Наталья Крофтс. Михаил Толстых. Разбитое пространство by SPB.INTELLIGENT

Наталья Крофтс

Разбитое пространство Литературно-визуальное путешествие

КАРТИНЫ ХУДОЖНИКА М. ТОЛСТЫХ

Санкт-Петербург «ИСпб» 2013

Картины Михаила Толстых Крофтс Н. Разбитое пространство: литературно-визуальное путешествие. – СПб: «ИСпб», 2013. – 74 с. ISBN-13: 978-1484969168 ISBN-10: 1484969162 Эта книга очень необычна. Перед вами – сплав из художественных полотен, короткой прозы, поэзии и заметок путешественника. Под одной обложкой вы найдёте экзотические и знакомые страны, реальные и вымышленные миры. Эта книга – разбитое пространство, осмысленное по кусочкам и заново собранное в одно целое: наш общий мир, увиденный глазами художника и писателя. Наталья Крофтс, писатель и путешественник, объехала более 50 стран мира. «Поэт-непоседа» – написала о Наталье Крофтс одна из нью-йоркских газет. В России поэтический сборник Н. Крофтс «Поэт эпохи динозавров» вошёл в список «65 лучших книг 2012 года». А в этой книге собраны рассказы и стихи Натальи, позволяющие читателю отправиться в путь вместе с ней, сквозь разные страны, времена и мировоззрения. Художник Михаил Толстых преподаёт изобразительное искусство в Херсонском училище культуры. Однажды увидев его работы, зрители долго не могут их забыть: эти картины заставляют задуматься о себе, о жизни, об окружающем мире. Сплав работ писателя и художника часто ассоциативен, но он создаёт новую, необычную и яркую картину мира. ISBN-13: 978-1484969168 ISBN-10: 1484969162 © Н. Крофтс, стихи, 1992-2013 © Картины М. Толстых, 2013 © Издательство «ИСпб», оформление, 2013

На пляже – Девушка, который час? Да, она хороша. Она это знала и привыкла к постоянным приставаниям, но на этот раз ухажёр появился уж слишком внезапно, пока купальщица, прикрыв глаза, покачивалась на мягких волнах. От неожиданности она испугалась, а потом рассердилась: – Вы что, с ума все посходили! Хоть в воде можно меня в покое оставить?! Он пожал плечами: – А где же ещё знакомиться? В общем-то, он прав. Курорт, пляж... Он по-своему оригинален, и глупо было так сразу грубить. К тому же такие 3

чистые зелёные глаза не каждый день увидишь. Она кокетливо улыбнулась: – Но я же могла утонуть от испуга! – Утонуть? – он, казалось, не понимал. – Вот ушла бы под воду, – вздох, взгляд искоса на кавалера, – кто бы стал спасать? Так бы меня здесь больше и не увидели. – А что ж в этом плохого? Уж такого она простить никак не могла: – Хам! Ну и плывите своей дорогой! Он опять пожал плечами и нырнул. Серебристо-зеленоватый хвост изобразил что-то типа прощального взмаха. Хвост?! Визжавшей помогли выбраться на берег и принесли воды.

Второй ковчег По паре – каждой твари. А мою, мою-то пару – да к другому Ною погнали на ковчег. И я здесь ною, визжу, да вою, да крылами бью… Ведь как же так?! Смотрите – всех по паре, милуются вокруг другие твари, а я гляжу – нелепо, как в кошмаре – на пристани, у пирса, на краю стоит она. Одна. И пароход штурмует разномастнейший народ – вокруг толпятся звери, птицы, люди. …Мы верили, что выживем, что будем бродить в лугах, не знающих косы, гулять у моря, что родится сын... Но вот, меня – сюда, её – туда. Потоп. Спасайтесь, звери, – кто как может. Вода. Кругом вода. И сушу гложет с ума сошедший ливень. Мы – орда, бегущая, дрожащая и злая. Я ничего не слышу из-за лая, мычанья, рёва, ора, стона, воя… Я вижу обезумевшего Ноя – он рвёт швартовы: прочь, скорее прочь! Второй ковчег заглатывает ночь, и выживем ли, встретимся когда-то? Я ей кричу – но жуткие раскаты чудовищного грома глушат звук. 5

Она не слышит. Я её зову – не слышит. Я зову – она не слышит! А воды поднимаются всё выше… Надежды голос тонок. Слишком тонок. И волны почерневшие со стоном накрыли и Олимп, и Геликон… На палубе, свернувшись, как котёнок, дрожит дракон. Потерянный дракон.

В Грецию! – Хватит с меня! – прокричал отец в трубку. – Завтра же уезжаю назад в Грецию. А ты немедленно верни мою дорожную сумку, которую я тебе на раскопки одалживал. На этом месте вместо милого сердцу отцовского голоса в трубке раздались мерные гудки – полный контраст предыдущих звуков по сдержанности и предсказуемости. Ирини посмотрела на трубку, машинально протёрла её рукавом рубахи и задумчиво положила на место. Что там ещё надумал безумный старик? С тех пор, как он вышел на пенсию, каждое его действие стало для дочери загадкой. Пододвинув к шкафу крепкий деревянный стул, Ирини полезла на антресоли, туда, где среди прочих чемоданов и сумок лежала и отцовская. Никос Макридимитрис, шестидесяти пяти лет от роду, прожил счастливую жизнь. Родился он в Греции, на коричнево-жухлом острове Кефалония. Только море – море там было сказочное, такой лазури Никос за всю свою жизнь больше нигде не видел. Остров был не зажиточный, не ахти какой, но всё же там у Макридимитрисов был свой дом. Аж до пятьдесят третьего года был. Этот год Никос хорошо запомнил – и вид их старого дома, лежащего в руинах. Тогда-то они и перебрались на материк, убегая от мрачных развалин на разорённом землетрясением острове. Жизнь на материке всё не залаживалась, всё была какая-то временная да неустроенная, и подросший Никос решил искать счастья в дальних странах. Уже тогда стали поговаривать о чудесной жизни на другом краю света, на солнечном континенте Австралия. Будто бы народ там только и делает, 7

что целыми днями лежит на белоснежных пляжах, и что море там – не хуже, чем в Греции… А к тому же австралийцы ждут их, греков, с распростёртыми объятиями, расселяют по домам да ещё и дают какие-никакие подъёмные. Послушав всё это, Никос засобирался в дорогу. Мать его хоть и плакала, но не удерживала: видела, что в Греции дело неладно, а в чужих краях, может, и повезёт. Да и соседи утешали, что как раз в Австралии-то своих будет много, и не может быть, чтобы тамошние греки дали пропасть такому славному парню. Добирались долго, на корабле. Никос запомнил Суэцкий канал и летучих дурёх-рыб, иногда приземлявшихся на палубу в океане. Застрял он ненадолго в Сингапуре: уж очень ошарашил его этот шебутной город своей толкотнёй, пестротой и запахом лёгких денег. Но Никос был парень рассудительный и то, что за лёгкими деньгами стайкой ходят сотни бед, тоже понимал. Поэтому, 8

облизнувшись и помечтав, забрался он назад на корабль и уже прямиком направился в славный город Сидней. Натерпевшись страха «жёлтой угрозы» во вторую мировую войну, австралийское правительство принимало белых иммигрантов с энтузиазмом. Хоть Никос и не вполне понимал причину такого гостеприимства, но был доволен, что обещания оказались не такими уж и враками. Конечно, можно было бы лежать целыми днями на пляже, но хотелось есть. А для юного крепнущего организма, вечно требующего топлива для роста и развития, лучшего места, чем помощником в кафе у земляка Ианниса с Кефалоньи, было и не придумать. В общем, устроился Никос, и жизнь пошла, как по маслу, в который он так любил макать круто посоленный ржаной хлеб. Вот, вроде бы, всё хорошо: и дом заработал, и женился, и дети – не шутка, два сына! Ну, и дочь, конечно. Хотя дочь-то как раз и получилась у него самая бедовая, ещё в детстве пацанятам фору давала. Как-то стали пропадать у Никоса сигареты. Он, разумеется, тут же подумал на старшего. Но не пойман – не вор. Поэтому Никос вывел всех троих во двор, и дал каждому по сигарете: курите. Пацаны-то после первой же затяжки позеленели и закашлялись, а шпенделявка эта шестилетняя села элегантненько на ступеньку, одну ножку на другую закинула – и затянулась. Просто Грета Гарбо сопливая! Ну, выдал ей Никос по первое число – и от телевизора, где стильные дамочки сигаретками пыхают, на время дочку отлучил. А вот надо же, выросла путёвая, хоть и возится со своими древними черепками да бегает, как козочка, по всей планете. Детей вот только нет. Не хочет она, что ли. Но это Никоса, в общем-то, очень долго не заботило. До недавнего времени, когда он дело своё передал старшему, а сам официально вышел на пенсию. Тут-то и оказалось, что времени у Никоса – вагон, сил – тоже, а заняться нечем. Вот и слоняется он 9

