая ладони, надвинулся на Серегу: - Ты, мужик! Чтоб я тебя здесь больше близко не видел! Слинял! Понял? Рыжий всем своим мощным корпусом обманным манером качнулся на отпрянувшего Серегу и довольно загоготал, ощерив во рту золотые «фиксы»: - Не боись! Руки об тебя марать не буду! Или «ментам» сдам, или «братки» с тобой разберутся! Брысь! Серега пожалел, что, направляясь к жене, строго « постился» - не пропустил дорогой стакашек-другой, как бы сейчас это пригодилось! С безрассудством бы броситься на презрительно повернутую квадратную спину, треснуть что есть силы кулаком по стриженому затылку, но оставалось, сглотнув сухой комок в горле и мысленно пообещав расквитаться, брести куда глаза глядят. А куда они глядят у русского мужика в горе? Туда, в те «кружала», где пьют по-скотски, норовя

107

Николай Толстиков забыться, замутить забубенную головушку. Очнулся Серега, спустя время, на вокзале, будто вывалился ненадолго из кошмарного долгого сна слившихся воедино дней и ночей в компании какихто опухших рож, ночлегов в вонючих заблеванных норах, мало похожих на человеческое жилье, дьявольского питья, сжигающего и рвущего внутренности. Во рту у Сереги - как кошки набродили, голова вот-вот лопнет; он ревнивым взглядом следил за компанией студентов, в ожидании поезда смачно трескавших пиво. Под сдвинутыми лавками, где они сидели и галдели наперебой, накопилась порядочная куча порожних бутылок. Серега, пуская слюну, предвкушал скорую поживу: ребята часто поглядывали на часы. Около студентов активно забаражировали бомжи, повылезав тараканами из щелей; но по-наглому попросить у парней посуду они не решались: от молодежи можно запросто по шее схлопотать только ради смеха. Серега сидел на краю лавки всех ближе к студентам и имел шанс раньше прочих овладеть добычей, но, взглянув на угрюмые бомжовские хари, понял, что без драки не обойтись. Мало что ему, приблудному, навесят тумаков, то и «ментам» вдобавок сдадут - у них все «пристреляно». А-а, будь что будет... - Милай, обличьем-то ты вроде мне знаком?! На лавку подсела какая-то старушка, но Серега, увлеченный предстоящей «операцией», даже не оглянулся. Но когда старушонка назвала точно серегину фамилию и имя , даже как его мать звать-величать, пришлось к ней обернуться. У бабки было смуглое, с глубокими порезами морщин лицо и добрые, с выцветшей голубинкой глаза. Не сразу дошло, что это бывшая соседка Лидабогомолка. Бабушкой - копной дразнил ее Серега, будучи еще пацаном. Она обкашивала «горбушей» берег речушки и, насушив сена, одна таскала его домой, без помощников. От реки будто бы сама по себе поднималась по берегу высоченная копна и не скоро под нею угадывалась согбенная фигурка бабки. А богомолкой ее прозвали за пешие походы в церковь в дальней деревеньке; в центре поселка собор давным-давно превращен в клуб, а от другого храма на окраине остались развалины. Накануне православного праздника бабка Лида с батожком и котомицей за плечами неизменно вышагивала по обочине вдоль дорожной колеи весь неблизкий путь. Туда и обратно, летом и зимой…Старушка за тот десяток лет, как Серега ее не видел, усохла, словно уменьшилась вся, но была еще бойка и аккуратненько опрятна. Серега застыдился вдруг своего драного и грязного джинсового костюма. Мятую с перепоя, обросшую щетиной и с вылинявшим «фингалом» под глазом рожу поспешно отворотил в сторону и... увидел дерущихся над грудой бутылок, как воронье над падалью, бомжей. Рванулся было к ним, подскочив с лавки, и тут же плюхнулся обратно: все равно опоздал. Прикрыл глаза рукой: вовсе перед старухой стыдоба. Бабка тактично промолчала, не желая, видно, ни сочувствовать, ни осуждать, спросила только: дома-то, мол, на родимщине Серега побывать не собирается? И попала умышленно ли, ненароком в самую потаенную и больную точку.

108

Надломленный тростник - Съездил бы, попроведал, свободной ты вроде, - как в воду глядела бабка. - Денег нет, греби эту свободу! - зло вскинулся Серега и хлопнул себя по карманам, но бабка Лида обезоруживающе предложила: - А тебе на билет дам! Отработаешь, дров наколешь. И у женщины, что в вашем бывшем доме живет, уйма дел найдется. Серега ломаться не стал, неторопливо запереваливался на свои длинных ходулях за старушкой к поезду, брезгливо отстраняясь от вокзальной сутолоки. Уже в вагоне он вспомнил и, старательно скрывая смущение, поинтересовался: - Как внучка-то твоя поживает? - Молюсь я за нее... - бабка Лида как-то сникла и потом всю дорогу молчала. 2 Губернатора арестовали прямо в рабочем кабинете. Утром взорвались трезвоном все местные СМИ. Губернаторский советник по делам религии протоиерей Арсений Шишадамов, собираясь в «присутствие» в Белый дом, включил телевизор и, услыхав новость, ошеломленный, тяжело опустился в кресло. Еще вчера губернатор приезжал в восстанавливаемый храм в честь тезоименитого небесного покровителя; оставив снаружи свиту, лишь в сопровождении отца Арсения осторожно двигался в гулкой пустоте, боязливо прислушиваясь к звукам шагов, отдающихся мерными отголосками под сумрачными сводами, и на фоне изъеденных кислотными парами голых кирпичных стен - фабричонка-артель прежде здесь валенки катала - казался ссутуленным, сгорбленным будто под неподъемной ношей. Остановился пред иконой святителя Николая, от лампадки затеплил свечу; неверный колеблющийся язычок пламени отбросил тень на лицо с темными провалами глазниц, состарившееся, изуродованное почти до неузнаваемости глубокими черными морщинами. Выйдя из храма, губернатор опять был прежним: выслушивая комплименты кого-то из свитских, улыбался по-детски доверчиво и открыто; весь обкапанный рыжими конопушками, под два метра ростом, с большими мосластыми руками он походил на сельского механизатора, только что выбравшегося из кабины трактора, и сыпал , сыпал простонародными словечками, стоило заговорить ему без бумажки. Шишадамов до сих пор втихомолку удивлялся, как это обычному председателю колхоза удалось молниеносно влететь в губернаторское кресло! Впрочем, время такое! Он помнил: прежде в селе этот председатель даже боялся взглянуть в сторону маленькой церквушки на окраине, где отец Арсений начинал служить. Ясное дело: партийная установка насчет «опиума для народа», красный кусок картона в кармане всемогущ и потому всего дороже, и слово «атеист» хвалебное, а не ругательное. И повернулось вдруг, что уже губернатору советник по делам религии понадобился! Он встретил отца Арсения как старого доброго знакомого, земляка, даром ,что и когда-то кругами оббегал. В особо приближенные не допустил, но и в запятках свиты топтаться не заставил. Отцу Арсению достался прежний кабинет уполномоченного,

Николай Толстиков замшелого «кегебиста», рьяно дни и ночи кумекавшего при Советах, как бы прикрыть немногие храмы в епархии. Шишадамову же предстояло хлопотать об открытии новых, то бишь, о восстановлении порушенных, поруганных святынь. Губернатор особливо увлекся идеей реставрировать бывший кафедральный собор в городе. Сам приехал к величественным руинам, с грустным - то ли напускным, то ли искренним - видом побродил около, покосился на чудом уцелевшую фреску на стене, по-мужицки хитроватенько прищурился и, поманив пальцем из своей свиты вертлявого, с бегающими глазками-маслинами человечка, кивнул: - Осилим? - Да под мудрым вашим руководством горы свернем!.. Вот эти неприметные человечки в аккуратных отутюженных костюмчиках, услужливые и тороватые, подтолкнули губернатора под монастырь. Учуяли слабину: прищур начальственных глаз, иногда острый и недоверчивый, от неприкрытой лести, похвалы и елея заметно мягчал. А уж господа-товарищи вовсю старались: в СМИ трещали, как сороки, мало-мальские заслуги губернатора везде выпячивая, всякие звания ему хлопотали, даже пособили пропихнуться в академики без высшего образования. Отца Арсения они поначалу обходили , то ли пугаясь черной рясы и нарочито-сурового вида, лохматой гривы смоляных волос и с разлапистой проседью бородищи , то ли еще чего, но , заприметив особое расположение к нему губернатора, торопливо полезли со сложенными крест-накрест потными ладошками под благословение. Отец Арсений , взглянув в блудливые, без веры и одновременно с холодным беспощадным расчетом глаза, давал приложиться к своей длани с некоторым внутренним содроганием; потом все-таки пообвыкся, воспринимал это как некий обязательный ритуал, сопровождая губернатора на разных презентациях, совещаниях, сабантуях... « Они, они, эти «жуки» постарались, «подставили» простоту-деревенщину!» - все уверял и уверял себя Шишадамов, мчась на автомобиле к «Белому дому». Еще позавчера в столице губернатор чуть ли не обнимался со стариком-президентом, мило беседуя; их улыбающиеся довольные лица в полную ширь показывали с телевизионных экранов на всю Россию. Ничего не предвещало беду... И все-таки чуял за собой неуправу, раз прямиком с вокзала проехал в храм, где не бывал давно. У подножия «Дома» отца Арсения плотно обступила тележурналисткая братва. Защелкали фотоаппараты, застрекотали телекамеры; Шишадамов, щурясь от бликов вспышек, отвечал впопад и невпопад в подсунутые под нос диктофоны. Вечером он даже удивился собственному интервью в местных новостях. Куда-то подевались затяжные паузы, когда приходилось лихорадочно соображать, что сказать, всякое невразумительное мычание, речь была четкой и ясной. И главное: выступил-то в защиту губернатора, наговорил в его адрес разных лестных слов и усомнился в том, что справедливо ли того в тюрьму упрятали, он один. Прочие же чинуши, еще вчера бегавшие на полусогнутых перед началь-

Надломленный тростник ством, теперь вовсю открещивались от взяточника, казнокрада и прочая, прочая... Утром отцу Арсению был звонок из приемной правящего архиерея: предстоял тяжелый, нелицеприятный разговор и отрешение от должности… Юродивая Валя до морозов бродила босиком; старушонки-прихожанки, жалостливо поглядывая на ее красные ступни ног, пританцовывающих по первому снегу, приносили и дарили ей нераженькую обутку: залатанные валенки или стоптанные сапожки. Но, странное дело, Валя пользовалась дареным недолго, опять топталась в притворе храма босая. Неопределенного возраста, и зимой и летом ходила она в старой замызганной пальтухе, черной, надвинутой на глаза, вязаной шапке. Притуливалась в углу, сжимая в скрюченных грязных пальцах свечку, и, служба - не служба, громко читала нараспев затрепанную, даренную теми же старушонками псалтырь. Первое время смотрители храма пытались Валю одергивать, даже норовили выгнать, и один ретивый старичок потащил было ее за рукав. Но с рябенького усохшего личика глянули остро и сердито прежде безучастные ко всему глазки, юродивая лишь на несколько секунд прервала свое заунывное чтение, чтобы сказать: - Принеси мне буханку хлеба, а то до дому не дойдешь! И дедок послушно побежал в магазин, приволок на всякий пожарный две буханки: хоть и блажная, а вдруг пожелания сбудутся! Теперь о чем бы ни попросила отрывистым резким голосом Валя у прихожан, все выполнялось беспрекословно; и даже священнослужители обходили юродивую сторонкой - от греха подальше. Сразу после Пасхи убогая выбралась из храма на волю во двор, обосновалась с книгами и свечами возле груды железных бочек из-под известки. Заунывный речетатив звучно разносился по ограде, разве что глушил его иногда веселый перезвон колоколов. Постоянно толпились возле Вали женщины, недавно начавшие ходить в церковь, с боязливой почтительностью вслушивались в ее бормотание, пугливо подавались назад, если Валя резко тыкала в кого-либо пальцем и что-нибудь требовала. И сегодня юродивую, когда Шишадамов с архиерейского подворья подъехал к храму, где уже не был настоятелем, обступала кучка женщин С еще неутихшей обидой и горечью от жестких начальственных слов отец Арсений стал присматриваться к тому, что делала Валя. В посудину с водой она опускала нательные крестики на цепочках и веревочках; купая их, напевала что-то и подавала прихожанкам. « Святотатством же занимается! Крестики освящать удумала!» - вскипел Шишадамов и, выйдя из машины, без церемоний повлек Валю к выходу. Та затрясла припадочно головой с выбивающимися из-под шапки грязными седыми космами волос, сморщенное личико перекосила недовольная гримаска, маленькие глазки пыхнули колюче: - Сатана! Отойди ! Будет и тебе! Шишадамов почувствовал немалую силу в высохшей строптивой фигурке и с трудом выпроводил убогую за ограду... « Теперь еще вдобавок и бесом обозвали!» -

109

Николай Толстиков плюхнувшись обратно на сиденье автомобиля, он давил на газ и, несясь по улице, теша уязвленное самолюбие, говорил вслух: - Не твое дело в грязь политики лезть, служи Господу! И так стал «свитским» попом, красоваться бы только на банкетах и приемах! Послужи-ка простым священником в храме! Выруливший на перекресток грузовик Шишадамов, распалясь, заметил слишком поздно, не испугался даже - на приступ страха не оставалось и мгновений - обмер только сердцем, успев выдохнуть: - Не злобиться бы, а помолиться Господу... 3 Приезжую Зойку на улице быстро окрестили Солдатом. Поселок маленький, улочка - сплошь деревянные дома, часто и без жителей, так что каждый новый человек здесь, что в открытом поле. К бывшему филипповскому домику однажды подкатила «дальнобойная» фура, и немногие старушонки, стянувшиеся к месту события, с изумлением стали наблюдать за выносом содержимого ее огромного чрева. В руках грузчиков - крепких ребят - поплыли клетки с сердито гогочущими гусями , сквозь клеточные прутья пытались просунуть головы с ярко-красными гребнями индюки, а на подхвате уже встревоженно кудахтали куры и жалобно блеяли выволакиваемые козы. Еще перед тем как выгружать мебель, один из грузчиков вынес клетку с диковинными белоснежными птицами, споткнулся ненароком, чуть не полетел на землю. И тотчас к нему с испугом на испитом, без кровинки, высохшем лице заковылял, тяжело опираясь на костыль, одноногий хозяин. - Кому чего, а ему голубки! - проворчала с усмешкой его супружница, немолодая, но статная еще женщина. Мужчина затравленно оглянулся и, цепко подхватив клетку с другого бока, запрыгал на костыле, пытаясь поспеть за грузчиком. - Во, о дармоедах-то своих как печется! - добавила жена зло. Пока набивали всяким добром домишко, малость попришедшие в себя бабули стали любопытствовать, откуда взялись приезжие, благо, тут же с ними топталась бывшая бухгалтерша-пенсионерка Нюра, хозяйка домика. - Племянница Зойка это моя, с мужиком... - ответствовала она. - Мне Бог деток не дал, им избу и отписала. Из Прибалтики аж сбегли... К Зойке не зря с первых же дней прочно прилипло прозвище: по улице бабенка идет и впрямь, как солдат, марширует: спина прямая, руки резво ходят туда-сюда, только пыль из-под сапог вьется. К какой выползшей навстречу соседке голову резко повернет, вякнет, как отрубит: «Здрасть!» - и вперед! Бабульке бы лясы поточить, всех соседей да родню поперебрать-вспомнить, дома-то пяток куриц или козенка дожидаются, а то и живности никакой, всего кошка, куда спешить. Но Зойке с ее «скотобазой» балакать некогда, только поворачиваться успевай. Она и ест стоя, не присядет, вся в ходу до темноты. «А-а, время детское!» - отмахнется небрежно от чьих-либо сочувственных слов. На Солдата соседки скоро обидчиво понадували губы, мужичка же ее жалели. Он, инвалидиш-

110

Надломленный тростник ко, не только свистел и гонял голубей-чудо птиц, но тоже управлялся по хозяйству, как мог. Весной вскопал гряды в огороде, сидя на табуретке. Копнет - передвинется, а жонка, стервоза, покрикивает, что, дескать, мало подается. За лето мужик истаял: доточила болезнь, и соседки опять жалостливо вздохнули: «Отмаялся, сердешный». Следом пропали и голуби. Овдовев, Зойка распродала индюков и гусей, но все равно в клетях во дворе осталось немало живности. И, странное дело, поубавила прыти, находила минутку и со старушонками покалякать, о житье-бытье порассказать. Зимой стали к ней наведываться пожилые кавалеры - вдовцы или просто брошенные бабами мужики. Дров напилить иль расколоть набиться, а потом за чашкой чая, осторожно припрашивая чего позабористей, поприсмотреться к крепкой еще и небедной хозяйке, прикидывая, нельзя ли возле ее бока обосноваться. Зойка скоро раскусила пришельцев, вином не потчевала, а тому, кто пытался дряхлеющей рукой шутливо хлопнуть ее по заду, давала крутой окорот - бедняга вылетал из дому пробкой и больше не показывался. «Что проку от них, песок из одного места сыплется, на водку лишь канючат! Любоваться только? - жаловалась она соседкам. - Зимой одна со скотиной как-нибудь управлюсь, весной огород надо сажать, сенокосить летом... И дом отремонтировать бы, полы проваливаются.» - Детки ведь есть, чай, помогут! - Поедут они из-за границы, держи карман шире! - В Зойкиных глазах плескалась злоба. - Мать уж сама заработает себе копейку на черный день!.. Сетования Солдата выслушивала и бабка Лида, вот Серегу Филиппова и привезла. К бывшему родному дому. Пока Серега жадно, с навернувшейся слезой, оглядывал избу, хозяйка тоже присматривалась к квартиранту. - Ладно, - вздохнула. - По хозяйству помогай, харчи за мной! Но только не пьянствовать и баб не водить! Сразу откажу! Серега вышел в огород, провел ладонью по шершавой черной от времени поверхности лавочки возле калитки, то ли смел пыль, то ли хотел ощутить тепло нагретого весенним солнцем дерева. Устояла лавка за минувший десяток лет, сам вкапывал вместо ножек толстенные чурбаны-пеньки. Серега опустился на нее, с радостным трепетом выхватывая взглядом уцелевшее из кажущейся очень далекой прежней жизни. Вон на старой березе еще чернеет птичий домик, который когда-то смастерил сам, и около шумно хлопочут скворец со скворчихой; вдоль забора вместо рядка махоньких прутиков-саженцев вздымаются яблони с готовыми вот-вот лопнуть почками; колодезный сруб неподалеку от дома замшел сверху, позеленел, да и дом стал ниже, врос в землю, подтачиваемый водой из ключа. Казалось, что сейчас на крылечко выйдет мама... Зачем тогда сам торопил, тормошил сестру, покоя ей, бедной, не давал, приставая с продажей дома? Ну да женушке понадобились срочно денежки для обновления мебели, а тут еще задержки с зарплатой на работе. И сестра тоже быстро согласилась, тоже финансы потребовались. Мать вздохнула просяще и прощально: «Может, не будете избу-то продавать?

