ВКР 1 этап 2014 by Kruzh

По итогам конкурса

ВСЯ КОРОЛЕВСКАЯ РАТЬ 1 Этап Сборник лучших произведений

НОМИНАЦИИ:

Лирика твердых строчных форм

Лирика свободных форм

Поэзия для детей

Поэмы и циклы стихотворений

Просто о жизни, любовно-сентиментальная проза

Проза для детей

137

Фантастика, фэнтези, мистика, детектив и приключения

225

Номинация: «Лирика твердых строчных форм» 1 место: Собачий сонет. Сергей Ворошилов 2 место: "Любите живопись, поэты!". Марк Луцкий 2 место: Рондель. Алексей Алексеев 3 место: Испанский сонет-фламенко. Александр Граков 3 место: Откровение (сонет №15). Владимир Безладнов 3 место: Сонет о главной площади города Харькова. Семен Губницкий Грамота: А сердце вновь охвачено весною. Татьяна Горелова Грамота: Откуда любви река. Арье Бацаль Грамота: На мокрой ветке краснотала. Наталья Капустюк

Судьи: Юрий Щуцкий – ведущий номинации Вадим Соколов Зинаида Кокорина

Сергей Ворошилов СОБАЧИЙ СОНЕТ Безлюдный остров. На пустынный плёс Доносит ветер стон гусиной стаи. Природа шлёт с небес сигналы "SOS". И снег порхает, падает и тает. На сердце осень. Но весёлый пёс Меня встречает суматошным лаем. Он тычет в щёку мне холодный нос, Хвостом в восторге листья подметая. Как хорошо, что дарит нам судьба На радость щедрых, чувствующих остро, Друзей, любимых женщин и собак, С которыми теплей осенний остров И ночь светлей, и жизнь не есть борьба, Которым веришь по-собачьи просто.

Марк Луцкий "ЛЮБИТЕ ЖИВОПИСЬ, ПОЭТЫ!" Поэт давно поведал нам о том, Что видит в самых разных звуках краски, И только безучастный метроном Обходится без колоритной ласки. Сверкнёт, бывало, строчка-златовласка, И средь зимы вдруг засияет лето, И автор призывает всех из сказки – Прошу: «Любите живопись, поэты!» И любят, и кладут стихи в альбом, И радуются, что Пегас-Савраска Совместно с автором, поэтом-ямщиком Впряжётся в разноцветную коляску. Помчится экипаж дорогой тряской, Пленяя нас: «Как хороша карета!» И слышен глас поэта, как подсказка – Прошу: «Любите живопись, поэты! Но если всё несётся кувырком В суровом варианте свистопляски, Поблекнет мир, растлением влеком, С эффектом разорвавшейся фугаски. Всё обнажая и срывая маски, Не забывай чудесного завета, Звучащего спасительной указкой – Прошу: «Любите живопись, поэты!» _________________________________ Поэт, близка балладная развязка, Раскрашены октавы разным цветом, И действует известная огласка – Прошу: «Любите живопись, поэты!»

Алексей Алексеев РОНДЕЛЬ В одеждах вздохов и теней Она спешит к шатру желаний, Изящнее пугливой лани, Пантеры яростной грозней. С кем из богинь сравниться ей? Чиста, страстна, под стать Диане, В одеждах вздохов и теней, Она спешит к шатру желаний По лестнице ночей и дней, Меж сном и дремою на грани, Полна несбыточных мечтаний, В неясных сполохах огней, В одеждах вздохов и теней.

Александр Граков ИСПАНСКИЙ СОНЕТ-ФЛАМЕНКО Былой любви слепого гитариста Ссылка на картину: http://www.artlib.ru/objects/gallery_387/artlib_gallery-193802-b.jpg

Я видел, в Андалусию влюбленный: Палитры фейерверк в стенах таверны: Подмостки сцены - как песок арены, Гитары вскрик серебряно-аккордный, Тот взгляд, разящий шпагою проворной, И, как мулета* - веер примадонны… Звучало болеро «Сангрией»* пенной Раскачивая звезды во Вселенной, Звенели расшифрованные руны* Былой любви слепого гитариста, Чарующе-фантомно пели струны… А у стены стоял амиго* Христо Дель торо*, пораженный танцем лунным… Лишь мне в корриде этой - роль статиста. ***** * Мулета – небольшой красный плащ, натянутый на деревянную палку Сангрия – молодое вино с колотым льдом и смесью нарезанных фруктов. Руны – старинные песни многих народов. Амиго – друг Торо - бык

Владимир Безладнов ОТКРОВЕНИЕ (сонет №15) (Из стихов моего спаниеля Дюка. Перевод с собачьего) Я часто задавал себе вопрос: Зачем, травмируя щенячьи души, Диане – в детстве – обкорнали уши, А мне оттяпали мой длинный хвост? Быть может, чтобы экстерьер улучшить? А может, мне – охотничьему псу – Чтоб мой обрубок не мешал в лесу? А ей – чтобы удобней было слушать? Нет!.. Люди – скрупулезно и с азартом – Нам отрезают уши и хвосты Не ради пользы… не для красоты… – Нас просто подгоняют под стандарты. О, люди!.. Не насилуйте природу! Собаки – существа одной породы!

Семен Губницкий СОНЕТ О ГЛАВНОЙ ПЛОЩАДИ ГОРОДА ХАРЬКОВА Париж не изменился. Плас де Вож по-прежнему, скажу тебе, квадратна. .................. Луна, что твой генсек в параличе. Иосиф Б.