теперь из угла в угол, да развлекается стычками с женой. А были бы внуки, может, и веселее было бы. … Ирини приволокла сумку, чмокнула мать в щёку: – Он здесь? – кивнула на отцовский кабинет. – Какое здесь! Сидит целыми днями в турецкой кофейне! Стыдно людям сказать – совсем из ума выжили, он да его дружки. Раньше он и чихнуть в сторону этих турок побрезговал бы, а тут сидят да целыми днями политику обсуждают. – Как это, обсуждают? – Да как обычно: орут друг на друга до хрипоты, а всё равно вместе сидят. Так он и дома орёт, по-другому то не умеет. – Мам, да ему эти турки ближе и понятнее, чем молодые. Не прикажешь же ему с английскими стариками сидеть? Или с китайцами? Пусть. Ты лучше скажи, он что, действительно в Грецию собрался? – Да я уже с ним ничего не знаю. Пусть катится, куда хочет, только мне нервы не мотает. И хлебнув обычного семейного счастья, Ирини поехала домой, в свою маленькую тихую квартирку, без склок и криков. «Может, действительно, собаку ему подарить?» – подумала она, вспомнив совет подруги. У той на пенсию вышел отец-банкир, и всем домашним вдруг стало очень мало место от того, что отец не знал, куда себя девать. Тут, в припадке гениальности, подруга и купила отцу щенка водолаза, на которого, как на сказочного спасителя, теперь молится вся семья. Но Ирини покачала головой. Зная своего отца, она прекраснейшим образом представила себе, как забота о четвероногой тушке опять-таки свалится на её затурканную мать. Что ж, может, съездит отец в Грецию, проветрится. 10

… – Ну, что, уехал? – спросила Ирини мать через день по телефону. – Уехал, слава тебе господи! – До Греции нормально добрался? – До какой Греции, ты что?! – Как, он же говорил! – На рыбалку он поехал, с дядей Андреасом. – А что ж он про Грецию-то? – Та, это он чтоб… И Ирини, даже по телефону, отчётливо увидела, как её мать устало махнула рукой.

Моя Одиссея Рассеян по миру, по морю рассеян мой путанный призрачный след. И длится, и длится моя Одиссея уж многое множество лет. Ну что, Одиссей, поплывём на Итаку – на север, на запад, на юг? Мой друг, нам с тобою не в новость – не так ли? – за кругом наматывать круг и загодя знать, что по волнам рассеян наш жизненный путанный путь… Слукавил поэт – и домой Одиссея уже никогда не вернуть. 12

Ночное свидание Похоже, Юльку он привёл сюда целоваться. Место было пустынное, романтичное: на плоском листе искусственной гавани жёлтыми ёлочками лежали огоньки обступивших её небоскрёбов. Тускло поблёскивали ещё тёплые перила набережной, за ними, чуть снизу, чернела вода. Жара спадала, угоняемая ленивым ветерком Персидского залива. Но с другой стороны, может, кавалер хотел просто погулять: мест для прогулок здесь немного, да и трудно найти хорошую компанию, чтобы согласилась и просуществовать полчасика без кондиционера, и передвигаться без машины. К тому же, как известно, безлюдность безлюдностью, а всё-таки целоваться посреди Дубая – дело рисковое. Романтиков, нарушающих местные законы, случалось, отвозили в кутузку. На эти законы все жаловались. Ни тебе начала бурных романов в кафе и ресторанах, ни тебе возможности заранее прощупать предлагаемый «товар» до решающего момента. Так что убить вечер в случайной компании здесь не позволял местный колорит. А Юлька – наверное, дура, всё-таки – была рада. Гулять можно было без опасений, к стенке тебя никто не припирал, и всегда было время не спеша оценить ситуацию. Ведь бывает же, попадётся отличный материал, и можно из него вылепить друга на всю жизнь, а глупость какая-нибудь в самом начале всю картину смажет, и – адью потенциальный верный друг. Или ещё хуже: какой-нибудь хмырь живёхонько окрутит, а потом сама же жалеешь, и неловко перед, в общем-то, порядочным отражением в зеркале. Ну а благодаря этим самым местным законам Юлька наслаждалась «свободным плаваньем».

Вот и этот, «Дон Жуан», собеседником был неплохим. Весёлым. Неглупым. Об общих знакомых говорил очень наблюдательно, поругивал Дубай, его скуку и одиночество. «Дона», конечно, Юлька мысленно добавила, а имя – это ему уж от любящих родителей досталось, рядовое, в общем-то, имя. Но кличку он пока оправдывал, так как за девушкой ухаживал со знанием дела. Сначала привёл в уютный и неброский тайский ресторанчик, тем более понравившийся, что в этом блестящем царстве позолоты такие места – редкость. Потом повёз потанцевать в клуб, деликатно пригласив ещё пару приятелей. И хотя танцевал только с Юлькой, других дам не приглашая, но напряжения не было: мол, мы здесь в компании, все свои, все друзья. Но была и заковырка. Ещё при знакомстве «Дон Жуан» честно сказал Юльке, что у него есть невеста, и через год будет свадьба. И хоть невеста – она там, в Испании, да и потом «невеста» – это ещё не жена и мать троих детей, а всё-таки горячку пороть не стоило. Да Юлька и не порола: неспешно присматривалась к новому знакомцу. И сейчас, когда он оперся о перила и наблюдал за стройкой, кипевшей при ночной прохладе на противоположном берегу, Юлька искоса поглядывала на кавалера, пытаясь определить, что же всё-таки за фрукт этот «Дон Жуан». Фрукт повернулся к стоящей рядом Юльке, ласково улыбнулся и медленно провёл пальцем по её предплечью. – Вечер добрый, – произнёс рядом тихий голос. «Дон Жуан» чуть отпрянул от дамы и повернулся к говорящему. На пустой набережной стоял невысокий индус средних лет. Сандалии на босу ногу, пижамного вида сероватые штаны, светлая рубаха, в руках – целлофановый пакетик. – А я тоже люблю это место, – сказал нежданный гость, чуть покачивая головой и тихонько улыбаясь в усы. 14

– Да, красиво, – вежливо откликнулся «Дон». Индус протянул руку и представился каким-то сложным именем, которое Юлька тут же забыла. – Жуан, – сказал испанец, отвечая на пожатие. – Юлия, – представилась девушка, первой протянув руку. Женскую руку индус взял осторожно-почтительно и пожал почти незаметно. Довольный знакомством, пришелец неожиданно ввинтился в небольшое пространство между Юлей и Жуаном, благо атлетичностью телосложения не отличался. Они постояли молча, глядя на чернильную воду и разноцветные огоньки. Новый знакомый, казалось, был полностью умиротворён и ничего большего от этой жизни не желал. Так они и замерли, как на фото, на пустынной набережной Марины Дубая. Наконец, Жуан заёрзал, метнул на Юльку ироничнонедоумевающий взгляд и, похоже, собирался, деликатно откланявшись, увести даму от этого материализовавшегося ниоткуда «третьего-лишнего». Но индус уловил движение и сказал, как будто продолжая прерванный разговор: – Вы знаете, я даже фотографирую это место, – И неожиданно добавил: – Хотите посмотреть? «Дон» медленно кивнул, почти скрыв полное отсутствие энтузиазма. Из целлофанового пакета появилась целая пачка фотографий, перекочевала из рук индуса в руки испанца. Жуан посмотрел на первое фото, передал Юлии. Вечер на фото был очень похож на сегодняшний: тёмный задник с огоньками, ненатурально-белые от вспышки перила… Действительно, место было то же. В кадре был сам индус, а рядом с ним стояла пухленькая дама средних лет, в спортивном костюме и с холёной моськой на поводке. Таких в Марине было множество: 15

и мосек, и европейского вида дам, убивающих время, пока супруг зарабатывает копеечку где-то у себя в офисе. – А это? – спросила Юлька, осторожно указывая на даму. Индус был явно «разнорабочим», так что дама вполне могла быть хозяйкой в доме, куда он подрядился мыть и пылесосить. – Мой друг, – закивал индус. Ну «друг» так «друг», удобный, в общем-то, ответ. В наше время ни к чему не обязывает. Жуан передал Юльке второе фото, глянул на третье, и его брови поползли вверх. Он поймал Юлькин взгляд, и вид у «Дона» был недоверчиво-смешливый, как будто ему вдруг стало что-то ясно, но он ещё не мог убедить себя в собственной догадке. Второе фото отличалось от первого только одним: составом персонажей. Рядом с индусом стоял какой-то высокий улыбчивый парень, на вид не то американец, не то австралиец. Юлька уже без слов вопросительно взглянула на пришельца: – Тоже друг, – подтвердил индус. На других фотографиях, «на том же месте в тот же час», улыбались – кто залихватски, кто смущённо – десятки разномастных лиц, от табунка хрупких корейцев до раздобревших седых американских пар, от грудастых африканских женщин до тощих альбиносов-северян. И рядом с ними на каждом фото стоял неприметный, как призрак, маленький человек в дешёвых сандалиях на босу ногу. В молчании они долистали пухлую пачку. Юлия, смотревшая фото последней, с полупоклоном отдала владельцу его драгоценную коллекцию. – Спасибо, – выдавила она из себя, внимательней вглядываясь в это лицо.