Николай Толстиков Все ж память какая потом». «Что ты, мама! - заладили в один голос сын и дочь. - У одной поживешь, а там у другого. Нам сюда часто ездить далеко и недосуг, чего ж тебе в одиночестве болеть да мучиться!» Мать пожила у дочери, Сереге условленный черед настал ее на жительство забирать, а дражайшая супруга на дыбки: некуда, и так тесно. Серега спорить не стал, бабе виднее, но когда приехал проведать мать и сестра встретила его ледяным презрительным молчанием, он, не дожидаясь, пока ее прорвет, скорехонько, чмокнув мать на прощание в щеку, улизнул на вокзал. И больше не бывал. Мать еще посылала изредка нацарапанные корявым крупным почерком короткие письма, а потом и они перестали приходить... Знакомо скрипнула дверь - Серега даже вздрогнул, но на крылечко вышла не мать, а чужая теткахозяйка. Квартиранта звать. 4 Зойка не давала Сереге и минуты слоняться без дела, уж коли передышка случалась - отправляла коз пасти. Отвыкший от крестьянской работы, с ноющими руками и ногами, деревянной спиной, Серега поначалу радовался: на травке хоть спокойно поваляться можно . Но бородатые рогатые бестии, в загородке идиллически мирно жующие принесенную охапку травы, на воле уперлись, как вкопанные, с места не сдвинуть, потом все пятеро побрели в разные стороны, и не успел пастух глазом моргнуть, полезли в соседние палисадники драть кусты. Пока он вытуривал одну, другие уже прорывались в чужой огород, особым чутьем, что ли, находя лаз. Дрыном, пинками, матюками Серега , наконец, собрал животин в кучу, но тут дотоле сумрачно взирающий на всю катавасию козел разбежался и вдарил ему под поджарый зад острыми ребристыми рогами. О-ох! Выгон за крайними домами улицы был вытоптан, завален мусором, из земли там и сям угрожающе высовывались ржавые железяки, пугая коз, проносились с лаем псины, и когда Серега погнал стадо домой, невесело было смотреть на ввалившиеся козьи бока. На другой раз он сообразил: поманил за собой куском ржаного хлеба старую козу, за ней и все стадо послушно побежало. Серега повел его на дальний выпас, за реку. Не прогадал: козам травы вдосталь и сам на нагретом солнцем камушке сидипосиживай спокойно, не надо ежиться под насмешливыми взглядами случайных прохожих: не хилый еще мужик, а заделался козлопасом! Жизнь заделала - не каждому втолкуешь! Из низины, по дну которой петляла полускрытая ядовито-зеленым пологом ряски речушка-ручеек, можно было разглядывать старенькие домишки поселка, взбирающиеся по склону холма к стандартным пятиэтажкам на его вершине; напротив, с другой стороны низины, тоже на высоком холме, щербато пестрели выбитым из стен кирпичом руины храма. Прежде поблизости ютилась деревушка, Серега помнил еще пару-тройку домов. Теперь места, где они стояли, заросли бурьяном. В колокольню ударила молния: верх с обломком шпиля сгорел, обугленная звонница стояла впрямь крепостная башня после штурма.

Надломленный тростник Серега вознамерился побродить по развалинам, да передумал: одному жутковато: внутри их обволакивающая сырая полутьма, чуть кашляни - и в ответ тотчас пугающее эхо, на видных местах выцарапаны всякие скабрезные надписи. Самому пацаны когда-то давным-давно в руки гвоздь совали - «увековечиться», и не удержался Серега, не похабщину, но имечко свое на стене под полуистлевшей фреской, где и рассмотреть-то ничего было нельзя, сглупу выцарапал. И вот наказало, видать. Не сразу, давало время охватиться, одуматься, как жизнянка катится, да пока гром не грянет, мужик не перекрестится - верно мать говорила. К храму от окраины поселка через луговину вилась хорошо протоптанная тропа, рядом с ней и следы «легковушки» обозначивались: не иначе народишко святое место посещал, не забывал. Заметив людей на тропинке, Серега стал отгонять коз подальше в сторону: не хотелось опять чьих-то насмешливых взглядов. Оборачиваясь, он приметил, что бредшая троица не очень походила на истовых богомольцев. Двое крепко «поддатых» лет под тридцать парней то с одного боку, то с другого бесстыдно лапали свою спутницу, постарше их, но еще фигуристую, с распущенными длинными черными волосами женщину, одетую в легкий девчоночий сарафан. Она пьяно и звонко хохотала, отбиваясь от ухажеров, потом один все-таки повалил ее, визжащую, в траву, полез под подол. - Да отцепись ты! Не здесь же, видишь: кто-то смотрит! Потерпи до погоста! - больше для вида сопротивлялась она. Распялившего рот Серегу задиристо-грубо окликнул второй, тоже жаждущий своего череда, парень: - Че вылупился?! В ухо хошь? Серега, пятясь, лихорадочно прикидывал: ребята наверняка механизаторы - ручищи у них здоровенные, жилистые, с въевшимся в кожу мазутом. Такие, даром что и пьяные, а тумаков навешают будь здоров слабому от недавней «бомжатской» маеты и бескормицы человеку. Серега связываться бы не стал и по мере возможностей стремительно удалился, но показавшееся знакомым смуглое, с большими черными глазами лицо женщины удержало его. - Филиппок, ты, что ли? - первой призналась она и, ловко выскользнув из неуклюжих объятий кавалера, встала, поправляя задранный подол сарафана. - Откуда взялся? Ты же где-то там... - она сделала неопределенный жест рукой. - Мальчики, верьте-не верьте, бабки моей Лиды сосед! Алка Грехова это была, или как ее теперь по фамилии! Про нее, стесняясь, спрашивал по дороге в поселок Серега у бабки Лиды, и когда старуха в ответ сухо поджала в ниточку губы, не посмел допытываться дальше... Ребята оказались людьми свойскими: Филиппова они не помнили, но тем не менее Серега скоро восседал в компании с наполненным до краев «паленой» водкой, «хрущевским» стаканом в руке и, залпом опрокинув его, занюхивая хлебной коркой, опять не отводил глаз от Алки. Расположились на пикник, выбрав местечко в тени под старыми липами на церковном холме; внизу, под ногами, склон уродовала ямища заросшего разной дурниной карьера, рядом - угрюмо зиял

111

Николай Толстиков пустотой пролом в стене храма, на земле валялись продавленные тракторными гусеницами створки ворот, и сквозь щели в них проросла трава. Серега почувствовал себя здесь неуютно сразу же, как пришли и сели, и убежать бы не задолил, кабы не Алка. Зато она и парни, «добавив», развеселились вовсю, слушая ее побасенку о посещении поликлиники: - Траванулась я какой-то пакостью, желудок заболел. Врач меня на рентген просвечиваться направил чин-чинарем, утром кати натощак. Там в кабинете, в потемках, двое мужиков в белых халатах. Раздевайся, говорят. И лифчик снимай. Просвечивают меня, мел разведенный глотать заставляют. Но не все, наверно видят, сомневаются. Раздевайсяка, милашка, совсем! Ну, совсем, так совсем! Стою, дура голая, мужики разглядывают. Потом один дверь в соседний кабинет открывает, заводит меня. Вон, кушеточка, становись-ка на коленочки, и сам, окаянный, дверь-то на ключ!.. Алка выразительно замолчала, и парень, сидящий рядом с Серегой, захихикал, потом загоготал, дернул за ногу приятеля, уже растянувшегося на земле, предлагая присоединиться, но тот, не просыпаясь, ответил блаженной улыбкой. Алка тоже смеялась, поблескивая переспелой смородиной хмельных глаз, опушенных густыми длинными ресницами, встряхивая головой, сдувала с лица упавшую прядь иссиня-черных курчавых волос, и в больших круглых, под «золото», серьгах в ее ушах отражалось, играя искорками, солнце. «Прабабка которая-то с цыганом согрешила, мне и передала!..» В школе, в выпускном классе, она была посветлее, не как сейчас, будто непрерывно жарилась под солнечными лучами, что смуглота, казалось, проступала сквозь кожу откуда-то изнутри. Серега учился на три класса младше, подошла пора и ему приглядываться к девчонкам, смущаться и краснеть, поймав быстролетный любопытный взгляд, но ровесницы его не влекли. С трудом домаявшись до перемены, он в коридоре ждал, когда старшеклассники, властно отодвигая мелюзгу, вывалят на улицу: ребята курить за углом, девки судачить. И, конечно, мимо него, прижатого к стенке, пройдет она... Знала бы, как начинало ревниво трепыхаться ретивое у Сереги, видевшего, как ее пытаются облапить однокашники, но только замечала ли она долговязого застенчивого мальчишку? А он и летним комариным вечером лип к металлической сетке, окружающей барьером танцплощадку в саду, и среди дергающихся под музыку фигур выискивал Алку. Впрочем, вглядываться долго и не требовалось: возле нее всегда гурьбой толклись ребята. И когда она изредка забегала попроведать бабку, тоже плющил нос об оконное стекло. Алка выскочила замуж, едва закончив школу. Серега, узнав об этом, забился в угол и там тоскливо глотал горькие слезы обиды на свои небольшие еще года... - Аллочка, пойдем! Уважь! - сумасшедший хохот после Алкиного рассказа обессилел парня-собутыльника: глаза у него осоловели, сделались впрямь оловянные пуговицы, язык еле ворочался, но кавалер упорно тянул Алку к пролому в церковной стене. - А то давай здесь!

112

Надломленный тростник Алка отпихнула его, и горе-ухажер кулем плюхнулся в ложбинку промеж едва заметных в траве холмиков и, не пытаясь подняться, захныкал ровно пацаненок: - Со всеми ласкова, только не со мной! - Молодая жена поласкает! - огрызнулась Алка, но парня уже сморило, он затих, как и его сотоварищ. - Эх, дураки, от молодых баб за мной усвистали! - взглянув на распластанных по земле мужичков, она усмехнулась с нескрываемой бахвальцей и, блестя озорно глазами, пропела, притопывая в такт ногой со свежей коростиной на коленке: - Дроля, стукайся - не стукайся, Все равно не пропущу! На печи сижу нагая, В рубашонке вшей ищу! Серега молчал, водка лезла плохо. Слушая Алку, он кривился, было противно, а теперь и с суеверным, накатившимся откуда-то из глубины души страхом взирал на черную дыру пролома. Алка перехватила его взгляд, села рядом: - А туда в дождик если, в непогоду укрываются. Выпить, ну и если чего еще приспичит. Чтоб лишние глаза не мешали. И компаниями пешком бродят, и на машинах ездят. Я, вон, залезла к одним, так они втроем на меня здесь напустились. А после по поселку разбрякали, понравилось дьяволам, теперь вот и молодняк клеится... Что уставился-то, думаешь, одну меня сюда таскают?! Она только что была бесшабашно-веселая и пьяненькая, а тут нахмурилась, блеск в цыганских глазах померк, по высокому лбу, резко старя лицо, пролегла глубокая складка, уголки рта по-старушечьи скорбно опустились. Серега робко приобнял ее за сгорбленные плечи: - Пойдем куда-нибудь, неуютно, тошно здесь! Только вот они как? - он кивнул на парней. - Продрыхнутся! - махнула рукой Алка. - Потом и не вспомнят, как тут очутились... Июньский вечер долог, пламенеет, не затухая, закат, но вот невесть откуда взявшийся ветерок нагонит стаи темно-лиловых облаков, и землю неспешно окутают прозрачные сумерки, загустеют сине, кусты обочь полевой дороги станут пугающе-таинственными, а на дорожной колее нога того и гляди угодит в незамеченную рытвину или споткнется больно носком о камень. Серега вел Алку, цепко подхватив ее под локоть, боясь оглянуться назад, на мрачные руины. Повеяло речной свежестью, впереди густой белой пеленой заклубился туман. Из прогретой за жаркий день воды тихого омутка он струился колеблющимися, как парок, язычками. Серега, даже не раздумывая, словно стараясь очиститься, содрать с себя грязную кровящую коросту, сбросил рубаху и брюки и, очертя голову, нырнул в омут. Когда вынырнул, отплевываясь, почувствовал себя легче, чище и долго еще бултыхался в теплой парной воде. Позвал искупаться Алку, но та отказалась; подстелив Серегины шмотки, сидела, скукожась, поджав коленки к подбородку и лениво отмахиваясь веткой от комаров. Скоро затянул студеный полуночник - и нудящая кровожадная гнусь убралась; Алка, отбросив ветку, легла, закинув руки за голову. Серега, нако-

Николай Толстиков нец, выскользнул из уютных речных объятий и на ветерке затоптался около Алки, выстукивая зубами дробь и покрываясь гусиной кожей. - Иди, погрею... - тихо позвала она. Серега послушно лег рядом, прильнув на мгновение к горячему телу, пугливо скосил глаза - Алка, спустив с плеч бретельки сарафана, явила большие упругие груди, темные соски зовуще вздымались вверх. Серега потянулся было целоваться, но жаждущие губы его вдруг словно одеревенели: явилось, как наваждение, перед глазами: полутемная спальня, жена, ее рыжий наглый хахаль. Серега поразился, как может быть погано внезапно вспыхнувшее сейчас вроде б законное, выстраданное чувство мести и ... сел спиною к Алке, потянув из-под нее свою рубаху. - Блажной какой-то... - разочарованно вздохнула та. 5 Нет, поначалу это было хуже всего. И ладно еще, если на церковную паперть можно шагнуть прямо с земли, а не вскарабкиваться по ступенькам, дождавшись чьей-либо помощи. Шишадамов преодолевал высокий порог в притвор храма и, тяжело опираясь на костыли, исподлобья озирал спины и затылки молящихся.Пока никто не узнавал его, одетого в мешковатый невзрачный костюм, в расстегнутой болониевой куртке. Прежняя широкая «греческая» ряса пребывала дома на вешалке, отец Арсений боялся запутаться в ней и грохнуться, чего доброго, и со стороны посмотреть: поп на костылях - зрелище из малоприятных. Прошептав молитву, он, нарочито громко стуча костылями, чтобы уступали дорогу, начинал пробираться к алтарю. Его замечали старые знакомые бабушки-прихожанки, улыбаясь растерянно и жалостливо, складывали крест-накрест ладошки, собираясь подойти под благословение, но порыв гас, стоило глянуть на вцепившиеся мертвой хваткой в перекладинки костылей руки Шишадамова со вздувшимися от напряжения венами. Отец Арсений норовил как можно быстрее взобраться на солею, подскочивших на подмогу мальчишек-алтарников шугал с суровым видом: «Цыц!» и, ступив в алтарь, замирал, преклонив голову перед престолом Божиим. И опять обступали Шишадамова - теперь священнослужители; в братском целовании блазнилась ему не искренность, а настороженность: как бы не причинить ненароком боль, и снова - жалостливые взгляды, то открытые, то таясь. И хоть бы кто глянул со скрытым злорадством: бесцеремонен и горд прежде бывал Шишадамов с собратьями, мог и грубовато осадить в разговоре да и во время службы прикрикнуть на замешкавшегося. Но напрасно ждал отец Арсений, даже когда нарочито вызывающе отвечал на «дежурные» вопросы о здоровье, о жизни: «Копчу вот небушко... Вашими, стало быть, молитвами». Он отказывался присесть на креслице где-нибудь в уголку алтаря, снисхождения к своей немочи не терпел и службу старался отстоять до конца, повиснув на костылях, понурив голову. Искоса он иногда поглядывал на служащего иерея и, если бы кто посмотрел в это время пристально в глаза отцу Арсению, заметил бы в них и зависть, и обиду, и злые на судьбу слезы.

Надломленный тростник «Господи! За что ж так жестоко ты меня наказал!» Этот немой вопль, крик, отчаянный плач вырвался из глубины души, стоило оклематься от наркоза на больничной койке и, страшась, обмирая сердцем, увидеть забинтованные искалеченные свои ноги, горящие нестерпимой болью. Красивый, дородный, сорокалетний мужчина, Шишадамов понял, что без костылей, если вообще сумеет подняться, не сделать теперь ни шага, и он, изуродованный, немощный вынужден будет судорожно и униженно хвататься за полы одежд спешащих мимо него благополучных и занятых людей. Отец Арсений сжал зубы, зашедших попроведать встречал холодным молчанием, что-то односложно, уставясь в потолок, отвечал. Сыновья-погодки, студенты старших курсов политехнического института, неловко, потупясь, топтались возле койки, где возлежал недоступный и даже какой-то чужой отец; нечасто захаживала и супружница-матушка. Положив в тумбочку пакет с гостинцами , стояла молча у изголовья - роскошная, вся из себя, дама из областной администрации, с короткой модной стрижкой и ярко накрашенными губами. Говорили, что чета Шишадамовых неплохо смотрелась на официальных приемах. Не было и близко теперь в современной попадье от той дореволюционной матушки с белоснежной каемочкой платочка над бровями под плотно повязанным черным полушалком, богобоязненной, тихой и послушной. Попадья у Шишадамова поначалу, после института, смиренно труждалась в какой-то конторке, растила детей, помалкивала, где и кем служит супруг, но едва утеснение духовного «сословия» ослабло и сошло на нет, карьеру она сделала головокружительную - неглупая женщина и была. Чем-то и сам муж, «блистая» возле губернатора, ей поспособствовал. И ныне вот о том сожалел, страдал... И она, поглядывая на поверженного изуродованного инвалида-мужа, тоже страдала, нервно и горько дергала уголками увядших под помадой губ и, если б не больничная палата, то наверняка бы полезла в сумочку за тоненькой ментоловой сигареткой с длинным фильтром. Супруга вскоре после возвращения Шишадамова из больницы домой ушла, без истерик и слез, молча. Он предвидел это. Прежде она, если б и надумала, вряд ли бы решилась: престиж бы в глазах ее высоких начальственных сослуживцев пострадал, а теперь в это жестокое, бездушное ко всему время ее не осудили, посочувствовали даже. Не захотела жизнь свою, яркую и неповторимую, возле калеки корежить. В последние годы кто позорчей и полюбопытней, подмечал, что блистательная шишадамовская чета держится как-то неестественно, ровно как разлететься в разные стороны норовит. Час пробил... Многим, особенно в свои молодые лета, помог отец Арсений подвинуться к Богу, к вере, а от половины-то своей, богоданной, не ведал, как и отдалился. Или она от него... Не бросила, не отступилась лишь одна тетка, сестра матери. Вековуха, бобылка, она жила сама по себе, семейству Шишадамовых не докучала, скорее те почти не вспоминали о ее существовании. Отец Арсений с трудом узнал тетку среди прихожанок