Однако изменился «Плас Dzerzhynski»: Квадратен был, теперь же он овален. (Меж партий, молотков и наковален Забыл названье новое по-свински.) * Из старого — пивнушки (не бесплатно!), А «Shop Подарков» (покупай гостинец!) Продался... За созвездие гостиниц... И это, Б., Бездомным неприятно... Подкралась ночь. Страж из обкома (мент!) Тревожит митинг. Тень паралича Отважно охраняет монумент Генсека-one — Володи (Ильича!). Спасибо, диво-площадь, за сонет, Пора прощаться... Мир вам, Рай, Совет. P. S. Спасибо, Б., за прототип. Сонет Примите с юмором — пока иного нет. ***** * До революции 1917 года место нынешней главной площади г. Харькова частично занимала небольшая Ветеринарная площадь (названная по зданию Ветеринарного института). По существу, это был пустырь. В 1920-х годах она была коренным образом перестроена и названа «площадь Дзержинского» (в честь понятно кого, успешно трудившегося некоторое время в указанном городе по основной специальности). В 1990-х годах эта площадь некоторое время называлась «площадь Независимости», а с 1998 года носит название «площадь Свободы». А после возможного присоединения г. Харькова к РФ в 20?? году она будет называться, предположительно, «площадь Путина-Дзержинского»?

Татьяна Горелова А СЕРДЦЕ ВНОВЬ ОХВАЧЕНО ВЕСНОЮ А сердце вновь охвачено весною, Хотя кружится с ветром листопад. Идем вдвоем тропинкою лесною, А сердце вновь охвачено весною – Как в юности, ты мне безумно рад. И шепчешь с позолотою резною: «А сердце вновь охвачено весною, Хотя кружится с ветром листопад».

Арье Бацаль ОТКУДА ЛЮБВИ РЕКА Знают лишь века, Откуда любви река, С неба, наверно, И потому глубока, И потому безмерна.

Наталья Капустюк НА МОКРОЙ ВЕТКЕ КРАСНОТАЛА На мокрой ветке краснотала: «Чив-чив» - ты мне вчера сказала, Что значит: «Я люблю тебя!» И солнце в капельках дождя Чудесной радугой сияло! И сразу ты мне ближе стала! В смятенье дух переведя, Я на тебя глядел любя! На мокрой ветке… «Чив-чив…» - несмело отвечал я, И в каждой этой капле малой: «И я! И я! И я! И я!» – Звенела радость воробья Цветком небесным расцветала На мокрой ветке…

Номинация: «Лирика свободных форм» 1 место. Рождался день (созерцательное). Сергей Ворошилов 2 место. Быть Мариной. Татьяна Коновалова 2 место. Грозовые облака. Дмитрий Шорскин 3 место. Ко двору пришлись… Владимир Плющиков 3 место. Провинция. Олли 3 место. Метель. Елена Бородина Грамота. Первая школа жизни. Владимир Безладнов Грамота. Город. Петр Корытко Грамота. Камень. Наталия Прилепо Грамота. Весна над моей Россией. Владимир Колодкин

Судьи: Людмила Кленова – ведущий номинации Сергей Гамаюнов Милада Кондратьева

Сергей Ворошилов РОЖДАЛСЯ ДЕНЬ (созерцательное) День воскресал, дав передышку мгле. Жил мой костер... Огню подставив спину, я наблюдал, как вяжет паутину древнейший ткач на матушке-земле. Маячил сквозь сплетённое окно берёзы силуэт полураздетой. Шуршал наряд, и сыпались монеты на тонкое паучье полотно. Всему свой ритм в "процвесть и умереть": Лес засыпал, устав над златом чахнуть. А день светлел, и мудрая арахна на сонных мух раскидывала сеть. И, как всегда, белели облака, синела глубь небесного колодца, тьма отступала, и играло солнце мячом-росинкой в сетке паука...

Татьяна Коновалова БЫТЬ МАРИНОЙ Это, как по дороге - лихой и мнимой, Мимо вешек - то красных, то полосатых, Где стада за известным всем анонимом, То лысеющим, то - откровенно усатым. Ежечасно и дневно свершая выбор, Между высью и вещью, уздой – глаголом, Где сама – костер, а душа – на выгул В откровенный мрак, откровенно голой. Это - если в тумане, густом и вязком, Полыхать Востоком, разить упорством, Бисеринки слова в словесной ряске Отыскать и бросить в дракона горстью. Встать у края рва, у последней двери, И шепнуть душе: «Улетай, голубка! Не живи в темнице, не пой для зверя, Набирайся сил, оставаясь хрупкой…» Это – как прожить на Руси рябиной (Чем кромешней снег - тем рябина слаще) И светить, светить в небесах Мариной – Одинокой, вечной и настоящей.

Дмитрий Шорскин ГРОЗОВЫЕ ОБЛАКА Грозовые облака – Суть небесной паранойи… С бледно-розовой каймою Грозовые облака, Словно нёбо злого пса, Пасть раскрывшего в оскале, С языка слюна стекает, Дождевая полоса. Грозовые облака, – Как святые от Рублёва... Лик не ясен и зарёван… Грозовые облака Заслонили, как врачи В грязно-голубых халатах, Свет от ламп газоразрядных, Солнца тусклого лучи. Грозовые облака Хлещут молнией крученой, Нас по спинам обреченным… Грозовые облака Рвут наш пятый океан Сладким сном артиллериста: Ярких всполохов монисто, Грома жуткий барабан.