– Жалко, что у меня сейчас камеры нет, – покачал головой странный знакомый. – Я бы очень хотел с вами тоже сфотографироваться. – Ну, ничего, – утешила его Юлька. – Вы же часто здесь бываете, и мы тоже, так что как-нибудь ещё сфотографируемся. Индус с улыбкой покивал, не то соглашаясь, не то по привычке. – Вы извините, нам пора – поздно уже, – наконец, решился «Дон Жуан». Они простились и медленно пошли по набережной. Оглянувшись, Юля увидела неподвижную тощую фигурку в неприметно-серых одеждах. Призрак стоял, опершись на серебристые перила, и смотрел на огоньки в воде. В руке он всё ещё сжимал своё главное богатство: пачку «друзей». – Вот это да, – выдохнула Юлька после долгого молчания. – А что, в общем-то, он ничем не отличается от нас, – сказал Жуан. – Каждый борется с одиночеством, как может. Считай, что это у него – портативный счёт какого-нибудь «Фейсбука», куда тысячи одиноких людей записывают сотни абсолютно ненужных им чужаков. Зато откроешь – сердце радуется: у тебя, оказывается, 699 друзей. Вот и его греет та стопочка фотографий. Жуан обнял Юльку за плечи, и они пошли дальше, две фигурки в непролазной гуще духоты и ещё чего-то, невидимого, но отчётливо различимого. Одиночество. Оно висело над Дубаем, как душное облако песчаного бурана. Оно заполняло людьми бары, и каждый в толпе, поцеживая напиток, чуть подёргиваясь под музыку, вертел головой, как будто постоянно ожидая: вот-вот, сейчас, ещё чуть-чуть, ещё немножечко – и появится Тот Самый Человек. И тогда одиночество убежит, поджав хвост, расплавится в духовке дубайской ночи. 17

Хотя очень может быть, что в других городах оно тоже плелось по пятам, цепляя людей, как мух на булавочку. Просто в этом городе гигантоманий и чрезмерностей, даже одиночество стало чрезмерным. Утонувшую в казуистике Юльку «Дон» довёл до самых дверей подъезда и незаметно глянул: не предложит ли подняться «на кофе»? Не предложила. Напрашиваться он не стал, а троекратно расцеловав в щёки, тихо, как бы для себя, прошелестел: – Ну, значит, не судьба. Он пошёл по безлюдным улицам в свою пустынную квартиру, а девушка поднялась в свою, уже любимую: совсем недавно там, к Юлькиному огромному восторгу, каким-то чудом поселилась прозрачная, робкая и одинокая ящерка-геккон. 18

Дубай Песок и деньги. Деньги и песок. Картина умирающего мира. Глядят портреты строгие эмира На Западом залапанный Восток. Бетон и стройки. Стройки и бетон. Армани, Гуччи, скидки, распродажи. Возводятся бездушные пейзажи Под тон песка – под монотонный тон. И все мы здесь на миг, не на года – Конквистадоры новых территорий. Мы все уйдем. Здесь вечно – только море. ...И смоет всё когда-нибудь вода.

Письма с Мёртвого моря Хочешь, я привезу тебе соль из далёкого моря? Белоснежно-сверкающий, твёрдый, искристый кристалл. Он впитал столько слёз и веков, столько воли и боли... Даже доли солёной той соли ты в Европе, поверь, дорогой, никогда б не достал. Я её соскребу с валуна возле Мёртвого моря, где на вязкой воде – столько лет – Иисуса следы. Чувство лёгкости – не утонуть! – чувство смерти и горя, и содомову муть, и предчувствие где-то под боком беды – всё впитала в себя эта соль. А тебе стоит только кивнуть – привезу я в подарок плоды этой вязкой воды. Хочешь, я привезу тебе древний светильник из Петры? 20

Освещал он палаты царей или плечи цариц. Здесь теперь – только замки в скале, что взлетают на многие метры, выше птиц, и за ними летишь – каждым взмахом ресниц. 21

Я б хотела любовь привезти. Ты такую не сыщешь. Я её просолила на спинах пяти континентов, на вечных ветрах, и в скалистых горах, где отчаянье яростно свищет. А ещё просолила любовь я в своих нескончаемо-грустных стихах. Привезу я в подарок тебе – словом, что ни попросишь... Вот – Жар-Птицы перо, или – шёлк, о котором мечтала Ассоль. Я б хотела любовь привезти. Но её – поиграешь и бросишь. Ну а соль – пригодится. С тобою останется белая соль.

Переплетение миров …А между тем вовсю ревел прибой И выносил песчинку за песчинкой На побережье. Воздух был с горчинкой От соли океанской – и от той, Что выступала на горячей коже Там, в комнате, в пылу, у нас с тобой… А между тем вверху, на потолке, Два существа сплелись в кровавой драме: Металась муха в крохотном силке; Нетерпеливо поводя ногами, Паук ждал снеди в тёмном уголке И к жирной мухе подходил кругами… 23

А между тем в романах, на столе, Кого-то резво догонял Фандорин, С соседом вновь Иван Иваныч вздорил, И рдел, как кровь, гранатовый браслет... А между тем извечная река Текла сквозь наши сомкнутые руки, Через любовь и смерть, погони, муки, Сквозь океан, шумевший здесь века, – И паутинки блеск у потолка. А между тем…

Поездка в горы – Здравствуйте, у вас есть свободная комната на Пасху? – Вы знаете, мы переезжаем в город и к Пасхе нас здесь уже не будет – так что извините. – Да-да, конечно. Удачи вам с переездом, – она повесила трубку и посмотрела на него: – Ну что ж, не вышло. Ты выбрал, куда ещё можно позвонить? – Ага, вот, смотри: небольшая ферма, полупансион. Лес с одной стороны, озеро с другой. По-моему, очень симпатично. И недалеко от Кезвика. Звоним? – Звоним, – и уже в трубку: – У вас остались свободные места на Пасху? Женщина в телефоне задумалась: – Вообще-то у нас ещё есть свободная комната... Но только я к Пасхе жду ребёнка, и если рожу, комната нам будет нужна... – Ой, как здорово! Вы не беспокойтесь, мы что-нибудь найдём. И удачи вам с ребёнком! Первый? – Да нет, что вы! Третий. Так что я привычная. А вы знаете, позвоните соседке: номер как у нас, только семёрка на конце. У неё небольшой домик, уединённый, на берегу у лесочка. Он улыбнулся: – У тебя что ни звонок, то зарисовка из сельской жизни. Так что там всё-таки? Она объяснила – и было решено позвонить на соседнюю ферму. Вот тут им и повезло.

*** – Как хорошо выбраться за город! – Он уверенно вёл машину по узкой дороге. Она, сидя вполоборота к нему, разглядывала появляющиеся за окном холмы. Здесь надо заметить, что загородный пейзаж в Англии действительно необычайно мил. Особенно при хорошей погоде. А погода как раз удалась: под весёлым солнцем блестела молодая трава, аккуратно разделённая на поля живыми изгородями; на рыжеватых голых холмах жёлтым цветом играли какие-то кустарники; по камням, пропитанная солнечными лучами, спешила вода в узенькой мелкой речушке. Изредка появлялись и исчезали белоснежные дома. Природа, казалось, была создана неприхотливым весёленьким пейзажистом – с тем, чтобы напечатать побольше открыток и сбыть их толпам туристов, приехавшим взглянуть на «чопорную Англию». 26

– Ой, сколько их, маленьких, классных! – По обеим сторонам дороги за невысокой каменной оградой на зелёных полях подрастали ягнята: кто с упоением сосал молоко, кто смотрел на проезжающие машины, кто носился наперегонки с белыми шерстяными братьями. – Малыш, посмотри, пожалуйста, на карту: куда мне сворачивать? Она достала атлас дорог: – После этой деревни – налево, там будет указатель на Кезвик. Ой, а справа уже будет первое из озёр! – Мы остановимся за Кезвиком, посмотрим на каменный круг. Хочешь? Он, правда, не такой большой, как в Солсбери, но всё же… – Давай, а то я устала от машины. На полчасика, угу? *** Вот дом, который построил Джек. Ну, скажем, Джек Смит. Вернее, даже не сам Джек, а его родители... Нет, ещё вернее – их родители. А если уж совсем честно, то уже сбились со счёту, сколько поколений назад угнездилась здесь семья Смитов. Джек-то уж точно вырос на этой ферме. Бегал по зелёной траве. Ловил рыбу в озере. Кормил кур. Потом подрос – стал помогать ухаживать и за скотом. Отделять баранов от овец, чистить лошадей, да мало ли. Вон, с бычком справиться – здесь сёстры отцу-то не помогут, это дело силы требует, да и опасное. В общем, вырос Джек Смит хорошим фермером. И ферма ему осталась: сёстры замуж повыходили, младший брат в город уехал, родители состарились да в землю сошли. Ну вот, а Джек женился, обзавёлся детьми и живёт себе на своей ферме. Кто приметит ферму издалека – засмотрится и вздохнёт мечтательно. Потому что красиво: беленький домик у леса над озером. Овечки пасутся. Дети 27

бегают. Фермер сильный, широкоплечий. Жена его, молодая ещё, на сносях. Рай, а не жизнь. *** За день они успели много: повалялись на траве у магического круга, остановились у нескольких озёр, посмотрели деревню, где жил поэт Вордсворт, доехали до заповедника – и там, взяв горные велосипеды, до упаду накатались по лесу. Потом проехали по узкой дороге его любимой долины, пустынной и величественной. Под вечер, хмельные от свежего воздуха и голодные, они направились в гостиницу. – Слушай, я не дотяну до гостиницы, я есть хочу. Она улыбнулась: – Ну, давай остановимся. Я тоже не против. Не могу я так долго сидеть в машине. Только надо позвонить хозяйке гостиницы: я ей сказала, что мы будем в восемь. – Скажи, что будем в десять. Нет, точно надо остановиться, а то пока доедем до места, всё закроется. И пока мужчина заказывал ужин, она вышла во двор позвонить. – Ну что, всё в порядке? – спросил он, когда она вернулась. – Представляешь, а хозяйка окрысилась. Типа «мы планировали вечером выйти в город, но вот некоторые не понимают, что у нас тоже выходные». Он пожал плечами: – Ну что ж, ей придётся с этим смириться. Вообще, она странная: если уж держишь гостиницу, то понятно, что в выходные отдохнуть не получится. Тем более на Пасху. Слушай, малыш, ананасовый сок кончился, я взял тебе яблочный. Ничего?