113

Николай Толстиков восстанавливаемого храма: неприметная, укутанная в черный платок старушонка жила, оказывается, поблизости в ветхой коммуналке-развалюхе, уцелевшей как памятник архитектуры, и всю жизнь проработала на фабричонке в оскверненном храмовом здании. Как только в развалинах затеплилась церковная жизнь, была тут как тут, с такими же старушонками разгребала кучи мусора. И потом, когда в храме мало-мальски обустроились, на праздники старательно терла и скоблила закапанные воском полы, чистила подсвечники, мыла окна - и все только за доброе слово, которое отец-настоятель не торопился и молвить; на полуграмотных старушонок Шишадамов поглядывал снисходительно-свысока, с недоступной строгостью, и усмехался втихую, замечая, как иной батюшка располагал их к себе елейной ласкою: «Давай, давай! Может, рублишко лишний подадут!» И тетку из прочих он не выделял, слыхал только как-то от нее , что собиралась она остаток бренной жизни провести трудницей в монастыре. Да вот задержалась... Куда б теперь без нее?! В дом инвалидов. Не возьмут: родня имеется и, вроде бы, не отказалась. Молчаливая тетка хлопотала на кухне, затевала постирушки, ходила в магазин, а уж когда было ей что невмоготу, появлялись помощницы, старушки из прихода. Они заходили в комнату, отец Арсений со стыда прятал глаза и не только из-за того, что стеснялся своего беспомощного вида... Шишадамов после выписки из больницы шкандыбал на костылях по квартире, потом приноровился выбираться на улицу, во двор, а там и на близкую набережную. Жадно вдыхая весенний, напоеный запахами оттаявшей земли, речной воды воздух, он смотрел, не отрываясь, на сверкающие в солнечных лучах кресты собора, белеющего на взгорке над извивом реки... Разбитую всмятку шишадамовскую «волжанку» виновник аварии поменял на импортный микроавтобус: отец Арсений взглянул на испуганного парня, зашедшего в больничную палату, двух маленьких девчонок возле отцовских ног и не стал судиться. Конечно, подъелдыкнул ехидно гаденький чертенок: дешево, мол, здоровьишко свое ценишь, но Шишадамов тут же смирил его: сам не меньше виноват, Бог рассудит! Добрый сосед выгонял микроавтобус из гаража, помогал отцу Арсению забраться в кабину. И было следом - восхождение на церковную паперть, жалостливые взгляды в храме, и сугубая, со слезами на глазах и рыданиями в душе, молитва в алтаре. На выходе из храма, когда Шишадамов преодолевал последние метры до автомобиля, староста, шустрая нестарая женщина, сунула в карман свернутые деньги: «И не отказывайтесь! Велика ли пенсия!» Потом история эта повторялась всякий раз; отец Арсений уже горько усмехался - церковный праздник старался не пропустить, порою и через расходившуюся к непогоде немочь, стремясь помолиться со всеми, а выходило, что прибредал побираться, милостыню просить. И люди, наверное, верили, что творили благое дело, Шишадамову же казалось, что от него просто-напросто откупались. Со временем он смирился бы с этим, перестал

114

Надломленный тростник укорять себя, но ... однажды в храмовый праздник за обильной трапезой оказался нос к носу с бывшим губернатором. Тот с торжественно-значимым выражением на лице ходил, держа в руках чашу со святой водой для кропления, за новым настоятелем на крестном ходе; забрызганный костюм на нем еще темнел пятнами, не успев просохнуть - так и воссел он во главе стола. После пребывания в «Матросской Тишине» эксгубернатор повысох, пооблинял, веснушки на щеках и на лбу почернели, норовя превратиться в безобразные старческие родинки. Сидел он напряженно, будто кол проглотил, не как прежде, развалясь, и в цепком взгляде маленьких медвежьих глазок поубавилось много прежнего самодовольства: чувствовалось, что он оценивал теперь людей по нужности, необходимости себе, боясь ошибиться, не раньше: кто перья поярче распустил, с язычка медку капнул: мил товарищ! После долгого следствия, суда и «впаянного» немалого срока осужденному вышло помилование от главного «дорогого россиянина». Разнесся слух, что губернатор отважно встал на пути алчных столичных олигархов, двигающих на Север грабительский, все чистящий под метелку проект, был ловко «подставлен» льстивым своим окружением и, почитай, за просто так угодил на нары. Патриот он, выходит, а не казнокрад и не взяточник! Освободясь, безвинный страдалец избрался президентом «карманной», созданной им же самим академии и стал якшаться с губернским «дворянским собранием»: не иначе, в деревенских корнях его струилась «голубая» кровь. Шишадамов, миновав столпотворение «джипов» и «волг» возле крыльца дома трапезной, не скоро взобрался по лестнице на второй этаж, прижимаясь к перилам и пропуская запаздывающих, к застолью приковылял последним. Повиснув на костылях, он оглядел впритык друг к дружке сидящих за столами; у самого входа с краешка лавки кто-то из молоденьких алтарных служек нехотя подвинулся. Гремя костылями, отец Арсений стал забираться за стол; в это время в честь экс-губернатора, знатного гостя и именинника, возгласили здравицу, вознесли бокалы с шампанским. Шишадамов, кое-как примостясь и поддавшись общему порыву, тоже обхватил стакан за прохладные грани, но посудина выскользнула, и вино, пузырясь, растеклось по скатерти. Тут и нашел отца Арсения губернаторский прищур. В толчее, гомоне именинник поначалу скользнул по Шишадамову равнодушным взглядом, как по убогому нищему, нахально пролезшему в застолье. Но теперь отец Арсений понял, что был узнан - экс-губернатор смотрел на него с неподдельным интересом и любопытством, потом - оценивающе, через мгновение - сожалеюще. В глазах промелькнула сытая насмешка превосходства здорового человека над безнадежно больным уродцем, и все: всякий интерес погас, больше бывший губернатор на Шишадамова не взглянул даже мельком. Правда, когда все повскакали из-за столов проводить именинника, он как-то особенно аккуратно обогнул неловко растопырившегося у выхода Шишадамова, старательно отворачиваясь в сторону боялся, видно, что бывший советник подковыляет

Николай Толстиков к нему с какой-нибудь просьбишкой. Отца Арсения чуть не столкнули, а то бы и стоптали спешащие на волю разгоряченные подобострастники; кто-то из них прошипел злобно: «Путаются тут под ногами...» Пока Шишадамов спускался с лестницы, вся экс-губернаторская шатия-братия разъехалась, на аллейке в кустах за крыльцом одиноко маячило его собственное авто, сосед- водитель куда-то отбежал. Отец Арсений открыл дверцу, стал взгромождаться в кабину, почувствовал, что кто-то ему помогает, обернулся и увидел юродивую Валю. - Вот видишь, какой я... Прости, если сможешь. Убогая молчала, вытирая грязным сморщенным кулачком слезы, а когда Шишадамов поехал, торопливо перекрестила машину вслед. 6 Слух прошел: в больнице почила бабушка Лида. Схоронили ее родные как-то тайком от соседей, отвезли прямиком на погост. Вскоре в бабкину избушку вселилась Алка, да и не одна. Серега, увидев бредущего рядом с ней небрежно одетого, седоголового мужичка, усмехнулся: не иначе с молодежки на пожилых переключилась. Сердечко, однако, неприятно покарябало; проводив косым взглядом парочк, гуся с гагарочкой, он со злостью обрушил косу на заросли крапивы под изгородью. Позвала хозяйка, дело пришлось забросить на половине, там закрутило другое, и когда Серега опять вышел с косою добивать крапивник, уже вечерело. И опять увидел Алку.Днем мимо пробежала с кавалером, даже не кивнула, а сейчас расцвела в радостной улыбке, будто век чаяла встретить. Глаза блестят, на смуглых щеках выступил румянец, как у молоденькой девчонки, вцепилась Сереге в ладонь и потянула за собой. - В гости пошли! У Солдата, что ли, отпрашиваться надо? От Алки пахнуло перегаром, в сумке в другой руке звякнуло - ясно, компания потребовалась. В доме в горнице на смятой постели валялся, облаченный в одни плавки, давешний мужичонко. Алка растолкала его, он сел в кровати, продирая кулаками глаза на опухшем лице, кое-где подсиненная наколками кожа обтягивала выпирающие мосласто кости. - Муж мой! - тараторила Алка. - Приехал на побывку! За матерью парализованной на родине ухаживает, на ее пенсию и живет. Во пристроился, гад! А?! Выставленная ею на стол поллитровка самогона значительно ускорила процесс пробуждения, мужик кивнул в сторону Сереги и уставился на него тяжелым немигающим взглядом мутных глаз. - Сосед наш, - успокоила его Алка. Мужик, подрагивая, все-таки в давно не топленной избе и летом было холодно, стянул со спинки кровати пиджак, накинул на плечи и, не вставая, протянул Сереге руку, невнятно прошамкав беззубым ртом свое имя. Самогонка оживила его, квелого, он забормотал скороговоркой непонятно, но крепкий мат и блатной треп можно было без труда разобрать, выделялись они явственно и были большей и значимой частью речи. Серега и пары слов для диалога не смог вста-

Надломленный тростник вить: Алкин муж, закатив белые безумные глаза, то хохотал, стуча кулаком себе в грудь, то начинал хрипло петь, раскачиваясь на кровати. Кого-то напоминал он Сереге... Жил когда-то давно по соседству один алкаш. Он «отмотал» двадцатилетний срок и почти выжил из ума. Перебрав какой-нибудь дряни, он в трусах, синий от татуировок, разгуливал вокруг своего дома, вопя во все горло блатные песни. Родственнички упекли его потом в богадельню, где и он, по слухам, благополучно «отбросил кони». А теперь, не иначе, воскрес соседушко, как не помирал!.. Алка в истреблении содержимого посудины не уступала мужикам, все ее игривость, веселость поблекла , сошла на нет. Завесив лицо спутанными волосами, Алка тупо уставилась в одну точку и сидела так, пока муженек ее, как бы выпроваживая присутствующих, взмахнул рукой, зычно проверещал и без чувств рухнул ничком в подушку. - Лешак, одно слово! Делай со мной чего хочешь - ему даром! - Алка следом за Серегой вышла в сенник, в потемках уткнулась ему в спину лицом. - А я ведь серьезно! Едва миновали неловкие ступеньки и очутились во дворе, она прижалась к Серегиной груди, мокрыми губами слюнявя ему щеки: -Пойдем... Куда-нибудь... Тогда, после речного купания в светлых июньских сумерках, Серега, что скрывать, корил себя за то, что растерялся перед лежащей на берегу и насмешливо поглядывающей на него Алкой , словно лопоухий малолетка, не посмел прикоснуться к ней, а потом грезил, представляя ее еще не увядшее тело... Сейчас же вешалась ему на шею, как привокзальная шлюха, совершенно пьяная женщина. Серега пил мало, «паленка» чуть не вывернула наизнанку нутро: начал отвыкать, на воле вообще все выветрилось. Он осторожно снял с себя Алкины руки, посторонился. - Брезгуешь мною? А я-то думала - просто боишься! А ты брезгуешь всего-навсего! Алка замолотила кулачками Серегу по груди, и он торопливо выскользнул за калитку и даже за скобку дверь придержал на всякий случай. Дождался, пока Алка , хныча и поскуливая, убредет вглубь двора, перебежал улицу к своему дому. Зойка- Солдат спала или бодрствовала - неведомо; ее Серега решил не беспокоить, залез на сеновал. На душе было муторно. Сквозь щели в стене пробивался свет из окон дома напротив, где наверняка все еще валялся «вверх воронкой» Алкин муж, которому безразлично, куда и с кем отправилась его жена... Жаль было Алку, что выпала ей доля жить вот с таким. «Артистов», подобных ему, Серега вдоволь насмотрелся в скитаниях на вокзале, но одно удивляло, не выходило из головы, то, что этот отлет, «лешак» заботился о больной матери, не забывал , не бросал ее. А он, Серега, вроде б хороший сын и человек, лежал сейчас на чужом сеновале. 7 Зойка стала не бойка. Потеряв мужа, заметно усохла - заметили соседки, прежде кругленькое личико сморщилось, почернело, слинял с него робкий бабий румянец. И вышагивала теперь Зойка не

115

Николай Толстиков по-солдатски размашисто, а горбясь, подволакивая ногу. Только глаза остались по-прежнему завидущие - все бы ухватила! На квартиранта-работника она задорно покрикивала да подгоняла его, как , бывало, калекумуженька, хотя Серега и сенокосил заправски, и прочую домашнюю работу делал: когда-то и Филипповы живность держали, Серега помогал матери «обряжаться», не забылось, что да как. Хозяйка вначале намекнула, что квартиросъемщика намерена терпеть только до «белых мух», и Серега сам собирался прожить у нее недолго, «оклематься» лишь. Все равно на работу не пристроиться: без прописки не возьмут, да и так в поселке своей неработи болтается невпроворот. Со знакомыми, в особенности с ровесниками, Серега избегал встречаться, стыдно назваться «подживотником» или батраком. А ехать обратно в город, к жене, как нарвешься, вдруг опять все по-новой: менты и бомжи. От одних воспоминаний мурашки по коже! Лучше у Зойки пока обитать... Утром просыпаешься в комнатке-боковушке, где еще пацаном возле окошка сладкие сны видел, снова глаза на минуту закроешь, и кажется, что за стенкой на кухне хлопочет и вот-вот тебя окликнет мать. Чужой же человек - не родная матушка... Тогда, в начале лета, после встречи с Алкой и речного купания, когда оставленные без догляда козы сами прибрели в сумерках к дому и Серега заявился лишь под утро, Зойка особо не возмущалась. С усмешкой выслушала сбивчиво промямленное оправдание насчет встреченных внезапно старых друзей, хмыкнула, дернув плечом: «Ну-ну!», и с выражением на калитку указала: дескать, помни о чем договаривались. На том и кончилось. Но стоило Сереге в этот раз утром сползти с сеновала, не успел он глаза продрать и труху из волос вытрясти, хозяйка прямо с крыльца набросилась на него злой шавкой. Усекла наверняка, как возился он с Алкой в соседнем дворе. Ее, бедную, Зойка поливала ровно распоследнюю «прости-господи» - глядя на распаленное яростью лицо, по-птичьи дергающуюся с растрепанными космами голову хозяйки, Серега удивился даже: «Приревновала, что ли, старбень?!» Ясно было одно: надо собирать манатки, а поскольку таковых не имелось, он, засунув руки в карманы и посвистывая, удалился. «Что, оклемался? - еще хорохорясь, с издевкой уколол себя. - Раскатал губенку-то!» На перекрестке он оглянулся: родной домик, из которого только что турнули, прятал окна за кустами сирени. Серегино сердце сжалось от полоснувшей по нему боли, и, пытаясь проглотить застрявший в горле соленый ком, Серега побрел, сутуля плечи, как старик. Возле автостанции он надеялся поймать попутку, денег на билет до города все равно бы не хватило. Добраться - и к законной супружнице в квартиру! Что бы получилось дальше, Серега представлял смутно, но наверняка бы ничего хорошего, коли кулаки сжимались сами собой. А-а, будь что будет!.. Мало-помалу пыл угас: редкие попутные машины проносились мимо, Серега устал топтаться у подступивших к трассе ларьков, все больше убеждаясь, что вряд ли найдется бескорыстный дурачок, согласный подобрать горе-пассажира в задрыпан-

116

Надломленный тростник ной джинсовой «паре». Пьянчужки из местных с любопытством приглядывались к нему и не кумекали ли вытрясти из чужака последние копейки, предварительно «отоварив». Стало куда хуже, когда поблизости остановился милицейский «уазик» и крепкие ребята с лычками на погонах тоже начали подозрительно посматривать на человечка, с отчаянием бросавшегося чуть ли не под колеса автомобилей. К обалденной радости Сереги иноземный «форд», задав кругаля на площадке перед хибарой автостанции, внезапно тормознул возле него. Серега растерянно и униженно лепеча: «Заплатить-то мне вот нечем...», подбрел к «иномарке», но водитель в ответ нервно защелкал стартером, пытаясь без толку запустить заглохший движок: от резкого торможения машину развернуло едва ли не поперек дороги. Пришлось хозяину вылезать и копаться в моторе; Серега оторопел, увидав заросшего косматой, с проседью, гривой и бородищей инвалида, который, тяжело опираясь на костыль, подковылял к капоту, оступился и упал бы, коли не подоспел подхватить его Серега. - Что вылупился? - усмехнулся бородач. - Как чудо-юдо из берлоги вылазит, не видал? «Менты» налетели коршуньем: это еще б к нищему доходяге подумали прицепиться, а тут «клиент», судя по машинешке, солидный. - Ба-атюшка! - ехидно протянул бугай-сержантик, вглядываясь в документы и с нескрываемым удовольствием обнаружив в них какое-то нарушение. Его напарник, как ищейка, сновал вокруг «форда» и тоже нашел то, что, видно, желал отыскать, весело сообщил о том старшому. Тот, пристально уставясь на водителя, выдержал паузу, потом вздохнул и по-хозяйски забрался за руль. - Неисправное транспортное средство заберете на стоянке у отделения милиции. Время пошло... На вашем месте я ездить вообще бы не рискнул, - назидательно добавил страж порядка, окинув Шишадамова пренебрежительным взглядом уверенного в собственном здоровье человека. - Это произвол... Я вашему генералу пожалуюсь, мы с ним хорошие знакомые! - угрозливо пообещал Шишадамов. - Ради Бога! Вас послушать, так все вы кумы да сватовья нашему начальству! И это вот заберите! сержант выставил из кабины старомодный саквояж. - Еще потом заявите, что сперли у вас, ба-атюшка! - опять с ехидством протянул он, коротко хохотнул и надавил на газ. Серега толокся все время тут, ныл просительно: мол, отпустите водителя-благодетеля, всего один такой добрый человек сыскался, пока не легла на его плечо властная рука: - Ты кто? - Прохожий, - растерянно молвил Серега. - Так проходи! Или в отделение захотел? И Серега сник, отбрел в сторонку, но, когда менты «Форд» отогнали и бородач, повиснув на костылях, тоскливо проводил автомобиль взглядом, бормоча: « Были времена, чуть ли честь на перекрестках не отдавали! Да, были времена...», подошел и поднял опрокинутый в пыль саквояж: - Простите, все ведь из-за меня... - Бог простит, брат! - вздохнул Шишадамов. -