Владимир Плющиков КО ДВОРУ ПРИШЛИСЬ… Это было не сегодня - вчера. Помню плаху и сверкнувший топор. Забрели заплечных дел мастера, Ко двору пришлись - вершить приговор. Расцветали на снегу не цветы. Ручейком не наш родник заалел. Улыбнулась недоверчиво ты, Угостила мастеров тёмных дел Сладким мёдом. Ядовитой слюной Ты разбавила напиток в сердцах. На кровати я лежал, как живой. На подушке голова, и в глазах Что-то виделось родное тебе, Недосказанное в бездне ночей. Палачей судьба убила - судьбе Было не за что любить палачей. Колдовала ты всю ночь, до утра Отговаривала смерть от меня. Ко двору пришлись, вошли со двора В переливах голубого огня Смерть в обнимку с кособокой судьбой, Приказала ты: «К рассвету верни!» Но не сжалился рассвет надо мной. Ты, да я… …А между нами – они…

Олли ПРОВИНЦИЯ Пятнадцать километров от столицы – провинция… А дышится, а смотрится! Безоблачное небо Аустерлица… Так странно, что вослед никто не гонится, не сверлит взглядом стриженый затылок… Лишь называя ласковое матерным под мерный звон колоколов-бутылок, кадрятся парни с Манями да Катями. Особый дух расхристанного детства фантомный запах булочной разрушенной, и колобки из мякишного теста для воробьиного семейства дружного… Там пишется и думается просто, Там корни проросли и расползаются: я чувствую себя сегодня гостьей на маминой могилке мне б покаяться… Простишь ли ты, припомнишь ли обиды, загрузишь память образами давними… Но за твои москваречные виды домами не закрытыми, как ставнями, я отдала бы пару лет, не глядя, столичной жизни суматошно-вихренной. За лоскуток родной земельной пяди с истомой пыльной вечерами тихими…

Елена Бородина МЕТЕЛЬ А белобокая метель опять стрекочет по-сорочьи... В пустой больничной суете ты не один сегодня ночью: забвенье - черный мотылек, рождаясь в каждом хриплом стоне, бессильно бьется в потолок. Твои холодные ладони сжимаю, силясь удержать чужую жизнь на этом свете. Грызет болезненная ржа твое нутро - все тоньше веки, прозрачней профиль. Вопреки моим молитвам, ускользаешь по венам тоненькой руки в белесых шрамах. Не узнаешь... Ты не узнаешь, что в горсти успокоения - занозой слова последние: «Прости. Еще одну... хотя бы... дозу...»

Владимир Безладнов ПЕРВАЯ ШКОЛА ЖИЗНИ (Из стихов моего спаниеля Дюка Ирвинговича. Перевод с собачьего)

Мы родились слепыми... слабыми... но упрямо, В "кучу-малу" сбиваясь, старались повыше влезть И, согревая друг дружку, спали целыми днями, А когда просыпались – пищали, требуя есть. Мама ложилась – поодаль – и нам до нее добраться Было совсем не просто, но мы – слепые щенки – Ползли на молочный запах, толкая сестричек и братцев, Чтоб раньше других нащупать оттянутые соски. И не было ни пространства квартирного помещения, Ни колебаний света, ни звуков, ни прочих манков… – Были лишь три понятия… вернее – три ощущения: Холод… тепло… и пища! – мамино молоко. Но вскоре, – и против правды нисколько не погрешу я, Назвав тот момент самым главным, – у нас открылись глаза, И мы увидели маму – красивую и большую. И первого, кто подполз к ней, она принялась лизать… И подтолкнула носом к соскам, что поближе к паху – К самым набухшим и полным, к самым сладким соскам, Давая понять, что в жизни нет места сомненьям и страху, И нужно всегда быть первым, чтоб сытым быть наверняка. И с каждым кормлением мама ложилась от нас все дальше, И мы – не наощупь, а зряче – уже не ползли к ней, а шли, С трудом, спотыкаясь, шатаясь на слабеньких лапах, и даже Пытались бежать, чтоб скорее соски с молоком нашлись. Потом мы начали слышать, и ноги наши окрепли, И мы находили маму, где бы она ни была, И, словно хищная стая, добычу которая треплет, Ее загоняли в угол… валили… и – все дела! 20

И, наконец, когда у нас прорезались острые зубы, И мама от нас убегала и пряталась на диван: Ведь мы в ее плоть зубами впивались жадно и грубо – Придумали вредные люди бандаж на нее надевать, А нам поставили миски, и в них положили овсянку, Сварив ее не на мамином – на чьем-то чужом молоке. И мы научились, со временем, проглатывать пищу всякую, Чтоб плотно и впрок наевшись, спокойно дремать в уголке, И, если сумеешь, – сначала поесть из миски соседа, При этом, с рычанием грозным от всех охраняя свою, А если получишь косточку, но ты уже пообедал – То будь готов защищать ее в жестоком собачьем бою. Я думаю, что и люди – эти большие собаки – Учатся видеть, слышать, лаять и громко рычать, Учатся быстро бегать и не бояться драки, Чтобы повсюду первыми сладкую кость получать. Учатся доминировать в своей человечьей стае, Учатся тех, кто слабее, отпихивать мощным плечом… Принцип собачьей жизни – ни для кого не тайна: Если есть сила и наглость – всё тебе нипочем!

Петр Корытко ГОРОД Груб абрис труб над городом. И люди в нём грубы. Дымов косые бороды над ним, как знак судьбы: лежит он, запрокинутый, и дышит в облака, и колоколен скипетры дрожат в его руках... И небоскрёбов посохи на клочья небо рвут. И улицы без просыпу клаксонами ревут. А он - устал, стареющий субъект земных миров. Поникнул гордо реющий и стяг его... Старо в нём всё. И скомкано. И брошено в утиль блестящими осколками как мусор на пути...