– Угу. Только, – она хихикнула, – давай всё-таки постараемся к десяти там быть, а то хозяйка нам утром подсунет подгоревший завтрак. *** Когда Джек поднялся, было ещё темно. Потому что так надо. Много дел. Дел много, денег мало – это надо исправлять. Ведь справлялись же его родители! И их родители... И те, до них. А что же он, хуже? Хлопоча по делам, задумываться особо некогда. А все же невольно мысли эти противные берут верх: И это жизнь? – шепчут они. – Ты встаешь засветло, пашешь весь день, валишься с ног – а что с того? Ровным счетом ни-че-го. Долги растут. И дети растут. Уже двое – третий к Пасхе будет. А что я им дам? Денег-то вечно нет, как их растить? Ну, вот сейчас ещё ничего: при ферме, и еда всегда есть. А там? В школу. Жена вот всё вздыхает: не будут же они все фермерами, им учиться бы получше, да в университет, да в люди выйти, в городе деньги зарабатывать, как брат его. Там легче – на работе... Урожайнеурожай, фирма тебе платит. Особенно, если финансист. Работаешь много – что твой фермер, зато и деньги же тебе. Правда, работа не на свежем воздухе, не со своим добром... Джек присел и задумался. «Со своим добром»... Он вспомнил, два года назад. «Своё добро» – скот его... Прошла эпидемия ящура, и было решено, что всех-всех – и коров, и овец – всех перестрелять, а туши сжечь... А то, дескать, зараза. Он вспомнил, как этими руками – и Джек вытянул перед собой две огромные ладони чуть не с лопату – этими самыми руками он стрелял, стрелял, стрелял... Тех, которых ещё вчера холил, лелеял, стриг, зимой укутывал, как малых детей... Он зажмурился и потряс головой. «Всё-всё-всё... Прошло... Но как я тогда это дуло только 29

на себя не повернул?..» И он снова увидел лицо пристава, убедительно говорившего ему: «Постановление пришло такое, во избежание несчастных случаев сдайте огнестрельное оружие добровольно, чтобы нам не пришлось применять силу...» Он тогда улыбнулся и сдал. Без шума. Полегчало. И выпил. Чуть-чуть, с приставом... А то с этим карантином лица живого никто из них на ферме не видел... Даже соседу-фермеру в гости прийти нельзя было. Разносчик заразы потому что. Он ещё раз потряс головой. Что за мысли паршивые! «Это устал я, – уговаривал он себя. – Не выспался опять, вот и злюсь на всех ни за что, да и глупости всякие в голову лезут...» Он поднялся и пошёл дальше, по делам... Дел-то много, и они не ждут. *** За завтраком хозяйка с ними почти не говорила, сосредоточив всё своё внимание на двух других гостях, вернее, гостьях – дамахподругах, серьёзных и набожных, в летах. Но, с другой стороны, дам этих она знала давно, они ежегодно останавливались в её гостинице. Так что ничего необычного в таком особом внимании не было. – По-моему, мы ей не понравились, – сказал он, садясь в машину. – А тебя это что, расстраивает? – она весело подняла брови. – Ну, хочешь, найдём другое место. – Да нет, я так говорю. Мне-то что. – Здорово здесь, а? – она огляделась. Рыжие склоны холмов плавно стекали в продолговатое озеро, усеянное небольшими островками. Местами на склонах собирались высокие стройные сосны и протяжно шелестели кронами, делясь друг с другом столетними новостями. И даже солнце время от времени с 30

любопытством выглядывало из-за туч, послушать разговоры сосен, пересчитать в тысячный раз островки, посветить на шёрстку ягнятам и озарить глубоким блеском всю длинную чашу долины. – Правда, классно. Да и с тобой мне, представь, неплохо. – Да ладно, сэр, и ваше общество тоже достаточно сносно. – В общем, отвращение сдерживаешь? – Ничего, несколько дней я потерплю. Бесята в их глазах наплясались до изнеможения, они оба рассмеялись и поехали покорять близлежащие вершины. *** Дорога вихляла среди каменных заборов. – Красиво как! Здорово здесь жить, наверное. – Ну вот, малыш, и давай, открой здесь свою деловую консультацию: будешь советовать всем здешним владельцам гостиниц и ресторанов, как побольше денег загрести. – А правда, как ты думаешь, чем здесь люди живут? – Туризмом, конечно же, чем же ещё. Да и вот этими симпатяшками, – и он кивнул на мохнатых ягнят, подозрительно рассматривающих блестящую синюю штуковину, с рёвом двигающуюся по дороге. – А зимой? Зимой-то туристов, наверное, не так уж много... Он в ответ пожал плечами. *** Голубая чаша долины задумчиво заглянула в его карие глаза. Они прятались под чёлкой, вообще-то светло-русой, только тёмной от пота и от засохшей грязи – там, где он проводил по волосам рукой, испачканной в земле. В глазах дело было неладно: отражалось в них много мыслей, и мыслей невесёлых. Где взять денег? Доходов ферма приносила всё меньше и меньше: всё чаще мясо покупали за границей, где каким-то чудом 31

ухитрялись вырастить скот за полцены. Раньше – отцу, например, да и деду – помогало правительство, так как фермеры Англии были нужны. А теперь – нет. Значит, всё? Значит, мы – ненужная древняя раса? Этой стране нужны банкиры, юристы и тысячи других людей, ежедневно перебирающих бумаги. А мы, стало быть, нет. Потому что прогресс. Потому что цивилизация движется вперёд. Он усмехнулся. Оглядел долину. Вдруг ясно представилось Джеку как, заросшие и немытые, сотни лет назад в эту долину вошли его предки, гоня перед собой блеющий скот. Как остановились вот у этого самого озера, напились, развели первый в этой долине костёр – да так и остались здесь навсегда. В общем-то я точно такой же. Хожу за скотом. Ращу детей. Встаю с солнцем и ложусь на закате. Разве что чуть почище. Да книги читать выучился. Да музыку слушать люблю. Ну, и телевизор – куда ж его. Вот только они в банк не должны были. Последняя мысль начисто стёрла улыбку с его лица. Потому что Джек на днях, сидя за счетами, должен был, наконец, признаться себе, что выбраться из долгов он не может – и вряд ли когда-либо сможет. Признался он в этом себе – но не семье. Что жену волновать? Ей и так трудно: и за детьми ходить, и по хозяйству. Да и нельзя ей сейчас волноваться: вот-вот родить должна. *** Казалось, что покорять близлежащие вершины отправилось всё население Англии. Ну, половина – точно. Она во всю прыть карабкалась по тропе, стараясь оторваться от туристической массы. – Малыш, ты куда так припустила?

– Ну не могу я так. Что мы шагаем, как в строю?! Ты знаешь, я вообще-то поход в горы представляю себе немного по-другому. А тут – как на параде: то мне в ухо дышат, то я на пятки впереди идущих наступаю. Давай вон на ту гору залезем – туда никто не идёт. – В такой ветер не советую. Потерпи, поднимемся – там толпы поубавится. На гребне гор действительно людей было гораздо меньше. Хотя побыть на вершине мира вдвоем им тоже почти не пришлось. Но когда ненадолго люди исчезали из вида, она отставала, останавливалась и оглядывала горний мир – величественный, широкий, пустынный. Царство ветра. Царство камня и рыжей травы. Мир, каждый день заполненный суетой, людьми, домами, машинами, бумагами, компьютерами, сроками и датами, был лишь крошечной частью огромного невозмутимого мира. Да и был ли тот мелочный мирок на самом деле? Отсюда, с горы, дороги казались потерянными обрывками старых шнурков, дома и машины были едва различимы... А люди – люди с бумагами, датами, сроками, стрессом и прогрессом – не видны вовсе. Как будто нет их. В горах, среди высот бесстрастных, Ты понимаешь в первый раз, Что мир – огромный и прекрасный – Живёт, не думая о нас. А может, «не замечая нас»? – Что с тобой? – её спутник оглянулся. – Нет, ничего... Ты знаешь, я просто подумала... Если бы мы только помнили и понимали, что мир настолько больше наших мирков... Можно бы было столько всего избежать... Стольких глупостей. И несчастий. 33