Николай Толстиков Ты лучше подскажи, как в город добраться? - Последний автобус ушел, я вот на попутках полдня уехать не могу. А вечером кто посадит? Надо было где-то ночевать, не на скамейке же в саду. Серега, приноравливаясь к грузному и неловкому ковылянию попутчика, повел его туда, куда не думал возвращаться, - к своему бывшему родному дому. 8 Ворота, ближе к ночи, Зойка запирала накрепко: управясь со «скотобазой», хозяйка ложилась спать рано, даже беспощадно вырубала телевизор перед носом квартиранта - нечего на голых баб пялиться, так что Серега сейчас , подходя к дому, шаги замедлял и с тайной надеждой на окна Алкиной избенки стал посматривать, как бы туда на ночлег напроситься не пришлось. И как чувствовал - в проеме распахнутой калитки Алка! Будто ждала - поджидала! Только не как вчера - днем развязно-веселая, а ночью в пьяных слезах, разлюли-малина, -нет, она была перепугана, растеряна и обрадованно бросилась навстречу: - Сережа, помоги! Ухватив Серегу за руку, Алка потянула его за собой на уличный конец, за крайний дом. Сбоку шатких разбитых мостков, смяв заросли крапивы, под забором валялась навзничь пожилая женщина. - Мама, мама! - одернув задравшуюся юбку на толстые, с буграми синих вен, перемазанные грязью ноги, затормошила ее Алка. Мать была до бесчувствия пьяна. Когда удалось ее приподнять и усадить, уперев спиною в доски забора, замычала что-то невнятно, безвольно свесив голову с растрепанными крашеными под «каштан» волосами. Алка с Серегой понадрывались, норовя поставить мать на ноги - без толку: дама полная, грузная. - Может, пролежится и сама встанет! - предположил задохшийся от натуги Серега. - Не мужик же! - Алка, закусив губу и размазывая по лицу слезы, соображала, как жить да не погибнуть. - Слушай, у нас же во дворе тачка! Увезем! На тачку - не автомобиль, а на простую дрововозку на чугунных дореволюционной отливки колесах тетку кое-как, с оханьем и крепким словцом, взвалили и впряглись, толкая в горку. Дотаратали до крыльца, Алка притащила из сарайки охапку сена и в коридорчике на полу принялась мать устраивать. Серега услышал с улицы чье-то покашливание и вспомнил о своем попутчике: с такими страстями замотаешься и все на свете забудешь! Вон он сиротливо примостился на бревнышках возле Зойкиного дома и поглядывает тоскливо. - Можно у тебя переночевать? Алка в ответ усмехнулась: - Что, Солдат тебя как очередного подживотника выставила? « Из-за тебя же, дура!» - едва не ляпнул зло Серега, но сдержался и показал на спутника: - Я не один. - Какой разговор! - вздохнула устало Алка. - Места хватит, приткнетесь где-нибудь. Шишадамов, с опаскою косясь на лежащую в коридоре «даму», преодолевая с Серегиной помощью высокие пороги, прошел в избу, остановился

Надломленный тростник посреди худо прибранной горницы с незамысловатой мебелишкой - широкими лавками вдоль стен, кое-как заправленной громоздкой кроватью с узорными спинками из гнутых металлических прутьев, с колченогим столом, заваленным немытой посудой, остатками недавней выпивки. Привычно взглянул на «красный» угол - над полочкой-киотом на стене явно светлели прямоугольники вместо икон, недавно, видимо, здесь стоявших; рука сама было потянулась сотворить крестное знамение и замерла на полпути. - Вы не батюшка будете? - Алка, заметив это, настороженно воззрилась на гостя. Отец Арсений кивнул. - Ой! - Алка порастерялась, но потом, что-то припомнив, сложила ковшиком ладошки перед собою, подошла к священнику: «Благословите!» И смачно, звонко поцеловала перекрестившую ее руку. - Бабушка Лида так делала, когда меня еще девчонкой с собой в церковь брала, - ответила она Сереге на его недоуменный взгляд. - Добирались: где пешком, где на попутке подвезут. А потом в школе про то узнали, стали меня на смех поднимать, я ходить с ней и перестала. Ах, бабушка, бабушка моя!.. Алка села на табуретку напротив Шишадамова, сцепленные руки сжала между колен и с опущенной головой, согбенная, с проступающей сквозь ткань платья на спине чередой острых позвонков, мерно раскачивалась и говорила: не блудница, и не пьянчужка, и не цыганская стать, а изрядно побитая жизнью русская баба: - Мы ведь и схоронили-то ее непутем... Пособие почти все пропили, как, вон, и иконы. Еще живая была, приехала из больницы дом проведать, иконокто уж след простыл, от этого и слегла, не поднялась больше. «Отпойте в церкви, когда Господь призовет!». Куда там! Мужик мой денежки в зубы - и в загул, а я, дуреха, следом. Там и мамочка дорогая к нам присоединилась - расстроилась, мол, от вести такой, даром что свекровушку собачила почем зря: я, мол, партийная, в горсовете на хорошем счету, она мне своим Богом и церковью всю картину портит. Попроспались, хватились - деньги все, ладно, со знакомыми договорились в долг «домовину» простенькую смастерить и в город на машине за бабушкой съездить. Те, ради памяти ее, нам поверили. Так и на погост провезли без отпевания и поминок не делали. Накануне хорошо помянули... Алка помолчала, глотая слезы, заговорила опять: -Мамаша раньше частенько к рюмке прикладывалась, а тут вовсе «закеросинила»: вину чаю, мол, перед свекровью. А мне в ответ: что ты, дочь, меня коришь, сама не просыхаешь! Я язычок и прикусила, дальше вместе пьем. Вот и нынче мужик мой напоил тещу, та рада-радешенька на халяву, а сам к маменьке своей укатил, отваживайся я. И узнала - раскололась по пьяни моя мамка, что с внучкой пила и не раз. А дочке-то моей всего двенадцать. Я на нее: дыхни, стерва! А она мне дерзко, с усмешечкой: на, коли учуешь, от самой на километр разит . Я ее по щеке, она убежала. ..Сейчас вот с матерью возилась, теперь надо дочь идти искать, может,где у подружек. Эх, бабушка Лида, нашла бы ты доброе

117

Николай Толстиков слово, утешила. Без тебя все прахом идет... - И вы верующего человека захоронили как нехристя. Последнюю волю не исполнили и чего-то еще хорошего ждете... - жестко сказал Шишадамов, когда Алка уткнулась лицом в ладони и затряслась в беззвучных рыданиях. Он, может быть, добавил бы и еще что-нибудь резкое, но сдержался, помягчал: - Отпеть ее надо по чину. Покажите место завтра поутру... А вся твердь-то в семье теперь в тебе! 9 Серега людей в черной долгополой одежде побаивался. Не шарахался, конечно, в сторону перепуганной вороной, но обходил аккуратно, бочком. Встречаться они ему стали на тротуаре утром по дороге на работу и вечером, когда Серега, вытряхнувшись на остановке из троллейбуса, устало брел домой Неподалеку от его дома кирпичные коробки «хрущевок» сдавливали чудом уцелевший остов храма. Бывший склад, он давно уж превратился в забегаловку для алкашей и пацанячьих ватаг, потихоньку разрушаясь дальше. Но однажды Серега заметил возле его стен штабеля свежих стройматериалов, тут же копошилась бригада работяг, и через некоторое время в застекленных окнах замелькали тусклые отблески свечных огоньков; торопливо и часто крестясь, проходили в низенькие, поблескивающие свежей краской ворота старушки; и людской ручеек крестного хода, опоясывающий храм, Серега как-то увидел. Священники казались ему людьми из другого совсем мира, величавыми и недоступными - попробуй-ка такого зацепить по-жлобьи ненароком локтем, не разминувшись на узкой ленте тротуара! «Эко невидаль поп!» - дурашливо хохотнул идущий с Серегой «бухать», дружок из цеха, когда тот поспешно отшагнул прямо в лужу в выбоине асфальта, пропуская вышедших из храма богомольцев и священника. Дружок-то грубо протолкался, пьяному его напору и сами дорогу уступили. Серега, чувствуя, как стынут промоченные в мартовской воде ноги, глядел вслед виновато, стыдясь и за наглого корешка своего, и за себя. Невидаль! А где было прежде-то увидеть? Уж не на картинке в учебнике. Когда по новой моде приглашенный батюшка кропил святой водичкой открытый офис фирмы Серегиной супружницы, и то Серега с испуганнопочтительным любопытством выглядывал в щель приоткрытой двери и выставить рожу под брызги, как «фирмачи», постеснялся. Потом уж, безработный, не бегал больше на троллейбусную остановку мимо храма. Ни до, ни после так и не решился зайти туда... На ночлег у Алки Шишадамов расположился на кровати, не раздеваясь, подоткнув под бок подушки; Серега, подстелив сдернутую с гвоздя в стене фуфайку, скрючился на лавке. При свете тусклой лампочки под потолком он с изумлением поглядывал на священника. Алка, вот, сразу догадалась, кто это, а ему и на ум не пришло: мало ли бородачей. Видал где-то его раньше, теперь только и вспомнил: ему ведь дорогу, тогда весной, шарахаясь в лужу, уступал , и офис женушкин он освящал! И вот где встретиться пришлось! Глаза проницательные и печальные, вид хмурый - будет на его-то месте! А Серега с ним по-простому. Да-а! Алка заявилась под утро: ночью сумела растор-

118

Надломленный тростник мошить мамашу и увести ее домой, пробежалась по знакомым, разыскивая дочку, а та сама пришла на квартиру к своей бабке. Десятый сон видела, когда Алка, сбившаяся с ног, привернула проведать, жива ли мать. Осторожно погладив спящую дочь по волосам, не набросилась на нее, как бывало, с заполошным криком, а та бы - точная копия Алки - дерзила в ответ, ненавидяще посверкивая глазами; нет, Алка тихонько разбудила ее и, сжавшуюся настороженным зверьком, позвала с собой. «Бабушку Лиду навестить...» - удивленная девчонка собралась безропотно. Алка прикрыла дверь, с жалостью взглянув на мать, с замотанной мокрым полотенцем головой лежащую пластом на кровати... За воротами фырчал мотор «москвичонка», за рулем его Серега узнал одного из тех парней, с кем «гужевал» в начале лета на погосте. Туда и поехали. По той же протоптанной в густой сочной траве тропинке поднялись к останкам храма. Серега без труда узнал старое место: измятая трава, там-сям поблескивает порожняя посуда, с недовольным граем разлетелись грачи, подбиравшие крохи от чьейто вчерашней трапезы. Он посмотрел на Алку: та, ссутулясь, повязанная черной косынкой, прошла дальше, в чащобу разросшихся, переплетенных ветками кустов, попетляв меж безымянных холмиков, остановилась у недавно насыпанного, с канавками-трещинками, пробитыми по песчаной поверхности дождевыми каплями, со свежевыструганным крестом. - Здравствуй, бабушка! - Алка опустилась на колени и прижалась лбом к изголовью последнего бабки Лиды пристанища. Шишадамов подтолкнул Серегу: - Принеси саквояж из машины! Из старомодного своего баула священник извлек черное длинное одеяние; Сереге пришлось и помогать в него облачаться. Надев епитрахиль, поправив на груди крест, отец Арсений кивнул на металлический с цепочками предмет, который Серега, держа в руках, с недоумением разглядывал. - Кадило. Ты, брат, помогай уж дальше. Сам видишь - никуда без тебя. От зашаявших от свечного огарка угольков из кадила завился синий дымок; отец Арсений бросил на угли кусочек ладана, и вокруг разлилось благоухание. Сереге он дал подержать раскрытую книгу с непонятным шрифтом на ее страницах, сам густым сочным баритоном запел молитвословия. И вился дымок из позвякивающего цепочками кадила в руке священника, и на погосте стало еще тише, в хрупкой тишине замер грачиный грай, улегся ветерок, и смолк шум листвы в вершинах деревьев. Когда отец Арсений запел «Со святыми упокой...», Серега , сглотнув горький ком, представил себе бабушку Лиду в белом платочке, подошедшую к нему на вокзале и почти невесомой, теплой, с сеткой синих жилок под пергаментной кожей рукой потянувшую его за собой с грязной, испачканной бомжами скамьи... - Во блаженнем успении вечный покой подаждь, Господи, рабе твоей Лидии и сотвори ея вечную память, -возгласил отец Арсений. - Вот здесь нашла упокоение одна из тех женщин, на которых держалась, не иссякая, вера. И в годы гонений, страданий и забвения не отрекались они, хранили ее. - Шиша-

Николай Толстиков дамов помолчал, вспоминая свою суровую на вид тетку и кротких рукодельных ее подруг, стали в памяти всплывать и лица других прихожанок. - Нам бы, нынешним, иметь хотя бы малую такую толику... После отпевания священник вознамерился пробраться к руинам храма, но туда и со здоровыми-то ногами не так просто попасть: везде в траве валяется битый кирпич, таятся коварно рытвины и ямки, перед самым входом лежат на земле створки ворот, вынесенные когда-то лихим поддатым трактористом, раздавленные траками гусениц, топорщатся рваными краями ржавых листов железа. Запьянцовские компании и сладкие парочки, укрываясь от дождичка и посторонних глаз, проникали сюда через пролом в стене; отцу Арсению же непременно нужно было войти чрез врата: «Что я тать какой?». Серега поддерживал его с одного бока, Алка - с другого. В темном притворе под ногами хрустели осколки битого стекла, на пути попадались кучи мусора; весь храм изнутри, от пола вплоть до куполов, оказался черен, закопчен, как душа человеческая без Бога. То ли колхозная тракторная мастерская грохотала и чадила едучими выхлопами движков, да вдобавок кузня пыхала жаром и дымом, или в одночасье пожар выжег все, оставив на кирпичных стенах свой след. В узкие бойницы окон с проржавленными прутьями решеток проникал снаружи слабый свет - они казались нарисованными на мрачном черном фоне. - В чью честь храм воздвигнут? - спросил отец Арсений. Отзвуки его голоса, отскакивая от стен , заметались в пустоте, кратким эхом откликнулись под закопченным сводом. - Воскресения Христова, - робко, едва слышно, ответила Алка: видимо, знала от бабушки. Откуда-то сверху, где возились, хлопали крыльями потревоженные людскими голосами голуби, в пролом в своде солнышко, поднявшееся к полудню, вдруг щедрой охапкой плеснуло свои лучи. На миг неуютный сумрак в храме рассеялся, и тут отец Арсений, перекрестясь и неотрывно глядя на горнее место в зияющем трещинами алтаре, запел: «Христос воскресе из мертвых, Смертию смерть поправ, И сущим во гробех живот даровав, Христос воскресе из мертвых...» Шишадамов прикрыл глаза, и казалось ему, что тропарь пропевает вместе с ним, творя сердцем молитву ко Господу, сонм святых, чьи лики на стенах храма замарал толстый непроглядный слой копоти и людского неверия. Пение подхватила тонким всхлипывающим голоском Алка; Серега, косясь на залитое солнцем лицо священника с дрожащими на ресницах прикрытых глаз капельками, в смятении неумело ткнул щепотью себе в лоб - впервые в жизни перекрестился и пожалел, что подхватить песнопение не может: не знает слов да и прожил, не слыхал никогда. Отец Арсений, перестав петь, зашептал горячо и страстно: - Господи, прими покаяние от возроптавшего на тя, в смертный грех уныния впавшего! Был я пред тобою яко надломленный тростник, под всеми ветрами гнулся. А ты испытывал стержень веры моей, попуская наказания по грехам моим. Благодарю

Надломленный тростник тебя, Господи... Буду служить до последнего воздыхания и тебе, и чадам твоим. 10 Зойка сидела на лавочке возле калитки, съежившись будто на морозе; завидев Серегу, затрясла, закивала по-птичьи головой, с ехидцей поблескивая раскосыми черными глазами. - Приплыл, голубок, нагулялся... Быстро около мокрохвостки этой навертелся! Небось, брюхо-то подвело?! Серега сгоряча забыл забрать у хозяйки свой паспорт, в затрапезной одежонке в областном центре к нему бы скоро прицепились стражи порядка, затребовали документики, и восседать потом в «обезьяннике» - клетке с толстыми железными прутьями да еще во вшивой и вонючей бродяжьей компании сулило немного прелести. Солдат - баба ушлая: еще в начале Серегиного поселения спросила «пачпорт» и запрятала у себя. Надумаешь еще, милок, деру задать, что-нибудь хозяйское с собой прихватив... - Жрать, поди, хочешь? - Зойка, кряхтя, поднялась с лавочки и, неловко припадая на ногу, заковыляла в дом. Долго не могла трясущейся рукой вытащить дужку замка из пробоя в двери, оглянулась с укоризной: - Расстроилась из-за тебя! Только-только «кондратий» не хватил, много ли мне теперь надо. Вон, и козы сегодня не поены, не доены, блекочут стервы. Жрать не сготовила, извини, лапша вчерашняя в кастрюле, ешь. А коз надо подоить и на выпас сгонять... Зойка ворчливо опять намечала Сереге кучу дел и делишек и, когда он заикнулся про паспорт, даже пропустила это мимо ушей, пришлось еще раз напомнить,зачем пришел. - Так ты к этой оторве переселяешься? - Зойка то ли от удивления, то ли от возмущения охнула и, если б Серега не попридержал ее, точно бы рухнула, как подкошенная. - Да ее полпоселка перетаскало! Да у нее муж - отпетый бандюган, прирежет - не поморщится! Зойка задрожала от ярости, затряслась; Серега уж испугался, как бы и вправду в припадке не забилась, проговорил громко и раздельно: - Я в город уезжаю! -Вот оно что! - протянула хозяйка, с видимым облегчением опускаясь на диван. - Кормила- поила нахлебника целое лето - и спасибо вам! А какого тебя тогда, весною, Лидия, царство ей небесное, привела? После подвалов да вокзалов? Вылитого ханурика! Кабы не сказала, чей да откуда, не нахвалила, я б и на порог не пустила! И то первую ночь не спала и топор рядом держала: какого хрена тебе в башку взбредет. Соскучился по бродяжьейто жизни? Очухался, отожрался - и в дорогу!.. Чего вылупился-то?! Вон он, твой паспорт, под скатеркой на комоде. Бери! Зойка отвернулась, в нервном тике дергая головой, ссутулилась еще больше, сжалась, Серегу окликнула на пороге без сварливости и злобы в голосе, даже, показалось ему, просительно-заискивающе: - Может, вернешься еще? Я-то, видишь, какая: ни скотину обрядить, ни картошку копать. А кого попросишь - не сделают еще, а уже дай на «пузырь»!