Наталия Прилепо КАМЕНЬ В немоту небес, застилая ночь, Выдыхают птиц горы горлами. Небо прячет дно, небо мглой больно, Красной лентою да по чёрному Перечёркнуто. Сквозь морщины стен прорастает день, Словно старый дуб. Корни корчатся. Птицы пробуют голоса людей. Стал мне сыном сон. Одиночество Стало дочерью. Было – не было. Горы горбились. Горы грезили камнепадами, Звукам имени гулко вторили, В небо целились тридевятое, Рвали надвое. Был тягуч пещер заповедный зов. Антрацитом кос между пальцами, Неживым цветком, слюдяной слезой На ветру в песок рассыпалась я, В руки падала. У дурман-травы малахитовой На ладонях дождь стынул каплями, Серебристыми рвался нитями. Было – не было. В вечность кануло. Что мне, каменной…

Владимир Колодкин ВЕСНА НАД МОЕЙ РОССИЕЙ Уймитесь, метели злые! Рождаясь на свет в Крыму, Весна над моей Россией Уже укротила тьму. Снега залоснились гладко, Предчувствуя плоть воды, Протяжно вздыхает Вятка, На крепость пытая льды. И вновь мы душой богаты, Природа даёт сама Всё светлое, что когда-то У нас отняла зима! И Русь Небесам угодна, И светел церковный крест, И благовест льёт свободно Смирение в глубь небес, Сияет славянским оком Небесный аквамарин, И в ложе своём глубоком Вернулся в Россию Грин.

Номинация: «Поэзия для детей» 1 место. Обида. Владимир Безладнов 2 место. Последний снег. Владимир Колодкин 2 место. Бессонница мучит сверчка. Наталья Капустюк 3 место. Теплое ушко. Александр Граков 3 место. Считалочка. Валерий Цыбуленко 3 место. Карусели. Сергей Балиев Грамота. Рисунок. Сергей Кривонос Грамота. Осы! Мари Прусак Грамота. Филин. Сергей Саба Грамота. Гражданская позиция. Надежда Цыплакова

Судьи: Рустам Карапетьян – ведущий номинации Евгения Кац Фрида Полак Раиса Лобацкая

Владимир Безладнов ОБИДА (Из стихов моего спаниеля Дюка Ирвинговича. Перевод с собачьего)

Я всегда любил детишек. Я – веселый, добрый пес. Но сегодня на мальчишек Я обиделся… до слез. Вышел. Вроде, все в порядке… Настроение – okay!.. Вдруг, гляжу – на спортплощадке Кто-то режется в хоккей! Я об этом знать не знаю, А они, небось, полдня Шайбу клюшками гоняют!.. И – заметьте – без меня!.. Пусть каток еще не залит – Все равно уже зима! И играют, мне на зависть!.. Смех, веселье, кутерьма!.. Как же так?.. Да разве можно – Без меня… в моем дворе?!.. Я бегу к ним, чтобы тоже Поучаствовать в игре, Чтобы вместе, хоть немножко, Поноситься, подурить… А мой лучший друг Сережка – Хвать меня!.. И говорит: «Ты бы нам бы не мешал бы!.. Можешь задом не вилять!.. Эй, ребята!.. Прячьте шайбу! Дюка вышел погулять!». 26

Ладно-ладно… «друг» Сережа!.. Раз ты так... – ответ простой: Ты моих игрушек тоже Не получишь, ни за что! Ни бутылку из-под колы, Ни колесико, ни мяч, Ни гантельку, ни подкову Не увидишь ты, хоть плачь! Я в своих решеньях быстрый: Дружба врозь!.. – Имей в виду! Больше я к тебе… на выстрел, Ни за что не подойду. Стану жадным и капризным. Грызть игрушки буду сам. Даже порванную клизму Пожевать тебе не дам! Вот тогда-то ты попляшешь!.. Вот тогда ты будешь знать, Что такое дружбу нашу На хоккей зимой менять!

Владимир Колодкин ПОСЛЕДНИЙ СНЕГ Последний снежок заблудился в апреле, А может, как дети, немного проспал Повис, попорхал, покружился без цели, Совсем растерялся: куда я попал? Куда подевалась любимая стужа? Пропал Снеговик — замечательный друг. И понял снежок — никому он не нужен, Заплакал и сделался дождиком вдруг! И сразу былинки подняли ладошки, Для этих чистюль каждый дождь - благодать, Со смехом куда-то попрятались мошки, Хихикают рядом, а где - не видать! И падали капли легонько, не больно, Разбуженный тополь их быстро считал, А дождик от радости прыгал довольный, Что снегом родился, а дождиком стал!

Наталья Капустюк БЕССОННИЦА МУЧИТ СВЕРЧКА Сверчку неспокойно за печкой, Бессонница мучит сверчка. Не скрипнет однажды крылечко, И дверь не откроет рука… За Образом пряные травы, Две шторки на тусклом окне, Старик терпеливого нрава Уже не вздохнёт в тишине… А завтра проворный бульдозер С землёю сравняет их дом… Сверчок тихо сетует розе И сушит слезу рукавом… Ему неспокойно за печкой, Сердечко болит у сверчка. И жаль обжитого местечка, А жальче ещё – старика!

Александр Граков ТЕПЛОЕ УШКО Солнечный зайчик Тёплое Ушко Утром, чуть свет, появился в окне. Прыг - на диванчик! Скок - на подушку! Так и забрался в кроватку ко мне. - Спишь, лежебока? Зайчик хохочет, А за окошком танцует Весна! Слышишь, сорока С ветки стрекочет Манную кашу сварила она: Небо с ватрушкой Белое-белым, Посередине - солнца кружок... Тёплое Ушко Лучиком смелым Нос мой щекочет: - Вставай же, дружок! Встала послушно, Села в постели, Вместо: - Приветик! - сказала: - А-ап-чхи! ...С зайчиком дружно Кашу мы ели И сочинили вот эти стихи.

