Дмитрий Голынко-Вольфсон
Прикладная социальная поэзия: изобретение политического субъекта В программном манифесте «Прикладное социальное искусство» Артур Жмиевски пишет о «возможности использования искусства в самых разных целях: как инструмент получения и передачи знания, как фабрику когнитивных процедур, основанных на интуиции и воображении, как повод к познанию и политическому действию». Перефразируя это определение Жмиевски, возможно предложить и легитимировать термин «прикладная социальная поэзия». Он призван обозначить ту сферу современной поэзии, которая служит для производства и распространения знаний, включена в общемировую когнитивную индустрию, а также призывает к изучению реальности и ее политическому переустройству. Изначально такой термин выглядит спорным и несколько парадоксальным, поскольку во второй половине XX века поэзия получила статус маргинального и практически не финансируемого занятия, культивируемого немногочисленными профессиональными сообществами или закрытыми академическим элитами. Современный поэт проводит имиджевую политику, которая предполагает либо его следование романтическому мифу о генииодиночке, воспроизводящем потусторонний голос Музы; либо героическое отстаивание эстетической автономии и герметичной закрытости своего творения; либо вхождение в систему специализированных литературных мероприятий (вроде локальных или международных фестивалей, творческих резиденций, призовых конкурсов с богатыми или бедными премиальными фондами). Подчас ролевая стратегия поэта строится на объединении этих трех, а также множества других факторов. Точка зрения, высказываемая современным поэтом, даже критическая и неприязненная к существующему социальному порядку, все равно останется выражением индивидуального взгляда. К его частному мнению могут прислушаться, но оно вряд ли перерастет в пошаговое руководство к действию, в инструмент практического преобразования общества и исправления социальных неполадок. Чтобы придать поэтическому высказыванию
180 | #10-11 [ Транслит ] 2012 | trans-lit.info
прикладной характер, поэт радикальным жестом отрекается от принципа эстетической автономии, а также от использования стереотипных (романтических и модернистских) амплуа поэта-пророка, демона или чудакаэксцентрика. При этом он вынужден освободиться от иллюзии творческой независимости и признать свою абсолютную зависимость от противоборствующих социальных кодов, от множества противоречивых социальных голосов. Прикладная социальная поэзия возникает в тот момент, когда поэт делегирует свой уникальный авторский голос той массе бесправных и угнетенных, которая лишена возможности высказаться в поле современной культурной индустрии. При этом поэт не только говорит от лица неимущих и отверженных, но и позволяет их сегрегированным и часто неуклюжим, неприятным на слух голосам звучать и передаваться через его строки, через саму политизированную форму его протестного высказывания. Ради превращения текста в прикладную социальную реалию, поэту приходится отказываться от привычных и традиционных эстетических категорий, от кантовской дихотомии прекрасного и возвышенного, вообще от ценностных представлений о красивом и уродливом, подлинным и мнимом. В его текстах внятно проговаривается то этико-политическое измерение сегодняшнего дня, которое может быть правдиво описано только на языке прямого и непосредственного вмешательства в происходящее (когда это происходящее не может оставить равнодушным и не разрешает бездействовать на ироничной дистанции). Мой собственный интерес к «прикладной социальной поэзии» мотивирован тем, что я рос и воспитывался в позднюю советскую эпоху. Тогда почти каждое написанное стихотворение приравнивалось не к самозабвенной лингвистической игре, а к опасному и рискованному, но вынужденному социальному поступку (это относилось и к внешне отвлеченным, лирико-метафизическим высказываниям). Разумеется, здесь идет речь, в первую очередь, о неофициальной