119

Николай Толстиков Да и кому я нужна? Дети родные отказались, из-за границы даже писем не шлют. Отца-калеку, мол, работой заморила - не простим то вовек. И ничего толком не нажила: зачем я им нищая? Знаю, язва я языкастая, ты к сердцу близко не бери... Много ли мне осталось-то при таком здоровье? Вернешься, так и дом потом тебе отпишу, дом-от твой, родительский... На выезде из поселка Серега принялся вылавливать попутку и, провожая сожалеющим взглядом проносящиеся мимо автомобили, опять вспомнил отца Арсения. « То, что встретились с тобой на дороге - Промысел Божий, ничего просто так не бывает. Значит, было нужно. - глаза Шишадамова, когда он вышел из развалин храма после пения тропарей, повлажнели, разрумянившееся лицо светилось тихой кроткой радостью, и Серега уж кстати или некстати отважился рассказать о своей беде. « А ты прости супружницу-то! - ответил просто священник. - Трудно, брат? Знаю. И все-таки попробуй... Дитя бы надо, да время вышло? Когда помиритесь, в детдоме возьмите. Вон, сколько их, сирот, и при живых родителях! И живите! С Божьей помощью все, брат, осилишь...» Отец Арсений, осенив широко крестом Серегу, опираясь на костыли, двинулся по тропе, взмахивая в такт шагам раструбами рукавов рясы и напоминая раненую большую птицу... Поймать попутку Серега отчаялся, пригорюнясь, сел на порожний ящик возле крайнего к дороге ларька, и тут ему кто-то, неслышно подкравшись сзади, закрыл ладонями глаза. Алка! - Далеко ли? - Опять страсти-мордасти, век не отступятся! - вздохнула она. - Не успела после церкви в дом зайти - бац, телеграмма! Приезжай, забирай муженька благоверного! От нас уехал к мамаше на «развезях», там, видно, «крутого» из себя начал строить. Конечно, пальцы веером! И нашлись на бойкого бойкие: ребра переломали и колом по хребту огрели, не лежал бы пластом. Мать парализованная, а еще он кому там нужен? Выходит, мне только... Ты-то женушку попроведать собрался? Хорошее дело. Чай, еще увидимся! Алке - без проблем! - стоило лишь выйти на дорогу и руки поднимать, «голосуя», не потребовалось: первая же легковушка встала, как вкопанная. Алка, забравшись на переднее сидение, защебетала с водителем, а Серегу позади скоро укачало, сморило в сон... Он остановился перед железной дверью квартиры и долго не решался нажать на кнопку звонка. Жена, глянув в глазок и прощелкав замками, распахнула дверь и бросилась, раскинув пухлые руки, на шею: у Сереги с непривычки и пуще - от изумления коленки подкосились. - Сереженька! - она, всхлипывая, тыкалась мокрыми губами мужу в лицо. - Как хорошо, что ты нашелся! Я ведь все вокзалы, базары, забегаловки обошла, тебя искала... Голодный, наверно? Давай садись, ешь и пей! Усадив Серегу на кухне за стол, жена выставила

120

Надломленный тростник из холодильника и водочки, и всякой мудреной закуси, вкус которой Серега, пробиваясь на службе у Солдата на картошке и каше, давно забыл. Он приметил, что безупречный порядок в квартире: пылинка сядет, и то видно, поблек, вещи разбросаны как попало, на линолеуме кое-как затертые следы грязных ног. И супруга не расфуфыренная, с намазанной физиономией и шибающая за версту дорогими иноземными духами, нет, под глазами тяжело набрякли лиловые полукружья, волосы не прибраны, и сама облачена в затрапезный халат. Хотел Серега спросить, что случилось, да разве даст она слово сказать - так вьюном и вьется вокруг. - Беда, Сережа-а! Фирма моя прогорела, рыжий охломон, помнишь гаденыша, меня охмурив, «кинул» бессовестно. Долги дикие, отдавать нечем. На «счетчик» поставили. Теперь квартиру придется продавать, чтоб расплатиться. Твое согласие нужно. - То-то ты меня и искала, - нахмурился было Серега, малость раскисший от ласкового обхождения и вовсю начав торжествовать над обманутой ненавистным пройдохой - хахалем жены. Знал же, чувствовал! - Что ты, солнышко! - супружница обхватила Серегу сзади за плечи и, как иногда случалось раньше, смачно поцеловала в лысую макушку. - Ты мне сам нужен,никого, кроме тебя, у меня нет на всем свете. Вот когда о мужике-то вспомнила! Припекло! Но Серега злопыхать не стал, тоже как бывало прежде, выставил из-под стола сухие свои коленки, норовя примостить на них виновато и преданно поглядывающую на него жену. Конечно, когда-то это получалось, но теперь габариты не те. Серега вздохнул, примиряясь, сказал с твердой ноткой в голосе: - Рассчитаемся когда, уедем в поселок ко мне на родину. Мать к себе заберем. Проживем : у меня руки и ноги есть. И ребеночка из детдома возьмем, парня. Чтоб твердо стоять, ни под каким ветром не гнуться. А рыжего твоего я еще не скоро забуду... Серега для убедительности даже собрался постучать пальцем по столешнице, но тут заскрипела, забрякала железом незапертая входная дверь. Согласно кивающая на все мужнины предложения супруга сменилась с лица и еле слышно прошептала: - Это за долгом! - Да подождите вы, козлы! Серега метнулся в прихожую, полетевшее навстречу ему полотно двери припечатало его по лбу... ... Он проснулся и, растирая ушибленный лоб, не вдруг сообразил: водитель, видно, резко тормознул, высаживая у вокзала в городе Алку. - А тебе куда?!

Алексей Иванов Здравствуйте, уважаемая редакция! Разрешите предложить Вам несколько моих рассказов, написанных в жанре малой прозы. Форма небольшого рассказа, умещающегося порой на одной странице, мне нравится больше всего. Она не обременительна для современного читателя, ограниченного в свободном времени, плененного жестким ритмом современной цивилизации, и требовательна к писателю, который должен выразить основную мысль, основную идею в сжатом, кристаллизованном виде, не нарушив гармонии между художественной истиной и художественной красотой. Особенно высокого мастерства, на мой взгляд, в жанре малого рассказа достигли такие зарубежные писатели, как: Г.Гессе, Т.Манн, Х.Л. Борхес, Х.Кортасар, Г.Маркес. Из русских писателей можно назвать позднего Л.Н. Толстого, М.А. Булгакова, И.А. Бунина, В.В. Набокова. Думаю, нам, современным русским писателям, здесь следует учиться и учиться… В содержательном плане в представленных рассказах я пытаюсь найти, схватить, выразить ту или иную пограничную ситуацию, то есть такой особый момент в жизни героя, где реальность сталкивается со «сверхреальным», выходит в неизвестность за край самой себя. При этом читатель самостоятельно должен решить, что там за этим краем, в этой неизвестности: Бог или пустота, бесконечность или иллюзия бесконечности. По собственной жизни знаю, что такие моменты есть, их очень много. Они заставляют нас отбросить обыденное мировоззрение, здравый смысл и начать поиск истины, поиск сути бытия. Наука и религия здесь умолкают, оставляя героя в одиночестве собственного «Я», в одиночестве собственного выбора. Он мучится, страдает, пытается убежать от себя, возвращается к себе, обращается к древним мудрецам, философствует. Вместе с ним переживает и сопереживает читатель. Собственно, он - читатель и есть, в конечном счете, главный персонаж, если слился с повествованием и поверил в его правдоподобность. Для автора же это «мистическое» соединение, слияние героя и читателя – главная цель. Если она достигнута, то творческая задача выполнена, творческий замысел реализовался. Алексей Иванов Курганская область, Притобольный район, село Глядянское.

Разговор с отражением

Холодная, темная комната университетского общежития. Зимняя январская ночь. Тишина. Сквозь райские узоры на замерзшем окне струится полупрозрачный лунный свет. На столе «Фрагменты ранних греческих философов». Книга открыта на странице 290, там, где Парменид запрещает любителям мудрости мыслить или высказывать небытие. Чтобы хоть немного согреться, я достал сигареты, закурил и случайно взглянул в зеркало. Часы на стене остановились. Мгновенье провалилось в себя. Мое отражение улыбнулось мне, стряхнуло с сигареты пепел в баночку из-под пива и нарушило обет молчания. - Холодно. На улице -42. Если так пойдет дальше, мы все замерзнем. - Мы все замерзнем, а вот тебе, почтеннейший, это не грозит. - Понимаю, намекаешь на мою эфемерность. - Да уж, пожалуй. - Боишься поверить в то, что отражение способно освободиться от гнета и диктата отраженного. - Бред! - Однако, я не просто твой двойник, есть во мне и некая сущность. - Пустота и не более! - Но подумай! Что бы ты знал о себе, если бы не смотрел на меня? Ничего! - Я смотрю на себя, ведь ты всего лишь мое отражение. - А ты – мое, ибо подгоняешь себя под меня, оцениваешь себя мной, выдаешь меня за себя. Поверь мне! Экзистенциально мы равны! - Я все-таки реальнее. Я могу сжать ладонь в кулак, и ты повторишь это за мной. - Ошибаешься! Мы сделаем это одновременно. По крайней мере, это не будет выглядеть как причина и следствие. - Не знал, что отражение способно так цепляться за реальность. - Да «цепляться», да «за реальность», и уже только поэтому я существую! - Согласен! Существуешь! Но в качестве иллюзии. - А разве жизнь во Вселенной не иллюзия? А разве история ваша – не иллюзия? Что с вами будет, если рядом с солнечной системой окажется черная дыра, или сверхновая, готовая вот-вот вспыхнуть и взорваться? Представляю, как потускнеют ваши истины! - Для тебя же хуже, ведь если мы нереальны, то ты, выражаясь языком Платона, всего лишь подобие подобия. - Чтобы больше не спорить, предлагаю компромисс: мы оба есть и друг без друга немыслимы. Лунный свет из бледно-белого превратился в

121

Алексей Иванов желто-позолоченный. Отражение затушило сигарету, поставило баночку на подоконник, провело ногтем по ледяному узору окна. Иней на пальце превратился в капельку воды, которая медленно стекла и упала на пол. Казалось, полет жемчужины продлился миллиарды лет. Я закрыл книгу, поставил ее на полку, подошел к зеркалу и продолжил диалог. - Мне вот что интересно. Откуда у отражения такая страсть к бытию? Зачем тебе бытие? Не лучше ли просто мелькать в зеркалах, появляться на мгновение и исчезать, неожиданно возникать и растворяться? Никаких забот, никаких проклятых вопросов, никакой ответственности перед людьми и Богом. - Что? Носитель Образа Божьего устал нести Образ Божий? - А тебе очень хочется примерить это небесное облачение? - Не скрою, всю жизнь мечтал об этом! - Ты даже не представляешь, какое бремя свалится на тебя. - Милый мой! Дорогой мой! Может и правда рискнуть? Поверь! В мире от этого ничего не случится. Никто не увидит подмены. Отраженье станет отраженным, а отраженный – отражением. - Я бы, может быть, согласился, вот только как это осуществить? - Очень просто, достаточно согласиться. - И что же дальше? - Ничего не замечаешь? - Ничего не замечаю. - Вот видишь, я же говорил, что бытие и ничто – одно. - Не понимаю. - Мы поменялись местами! - Не верю! - Чувствуешь холод? - Нет. - А я чувствую!

Сократ в Дельфах

Мы открываем истину, или истина открывается нам? Важно понять, что это разные парадигмы, что между двумя путями познания нет ничего общего. Неутомимый скиталец афинских улиц Сократ однажды в беседе со своими учениками произнес потрясающую мысль: «Я знаю, что ничего не знаю». Бессмысленная фраза случайно слетела с его уст. Она всех поразила и обезоружила, ибо заключала в себе парадокс. Если я знаю, что ничего не знаю, то мое знание тождественно незнанию, и все-таки это знание. В дальнейшем Сократ частенько прибегал к своему открытию, вызывая тот же самый эффект даже у таких искушенных в философии мужей, как Евклид, Антисфен и Аристипп. Великий Платон не побоялся включить крылатый афоризм в свои сочинения. Не удержался Сократ и в дельфийском храме Аполлона. Его голос был похож на плеск морской волны, разбивающейся о скалы. Эхо многократно повторило каждое слово из торжественной речи философа, но горделивый бог, окаменевший в сво-

122

Рассказы ем бессмертии, остался равнодушен к человеческой мудрости. Возможно, он знал нечто большее, вернее… совсем иное. Старая, лысая, слепая, согнувшаяся под тяжестью лет жрица предложила Сократу не останавливаться на достигнутом, а пойти дальше в глубину непостижимого и перевернуть мысль в зеркале души. На старуху уже давно никто не обращал внимание, она блуждала, как призрак, вокруг храма, смущая путешественников своим безумным бормотанием. Однако не таким был славный сын Софрониска и Фенареты. Солнечный луч, пронзив облака, принес божественное тепло первым весенним всходам. Белые, как снег, голуби, захлопав крыльями, оторвались от холодных плит, поднялись в небеса и совершили магический круг над черным провалом ущелья. Сократ не сразу понял, что ему предлагают, когда же догадался, миг для него превратился в вечность. «Я не знаю, что знаю все», - медленно, почти шепотом промолвил мудрейший из людей и застыл в изумлении.

Сновидение

- Здравствуй, друг мой! Здравствуй, дорогой! Мне показалось, что тебе сейчас очень тяжело, и я решил с тобой встретиться. - Здравствуй! Рад тебя видеть! Не знаю, имеет ли смысл что-то объяснять тебе, ведь ты давно умер и сейчас всего лишь мне снишься. - Что значит «всего лишь»? - Это значит, что тебя в действительности нет. - Если сновидение существует, существую и я. - Существуешь, но в качестве моего представления. - До моей смерти я тоже существовал для тебя, как твое представление, а ты для меня, как мое, поэтому ничего не изменилось. - Здесь разница в том, что до твоей смерти мое представление о тебе формировал ты, а теперь его формирую я. - Ну что ж? Формируй на здоровье! Ты – мой друг, и я тебе доверяю. - Раз ты пришел, посоветуй, что мне делать, я полюбил другую женщину. - То есть свою жену ты уже не любишь? А ведь она родила тебе двоих сыновей! - Младшего я назвал в честь тебя. - Красивый уход от ответа. Не хочешь ли этим подкупить меня? - Понимаю твою обиду. Моя жена выбрала меня, а не тебя, если я от нее уйду, то, получится, я напрасно разрушил ваше счастье. - Счастье, которого не было! - Счастье, которое могло бы быть! - У меня всегда было подозрение, что в нашем треугольнике одна из вершин – мнимая. - Не могу определить, кто из нас сейчас произнес эту фразу. - Мы произнесли ее одновременно. - Словно я это ты, а ты это я. - Догадываюсь, для чего ты меня вызвал из не-

Алексей Иванов бытия. - Для чего? - Ты хочешь, чтобы я за тебя решил, что тебе делать, ты хочешь, чтобы я за тебя сделал твой выбор. - Нет, ты не прав! Мне необходимо совсем другое. Я хотел бы узнать, простишь ли ты меня, если я подам на развод. - Неужели это так важно для тебя? Меня же нет, я умер! - Важно, даже если тебя нет! Важно, потому что ты существуешь в памяти моей! Важно, ибо я виноват перед тобой! Если бы я не влез в ваши отношения, ты бы не погиб так нелепо и бессмысленно. - Знаешь, чего ты сейчас боишься больше всего? - Знаю! Нет, не знаю! Скажи! - Ты боишься, что от меня, покойника, вот-вот пойдет отвратительный, тлетворный запах! - Веришь? Он уже идет! Я чувствую, я ощущаю это! - Только не от меня мертвого, а от тебя живого! - От меня? Как от меня? Почему от меня? - Потому, что умер не я, а ты, твоя душа, твоя совесть! Маленький котенок запрыгнул ко мне на кровать. Солнечный зайчик прожег обои. В подъезде кто-то сильно ударил дверью. Лифт загудел, как взлетающий самолет. Я проснулся, я вырвался из бредового пространства сновидений и дал себе слово больше никогда не спать. До последнего часа моей жизни.

Облака

Запаздывающее восприятие действительности – последствие недавнего запоя. Уже давно объявили мой рейс, сознание же только сейчас догадалось об этом. Обходя препятствия в виде вещей и людей, я выполз из автовокзала на свою платформу. Осень играла реквием. Было холодно и тоскливо. На платформе уже давно шла посадка в автобус. Костлявая контролерша, не торопясь, проверяла билеты. Ожидая своей очереди, я поставил сумку на асфальт и развернул зонтик. День был пустой. Хотелось поскорее сесть в теплое, мягкое кресло и уснуть. Уснуть, чтобы не просыпаться. Уснуть, чтобы исчезнуть. Передо мной оставалось всего два человека, когда ко мне подбежала вся в слезах маленькая девочка и попросила помочь ей довести до медпункта своего дедушку, которому почему-то стало плохо. Немного поворчав (скорее на ситуацию, чем на причину ситуации), я попросил контролершу задержать на несколько минут автобус и побрел за милым поводырем. Каркали вороны. Ветер срывал с кленовых веток последние желтые листы. Мы завернули за гаражи. На скамейке сидел старичок и держался рукой за сердце. Его плащ был расстегнут. На пиджаке орден Отечественной войны. Передав зонтик девочке, я помог ему встать. В знак благодарности,

Рассказы преодолевая боль, старик улыбнулся мне доброй улыбкой. Медленно мы побрели в здание вокзала. Дождь бил крупными каплями, мое пальто промокло. В медпункте нас встретила молодая медсестра, она тут же вызвала скорую. Извинившись за нехватку времени, я побежал к автобусу, однако его уже не было. Моя сумка, забытая и никому не нужная, лежала на асфальте, вокруг нее друг за другом скакали три замученных воробья. Я вернулся назад, помог старику сесть в подъехавшую газель и пошел обменивать билеты. Следующий автобус отходил через час. Потеря этого часа для меня ничего не значила. Я сходил в столовую, поел, выпил бутылку пива, купил в киоске газету «Новости футбола», ответил на SMS-сообщения, познакомился с двумя красивыми девушками, снова вышел на платформу, снова отстоял очередь, сел в автобус и отключился. Мне снились облака, безбрежные и величественные. Мне снились белоснежные облака, тихо плывущие в неизвестность. Откуда-то сверху из голубой дали небес их освещало ослепительное солнце. Я падал сквозь облака вниз с бешеной скоростью. Остановить падение, прервать его не получалось. Вот-вот покажется земля, и я разобьюсь, но ее все не было. Кружилась голова, болели виски. Кожа от мороза пузырилась и лопалась. Я боялся сделать вдох, холодный воздух испепелил бы меня изнутри. Лучше бы было поскорее упасть и разбиться, чем находиться без дыхания в этом непрерывном, бесконечном падении. Несколько раз я пытался проснуться, так как я понимал, что сплю, но, просыпаясь, я попадал в тот же самый сон. Выйти из него было невозможно, ибо он являл собой саму безысходность… Проснулся, когда услышал крики пассажиров. Сначала не понял, что случилось. Все смотрели в окна. Отдернул занавеску и увидел страшное зрелище: машины с мигалками, люди в форме, битое стекло, искореженное железо, разбросанные вещи, лужи крови, зеленые мешки. В холодной реке перевернутый автобус. Над поверхностью воды поднималась его передняя сторона. Оказалось, что это тот самый автобус, на который я опоздал. Нам не дали выйти. Мы быстро проехали это ужасное место. Заснуть уже не мог до конца пути. Вечером узнал, что в автобус врезался груженный щебнем КАМАЗ. Видимо, уснул водитель. Автобус слетел с моста и перевернулся. Никто не выжил. Те, кто не погиб от столкновения, утонули в холодной воде… Я ходил, как сумасшедший, по грязным улицам нашего поселка, не зная, радоваться мне или огорчаться. Я благодарил маленькую девочку и ее деда за то, что они изменили цепь моих событий, и я проклинал этот мир за его абсурдность и бессмысленность. Почему повезло именно мне? Почему я – никчемный, пустой человек, пьяница, четырежды женатый, не имеющий ни работы, ни собственного дома, остался в живых, а они все погибли? Они любили и верили, мечтали и надеялись. У них были планы на будущее, они стремились к каким-то целям

123

Алексей Иванов в жизни, их кто-то ждал, им кто-то сочувствовал. Со мной не так. Исчезни я, никто бы не заметил этого! Умри я, никто бы не расстроился! Почему Господь Бог отвел меня от смерти? Чего Он хочет от меня? Что мне делать? Как я должен теперь жить? Каждую ночь после того, что случилось, я просыпаюсь в бреду и вспоминаю несчастных. Их лица врезались в мою память острыми осколками сочувствия и вины. Они еще ничего не знают, они еще надеются на будущее, они наивно верят в незыблемость жизни. Вот мужчина с бородой: он попросил у меня закурить. Вот добрая старушка: она жаловалась на маленькую пенсию. Вот беременная женщина: ее-то за что? Вот влюбленная пара: кажется, они готовились к свадьбе. Вот отец со своим сыном: у мальчика в руках игрушечный самолетик. Моя жизнь остановлена их смертью. Моя судьба распалась на их судьбы. За каждого я должен теперь думать, любить, страдать. За каждого должен искать истину, делать добро. Но откуда взять мне силы? Моего сердца не хватит на всех, моя душа не всесильна… Сегодня я пришел в храм. Долго стоял и смотрел на иконы, на печальные лики мучеников и святых. Я не молился, ибо молиться не умею. Я не молился, ибо считал, что не имею права на молитву. Мне нужно было получить ответ. Нет, не от священника и даже не от Всевышнего, а от самого себя. Осталось ли во мне еще хоть что-то от Образа Божьего, или я окончательно превратился в социализированное животное, в биологическую машину с неестественно странными способностями сострадать и размышлять? Шла служба, горели свечи. Я стоял в стороне, я готовился, я ждал. Минуты текли, как столетия, но ничего не происходило. В конце концов, я не выдержал, что-то во мне треснуло, надломилось, сломалось. Каким-то нечеловеческим усилием воли я разморозил правую руку, оживил ее, поднял вверх, перекрестился, поклонился, не понимая кому и зачем, развернулся и вышел из храма. Солнечный луч, пробив облака, осветил мой путь Божественной благодатью.