Валерий Цыбуленко СЧИТАЛОЧКА Раз, два, три, четыре, пять научился я считать: РАЗ - картина на стене, ДВА воробышка в окне, ТРИ окна у нас в квартире, а углов - всегда ЧЕТЫРЕ! Из-за шалостей своих я стою в одном из них... Если пальчики сгибать, то выходит цифра ПЯТЬ. РАЗ-ДВА-ТРИ-ЧЕТЫРЕ-ПЯТЬ, долго мне в углу стоять?..

Сергей Балиев КАРУСЕЛИ Карусели, карусели! Круг за кругом хоровод! Все успели, все уселись? Приготовились, вперед! И без устали и лени, По орбите круговой Мчатся кони и олени По земле - и над землей! Над домами, над рекою, Выше верхних этажей! Мы не всадники с тобою Космонавты мы уже! Карусели, карусели, Вы - от космоса ключи! Вновь успели, вновь уселись И "поехали" кричим! И несется смех по кругу! Веселиться нам не лень. И гоняться друг за другом Мы готовы целый день!.. Стало тихо на площадке, Разбежалась детвора. И олени, и лошадки Отдыхают до утра.

Сергей Кривонос РИСУНОК Лучи заиграли в окошке, На улице стало теплей, А Оля старательно кошку Рисует в тетради своей. Минута идет за минутой, Но выглядит странно тетрадь, У кошки шесть ног почему-то, А вот почему - не понять. Лишь брат ее меньший, Антошка, Сказал, рот раскрыв до ушей: "Шесть ног для того, чтобы кошка Быстрее ловила мышей".

Мари Прусак ОСЫ! Загляни за поворот Там увидишь осень. Прибавляют нам хлопот В это время осы. Как хозяева они Лезут в таз с вареньем. Сколько ты их ни гони Лишь гудят с презреньем! В гамаке братишка мой Ел, качаясь, грушу, Так примчался целый рой Грушу эту кушать! Квас созрел - они уж тут, Ползают по банке... Жизни, в общем, не дают Эти хулиганки! Мы их - в дверь, они - в окно. Целый день сраженье, Хоть признали мы давно Наше пораженье. "И откуда столько ос?" Бабушка вздыхает И с ватрушками поднос Марлей накрывает. Но вчера нас ждал сюрприз Папа красил рамы... Заглянувши под карниз, Вдруг зовёт он маму: "Вот оно, гнездовье ос, Шарик серебристый!" И у всех в глазах вопрос: "Мы же не фашисты?!" 34

"Сжечь бы надо их", - сосед Нам сказал с ухмылкой. Услыхав такой совет, Братик мой захныкал. Груши спелые отнёс Он им в сад на блюде "Папочка, не жгите ос! Осы - тоже люди!"

Сергей Саба ФИЛИН Филин ночью ухал, Слушал в оба уха. «Кто дразнил его в лесу? Повторял кто? У! У! У!» Веселилось эхо: «Злится он! Потеха!» Филин же смотрел, смотрел, Клюнуть эхо он хотел. Невидимку эхо, Рассмешило это. Подлетало близко, Высоко и низко, То терялось в чаще, То звучало чаще. Филин ухал до утра И сегодня, и вчера. Ночью спать боялся, Эха испугался.

Надежда Цыплакова ГРАЖДАНСКАЯ ПОЗИЦИЯ (шутка) Я сказал сегодня Наде Шевельковой: «В зоосаде Тёти взрослые и дяди Обижают обезьян А ведь это наши предки! Трудно жить в немытой клетке, Не видать бананов деткам!.. Нужно им помочь, друзья!» Порешили целым классом: Понесем проблему в массы. Предложил Серёга Власов: «Нужно выставить пикет!» И с плакатами протеста Ходим мы у «Зоотреста» (Это всё - учебы вместо!) Снимки выложим в Инет. Протестуем две недели, Мамы-папы обалдели, Носят нам еду (под елью И сейчас Серега ест). Школа акцию открыла «На защиту гамадрила!» Директриса - не горилла Уважает наш протест. Полицейские боятся Им нельзя с детьми сражаться, Губернатор с мэром, братцы, Нас поддерживают — вот! Мы горды успехом акций Подтянулись иностранцы... Так хотелось бы остаться Здесь на следующий год! 37

Только Колька Вересайкин Предлагает булки-сайки, Фрукты, сладкое и «пайки» Переправить в зоосад, Прекратить жить штабом-стаей, Чёрной грязью зарастая: «Скоро сами с шерстью станем Кто в том будет виноват?» ...Этой ночью теплой, темной Сон привиделся мне стремный: Словно я теперь огромный Рыжий (серый?) павиан И сижу с плакатом в клетке, Где валяются объедки, На плакате — почерк Светки: «Поддержите обезьян!»...