*** На сеновале, под почерневшими балками, было темно. Джек присел на связанный стожок сена. Родился ребенок. Третий. Маленькое, беспомощное создание – и жизнь этого создания полностью зависит от него, Джека. Он закурил – и тут заметил, что руки дрожат. Устал, наверное. Но надо было подумать, как обеспечить этот пищащий комочек. Конечно, лучше бы было не думать, махнуть рукой, улыбнуться, сказать «поживём – увидим». Вот только так противно устроен человек: всё он думает, всё он хочет разглядеть, увидеть заранее, что там таится за горизонтом, за тем самым «поживём». А оттуда, где стоял Джек с вилами в руках, ничего хорошего видно не было. Ребёнок, ещё, и ещё – и все смотрят на него: «Что, ты, папка, нам дашь?» А что он может? Захотелось зарыться головой в сено, затаиться, переждать, чтобы кто-то другой дал детям деньги, накормил, одел-обул, да поднял ферму, да расправился с долгами. Вот интересно, – подумал он, – ежели я, скажем, ногу сломаю – ведь должно же тогда государство помочь женщине с детьми, раз муж нетрудоспособен. Он вздохнул: Полежать бы на кровати с недельку, ни о чём не тревожась, никуда не спеша. Как странно. Фермеру государство помогать не станет – а вот инвалиду или «безработному» какому помогут. Жена же вроде как без работы, да с детьми – будь она одна, с деньгами, может, и попроще было бы. Могла бы, скажем, продать ферму, в городе ей бы квартиру бесплатно дали, да и за детей платили бы. Он усмехнулся: Да куда ж только меня девать? Не спрячешь. Вот так, работаешь-работаешь, а оказывается, ты – палка в колесе. Убрать – и всё завертелось бы. Убрать... Джек поднял голову. Простая цепочка вдруг сама по себе выстроилась в его русой голове. 34

Как всё просто, – он даже тихо засмеялся. – Им будет лучше. А он – он отдохнёт. И больше никогда не будет волноваться об урожае, о том, что должен в банк, о том, хватит ли денег... И эта усталость – она тоже уйдёт. Господи, как же всё просто и хорошо. И прости меня, Господи... Впрочем, скоро мы поговорим, разберёмся – и ты сам всё поймёшь. И Джек всё ещё дрожащими руками стал развязывать веревку на снопе. *** Наутро хозяйка неожиданно разговорилась. Она, оказывается, занималась народными танцами и, выступая, объехала полмира. А поскольку они в свои неполные тридцать тоже много стран повидали, то разговор вдруг завязался сам собой. С восторгом вспоминая зелёные склоны Швейцарских Альп, хозяйка вдруг печально взглянула в окно: 35

– А на наши горы так грустно смотреть сейчас. Знаете, была я маленькая, всё время в горы бегала... И красота была! Ни людей, ни дорог этих. Ведь знаете, что придумали: привезли на вертолёте камней и вымостили ими все горы – вот, дескать, ходи себе по дорогам. В горах-то! Да ещё по таким каменным тропкам находишься – спина начинает болеть. Не то, как было: травка везде. А теперь – пожалуйста: все горы расчерчены, как по плану. Они сочувственно покивали, вспоминая толпы людей, движущихся по размеченным тропам. – Да нет, вы не подумайте, что я жалуюсь. Мне-то лучше других здесь. Я уроками танцев кормлюсь. Туристы – то они есть, то их нет, дело непостоянное. Начинать сейчас трудно бы было. Вот, например, на Пасху людей много, а сезон кончается – клиентов и нет. У меня старые все постояльцы наезжают, так что не пустует дом. А вокруг – сколько людей обанкротилось! – Это когда, в эпидемию ящура? – Тогда… Тогда, милые, вообще никто не приезжал – нельзя было... Вот так: скотом не прокормишься – весь перестрелян, да и тот, что остался, тоже продавать нельзя. Сейчас полегче – да только всё равно удержаться на плаву начинающим ох как нелегко. Потому что много вас, туристов, да только бывает это несколько раз в году. И с фермерства сейчас не разживёшься, не те годы... Ято вообще никого не держу, у мужа вон два ослика, и те всё больше напоказ. Нам-то хорошо, мы уже детей подняли, много нам не надо. А у кого дети... Она задумалась, а потом медленно сказала: – Что-то неладно с нашим местом. Пятеро человек в этом году вешались – и это только апрель. После Рождества приходской священник повесился. И фермерам не лучше... Вон... у соседки – она только в пятницу третьим разрешилась – у неё муж в понедельник, на сеновале... 36

Они, подавленно молча, смотрели на хозяйку расширенными от ужаса глазами... – Да нет, тот-то не насмерть. Верёвка оказалась некрепкая, а он мужчина огромный. Оборвалась. Нашли его вовремя, без памяти лежал. Ничего, поправится. Будет жить.

*** О странный бег времён, о странное теченье (Мне кажется порой, что сладкое мученье), Когда за годом год меж пальцев протекает: Сначала медленно, как томный, вязкий мёд. Потом быстрей, как чистая водица, И к сорока ей хочется напиться, Вместить в себя, оставить, удержать, Но тщетно. И уже сухую руку Берёт Харон. И в вечность (или в муку?) Ведёт тебя. Подходите к реке... Ты узнаёшь? Ведь это та водица. Тебе, как прежде, хочется напиться, Но лишь ладья касается её, 38

А ты не можешь. Вы бредёте в царство, Где за твоё безумное гусарство, Добро иль зло, держать тебе ответ. Теперь уже обратно ходу нет И позади та плещется водица... А ныне, путник, хочешь ли напиться? Не знаю... Мне прозренье не дано. Но я уже улавливаю дно Своей ложбинки с времени водою. И иногда (не часто, но порою) Губами пересохшими ловлю Пьянящую, искристую водицу. И я твержу: «Напиться бы, напиться...»

Сицилия. Отзвуки войны В маленьком итальянском городке, где улицы карабкаются по склонам, возбуждённо, как крыльями, размахивая бельём на верёвках… В маленьком итальянском городке, где усатые старики, одетые в чёрное, сидят на стульях перед кафе и поворачиваются всем телом, чтобы проводить взглядом каждого прохожего… В маленьком итальянском городке мы пили кофе из маленьких белых чашек под звуки вечно оживлённых разговоров на певучем и сочном языке. 40

Диалог за соседним столиком вдруг прервался, один резко встал и вышел, а другой, потеряв собеседника, оглядел кафе в поисках нового. – Какие все стали нервные из-за этой войны, – сказал он, помахав газетой. Завязался разговор, и на него тотчас, как мухи, налетело человек десять, рассаживаясь вокруг нас: все почтенного возраста, в пиджаках. Говорили все сразу, и о войне в Югославии, и об Италии, о правительствах, о деньгах… Один оживился, узнав, что я с Украины, его круглое лицо расплылось в радостной улыбке, и даже тощий стул от удовольствия крякнул под его грузным телом. – А я ведь был на Украине. И по-украински говорить умею, – сказал он, – "хлiба нема". И песни помню, – и он запел что-то весёлое про "дiвчину чорнобриву", лихо пристукивая палочкой. – Столько лет прошло, а я помню. Вопрос: «А что вы там делали?» – завис на губах: – А… в каких городах вы были? – До Сталинграда дошёл. Холодно было. А потом – назад. Домой, на Сицилию на два месяца. И только вернулся в часть – Муссолини капитулировал, и нас всех – в немецкий концлагерь. Самое жуткое время было. – Так, наверное, под Сталинградом было не лучше, – заметил мой спутник. – Нет, там хоть было чем заняться, – он весело посмотрел на нас и несколько раз нажал пальцем на невидимый курок.

Мои старики встретились под Ленинградом. И если бы не война, меня бы не было. И если бы тогда кто-то с весёлым азартом нажал бы на заледеневший курок – настоящий, железный – меня бы тоже не было. Круглое лицо улыбнулось нам, и под выгнувшимся от жары сицилийским небом опять заплясала песня про "дiвчину чорнобриву", убегая прочь по узким гнутым улочкам. А он сидел, улыбчивый человек, воевавший за фашистов и сидевший у них же в концлагере; человек, в которого стреляли 42

русские и который сам стрелял в них; человек, которого морозили снега Сталинграда и грело солнце Сицилии; и в котором уже полвека жила песня про "дiвчину чорнобриву", сплетённая с леденящей памятью о том, что "хлiба нема". А мы сидим и пьём горячий кофе. И обсуждаем новую войну.

*** На развалинах Трои лежу, недвижим, в ожиданье последней ахейской атаки Ю. Левитанский На развалинах Трои лежу в ожиданье последней атаки. Закурю папироску. Опять за душой ни гроша. Боже правый, как тихо. И только завыли собаки да газетный листок на просохшем ветру прошуршал. Может – «Таймс», может – «Правда». Уже разбирать неохота. На развалинах Трои лежу. Ожиданье. Пехота. Где-то там Пенелопа. А может, Кассандра... А может... Может, кто-нибудь мудрый однажды за нас подытожит, всё запишет, поймёт – и потреплет меня по плечу. 44

А пока я плачу. За себя. За атаку на Трою. За потомков моих – тех, что Трою когда-то отстроят, и за тех, что опять её с грязью смешают, и тех, что возьмут на себя этот страшный, чудовищный грех – и пошлют умирать – нас. И вас... Как курёнка – на вертел. А пока я лежу... Только воют собаки и ветер. И молюсь – я не знаю кому – о конце этих бредней. Чтоб атака однажды, действительно, стала последней.