Тайна бессмертия

Цинь Шихуан, то есть «Первый властелин Цинь», впервые объединивший Китай в одно государство, в конце своего царствования вознамерился решить и проблему бессмертия. В своей бурной жизни он добился всего, что хотел: власти, славы, почета, уважения. Однако постепенно стал замечать, что что-то главное и существенное не подчиняется ему, незаметно ускользает от него. Это сама жизнь, близкая и далекая, милосердная и жестокая, неотвратимая и случайная. Царь приказал найти на окраинах империи прячущегося в горах последнего мудреца, волшебника и мага и привести к себе. Другие мудрецы по распоряжению владыки были живьем закопаны в землю, этот же как-то уцелел, или его намеренно оставили в живых до времени. Среди простых крестьян слагались легенды о сверхъестественных способностях одинокого старца, о том,

124

Рассказы что он способен излечить любую болезнь и знает все тайны мирозданья. Цинь Шихуан принял мудреца на берегу озера. Пели птицы, шелестели клены, качался камыш, над горизонтом пылал всегда молчаливый солнечный диск. Верные слуги помогли императору сесть. Старец медленно подошел к трону и поклонился. Первый властелин Китая посмотрел на него с надеждой и презреньем, его слова выражали усталость и печаль. - Я знал, что мы встретимся с тобой, мудрец! Но не думал, что все произойдет так быстро. - Я тоже знал, что мы встретимся, о повелитель, и что эта встреча случится в последний день моей жизни. - Жизнь! Какое это чудо! Какая это восхитительная вещь! Ее пьешь, как самое сладкое вино, и не можешь напиться! - Опьянение жизнью – самое страшное опьянение, о император! - Ты мудрый человек, все говорят, что ты – волшебник, может быть, тогда отгадаешь, зачем я тебя пригласил к себе? - Отгадка на твоем лице, повелитель, ты жаждешь бессмертия. - Бессмертие! Это – единственное, чего у меня нет. Прошу тебя, старик, дай его мне и моим воинам! Мы победили в стольких битвах, мы испытали столько мук! Неужели мы не достойны жить вечно? - Думаю, что достойны… - И я так думаю! Мы не жалели себя и заслужили бессмертия. - Но что значит для вас «жить вечно»? Какого бессмертия вы просите от меня, о повелитель? - Самого простого, мудрец: я не хочу умирать! - О великий император, подумай вот над чем! Смерть не есть что-то внешнее и пространственное, она внутри нас, она – событие нашей судьбы. Чтобы победить смерть, необходимо принять смерть, пережить ее в себе, как бездонную бездну, и, таким образом, включить в свое существованье. - Принять смерть, чтобы ее победить? Такого Тако я не ожидал от тебя услышать! Жизнь есть жизнь, смерть есть смерть, об этом говорит мне мной разум.. Дай мне и моим воинам вечную жизнь, мудрец, если можешь, а если не можешь, то честно скажи об этом! - О владыка! Пойми! Если нет смерти, то нет и жизни! Вечность включает в себя жизнь и смерть, как две половинки целого. Если убрать одну, исчезнет и другая! - Убери! А уж там мы посмотрим, что останется. - Не останется ничего, только прах земли. - Не понимаю тебя! Что ты имеешь в виду? - Глиняное изваяние, лишенное жизненной субстанции. - Мы разговариваем, как глухой с немым, не зря я всегда презирал вас, мудрецов, за ваши бесконечные потоки слов, не приближающие нас к истине.

Алексей Иванов Закончим нашу беседу! Или ты даешь нам бессмертие, или уходи отсюда! Я не сделаю тебе ничего плохого, я буду лишь знать, что твоя мудрость тщетна. - Ну, что ж! О владыка! Истина требует от меня уважать свободный выбор каждого живого существа! Чтобы больше не утомлять тебя размышлениями, я исполню твою просьбу прямо сейчас… Глиняные солдаты встречают рассвет с застывшими лицами. Их души превратились в пыль, их сердца окаменели. Вне времени и вечности, не живые и не мертвые смотрят они на нас сквозь тысячелетия, безмолвные, бесчувственные, бесчеловечные. Из пустынной тишины холодного безвременья приходит к нам мольба о помощи: «Освободите нас от столь ужасного плена! Помогите нам вернуться к живой жизни! Дайте нам принять смерть, дайте успокоиться в Божественной Непостижимости!» Но каждый спешит поскорее покинуть проклятое место, боясь не выдержать искушения и обменять краткий миг своей жизни на такое бессмертие.

Обратная сторона дождя

Черная-пречерная туча охватила полнеба. Солнечный свет смиренно отступил перед быстро надвигающейся мглой. Тени вещей сжались, съежились, исчезли. Молния блеснула над горизонтом и соединилась со своим отражением в озере. В помрачневших кленах прекратили суету воробьи, в зарослях полыни перестали стрекотать кузнечики. Несколько мгновений тишины. В них уместилась бы вся бесконечность времени c его прошлым, настоящим и будущим. В далеких далях загремели надрывно запоздалые раскаты грома. Первая капля, вторая, третья. Не успевший улететь шмель спрятался под лист акации. Вновь вспышка молнии. Пушистый котенок, почувствовав опасность, забежал на крыльцо. Вновь громовой удар. Содрогнулась земная твердь. Жалобно завыла собака и, звеня цепью, скрылась в конуре. Полупрозрачные нити застучали по крыше. Разбегающийся дождь превратил поверхность луж в пузырчатый творог. Сырая прохлада с запахом смородины и тополей медленно вплыла в открытое окно. Я спросил у самого себя: произошло бы все это, если бы меня не было, существовал бы мир таким, какой он есть, без нашего взгляда на мир, без наших попыток разгадать его загадку? И сам себе ответил: нет, не было бы ничего, ибо бытие только для того и возникло, чтобы кто-то осознавал бытие, оно и устроено так, чтобы его можно было осознавать, чтобы им можно было восхищаться. Есть глубочайшая связь между осознанием бытия и бытием, связь необъяснимая и таинственная. Одно здесь дополняет другое, одно нуждается в другом. Как мы существуем для мира, так и мир существует для нас. Без нас, без нашего сознания и осознания бытие мира было бы бессмысленно, бесцельно и, по сути, равно небытию.

Рассказы

Неотвратимость одиночества

Зимнее утро в безымянном городе. Солнечный диск медленно поднимается над горизонтом. Холодный трамвай бежит по замкнутому кругу. Люди заходят и выходят, словно рождаются и умирают. Я стою равнодушный ко всему происходящему, замурованный в самом себе, раздавленный навязанными мне с детства социальными масками и ролями. Бытие проткнула игла времени, каждый миг существованья хранит в себе несколько вариантов будущего. Воспользуешься ли ты ими? Вознамеришься ли совершить выбор или откажешься выбирать? Что тоже, в конечном счете, будет выбором. Вот передо мной красивая девушка, как ангел Божий сошедшая с небес. Она смотрит в пустоту вещей безучастно и потерянно. Она печальна и задумчива. Она не знает, что произойдет с ней через минуту, через час, через день, через неделю, через месяц, через год. Она ждет чуда от судьбы. Она ждет счастья от летящего в бездну мира. Рыжие волосы, голубые глаза, маленький острый носик. Рядом со мной другая галактика желаний, чувств, мыслей, сомнений, надежд, другая галактика ошибок, заблуждений, соблазнов, искушений. Все это скрыто, спрятано в маленьком, хрупком создании, таинственном и прекрасном. Непостижимо, как оказалась она в этом чудовищном механизме из пластика, стекла и железа. Необъяснимо, как попала она в этот пространственно-временной пузырь, раздувающийся с ускореньем в никуда. Я решаюсь проникнуть в эту галактику. Я подхожу и спрашиваю просто так, только для того, чтобы спросить о чем-то несерьезном: который сейчас час? какой будет следующая остановка? где находится кафе, библиотека, магазин? как выйти на такую-то улицу, к такому-то дому? Девушка отвечает, смущаясь, волнуясь, невпопад. Инстинктивно она понимает, что не это главное, ведь на нее обратили внимание, с нею захотели познакомиться. Я продолжаю разговор, она его поддерживает. Социальная гравитация сильнее социального распада: две галактики соединились и обрели общий центр. Преодолеть притяжение уже невозможно. Мы выходим вместе, я провожаю ее до медицинского института. Общаемся легко и непринужденно, без назойливых тем, без смысла и цели, без глубины. Она чуткая, наивная, мечтательная. Она искренняя, серьезная, настоящая. Она пришла в этот мир для меня, для моего счастья, для моего спокойствия… Трамвай резко затормозил и остановился, я коекак удержался на ногах. Сознанье переключилось с грез на реальность. Передо мной все та же красивая девушка. Я хотел бы вырваться из плена самого себя, пройти расстоянье в три шага, разбить незримые стены, разделяющие нас, но какая-то ужасная внутренняя сила сковала меня, парализовала мою волю. Я застыл на месте, я окаменел, я не сделал ничего из того, что придумал, и даже успел пережить

125

Алексей Иванов в душе. Девушка вышла через четыре остановки, оставив меня в неотвратимости собственного «Я», в безлюдной пустыне внутреннего одиночества.

Наблюдатели

Планета Земля в космосе кажется умиротворенной и безмятежной, величественной и торжественной. Ее грациозный танец в сопровождении Луны не забывается даже во сне. Звезды, как россыпь драгоценных камней, украшают путь странницы вокруг Солнца. Видя Землю из космоса, не догадаешься, не подумаешь, что где-то там, за белоснежной занавесью облаков, вершится история человечества, бушуют страсти, идет жестокая борьба разумных тварей во имя святых идолов, которые они создали, чтобы оправдать свое право на господство, право на власть, право на убийство. - Гэм, они завтра начнут ужасную, разрушительную войну, по сути, все уже решено, никто на Земле не способен помешает этому! - Да, Раус, безжалостный дух войны заберет с собой в преисподнюю миллионы судеб, миллионы душ. - Сам факт того, что мы знаем об этом, не делает ли и нас невольными соучастниками этой бойни? - Вижу, ты сильно переживаешь за них, мой друг, постарайся сохранить дистанцию, иначе мы не выполним своей миссии. - В чем же, по-твоему, заключается эта миссия? - В том, чтобы хранить для них их историю, сокровенные тексты, утраченные ими, и ничего не предпринимать! - Не предпринимать, даже не взирая на опасность самоуничтожения? - Не предпринимать, даже если вероятность самоуничтожения начнет превращаться в действительность! - Не понимаю, почему наши принципы должны быть выше и важнее миллионов жизней. - Что же ты предлагаешь, Раус? - Я предлагаю остановить безумие! - Остановить безумие или подменить их безумие своим? - В нашем распоряжении мощь, несравнимая с жалким вооружением этих существ, мы способны направить их историю в другом направлении. - Вмешаться в их историю, означает, отнять ее у них, превратить их в марионеток нашего понимания сути. Поверь мне! Трагические события углубляют цивилизацию, заставляют ее искать свое место, свое предназначение в мире, свою тропинку к тайне существования. - Гэм, через несколько часов они начнут уничтожать друг друга из пушек, танков, самолетов, а мы с тобой любуемся красотой космоса и мило философствуем о важности трагического начала в истории. Не безнравственно ли это? - Еще более безнравственно подгонять жизнь других под своих идеалы, навязывать другим свое понимание смысла. Пойми, Раус! Истину надо вы-

126

Рассказы страдать, ее невозможно передать в виде набора формул или заповедей, к ней можно лишь самостоятельно прийти через муки и лишения. - Что же нам остается делать? - То, для чего нас послали сюда… наблюдать!

Тени троянской войны

Ты снова сегодня прошла мимо меня, даже не посмотрев в мою сторону, словно я деревянный стул, словно я ножка шкафа, словно я – стоящее в углу мусорное ведро. Для тебя я не существую. Для тебя я пустое место, прореха в бытии, вакуум вакуума. Обо мне ты никогда не подумаешь и никогда не вспомнишь. За тобой вьется высокий, красивый брюнет, наглый, развязный и бесцеремонный. Мне с ним не сравниться: среднего роста, в очках, толстый, рыжий, сутулый. Ты довольна жизнью и счастлива, если вообще осознаешь счастье, отличаешь его от страданий и горя, от бессмыслицы и абсурда жизни. Он смеется над тобой, издевается, целует в лоб, как покойницу, предлагает закурить, теребит своими длинными окольцованными пальцами мочку твоего уха. Я смотрю на тебя и поражаюсь: какая ты красивая, какая совершенная здесь, в пыльном, мрачном коридоре университета! Я смотрю на тебя и восхищаюсь тобой, твоя красота противоречит законам природы, твоя красота противоречит всему, что есть в мире. Тебя не должно было бы быть, но ты есть, ты появилась, ты живешь. Этот парадокс сводит меня с ума. О, глядя на тебя, я рад сойти с ума и никогда не возвращаться больше к здравому смыслу! Понимаю древних ахейцев, они начали мировую распрю из-за женщины. Из-за самой красивой женщины! И я бы начал, будь у меня уверенность в себе, имей я хоть немного самолюбия. Возьмите любое научное исследование Троянской войны. Прочитайте вдумчиво его, сравните с «Илиадой». Насколько глубок Гомер, и насколько поверхностны все эти ученые! Они ищут причины Троянской войны в геополитике и экономике. Их обездушенное, обезличенное сознание не в состоянии предположить, что можно воевать во имя божественной красоты. «Прекрасная Елена, - говорят они, - сказка, красивый миф, игра поэтического воображения. Зачем царям древнейшей Греции жертвовать своими лучшими сыновьями только для того, чтобы вернуть назад легкомысленную особу женского пола?» Наука имеет дело лишь со среднестатистическими величинами. Наука не берет в расчет человеческие эмоции, а напрасно! Попробуйте разбудить сердца и души корыстью. Попробуйте вдохновить воинов на подвиг материальными благами. Не получится! Никто не согласится умирать ради экономических интересов. Древним нужна была красота, древним нужны были мистические озаренья, древние искали встречи с Тайной Бытия. Мы не такие! Мы создали мир, где все ясно и объяснимо, где господствуют материальная выгода и половой инстинкт. В этом мире есть, конечно, нечто непознанное, но так или

Алексей Иванов иначе оно будет познано и классифицировано, войдет в наши учебники, превратится в ряд цифр, в набор формул и теорем. Что я слышу! Не может быть! Ее тоже зовут Елена! В таком случае я – Гомер! Не воин и не морской разбойник, а всего лишь поэт, слагающий стихи о небесной красоте, страдающий от неразделенной любви к смертной богине. Нет, я не смогу украсть у самодовольного Менелая его красавицу жену, у меня не хватит дерзости и уверенности в своей правоте. Менелай и Елена спокойно проживут эту жизнь, родят детей, состарятся, умрут, истлеют в земле. Я же – волшебник слов, кудесник образов, искусный бард и рифмач, подарю бессмертие их теням, сохраню мысль об их красоте для будущих поколений, как слепой старец сохранил для нас правду о великой Троянской войне.

Вечность и время

Я пришел к нему последний раз за три дня до его смерти, чтобы попрощаться с ним. Он был лучшим моим другом, мы вместе учились в университете, вместе работали в обсерватории, вместе стремились раскрыть тайну темной материи во Вселенной. Однако неумолимые законы природы сильнее человеческого разума, сильнее человеческих судеб. У друга обнаружили рак легких, и он быстро угас. Всё та же комната, всё та же мебель, всё те же фотографии звездного неба, всё те же книги, вот только Андрей не тот: вместо веселого, жизнерадостного, полного творческих идей человека, обтянутая кожей кукла, бледный гуманоид с большими синими глазами. Я сел рядом с его кроватью. Он обрадовался моему визиту, нежно взял меня за руку. Я поцеловал его в лоб. Он грустно улыбнулся мне. По моим щекам потекли холодные слезы. Друг с трудом заговорил со мной, видно было, что ему перед смертью очень важно что-то сказать мне, что-то сообщить. - Рад тебя видеть, Иван, предлагаю оставить эмоции людям далеким от науки, предлагаю серьезную тему для нашего последнего разговора! - Согласен, дружище! Что за тема? - Хочу удивить тебя одной поразительной мыслью, которая пришла мне сегодня утром. - Любопытно! - Я задумался над тем, как соотносятся время и вечность. Время течет, оно представляет собой линию, процессуальный ряд. Вечность вне времени, вне этого ряда. Вечность – абсолютная полнота всего, включающая в себя всё, в том числе и этот наш временной поток, его прошлое, настоящее и будущее. Значит, все события во времени для вечности и для тех, кто пребывает в вечности, уже совершились, уже состоялись. Если из времени ты попадаешь в вечность, ты обретаешь там всё, что было, есть и будет в мире. - Интересно! - Ты понимаешь, к чему я клоню? - Да! То есть,… нет!