Номинация: «Поэмы и циклы стихотворений» 1 место. Мартовские хроники. Татьяна Коновалова 2 место. Посиделки с классиками Серебряного века. Ольга Уваркина 2 место. Его Величество Слово. Галина Пиастро 3 место. Сны по реке. Тейт Эш 3 место. Сказка о Юки-Онна. Владимир Безладнов 3 место. Мой поселок покоем объят… Сергей Кривонос Грамота. Деревьям. Сергей Ворошилов Грамота. Поэма о Победе. Александр Граков Грамота. Крымский дневник. Аркадий Ляховецкий Грамота. Пред ликом Родины святой. Владимир Колодкин

Судьи: Алексей Хазар – ведущий номинации Ирина Бжиская Надежда Коган

Татьяна Коновалова МАРТОВСКИЕ ХРОНИКИ А я здесь ещё… На другой стороне Земли: От меня - на юг, вверх тормашками Травы жёлтые полегли По краям озер с черепашками. Промокают на берегу Заэкваторные орешники, А я здесь ещё... берегу От морозов в саду скворечники. Потемнеет, начнет парить Под весенним лучом завалинка, И сосульки звенеть и бить Станут в фортку, как в наковаленку. В непонятках: то – сыпь, то – тай, То, как белый пух, то - с изъянами, Снег последний - шалтай-болтай Снимет хворь грязевыми ваннами. А в полях уж - грачи… грачи… А по грядкам – бродяги-скворушки. А под грядками – калачи: Червячки да жучки-заморыши. Хорошо! Значит, ждать с руки, Все, что в тьме заоконной блазнится, А поют, увы, - петухи... Тоже птица, однако - разница... Вспомнить былое… В провинции март - нисколько на март не похож: белый-дебелый, вьюжная скукота. Алиса Петровна в чашке бодяжит ёрш: чай с молоком и спрашивает кота: «Ты помнишь, какая погода была когда?» – О, да… Ты была красотка… - мурлычет кот. 40

Алиса Петровна смотрит в окно - туда, где мартовский заяц думает, что не врёт. – Давай-ка разбудим мышь, - говорит она и кличет тихонько: «Сонюшка, выходи!» И Чешик смеется, значит, уже весна, поскольку из глаз Петровны пошли дожди. И вот эти трое счастливы - март потёк, и завтра к столу - сосульки из леденцов, и стоит бежать по кругу ненаутёк, и вспомнить былое под запертый бой часов. «…Така весна...» На деревне метельно нынче: «…така весна...» баба Катя к приезду зятя печет блины и малёхо жалеет, что дочь у неё одна, потому что блинов давно не едят сыны... Не едят, не спешат, не едут который год, видно, кущи родные милее издалека... А из всех мужиков у бабушки – чёрный кот покоритель мышей, сметаны и лежака. Баба Катя взбивает тесто, глядит в окно, за которым март и ветер взбивают снег. Но она, улыбаясь, думает: "Всё одно надо ждать, печь блины, думать о весне". И кипят у печи - работа и самовар, и на блюде цветёт румянцем гора блинов, и в горшочке с желтющим маслом поёт пожар: «Как же жаль, что её блины не едят сынов…». Самовар, распалившись, поддакивает: «Ничего! Вот заварим с душицей чай… Вот приедет зять… А весна, что родится за морем, - ого-го... Молодая... своё успеет от жизни взять».

Масленичное Молодуха-весна набелила лицо, До отвала наелась румяных блинцов, Уморилась, взопрела, уснула. А у нас к выходным намечался пожар По сжиганию зимнего скулежа И игра «успевайте до стула». А у нас, местечковых, немного забав, Разве что: «за весну», «за любовь» и «за баб». И ещё - по субботам - танцульки. А она где-то спит под оркестрик ветров В снеговых переметах крестьянских дворов, Видно думает, что в Акапульке. А ко мне в воскресенье приедут внучки На блины, на сугробы до плеч, шашлычки, И я думаю: «Вдруг обнаружим В эпицентре всамделишной снежной горы Раскрасавицу, спящую до поры, А назавтра - сосульки и лужи...»

Ольга Уваркина ПОСИДЕЛКИ С КЛАССИКАМИ СЕРЕБРЯНОГО ВЕКА

Чёрный туалет " К её лицу шёл чёрный туалет..." Игорь Северянин

К её лицу шёл чёрный туалет, К венкам и гробу – траурные ленты… Рыдал оркестр, сияли позументы, Несли медали, ордена, портрет… На нём, в величье боевых наград, Запечатлён был маршал престарелый, Он много пользы для России сделал И вот, в последний путь, как на парад… За гробом – «безутешная» вдова, (На вид - лет двадцати пяти, не боле) Что с маршальским внучком училась в школе, Имела «виды», а теперь «права»… Как чёрный ангел, что упал с небес, Она была бледна и молчалива… Платочек кружевной порхал игриво, Во взгляде томном притаился бес… Актёрские уроки мастерства, Без сцен и рамп, без зрительских оваций, Жена прошла. И надо ли стесняться? Она жива, и драма не нова…

Это было не раз… "Это было не раз, это будет не раз..." Н.Гумилёв

"Это было не раз, это будет не раз": Озарит тёмный грот небосклона Нарисованный Вечностью лунный анфас, Чуть насмешливый и удивлённый… Невзирая на возраст во все времена, Зачарованы магией света, Будут плакать, молиться и сладко стенать, Бредя рифмой, земные поэты, В неподдельно духовный впадая экстаз В миг слияния мысли и чувства… И столетья не могут постичь эту связь Между светом, душой и искусством… Никогда "У раздумий беззвучны слова..." Иннокентий Анненский

У раздумий беззвучны слова… В отраженье зрачков – мир за гранью, И язык прилипает к гортани. В этот миг: ни жива – ни мертва. Память мыслей… Обратный отсчёт… Берега безнадёжности… Даты… И звонок полуночный, проклятый, Как судьбы роковой поворот… 44

Дальше – тьма, стылых дней череда… В зазеркалье бессильно аукать… Мне не спеть не рождённому внуку Колыбельной… Не спеть… Никогда… На погосте «Немь лукает луком немным»... Велимир Хлебников