Беглянка Ну, вот и всё – война закончилась. Радость, конечно, Господи, счастье-то какое! Такого страху натерпелись – особенно там, под Ленинградом. Девчонки они, соплюшки ещё совсем, вжались в стульчики на радиолокационной станции, но без истерик, только дрожат да плачут тихонько, стараясь всхлипывать без шума. Надо же, ещё кортик каждой выдали и сказали: «Скоро здесь будут немцы». Да какой кортик! Дрожь такая в пальцах, не ухватишься. Это, скорее, подарок при каждой из них, личный, именной: вот этим, дорогие захватчики, и колите девчушек. Всё, думала Люська, всё. Прощайте и маменька, и папенька беспутный! А надо же, пронесло-таки. Морячки, мальчики-спасители, в последнюю минуту примчались, заслоном стали между ними да фашистами этими погаными. Теперь – хватит, натерпелись! Конец, девочки, конец! Но вот Люська-то по виду только ходит весёлая, бедовая, нос свой курносый задирает выше всех. А самой ой как смурно! Да что же это – опять в деревню, к строгой матери… Да от глаз таких задорных! А Димка этот хорошенький был – страсть! Волосы кучерявые, да наверх со лба зачёсаны. Мальчишка совсем, Люськи даже чуть моложе, а уже и звёздочка на погонах при нём. Да и не в этом дело! Не соскучишься с таким. Смешливый был Димка, шутник. И на Люську – ох как заглядывался. Да только войне конец, девчоночкам – по домам, а товарищу командиру – дальше. «Дан приказ ему на запад…» Взвыть бы Люське да на шею ему кинуться! Только глаза его зазывные повылазят раньше, чем он увидит, будто Люська плакать надумала! 46

Собирает она барахлишко своё в путь-дорогу – и напевает, весело так. Хоть петь ей сейчас не про Катюшу хочется, а другую совсем песню, печальную: про охотника безвестного да про чайку у озера. Чуть подняла взгляд от пожиточков своих, глядь – перед ней сапоги Димкины стоят. А в них – и сам Димка: смотрит на Люську да улыбается, а глаз его левый, который с хитринкой, озорно так глядит. Ну, а правый – ничего, серьёзный глаз. – А что, Людмила Иосифовна, не прогуляться ли нам с вами перед отъездом? – и смотрит, нахал, как ни в чём не бывало, будто Люська и уезжать никуда не думает. Всё ему хаханьки. Ну, и она, в тон: – А что бы и не прогуляться? Я уже вся сложилась. Подь-ка вон за дверь, товарищ младший лейтенант, – сейчас приоденусь да выйду. С таким парнем и прогуляться не стыдно. Да только радости Люське от этого – с гулькин нос. Идёт да всё думает: «С кем ты тут послезавтра прохаживаться будешь, Дмитрий Фёдорович?» Но, ничего, болтают весело. Он всё про родителей расспрашивает, про сестёр, да про Люськины планы. А как к рынку подошли – вообще чистым кавалером заделался, пошёл покупать всё подряд: и помидорчики, и хлебца, и вишен… Идут уже, стало быть, с пакетами. И тут Димка подводит барышню свою к какому-то зданию: – Зайдём-ка, – говорит, – на минутку. Тебе здесь бумажку подписать нужно, – И глаз хитрый, смеётся, мочи нет. А рот, тем не менее, без улыбки, только уголок губ чуть подрагивает. Глянула Люська – и, ну не капли не вру! – просто зашаталась. На табличке-то – что ж она, неграмотная, что ли! – крупненько так, абсолютно без стеснения написано «ЗАГС». Матушки-светы! Глядит она на Димку, как очумелая; но, наконец, собирается с силами да с усмешечкой и говорит: 47

– Да ты меня, никак, замуж зовёшь, что ли? – А разве ты за меня замуж не хочешь? – отвечает. И смотрит, нахал, с деланным изумлением. Да только бесята в глазах прыгают, Люська-то видит. Пожимает она плечами, лениво так. А у самой в животе кто-то уже джигу нажаривает, да сердце с той джигой в такт бьётся. Что же это?! Девочки-мамочки! Замуж, за Димку? Сплю я. Сплю, как есть, сплю – или брежу! Но сама виду не подаёт, а насмешливо отвечает: – А что ж! Можно и замуж. Ты у нас мужчина видный. Идут. Садятся в заляпанном коридорчике. Вот их и зовут уже. Делов-то! Паспорт – он всегда при ней, на случай проверки. Документы посмотрели, полистали, сказали что-то – только напрасно: Люська всё равно ничего не слышала, звон в ушах. – Ну что, ж, – говорят, – молодые. Платите три рубля – и семейное счастье готово. – Как три? – вскипает Димка, только растерянно как-то. Вот тут уж его весёлые бесенята из глаз ускакали, видно: не шутит. – Я же только вчера заходил, узнавал! Два пятьдесят сказали! Точно сказали! Пожилая женщина с гулькой на шее посмотрела на молодого лейтенантика со смехом: – Да, точно. Вчера ещё два пятьдесят было. А с сегодняшнего дня велели цены поднять. Слишком много вас таких развелось. Тут Димка совсем расстроился: – А что же мне делать? Я вот только что на рынке всего накупил. Специально рассчитал, чтобы в аккурат на женитьбу осталось. Ну, нету у меня пятидесяти копеек, не хватает! И у Люськи – ни копеечки с собой! Вот так, девка, раззявила рот на лейтенанта, да не тут-то было! Только, видать, судьба.

Потому что у женщины на уставшем лице морщинки опять засобирались в улыбку: – Ладно, ладно. Распишу. Завтра, молодой человек, донесёте пятьдесят копеек. Вот так и сложилось Люськино счастье, споткнувшееся на минутку по копеечному вопросу. Только длилось это счастье недолго. Кто услышит, что дальше было, «Чушь!» – скажет да: – «Небылица!» Потому как не понимают такие люди, что такое гордость. А Люська-то как раз гордая была, до неприличия гордая. Казалось бы, чего гордиться: лицом-то – не Орлова, а мужиков по нынешним дням – наперечёт. Но только в жертву этой гордости Люська всё готова была принести – даже счастье своё, новенькое да блестящее. Вот как. Ведь что получается? Ну, расписались. Ну, дали им бумажку. Погуляли. Съели-выпили накупленное. А под утро, после гулянки, все носами начали клевать да разошлись: девчонки – в свои бараки, парни в свои. А Димка – ни слова о дальнейшем! Ни полсловечка даже! Поцеловал, подмигнул Люське – да вместе с ребятами и вышел. Что ж, она тоже на шею кидаться не будет. Рано поутру, как и было задумано, взяла нехитрый свой баульчик, на поезд и – назад, в Россию, в деревню. Едет, трясётся под стук колёс, слёзы глотает. Шуточки у вас, Дмитрий Фёдорович! А она, дура деревенская, поверила, что такой парень – да на неё, Люську, всерьёз позарится. Но ходить, молить да про ЗАГС напоминать – не такая она девка. Гордая слишком. Приехала домой – радости, конечно. Мать, правда, похудела – страх просто. А две сестры – ничего, хороши, малявки. Так и зажила Люська у матери. Никому ни слова. Тоскливо, иногда – хоть вой, как баба на похоронах. Только даже и это нельзя –

спрашивать будут. Мать, не гляди что худющая – зашибёт, не спустит. А, главное, позору-то, позору будет! Полет она на грядке картошку. Хорошая картошка, только бурьяна много. Думает о грустном. И вдруг – мать за спиной. Грозно так Люське: – Ты что же это удумала, а?! Поворачивается Люська, чувствует: что-то неладно. А как видит мать, так и понимает, что совсем дела её плохи. Держит мать в руке конверт и ещё бумажку – ту самую, что им в ЗАГСе выдали. У Люськи всё тело задрожало, да только не на такую напали: она и войну отвоевала, голыми руками её уже не взять. Поэтому Люська выпрямляется – и сама матери говорит, грозно и твёрдо: – А что это вы, мама, в мою почту без спросу незваными лазите? Кто вас туда приглашал? – Да ты посмотри на неё! Вот разумница нашлась! Гляди, гляди сама, раз такая грамотная да самостоятельная выискалась! – и тычет Люське конверт. А на конверте – и вправду, не её, Люськино, имя, а даже совсем наоборот. Чётким подчерком там написано, что адресовано письмо Зое Фёдоровне, а стало быть – Люськиной матери. Вот так-то оно! Тут мать берёт назад конверт, вынимает письмо и начинает Люське вслух зачитывать, что ей пишет новоиспечённый зять: «Уважаемая Зоя Фёдоровна! Пишет Вам боевой товарищ Людмилы Иосифовны, Вашей дочери. Знаем мы с Людмилой друг друга все два года войны, что нам выпали – вместе воевали. После победы мы с Вашей дочерью решили пожениться. Брак наш был зарегистрирован двенадцатого июня тысяча девятьсот сорок пятого года в городе Риге, о чём прилагаю свидетельство. Только оказалось, что у Вашей дочери очень плохая память: на следующий же день после нашей свадьбы она, ни слова мне не сказав, отправилась назад к Вам. Уважаемая 50