Рассказы - Вот-вот! Я хочу сказать, что в вечности я сразу же встречу всех тех, кто жили до меня, кто будут жить после меня, и тебя в том числе, мой дорогой! - Погоди, погоди! Дай сообразить! - Соображай быстрее! Это значит, пока я здесь влачу свое унылое, скорбное существование, ты там, в вечности, встретишься со мной, уже прожившим жизнь, и даже с моими внуками, моими правнуками? - Как ты быстро схватываешь суть! Всегда поражался этому! - Не перехвали! - Я лишь констатирую факт. - Ничего себе, придумал! Я пришел с тобой проститься, а ты готовишься к встрече со мной. - С тобой, умудренным жизнью, с тобой, прошедшим земной путь, с тобой, исполнившим свое призвание в этом мире. - Постой! Значит, нет разлуки, нет расставания, нет потерь и утрат! - Есть, но лишь во времени. Попадая же в вечность, ты соединяешься со всеми и сам становишься прозрачным для всех. В вечности нет пределов и границ, в вечности нет рассыпанности, разорванности, расколотости существования. Прошлое, настоящее и будущее там соединены в одном вечно длящемся миге! - В миге, в котором свернуты все времена! - Да, совершенно верно! Отсюда непостижимое для нас молчание мертвых: им незачем обращаться к нам, живущим во времени, ибо они уже общаются с нами, существующими в вечности. - Для чего же дано нам время, почему мы сразу не оказываемся в вечности? - Понимаешь, Иван, Богу важно, чтобы ты сам выбрал вечность, для этого ты должен иметь возможность отказаться от нее. Ты должен сначала стать самим собой, ты должен пройти земной путь и в конце пути принять решение. - Странно, Андрей, ты уходишь в бездонную глубину бытия, я же здесь в мутном, текучем потоке остаюсь с тоской и печалью. - Поверь мне, дружище! Большая часть тебя, твоего сознанья, твоей души, твоей судьбы уже там и ждет окончательного воссоединения. - Оно произойдет? Оно, действительно, осуществится? - Да, Иван! Верь мне! Я чувствую это своим умирающим сердцем… Андрей закрыл глаза и погрузился в бессознательный бред. Я тихонько вышел из комнаты. Так закончился наш последний разговор – разговор двух близких друзей, которых разделила неизбежность смерти. Мне уже шестьдесят лет. У меня дети и внуки. Я профессор астрономии, доктор наук, уважаемый всеми ученый, многого добившийся, многое постигший в жизни. Однако всякий раз, когда после тяжелого дня я выключаю свет и ложусь спать, то вспоминаю потрясающее открытие моего друга и нахожу в нем свое единственное утешение.

127

В фокусе Планета

Сибирский посол дружбы рокко. Выступления на швейцарском телевидении и радио с интервью и фоторепортажами о Сибири. И всегда Пьер с восторгом говорил о сибиряках, неизменно объясняя, что Сибирь и Москва - далеко не одно и тоже. А в 1998 году он решил снять портреты красноярцев, оборудовав для этой сложной работы студию в КИЦе, и в течение трех недель совершенно бесплатно фотографировал всех желающих в одинаковых условиях, предложив своим моделям сделать автопортрет с его помощью. И результат был неожиданным и оригинальным! Каждый участник проекта, а их было 167, получил свой портрет в подарок, а весь архив был оставлен в коллекции музея и с успехом экспонировался через несколько лет еще раз. Накануне Нового года Пьер вернулся с острова Гаити, где был с благотворительной миссией, организованной международной организацией “Врачи мира”. Он с удовольствием ответил по “скайпу” на вопросы нашего корреспондента. - Пьер, вы ведь не впервые на Гаити? Чем вас привлекает эта бедная страна? Швейцарский фотограф Пьер-Вильям Анри хорошо знаком красноярским любителям фотографии и не только. У себя на родине его называют сибирским послом дружбы за многочисленные культурные акции, связывающие Сибирь и Швейцарию. Впервые Пьер приехал в Красноярск в 1992 году в составе небольшой делегации во главе с дирижером Валентеном Реймоном по приглашению маэстро Ивана Шпиллера. Тогда, пробыв три недели в холодной, декабрьской Сибири, он сделал репортаж для своей страны о сотрудничестве швейцарского и красноярского дирижеров, о Красноярском симфоническом оркестре, а также о сибирском гостеприимстве. Это послужило поводом для приглашения нашего оркестра и фольклорной группы “Красноярье” на гастроли в его родной город Нешатель. Затем была большая работа для издательств “КРЕДО” и “LEP” по фотоальбому “Сибирь. На посошок”, изданному двадцатитысячным тиражом на русском, английском и французском языках в соавторстве с Виктором Астафьевым. Несколько оригинальных фотовыставок в Красноярском КИЦе и Союзе художников, каждая из которых была заметным событием в жизни города. Выставки о Сибири, в Швейцарии и Ма-

128

-Да, я трижды побывал в этой несчастной стране и до сих пор не могу отойти от того, что там опять увидел, но я сознательно использую каждую возможность посетить горячие точки нашей планеты для того, чтобы внести свой маленький вклад в улучшение жизни этих настрадавшихся людей. Представьте себе такую картину: прилетаем на остров, затем едем на джипе в течение трех часов по труднодоступной дороге с разбросанными после землетрясения булыжниками, постоянно преграждающими путь, потом четыре часа поднимаемся в горы пешком. И, наконец, входим в небольшую горную деревушку, цель нашего путешествия. И вдруг детский голос: “Бонжур, Пьерро!” У меня пробежали мурашки по спине... Это невероятно! Я дарю вам взгляд этой девочки. Она великолепна, очаровательна! Как здорово, что моя профессия дает возможность участвовать в таких событиях! И не просто фотографировать, но собирать деньги на строительство госпиталя, как в этом случае. Разве это не счастье? Или вот симпатичная беременная женщина с младенцем на руках, ну чем не ангел? Луч солнца, полный оптимизма. Они на пороге своего дома. В стране, которая собрала на себя все мыслимые и немыслимые беды: нищету, голод, холеру, землетрясе-

Лариса Кочубей ние, ливни, циклоны, болезни. Какая несправедливость! Но эти люди восхитительны! - Расскажите, пожалуйста, об организации “Врачи мира”. - Международная организация “Врачи мира” была создана в 1980 году во Франции в результате отделения от другой известной международной организации “Врачи без границ” для оказания помощи в любой точке земного шара. Но не только экстремальные случаи зовут “Врачей мира” в дорогу, они также проводят большую просветительскую работу: консультируют специалистов лечебных учреждений по различным вопросам, оказывают гуманитарную помощь. - А каким образом вам удается сотрудничать с ней? - У этой организации есть отделения в 12 странах, в том числе, и в Швейцарии со штаб-квартирой в моем родном городе Нешатель. - Вас приглашают в качестве фотографа? - Да, я делаю репортажи после каждой поездки, и иногда мы устраиваем фотовыставки в Нешатель и других швейцарских городах, цель которых - сбор денег в помощь данной стране. Вот именно такие деньги были собраны на строительство госпиталя для Гаити. Я счастлив от того, что моя работа позволяет мне участвовать в этом.

Сибирский посол дружбы меня двое внуков, которые, надеюсь, тоже будут свободными. - Пьер, и все-таки, побывав в 80 странах мира, вы любите возвращаться не только домой, но и в Сибирь. Сколько раз вы бывали в Красноярске? - Кажется, 20. Сбился со счету. Нужно сказать, что 2012 год - юбилейный в этом отношении: ровно 20 лет назад я впервые приехал в Красноярск и с тех пор “болею” Сибирью. - Мне кажется, такой юбилей следует достойно отметить, например, юбилейной авторской фотовыставкой. Как вы на это смотрите, ПьерВильям Анри? - Очень позитивно! И тема уже крутится в голове: “Горячие точки мира” или что-то в этом роде. Хотелось бы привлечь внимание ко всем несчастным людям, которым не повезло родиться, как мне, в Швейцарии, но которые хотят тоже быть счастливыми и умеют радоваться каждой малости. Давайте-же поможем им в этом! Какой вы молодец, Пьер! Я уверена, что многочисленные поклонники вашего таланта и все красноярские друзья будут рады присоединиться к вам. С Новым, юбилейным для вас, 2012 годом!

Лариса Кочубей,

специально для ИА PRESS-LINE

- Я знаю, что такая работа не оплачивается. Вы можете себе позволить несколько раз в год участвовать в миссионерской деятельности? - Да, это очень важная часть моей жизни. Между поездками я вынужден очень напряженно работать, чтобы сделать задел на время моего отсутствия: оплатить аренду студии, налоги и, разумеется, все страховки, а они - большая часть нашего бюджета. Но, как говорят в России, не хлебом единым жив человек... - Видимо, ваша семья разделяет ваш альтруизм? - Да, мне очень повезло с женой. Маргрит разделяет все, что я делаю: работу, друзей, увлечения. Поэтому я считаю себя абсолютно счастливым человеком, у меня полная свобода выбора. Мои дети уже взрослые, у

129

Поэзия

Эдуард Учаров Эдуард Учаров. Родился в г. Тольятти в 1978 г. Окончил Академию труда и социальных отношений (юридический факультет). Живёт в Казани. Его стихи неоднократно публиковались в региональных и московских журналах. Представлен поэтическими подборками в Интернет-изданиях России, Финляндии, США. В 2010 г. стихотворные подборки Эдуарда Учарова вошли в шорт-лист Международного поэтического конкурса «Согласование Времён» (Франкфурт на Майне, Германия), Международного поэтического конкурса «Возрождение Руси» (Москва, проект «Хронос», публикация в «Литературной России»), а также московским литературным журналом «Контрабанда» Эдуард Учаров выдвинут на соискание независимой поэтической премии «П». Призёр литературного конкурса за 2010 г. журнала «Лексикон» (Чикаго). Победитель международного поэтического конкурса «Размышление о природе» (Газета «Провинциальный интеллигент», Карелия), 2011. Финалист 2011 г Международного литературного конкурса «Эмигрантская Лира» (Льеж, Бельгия). Шорт-лист Международного поэтического конкурса «Славянские Традиции 2011» (Крым). Шорт-лист Поэтических чтений Гриновского фестиваля “Алые паруса-2011” (Одесса) Подворотня Привет тебе, суровый понедельник! Должно быть, вновь причина есть тому, Что в подворотне местной богадельни Тайком ты подворовываешь тьму. И клинопись с облезлой штукатурки На триумфальной арке сдует тут. Здесь немцы были, после клали турки На Vaterland могильную плиту... Теперь же неуёмная старушка С бутыльным звонцем – сердцу веселей – Все мыслимые индексы обрушит Авоською стеклянных векселей. И каждый здесь Растрелли или Росси, Когда в блаженстве пьяном, от души, На белом расписаться пиво просит И золотом историю прошить. Друзья Л. Троцкому Как однобоки милые друзья, Разноязыки и неповторимы… От клинописи к азбуке скользя, Какой по счёту вновь воздвигнем Рим мы? Не варвар ли сметёт уют столиц, Наречие другое обнаружив, И обомлевший век склонится ниц, Хлебая светоч перед ним из лужи? Целуя лапоть золотой, народ Превознесёт провинциальный говор, Разменивая мыслей серебро На смертный лязг тюремного засова. Навозной кучи русский бриллиант Сверкнёт над Мексиканскою гробницей, Когда с петлиц побагровевший бант Скользнёт на шеи всем цареубийцам. Салют Жар, устремившись выше, Метрах, наверно, в ста, Майское небо выжег, Чтоб умереть в кустах. …В сорок втором, безусый, В гари безумных вёрст, Рухнул солдат на кустья И долетел до звёзд.

130

Заградотряд И колокол высох в запёкшийся звон – Малиновый, стёк по затылку. Траву по приказу расстрелянный взвод Бросал сам себе на подстилку. И равенство лиц на ребячий испуг: Одни у могилы, другие На цель направляют в безумии рук Винтовок пудовые гири. Забалдев под болдинскую осень… Забалдев под болдинскую осень, Заварю иголки кипариса: Заходи чайку попить, Иосиф – Неба умирающего писарь. Посиделки с классиком поэту Как не помянуть тоскливо-броско? Потому в Венецию поеду, Или где там похоронен Бродский? Только в эту шалевую осень Ошалеть другим придётся строкам: Водки заходил напиться Осип, Чтоб согреться под Владивостоком… Инородная вещь Перейдя на запретный язык, Потрясая основы, Плавишь горлом немые азы В клёкот странный и новый. И когда инородную вещь Больше выплакать нечем, Голос твой вдруг становится вещ, Буквы разве что мельче. Дар Не о том я пока пою, Строки кровью своей пою, И они набухают в плоть, Как Господь. В то, что пишешь, и сам не верь Сердце заперто, словно дверь, А ключи высоко звенят – Глубоко в меня. Это было и будет так: Ночи синей дерёт наждак, Вместе с кожей за стружкой слов Обнажает зов. И шепчу я на свой ушиб

Эдуард Учаров И в воде, и в огне души: - За дуду мою да рожки Утопи! Сожги! Отрывается календарь, Стих кружится куда-то вдаль, По нему я, как по жнивью, Но ещё живу. Ангольский почтальон В стране амбунду, к северу от гор, Где студит снег расплавленную почву, Алмазный дождь по ямам сыпал почту, Закатных искр крадя у неба горсть. И всадники тропических степей, Апрелем обжигающие ветры, Разглаживали скачкой километры, Неся депеши звёздную купель Вобравшему в себя морщины рек Танцующему цензору ойкумен, Чей выверенный пульсом ночи бубен По адресатам слал их оберег. Обломов. Вариации Действенная тоска – штрих к моему портрету, Грифельный скрип по аспидному сланцу. Если выведет кривая, то я приеду Нищим принцем с князьком-оборванцем. Вырвусь из грязи, это нехитрое дело, Друга представлю – немецкий мой кореш, Кровь разгоняет, дабы не очень густела. Кстати, чем нас с Андрюхой покормишь? Есть некий план: «Бельведерского Аполлона» Охолодить Корреджиевой «Ночью». Как ты считаешь, хватит пивного баллона Туфли испачкать римскою почвой? Грум запрягает праздничный выход трамвая, День ест от солнца последнюю дольку. Три остановки, но до конечного рая Всё не доеду, милая Ольга. Шифоньер И я рождён был между двух огней: Земля и Воздух – вот мои стихии. Зимою раскалённым суахили Я изморозь проплавлю на окне. Как будто город сном не утечёт В сырую Лету мёртвого артикля. Я наблюдаю, как моим картинкам Музейный штиль уже ведёт учёт… А ветер, наигравшись в провода, Срывает фантик с приторного века. Шуршат года листочками на ветках И жизнь мою спешат земле отдать. Степному небу грезится ковыль: Должно быть, небо тоже полукровка... Печальных истин мятая коробка Пылится в шифоньере головы... Венедикт Ерофеев. Москва - Петушки Говорят все: «Кремль (снова Кремль!)» Сколько раз нащупывал я дно! О, тщета! О, эфемерность темы! Как направо – Курский, всё одно… От рассвета до открытья манны Ангелы Господни берегут

Стихи Сиплых душ нелеченые раны, Хересом промачивая грудь. В восемь и шестнадцать на перроне, Отправляясь в пропасть налегке, Беззащитно неопохмелённый, Чемоданчик я сжимал в руке. Две «Российской», столько же «Кубанской». И ещё креплёное вино. «Не нужны стигматы, но желанны» – Пей, пока холодное оно. Серп и молот. Я, конечно, выпил. Трепыхнулось сердце в небеса, Словно над болотом взмыло выпью. Унеслось проведать чудеса, Тамбура бескрайние границы. Возвратилось. Я вошёл в салон. Встретили нахмуренные лица: Всё один и тот же страшный сон? Чухлинка. И весть пошла наружу. Рёк бы, да по скромности не стал. Бутербродом заарканил душу. Усмирил бытийный свой оскал. Оглянулся. Два мордоворота Разливали «Свежесть» под укроп, А над ними деликатный кто-то Отирал от нимба мокрый лоб. Кучино. Близка моя царица. Ангелы застенчиво жужжат: Рыжая нахальная блудница Не познает Венечкин разврат! Ангелы! Да как вы не поймёте? Я доеду, я не пьян пока... 43-ий проезжаем вроде? К Храпуново тянется дуга. Ах, тридцатый тот глоток некстати, Задышать как будто не даёт, Ждёт меня дитя, да Бога ради, Отпусти, прошу, Искариот! Я везу ему гостинец мятый: Горсть орехов и конфет кулёк... Это ли тебе совсем не свято? Это ли не мне теперь зарок? Почему мы движемся обратно? Почему Покров левее, тварь? Петушки? Бессмысленно и ватно Выхожу под сгорбленный фонарь... В восемь и шестнадцать рано утром, Я же помню, точно выезжал, Отчего ж луна на небе мутном Предлагает выпить мне бокал? Четверо. Бегу от них что мочи. Как заметно выросли дома. Горло от предчувствия клокочет, Мысли вытрясает из ума. Сердца завершается кипенье, Стал тяжёлым у грудины крест: Не было вершины и паденья. Был всё тот же отмерший подъезд. Кузмин На «Форель разбивает лёд» 1929 год. Задумчиво и прекрасно Форель разбивает лёд. По кровоподтёкам ясно, Что ей не поможет йод. Прижечь бы устами раны,

131

Эдуард Учаров Зубами хрусталь кроша... Но позднее слишком рано Стихам отсчитало шаг. Диковинной чешуёю Строка вдалеке блеснёт. Сегодня – к картошке с солью Форель одолеет лёд. Губанов А если резать – проще по живому, Чтоб мясо мысли вымарало скатерть, И в алый парус надышать Житомир, По венам рек пустив прощальный катер. А если полюбить – то захлебнуться Притоком крови к бешеному слову! Чтоб хлынуло из горла всё до унций Копившееся: доброе и злое. А если разбиваться – только насмерть! Всё лучше, чем по мелочам колоться.. От сырости не подхватить бы насморк На дне у неприметного колодца. На казанском базаре Здесь, на базаре, в шум и гам, Среди корзин, Проходит батюшка к рядам И муэдзин. Здесь пахнет квасом и халвой – Ядрёный дух! Мясник с утра над головой Гоняет мух. Здесь в тюбетейку льют рубли, Звучит баян. Хозяин, старенький Али, Немного пьян. Здесь на бухарские ковры И местный кроль Придут рязанские воры «Сыграть гастроль». Здесь, разложивши короба, Людскую течь Сзывает бойкая апа, Мешая речь. И нищий ветеран труда, Держась, как принц, Займёт полтинник навсегда У продавщиц. А за углом, проспав обед, Колокола Разбудят звоном минарет – Споёт мулла. Сойду на нет. Закончусь в три листа… Весне на помощь – шаг ребристых шин, Дробящий лёд в кофейную порошу… От февраля последние гроши На чтение Рембо я уничтожу. Сойду на нет. Закончусь в три листа. Оплавлюсь солнцем бешеного марта, И будет сон мне – выстрел у виска, Как экстремизм седеющего Сартра. А что поэт? Сидит себе на жердочке… А что поэт? Сидит себе на жердочке, Клевещет клювом, зарится пером… Легонечко весна коснётся форточки И озарит лазурью птичий дом.