«Немь лукает луком немным»... На погосте божедом*, Не блаженный, не баженый*, С-под рожона* слышит стон. То сокочет* по-сорочьи, (Духом, знамо, не святой)… Шевелится в теми ночи Кляч*, окутанный китой*… То рыкает по–бирючьи*, Аки злыдень аль ведьмак, Словно в бок воткнули крючья, И от боли он обмяк… Страшно гаркнуть ротовиной, Враг коварен и сметлив. А рожон наполовину Показался из земли… Ухватив рукой шабалу*, Страж, оттопком* всё круша, Бил по ней, пока кричала Ненакщённая* душа… 45

***** * Божедом — сторож на кладбище, могильщик, сторож, Баженый — любимый, от слова «бажать» — любить Рожон — острый кол, укрепленный в наклонном положении. Сокотать — стрекотать Кляч — короткий шест, распорок. Китина, кита — стебли долгоствольного растения. Бирюк — зверь, медведь. Шабала, шебала — баклуша, осиновый чурбан Оттопок — стоптанный, изношенный башмак накщать - накстить людей, детей, накрещать, накрестить

Сон "Вижу сон. Дорога чёрная..." С.А. Есенин

"...Вижу сон. Дорога черная..." На распутье – тополя… На одном из них под кроною Чуть колышется петля… Для кого висит, пеньковая? Шеи нет и головы… Захрапел мой конь, подкованный, Оглашая ржаньем высь… То ли совы, то ли вороны, Сам никак не разберу, Разлетелись во все стороны… Я кричу… Сдавило грудь… Ни души и ни селения… Бьёт копытом вороной. Три перста сложил к молению. Видно, смерть пришла за мной… Онемел, как будто выжатый, Озираясь, духом сник: Над верёвкою, повыше-то, На меня глядел двойник… 46

На охоте "Вешние капели, солнопек и хмара…" Н.А. Клюев

«Вешние капели, солнопек и хмара…» Не люблю апрелей, хоть ещё не старый. Но ступенькой к лету и дорогой к маю Я душой поэта слякоть принимаю... В месиво распутиц, выйдя на охоту, Постреляю утиц утром, по восходу… В армячке потёртом, по лугам шагая, Я похож на чёрта, кем детей пугают… Посижу на взгорке. Надо ль торопиться? Съем краюхи корку да запью водицей. Аппетит неважен. Сонно веки смежив, Я ухой стерляжьей безрассудно брежу. Эх, начну рыбачить, убегу в путину! (Уток, хрен собачий, затянуло в тину)… Скоро буду сытым… Рыба – это пища! Но дано пииту петь о жизни нищим… И не быть мне золу, суждено родиться Чистым, аки голубь, божескою птицей… Душа "...Любимое со мной. Минувшего не жаль..." Максимилиан Волошин

«Любимое со мной. Минувшего не жаль…», Сказала я, в кровь обжигаясь ложью. Болит, болит давно… а рана всё свежа… Душа нагая мчит по бездорожью 47

Лошадкой… Грива вбок... Бубенчики звенят… Седло в пыли, и седоки слетели… Любимых больше нет навеки у меня. Стихи - родня… Мели, душа-Емеля! Шутить ей, песни петь… /«Ни дела, ни путя»/, Врачуя под луной свои каверны… А звёздные миры заманчиво блестят. Знать, в гости ждут, да не на чай, наверно… Всему и свой черёд... Мой чуткий микрокосм Растает там кусочком рафинада, Целуя рой монад в далёком – далеко И ставший сам божественной монадой… ……………………………………………….. Снимаю по ночам свой трикстерский колпак И слабость слёз могу себе позволить, Покуда спит «без ног» весёлая толпа, Лелея сны без памяти и боли…

Галина Пиастро ЕГО ВЕЛИЧЕСТВО СЛОВО В нём все мои стихи представлены, практически, И те, что напишу, и что писала встарь… Их лишь рассыпал на слова Орфографический Словарь. 1. Всё, что дальше, примите признаньем в любви к вам, Слова. Сколь обязана вам – потому обращаюсь с заглавной. Знают книжный, но я говорю про словесный «развал» – С вами мыслимо мне, интересно, полезно, забавно. Досягаемо всем, слово собственной жизнью живёт, Родословную помнит и судьбу, иногда не простую. У кого-то на памяти его притесненье свежо. Кто – лихачит, дерзит. Кто – всегда соответствует струям. Тайны слова услышать – так к уху подносят рапан – Их осмыслить. Вблизи рассмотреть и руками потрогать. С этим вот – пошутить: раньше с ним я бывала груба, С этим, может в предвзятости, буду беседовать строго. Чтоб не только для пользы, поддержки меня, стиховой, Ощутить слова суть, самостийную значимость, ценность. Отплатить за служенье хочу им признаньем, с лихвой, За всю их выразительность, ёмкость и метко-прицельность. 2. Так скупец вожделенно откроет со златом сундук, Упоеньем объят, вынимает богатство горстями, Замедляя дыханье, под сердца восторженный стук, Их подносит к глазам, даже с нежностью гладит перстами. Драгоценные камни – что мне в них, ведь они – вне меня, Но звучанье названий мне дарит восторг и блаженство. 49