Зоя Фёдоровна, пожалуйста, напомните Вашей дочери, что место её – рядом с законным мужем, и отправьте Людмилу назад, в Ригу, где я буду её ждать. Ваш зять, младший лейтенант Дмитрий Васильев». Стоит Люська и понимает, что не врут сказки. Вот оно: «ни жива ни мертва». Со стыда провалиться бы ей – глубже картофельных клубней. Но только тут же, вместе со стыдом этим жгучим, счастье засветилось в пышной Люськиной груди. И хорошо так стало, легко, будто клетку чугунную сняли, которая вокруг сердца висела, давила да терзала. Она уже и не слышала, что там мать говорила. Да только и говорила мать на диво мало: похоже, рада была, а журила только так, для видимости да по должности своей материнской: – Так, дорогуша. Уж не знаю, что там у вас произошло. Только вижу, что ты теперь – мужняя жена, а раз такое дело – собирайсяка ты, милочка, да отправляйся назад, к законному супругу. Собрали Люську в два счёта, поскольку голому, как известно, только подпоясаться. Довезла её мать под личным конвоем до ближайшей станции и впихнула в первую же проходящую теплушку, ехавшую на запад. Поезд набирает ход, неотвязно стучат колёса, и едет в нём бывшая Люська, а теперь Людмила Иосифовна, мужняя жена. Едет, сама того не зная, навстречу счастливому своему браку длинною в шестьдесят лет, навстречу детям, внукам, а там и правнукам.

*** Непонимаемой быть встречным М. Цветаева В любой из масок – или кож – ты неизменно безупречна: спектакль хорош! Но вдруг замрёшь, нежданно понятая встречным, как беспристрастным понятым – до глубины, без слов и фальши дрожащих губ, до немоты… Скорей к нему? Но немо ты шагнёшь назад – как можно дальше от беззащитной наготы, 52

когда – во всём, конечно, прав – твой гость, не вытирая ноги, придёт, чтоб разбирать твой нрав, твои пороки и пороги. Как театральный критик – строг, внимателен и беспощаден он составляет каталог в тебе живущих ведьм и гадин. Он справедлив. Отточен слог. Ему неведомы пристрастье и со-страдательный залог – залог любви и сопричастья. И ты закроешь двери, чтоб свой собственный спектакль – без судей, без соглядатаев, без толп смотреть: как голову на блюде несут и, бешено кружа, в слезах танцует Саломея, как капли падают с ножа, как Ева искушает Змея, как Брут хрипит от боли в такт ударам, завернувшись в тогу… А критик видел первый акт. Не более. И слава Богу.

*** Мир исчез. Мгновения скользят. В телефон я глупости шепчу. Ум твердит: «Оставь его. Нельзя». Сердце властно требует: «Хочу». Через стык континентальных плит я за сотни вёрст к тебе лечу, сквозь «нельзя», которое болит, к одному желанному «хочу». И сомкнувшись так, что не разнять, не унять и не остановить, не понять запретов, не принять – пьём одно кипучее «любить». …Но уводит прочь моя стезя от тебя. Ты куришь. Я молчу. Глотку жмёт суровое «нельзя» веру потерявшему «хочу». Всё. Рука пуста. Реванш не взят. По закону чести я плачу: падаю на остриё «нельзя» с выси недоступного «хочу».

Осколки Разбиваются – опять – на куски все мечты, что я держала в руке. Барабанит горечь грубо в виски и болтает – на чужом языке. Поднимаю я осколки с земли – может, склею – зажимаю в кулак. Но мечты уже – в дорожной пыли: и не там я – и не с тем – и не так… Только вишенкой на рваных краях – на кусочках – тёмно-красным блестит капля крови – от мечты острия, от осколка, что сжимаю в горсти.

Фотограф Человек шёл по берегу. Он был обвешан яркими игрушками. Под ними, на груди, скрывался фотоаппарат. Ещё был мегафон. Такой громкоговоритель, которым пользуются водные спасатели, чтоб поругивать заплывших за буйки. Мерзкая вещица и самонадеянная, но без неё, как оказалось, ничего не получается. Идёшь себе и идёшь, когда-никогда подбежит какой-нибудь малыш, привлечённый надувной собачкой или заморенным осликом. Ах, да, ещё был ослик. Он шёл рядом, то справа, то слева, ступая копытами по мокрому песку, не поднимая головы. Его глаз никогда не было видно из-под соломенной шляпы. Кстати, так даже лучше: а вдруг у него во взгляде – всё то, что чувствовал бы на его месте любой из нас. А так идёт себе ослик и молчит, только два уха торчат из прорезанных в шляпе дырок. Так вот, о пользе мегафона. Надо время от времени останавливаться и кричать: «Кто желает сфотографироваться у моря, на ослике, с игрушками, хорошая память об отдыхе». Конечно, это не верх рекламного искусства: человек мог бы придумать что-нибудь получше и кричать с большим энтузиазмом, зазывая народ, как скоморохи на ярмарке. Но кричать он не любил. Поэтому, скороговоркой сказав своё "кто желает...", он ждал минуты две и, если никто не желал, шёл дальше. А вот уж кто точно не желал, так это ослик. Однако его мнения никто не спрашивал. А что, собственно, спрашивать? И так всё понятно. Кому хочется сажать себе на спину тяжёлых, разомлевших от солнца и безделья тёть? Дети – ещё ничего, как повезёт. Если не норовит дёрнуть за ухо или стукнуть пяткой по боку, то пусть сидит себе. Иногда ослика угощали. Он был не против, хотя от жары есть не хотелось. Но что-то жевать всегда приятно. Это занятие ослик 56

любил. А вот идущему рядом почему-то никто в рот ничего не пихал. Может быть, потому, что он шёл на двух ногах, и до рта было высоко тянуться. Под копыта иногда бежали суетливые язычки волн. Песок – волны – песок – бетон волнореза – опять песок. Под соломенной шляпой с двумя торчащими ушами журчали мысли о студёной воде, хрустели мысли о свежей травке. Жевать лучше всего неспеша, полуприкрыв глаза и обязательно в тени. Чтобы не вспоминать про палящий пляж. Вот этот ведь, весь в ярких игрушках, пляж тоже не любит. А идёт. И сам идёт, и ослика тащит. Ослик иногда пытался разгадать, что за тайна кроется в этих ежедневных вынужденных посещениях пляжа. Конечно, ослик, это деньги. Деньги эти небольшие, но в городе они совсем вывелись и поймать их было практически невозможно. А здесь они попадались, приманённые ярким видом игрушек, да и твоим, пусть даже понурым видом, ослик. А ещё разгадкой была маленькая девочка, там, в городе. И ещё одна, большая такая девочка, требовательная девочка. Тоже была маленькой, хрупкой, тихой и непритязательной. Время, ослик, время так всё меняет. Был, ослик, один поэт недавно. Написал он, ослик, много всего хорошего, да вот сейчас только две строчки из его «Современной были о рыбаке и рыбке» всё крутились в голове: ...не ведаю ныне, довольны ли душеньки ваши, ах, царицы мои, ах, дворянки мои столбовые! Да, надо же опять. «Кто желает сфотографироваться на ослике, у моря, с яркими игрушками, замечательная память о проведённом отпуске».

А стихи человек любил. Даже сам писал. И хорошие стихи, да только в этой глуши ты пиши-не пиши, только мыши в тиши гложут каран-даши, хоть пиши-не пиши, хоть дыши-не дыши – ни огня, ни души в этой шумной глуши. Да, глушь. Я, ослик, правда, пляж не люблю. Я северный, ослик, человек, и чёрт его знает, каким ветром, каким сошедшим с ума ураганом занесло меня на этот белый пляж, под это белое солнце, к этому до самовлюбленности блестящему морю. Я закрываю глаза – и вижу влажный мох у корней, бесконечную зелень леса, рыжего мохнатого пса, бегущего впереди… Я оттуда, ослик, я вырван из мокрой, чёрной, веками накопленной почвы и посажен сюда, на выжженный пляж. Вырывали меня наспех – и часть моих корней осталась там. Я всё ещё чувствую, как они болят. 58

Надо идти. «Кто желает сфотографироваться?» Надо идти, ослик, надо идти. В спину смотрит маленькая девочка. За спиной остаётся мой вековой лес. Впереди – выжженный песок, белое марево. Надо идти, ослик, надо идти. -----------------------------------Использована цитата из Ю.Д. Левитанского.

*** Ахейские затихли голоса, Но те же речи повторятся снова. И мы твердим банальное: «Не ново: Аптека. Ночь – и света полоса». Всё так же беззаботен почтальон, Способствуя обману и обмену. И снова уведут твою Елену. Не за моря – в другой микрорайон. Всё так же веселит Мадам Клико, А ось трясут периоды исходов. Меняются модели пароходов, Но до Итаки так же далеко. И снова мы бредём по пустырям, Ослепшие – до одури – Гомеры, Всё те же ритмы, рифмы и размеры Гоняя по неведомым морям… Мы сотни лет бредём по пустырям.