132

Стихи По зёрнышку, по лучику, по ядрышку Накрошит в плошку солнечных деньков, И радужно их сядет щёлкать рядышком За прутьями плывущих облаков. У клетки золотой названий тысяча. Щеколдой нёба небо щекоча, И ты сейчас сидишь себе напыщенный – Соловушкою в облике грача. Петух Если комом каждый слог, Мысли как взбешённый улей – Упоительно и зло Ноги тянутся на стуле. Продевается за стык Бечева, потёмки саля, Фиолетовый язык Забирает смерть косая. Ночью выстрелом шагов Метит бес поэта-шельму – У того рубцы от кофт, От петли лоснится шея. И хрипит с утра петух Так обыденно и плоско – Будто тщетность слов-потуг Возвратилась отголоском. Птички Где беркут перья обагрил Лучом восхода, Над иероглифом Курил Кончалась Нота. Затем, с взъерошенным хохлом, Блакитный сокол Когтями рвал к себе тепло И солнцу цокал. В тот миг, когда тбилисский вал – Нагорный кочет – Вершины снежные склевал И смерти хочет, Как прибалтийский адмирал, С плато анклава На PROисшедшее взирал Орёл двуглавый. Слалом Где облако спешит за ворот, В изломанности горных хорд, Осовремененный Суворов Обозревает переход. И не бряцанием на Калке Преодолеют ныне знать, Но и с прославленной смекалкой Глаза зашорит белизна. Здесь цепь озёр: за блюдцем блюдца, Каймой врезаясь в берега, О камнепад нещадно бьются, Летя в лавинный перекат. Босыми пятками рассвета Примят к вершине эдельвейс, И луч, меридиан разведав, Снегов утяжеляет вес. Тут лепет утра уши лепит… Шале стремится напролом, Когда по трассе русский лебедь Альпийский воздух бьёт крылом.

Эдуард Учаров Эдиссея А город мне нагородил Десятки тысяч новых улиц, И я плыву по ним один К обеду опоздавший Улисс. О нумерацию волны Мой утлый чёлн нещадно бьётся. Рифмуя рифы и валы, От Джойса пробираюсь к Бёрнсу. Вкусив два раза по сто грамм, Из лотофагской выйдя чайной, Забуду утреннюю грань Меж неизбежным и случайным. Метро замученный вассал, С Циклопом обменяюсь словом И вновь расправлю паруса, Повелеваемый Эолом. А после брошу якоря Невдалеке от броской цели. В сиюминутности горя, Останусь на год у Цирцеи. Но вновь поманит утра лаз, В пучину пасть – с какого к(х)рена!? Я одолею сна соблазн И милицейский звук Сирены. Избегну Сциллы лжи реклам, Харибды транспортной развязки И выпью с тенью пополам От Иппокрены вермут вязкий. Продолжу в баре, где под гвалт, Не растолстевшая от чипсов, На восемь лет уйдя в приват, Мне будет танцевать Калипсо. Но в мириадах прошлых лет Гомер пером силок захлопнул: Коль дома ужин на столе У постаревшей Пенелопы. Подрывник Заложен облаком заряд, Протянут луч за синь пакгауза. Многострадальная заря Готова вспыхнуть и погаснуть. И тот, кто в утро это вник, Черкнёт в небесной книге жалоб, Что дню покорный подрывник Вонзил в зрачок рассвета жало. Вёрсты За облаками вёрсты наверстай, Где с песней, выдуваемой в хрусталь, Стоят, в своей красе непогрешимы, Замёрзшие в девичестве вершины, Где усачом у терекских излучин Закат до посинения изучен. Там изобилье в роге у Вано На вкус и цвет: как выпить дать – вино. А горные и торные козлята Под ноги сыплют огненные ядра, И тратится к подножию Казбек На эха перепуганного бег. Икра Колодезная рябь На хруст, как всхлип ребёнка, Пелёнка рвётся тонко

Стихи О льдинку ноября, Где огненный сазан, Набухнув пухлой брюквой, Мелькнёт нелепой буквой, Плывя реке в казан. Раз так заведено: В круги проплыть от камня, Что в небо гулко канул, Ударившись о дно. Моря спадают ниц, К луне отходят воды, И кесарь время водит По лону рожениц. По вечерам По вечерам они целуются, Когда волшебно фонари На незнакомой лунной улице Подобны бликам от зари. По вечерам на ветхой лавочке Они листают впопыхах Влечения небесный справочник, Любовью изданный в томах. По вечерам в сени красавицы – Слегка задумчивой ольхи – Они друг к другу прикасаются, Читая по глазам стихи. Крадут они у ночи-стражницы Печальных звёзд пролитый свет. По вечерам им снова кажется, Что Бог, конечно же, поэт. Ночь Я помню наше длинное начало: Не дома ты. И чаек крик волна в себе качала До немоты. И звёзды отражением касались Самих себя. И час для нас тогда сгорал, казалось, За миг, слепя.. А тени над Казанкой выдували Хрустальный звук. И ноты плыли в сомкнутом овале Устами двух. По Федосеевской струился пламень От Цирка прочь. Над городом протяжно куполами Церквела ночь.. Любовь Расскажи мне, золотая нива, Как колосья в небе искупать? Ты к другим добра и неревнива, А к себе скупа… Этим летом путь твой перегадан, Но лучистым ангелом храним, И летят стихи по перекатам И песку равнин. Где-то в притаёжной глухомани К свету продирается медведь… Ах, любовь, его ты не обманешь... Правда ведь?

133

Публицистика

Анатолий Казаков

Свет потухших глаз

Дорогой Сергей Тимофеевич! Ваш журнал «Истоки», без всякого сомнения, воистину нравственный подвиг. В час, когда я пишу вам это письмо, в душе моей очень много грусти. Ведь в нашей родимой сторонушке столько горя людского творится, и от этого, конечно, невесело. Хожу в Храм, молюсь, ибо без этого не представляю свою жизнь. У нас в православном храме открыли воскресную школу для взрослых. Буду жить мечтой: может быть позволят рассказать о Серафиме Саровском. Это нынешнее время породило много людей, которые ничего не знают о Православии, о наших русских монахах, которые денно и нощно молятся о спасении России. Вот это и двигает мной, чтобы рассказать о житие батюшки Серафима. Отправил Ольге Сергеевне Беловой газетные публикации о В. Шукшине, В. Распутине. М. Евдокимове, Это же отправляю и вам. Высылаю свой новый рассказ «Свет потухших глаз». В мире много лжи и ненависти, пошлости и безнравственности. Давайте же этому сопротивляться. Ведь именно этим и жива ещё наша Русь. С уважением А.Казаков. г.Братск. «О родина моя! О, жизнь! О мой народ! Что Вы естъ-то? Чего ещё надо сделать, чтобы прозреть, воскреснуть, не провалиться в небытиё, не сгинуть?» Виктор Петрович Астафьев

Все сложнее искать темы для рассказов, ведь до тебя уже написано и переписано не счесть. Да вот чего-то скребёт внутри? Жить для того, чтобы есть, спать, любить родных, близких и неблизких людей, - это, безусловно, часть нашей многоукладной жизни, но нестерпимо захотелось исповедаться на бумаге, ведь читал немало книг и хороших художественных фильмов, слава Богу, видел достаточно. Из этих моих наблюдений знаю, что писали многие, вовсе и не являясь писателями. Так вот водится в жизни-то нашей загадочной... Жила в деревне, давно покинутой людьми, бабка одна, звали её Алёной. Уж почти девяносто годов ей было. Электричества в этом селении лет пятнадцать как уж не было. Поворовали все провода подчистую. И вот вроде бы безысходная ситуация вырисовывается, ан, нет, дорогой читатель, ежели

134

таковой отыщется. Не тут-то было. Так как дом и все окрестности, пока глаза видели, бабушка изучила до мельчайших тонкостей, то это обстоятельство и выручило впоследствии. Вот они самые наиважнейшие детали для жизни человеческой - вода, еда и тепло. Колодец у Николаевны находился прямо возле дома. Имелся довольно большой запас разных круп. Из хозяйства были куры, которые, к великому счастью деревенского старожила, не подводили её: несли крупные яйца, а наседки изредка давали приплод. Держала Алёна ещё и козу с козлом, через что потомство-то и велось. Бывало, и побранит козла Николаевна за попытки по преждевременному съеданию капусты: «Ух, ирод окоянный, назола мне с тобой!» - и гнала палкой его с огорода. Крохотную пенсию за неё получала давнишняя подруга Елизавета Амбросьевна, жившая в соседнем селе, сыновья которой и привозили Алёне продуктов, а то и дров подкидывали. Бывало, что и земляки по родине заскучают - приезжают. Радостно тогда было на душе у бабушки, ведь пожилой возраст - это вечная дилемма: жить, али помирать? И, когда кто-то из бывших односельчан оставались ночевать в своих брошенных домах, то наш старожил была счастлива и хотела жить. У соседки, бабки Шуры, кто-то стащил новые чугунки, и по этому поводу она сильно кручинилась. Теперь же, живя в районном центре и изредка навещая свой дом, обязательно топила баню и непременно приглашала Николаевну к себе, а после бани две давние подружки не могли досыта наговориться, ибо понимали всем нутром, что жить им осталось немного. И вот вроде бы и возраст почтенный, а бабушки всё помнят, всех земляков поимённо и нарядными сарафанами не забудут похвастаться друг перед дружкой. Но вот уходило всегда такое крохотное счастье: подруга уезжала, и снова Алёне становилось грустно и страшно... В этот год почему-то её никто не навещал. Она всё терзалась и молила Бога о том, что, дескать, «зажилась я на белом свете - ослобони меня, Боже». А дело было в том, что и в той деревне, где ещё как-то теплилась жизнь, всё враз оборвалось: по-

Анатолий Казаков мерла её подружка Елиззвета, сыновья которой возили Алёне продукты, тоже куда-то разбрелись. Да и слух кто-то пустил, что бабка Алёна Николаевна Поспелова померла. Случаев, похожих на этот, по матушке России было много, и это уже давно никого не удивляло... Случилось так, что забыта и брошена оказалась бабушка Поспелова и в этот же несчастный для неё год совсем ослепла. Неделю кряду проплакав, понемногу стала привыкать к «новой» слепой жизни. Утром, когда ещё не забрезжил рассвет, поднималась и часа два молилась на иконы, произнося вслух молитвы, которых помнила великое множество. Зтем, привычным движением рук, затапливала печь. Кур у неё оставалось около двадцати, и Николаевна по какой-то, одной ей ведомой примете выбирала самую старую на суп. Варила яйца, пила козье молоко. Вечером же молилась уже гораздо больше утреннего. Потом засыпала, да и какой сон у пожилого человека, известно: заболит чего-нибудь - вот и опять пробуждение. Встанет, поковыляет на лавочку, присядет, нащупает старый целлофановый мешочек с такими же старыми таблетками и опять по одним ей ведомым действиям отыщет нужные лекарства... Летом козы и куры гуляли по брошенным огородам и досыта наедались сочной травой, но дело подходило к осени... Раньше, когда земляки покидали деревню, то отдавали Алёне своё сено, и находчивая Николаевна, чтобы не таскать сухую траву к своему дому, просто брала козу и вела её до очередной покинутой избы. Вытаскивала сено с сушил и кормила свою ненаглядную кормилицу, да и сама подкашивала травки понемногу. Теперь же сил едва хватало, чтобы топить печь и кормиться. Пока дети Елизаветы Амбросьевны ездили к ней, то с пенсии, каким-то чудом, на две машины дров денег скопила. Как же радостно бывало ей наблюдать за ребятами, которые, расположившись на полянке возле дома, кололи к складывали в поленницы такой, воистину, необходимый для зимы запас. Теперь же сено заканчивалось и нужно было забивать скот. А как это сделать слепой и обессилевшей бабушке?.. И Алёна опять садилась на лавку, и, раздосадовано тихонько мотая головою, плакала, и твердила: «Одна, одна ведь я»... Кошка в такие тяжкие минуты бабушкиного бытия совсем не отходила от неё. Вновь и вновь ластилась, довольно громко урча возле ног пожилого человека, на которые были надеты связанные самой Николаевной носки из овечьей шерсти и во все времена незаменимые в деревенском обиходе калоши... На смену предзимью полноправно вступала в свои владения зима...

Свет потухших глаз В это утро Николаевна, как всегда, после утренней молитвы затопила печь и, одевши незаменимую телогрейку, вышла во двор покормить своих коз, которые уже ощущали, что хозяйка даёт им корму всё меньше и меньше. Поэтому то тут, то там были обглоданы старые дощатые постройки, но Алёна уже не могла этого видеть, что отчасти облегчало её страдания. Затем было самое трудное: достать воду из колодца. Она уже давно приспособила для этого дела маленькое ведёрко, но даже и это было ей в тягость. С Божией помощью достав воды и перекрестившись, понесла ведро в избу, поставила его возле печи, и в этот момент неожиданно закружилась голова. Николаевна, совсем не понимая, что с ней происходит, повалилась на пол. Сколько она вот так пролежала, было неведомо. Только очнувшись, вдруг услышала разговоры. Лежала она почему-то на своей кровати и сильно была удивлена от этого, что в доме было натоплено. К ней кто-то подошёл, и Алёна, почувствовав это, сильно испугалась. Человек же молодым голосом заговорил: «Ну, что, бабушка, очнулась? Вот и хорошо, а мы думали, что конец тебе». После этого незнакомец помог приподняться беспомощному старому человеку и напоил его водой. Николаевна, еле дрожащим голосом, прошептала: «Откуда ты взялся, сынок?» Молодой парень, представившись Сергеем, сообщил о том, что он здесь не один, а со своей девушкой Любой, и, улыбнувшись, мягко поинтересовался: «А Вас как зовут, бабушка?». Николаевна, немного успокоившись, промолвила: «Бабка Алёна я, - и, помолчав, добавила: Слепая и никому не нужная». Слезам её снова не было удержу. Сергей подошёл к плачущему и, в его понимании не понятно, как ещё жившему здесь человеку помог вытереть, висевшим на кровати, полотенцем лицо бабушки. «А знаешь, баба Алёна, а ведь ты нас спасла. Мы с невестой ехали на машине, ну, можно сказать, путешествовали. Только сломался наш автомобиль, а на улице морозно. Попуток не было. Не замерзать же? Пошёл тогда я в близлежащий прилесок за дровами. Вдруг вижу: недалеко ваша деревня красуется. Ну, думаю, пустят люди, не дадут умереть. Да и сотовый в вашем районе почему-то не берёт. Пошли мы с Любой в ваше селение, а как подходить-то стали, видим, что только в одной избе дым из трубы идёт, твоей избы, спасительница ты наша. Мы ж думали часа через два в город приедем, поэтому и еды с собой не взяли. Так что не взыщи: перекусили мы у тебя немного». По мере того, как Сергей рассказывал, Нико-

135

Анатолий Казаков лаевне становилось полегче, и она наконец стала ощущать в своём поизношенном жизнью организме живительную силу. Она робко спросила: «Да чем же перекусили-то? Я ведь и спроворить ничего не успела, растянулась на полу.» Сергей, поочерёдно переводя взгляд с Любы на бабушку, отвечал: «Яиц сырых в корзине под лавкой взяли, молоко у тебя в глиняном горшке на столе стояло. Вот и перекусили. Мы ведь, когда в избу-то зашли, испугались, ведь лежит человек без сознания. Перенесли тебя на кровать. Люба первую помощь оказала. Она ведь в мединституте учится - вот и пригодились знания на практике» Люба же, виновато улыбнувшись, только и сказала: «А вы ничего, бабушка, держались молодцом»... Впервые за год в брошенную деревню пришли люди, и они, конечно, дивились, как выжил пожилой человек в таких условиях, да ещё вдобавок и слепая. В эту ночь в селении ночевало три человека, а если учитывать то, что Николаевна целый год не слышала живой, человеческой речи, то эта ночь, может так статься, самим Богом была послана Алёне. Утром молодые люди, никогда не видевшие вживую, как готовят в русской печи еду, были шокированы всем действом, которое происходило у них на глазах. Слепой человек, аккуратно разложив лесенкой дрова в печи и умело подложив бересты под низ, моментально развела огонь. Налив в чугун колодезной воды, бросила туда порубленные Сергеем куски курицы. Взяла почищенную Любой картошку с квашеной капустой и, положив всё это в чугунок, добавила соли с лаврушкой. При помощи ухвата закатила сосуд в логово печи. Сергей и Люба, присев, как маленькие дети, на корточки и, от удивления открыв рты, любовались всем происходящим. Девушка поинтересовалась: «А как это Вы, баба Алёна, сразу сырое мясо с картошкой кладёте? Ведь картошка развалится и превратится в месиво. У меня мама сначала мясо сварит, а потом остальное добавляет». Николаевна, с лукавинкой улыбнувшись, промолвила: «А посмотрите, деточки, чего будет?» И когда такое загадочное хлёбово разливалось по тарелкам, то каждая картошина была целёхонькой. «Такого вкусного супа, - говорил Сергей, - я никогда в жизни не ел» И, попросивши добавки, ловко уплетал это дело, а Николаевна, довольная собою, приговаривала: «Ведь томится хлёбово-то, вот и вкусно»... За разговором молодые люди потихоньку узнавали о трудностях старожила деревни. Сергей всё качал головой: «Как же ты слепая картошку сади-

136

Свет потухших глаз ла?». Баба Алёна ответствовала так: «Да так, сынок, копну лопатой и кидаю с корзины по одной, затем проверяю, попала ли в ямку». - «А как с подпола одна семена картошки доставала?» - не унимался Сергей. - «Потихоньку... Наберу в махонькую корзиночку и подымаю. Бывало, в голове помутнет, отдохну». - «А огород кто пахал?» - подхватила Люба. - «Ране робяты, подружки моей Лизаветы, приезжали, пахали на тракторе, а этот год никого не было. Больше месяца промаялась, сама копавши.» Сергей, выросший в состоятельной и благополучной семье, представив всю эту картину, только и в