Ars poetica Я ослеп. Измучился. Продрог. Я кричу из этой затхлой бездны. Господи, я тоже чей-то бог, заплутавший, плачущий, небесный. Вот бумага. Стол. Перо и рок. Я. (больной, седой и неизвестный) Но умру – и дайте только срок, дайте строк – и я ещё воскресну.

Индонезия Пожухлые листья чуть раскачиваются под тонкими, почти неуловимыми пальцами ветра, пробегающими – как пианист по клавишам – по древним ветвям. Тихо в старом дворике полузабытого индонезийского дворца. По облупленной стене пробирается муха, в надежде убежать от двигающегося палящего луча. Но лететь ей лень. Жарко. Ветер замолкает – и становится так тихо, что слышно, как шуршит штукатурка под мушиными лапками. Над квадратиком двора – небо цвета аквамарина, и на нём – до отчаянья одинокий клочок белого облачка. И вдруг в этой застывшей, заспанной тишине появляется голос. Низкий ритмичный звук. Он наполняет собой маленький 64

дворик, он кружится вокруг старинного ствола, отталкивается от стен, обволакивает каждый лист. Старый служитель раскрыл пожелтевшую книгу и протяжным речитативом читает стихи. Звучит Рамаяна. Старик один. Он читает себе, древнему древу, мухе, клочку облака и растворённому во всём этом Вишне ли, Будде ли, другому ли какому божеству. Щуплая фигурка сидит на облезлой зелёной скамье. Дворец давно обветшал, обветшали и служитель, и книга. Только слова кружат с неутомимой силой, забыв, что они древнее и дворца, и дерева, и старика. Они непонятны мне, случайному прохожему, застывшему за колонной. Но ритм их проникает в кровь и единит меня со старым двориком, аквамариновым небом и незримым духом – тем самым, что нашептал какому-то поэту эти заветные слова много сотен лет тому назад.

О любимом Есть строки – в суматохе наших дней, из года в год, чем старе – тем верней, чем старе, тем любимей и нужнее. Смешная страсть. Но с нею я не смею и – знаешь? – не желаю совладать. Годами мне по томику гадать: вот свечи, я угадываю строчку по шелесту страницы, по глоточку смакую терпковатый привкус слов, как пенье птиц – коварный птицелов. Ты на меня досадуешь, мой брат: "Кого ж сегодня Реквием тревожит?! Всё это вздор. Важнее во сто крат быть в наши дни практичнее и строже. К чему нам блажь умолкнувших повес? Что нам чума? Свирепствует прогресс! Нам Мефистофель – детская игра…" …А я твержу: "Пора мой друг, пора…"

Сицилийское Среди столиков траттории, развлекая оплывших фей, распевает «Аве, Мария» постаревший больной Орфей. Пар почтительно встал над мокко, да сирокко несёт трофей – дань Магриба, пески Марокко – чтобы их осенил Орфей. Словно в сказке, со всей Катании собрались – не пройти к кафе – почитатели: меж котами и голубями поёт Орфей. Что же люди? Жуёт упрямо и равнодушно вокруг народ. Лишь – съедаема – рыба пряная Восхищённо открыла рот.

Плач менады Орфей был растерзан фракийскими менадами Блуждать по лесам, как звери, да в чаши доить мехи. Я даже себе не верю, но верю в твои стихи. Борей, предсказав потерю, всё плакал, не утихал. Себе я давно не верю, но верю твоим стихам. Шалея от темпа, ритма, от сердцебиенья слов, тебе сотворим молитву, а после – устроим лов. В экстазе, в безумстве страсти кровавый возьмём трофей – певца разорвём на части – ты будешь моим, Орфей. Кружатся вокруг менады, стремительны и лихи. Не плачьте о нём. Не надо. Остались – его стихи.

Об авторе Наталья Крофтс родилась в 1976 году в городе Херсоне на Украине, окончила филологи-ческий факультет МГУ им. Ломоносова в России и магистратуру Оксфордского университета в Англии. Живёт в городе Сидней, Австралия. Автор двух поэтических сборников. Стихи, статьи, рассказы и переводы Н. Крофтс публиковались в русскоязычной периодике и коллективных сборниках (в журналах «Юность», «Работница», «Космополитен», «День и ночь», «Интерпоэзия», «Слово/Word», «Австралийская мозаика», в «Литературной газете» и др.). Стихи на английском опубликованы в четырёх британских поэтических антологиях. Лауреат ряда литературных конкурсов, в том числе – «Согласование времён», «Золотое перо Руси», «Цветаевская Осень», «Музыка слова», «Музыка перевода-II», турнира «Пушкин в Британии». В 2012 году сборник стихов Н. Крофтс «Поэт эпохи динозавров» вошёл в список «65 лучших книг года» в России. Главный редактор литературной газеты «Интеллигент. СанктПетербург», сотрудник старейшей русскоязычной газеты Австралии «Единение», член редколлегий русскоязычных журналов в Финляндии, США, Австралии и России.

О художнике Толстых Михаил Борисович родился в городе Херсоне в 1951 году; окончил художественно-графический факультет Одесского педагогического университета. Сейчас художник преподаёт изобразительное искусство в Херсонском училище культуры. С 1981 года Михаил Толстых участвует в художественных выставках. Владеет акварелью, маслом, пастелью; работает в жанрах портрета, пейзажа, натюрморта; пишет картины философско-мистического содержания, пишет и реставрирует иконы. В философских работах М. Толстых отражаются не только "цвет и напряжение" времени, не только события, происходящие здесь и сейчас, но и взгляд на эти события с разных временных ракурсов. Его работы настолько многогранны, что зрители неоднократно возвращаются к полотнам мастера, чтобы открыть в них новые глубины. О творчестве М. Толстых создан документальный фильм, его картины были опубликованы в изданиях России и США. Но любая публикация – это только слабый отзвук огромных и уникальных полотен этого мастера. 71

Содержание На пляже........................................................................................ 3 Второй ковчег ............................................................................... 5 В Грецию! ..................................................................................... 7 Моя Одиссея ............................................................................... 12 Ночное свидание ........................................................................ 13 Дубай ........................................................................................... 19 Письма с Мёртвого моря ........................................................... 20 Переплетение миров................................................................... 23 Поездка в горы............................................................................ 25 О странный бег времён .............................................................. 38 Сицилия. Отзвуки войны ........................................................... 40 На развалинах Трои ................................................................... 44 Беглянка ...................................................................................... 46 В любой из масок ........................................................................ 52 Мир исчез .................................................................................... 54 Осколки ....................................................................................... 55 Фотограф ..................................................................................... 56 Ахейские затихли голоса ............................................................ 61 Ars poetica ................................................................................... 63 Индонезия ................................................................................... 64 О любимом.................................................................................. 66 Сицилийское ............................................................................... 67 Плач менады ............................................................................... 69 Об авторе..................................................................................... 70 О художнике ............................................................................... 71

Список картин Михаила Толстых Надводный мир ............................................................................. 3 Виридоновый пейзаж ................................................................... 6 Мелодия энтропии ........................................................................ 8 Терракотовые острова ................................................................ 12 Диск ............................................................................................. 18 Хронос ....................................................................................... 219 Вихрь ........................................................................................... 20 Храм ............................................................................................ 23 Лестница Иакова ........................................................................ 25 Берег неродившихся людей ....................................................... 38 Магидо ........................................................................................ 40 Триптих "Валтасаров пир" – правая часть................................ 44 Разбитое пространство ............................................................... 46 Город 1000 огней ........................................................................ 52 Мостик ........................................................................................ 58 Бычий глаз .................................................................................. 60 "Улица" – правая часть триптиха “Биомасса” .......................... 62 Контакт........................................................................................ 61 Танец ........................................................................................... 68 Автор ........................................................................................... 71 На обложке: картина М. Толстых "Разбитое пространство", давшая название этой книге

Литературно-художественное издание НАТАЛЬЯ КРОФТС РАЗБИТОЕ ПРОСТРАНСТВО Рассказы и стихи Иллюстрированное издание ХУДОЖНИК МИХАИЛ ТОЛСТЫХ

Зрение у Натальи Крофтс – обострённое, сфокусированное на том, о чём она говорит. Словно магическим лучом, она выхватывает, выбирает из увиденного ею многообразного мира характерные и точные детали – и за соединением красочной географии с уникальной биографией неизменно встаёт обобщение. В каждом стихотворении – своё, особое состояние души, некая важная грань, преодолённая для того, чтобы идти дальше. В структуре стихов есть порой что-то кристаллическое. Это чёткие, стройные по форме – и одновременно свободные по изъяснению, да ещё и предельно искренние вещи, в которых всегда ощутимо замечательное чувство меры. Читая стихи Натальи Крофтс, я отчётливо слышу её голос. Всё на месте в её стихах, ничего лишнего. Везде – стремление к сути, к осмыслению собственного пути. За словами – столько всего, выстраданного, понятого, пережитого, что лиризм отзывается эхом своеобразной эпичности. При всей смелости письма, повсюду видны деликатность, тактичность, сдержанность, незаметно перерастающие в благородство. Светлая поэзия Натальи Крофтс помогает людям жить. Владимир Алейников