Я их все обменяю… на их имена у менял: Ювелирная страсть дарит меньше, чем слов совершенство. Жемчуг – женщина в горсть набрала слёзы нимфы морской, Жженье горести слова сквозь толщу воды и столетий. Изумруд – изумление сменится тихой тревожной тоской, И замрут «талисманы Исиды» на перстне, её амулете. Это капля напитка бессмертья синевою застыла – сапфир, Что несет благодать самому громовержцу Юпитеру (Зевсу). Вот другое созвучье: тяжелою поступью статуй – порфир, Чтоб возвысились цезари в жизни и в смерти над плебсом. Фирюза, обещание счастья, победитель-«пируз» – бирюза. Философская мудрость – ипостась камня жизни, нефрита. Блеск камней и загадочность слов, как восточный базар… Погребальная почесть – скарабей-сердце, из лазурита. 3. Как зависит от слов моё каждое стихостроение: Его форма, идей воплощение, их облицовка. При подборе из лексики – с собой постоянные прения: Подойдет ли эпитет? Обозначит ли пиком концовку? Связки слов, будто табор, в глазах – показные наивности, Норовят всем кочевьем и в моём разместиться катрене. На поверхности слой лёгких фракций, клише, очевидности – Так кочуют они меж поэтами в жажде укорененья. Ну, а эти – затёрты, истасканы. Девкой гулящею Обращаются в круге стихов, предлагаясь в бесстыдстве. «Неразборчивый в… связках» поэт, сразу примет, обрящет их, Мол, не всё ли равно, чем пополнить душевную сытость. Это, хоть и не пряталось, не пришлось ко двору оно ранее, Ожидало свой час в одиночестве долгом и гордом, Словно Грэя – Ассоль, дева – принца из сказки, избранника, Чтобы парою стать, завершающей рифмы аккордом.

Основательны, мудры, степенны слова-долгожители, А юнцы норовят перебить их всех дерзостью-сленгом: Мол, занудна умеренность, чопорность их, положительность – На истории склады бы сдать эту рухлядь-телегу. Ох, вы, новослова-ребятишки – не ершитесь так, дерзкие, Ведь, возможно, потомки и вам бросят: «Анахронизмы». Все слова возникали когда-то. Забвенье – издержки их. И, как люди: прорвутся лишь те, у кого есть харизма. Миг восторга – увидеть, как нечто, предельно знакомое, Явит вдруг королевскую стать и достойность престола. Понимаешь: удача. Пришло. Долгожданно. Искомое Его Величество Слово. 4. Среди ночи проснулась, а вокруг – катавасия. Лайка, взяв балалайку, бьёт бокал бакалейный. Хлопнув, плюхнула плаха оплеуху. Расхвасталась колея: околев, стала узкоколейкой. Народ-донор надруган, надорван. Нарядно площадь плещет плащами, полощет полотнища. Мадридской Пасео дель Прадо парадна, Ропщет под топорами, топорщится рощица. Переписки, приписки, препоны с прописками: Подрядчик раздачи рабочих бродячих. Нувориши, воришки. Бомонд, моды писки. Не на рублики: брюлики, на Рублёвке сруб дачный. Эти двое, бокалы поставив на стойку, Утверждали, что ночью спускались с гор лани. Вероятно, хмельную глотнули настойку, Если, стоя в обнимку, распевали, горланя: – Положив лопаты в стопки, За стеною крепости Распивали парни стопки Зелья высшей крепости: 51

Дал историк им на клад Верную наводку, Но произошёл наклад – Набрели на водку. Так слова хулиганят: ни стыда и ни совести. «По страницам словарным!» – смех сдержав, я прикрикнула. Как смогла, навела угомон развесёлости: Пресекла эти… римские ночные каникулы. 5. С ними можно играть, к ним можно испытывать нежность. С соло слов баловство занимает меня неспроста: Если ведьмы и лешие – всё это нечисть иль нежить, Значит, нежиться – это, на время, …кикиморой стать? Как будто рукой раскачала тяжёло-пастозное: баловень. Отчаянный вызов, черта и обрыв: ну и пусть! Но долгое грустное эхо останется после: забавное. И как быстротечно и хрумко звучание этого: грусть. Крутобока, фасониста, важно в печке пыхтит кулебяка. Как болотный огонь заманил омонимикой блок. Эксклюзивом звучания «о» перед «а» затянула клоака. На поверхности – «по», блямкнул под воду – «пла», поплавок. Иногда ощущенье, что не я, а они меня выбрали, Свои тайны доверили и повели за собой. Я их слушаю, слушаюсь и трепещу всеми фибрами: Ведь они не простят мне на фальшь и слезливости сбой. 6. Если это представить моим завещаньем поэта, Если вдруг сохранится отрывком, катреном, строкой, Мой пра-…-правнук в другие сто лет передаст эстафету, И, меня вспомянув, текст напишет, примерно такой: «Как посланье в века, вам 52

от предков протянуты руки. Рад, коль строчки читаете, значит, помните буки, азы... И тебе как поэту, грядущему пра-пра-пра-… внуку: Не позвольте, чтоб в вашем столетье, умер русский язык! Я посланье пишу вам в две тысячи двести десятый: Нет, нельзя, чтоб иссяк, засорился источник- родник. Вы держитесь его, ведь он страстный, искрящий, богатый, Единящий нас в мире, как и предков, великий язык. Осторожнее с натиском слов-чужаков, арготизмов, На глобальность, с претензией ряда других языков. Взяв другой как родной, ты становишься пленником, prisoner. Это может сказаться основой для явных оков. Он не должен пропасть среди желтизны иероглифов, 53

Спецпредметных тезаурусов, штампованных видеофраз. Его чувствуйте сердцем, своим врождённым спектрографом, Несмотря на влияние улицы– межгалактических трасс. Как Земля, пусть извечно останется ориентиром он. Изучая, да хоть … марсианский как моды заказ, В молодёжных тусовках резвясь, Млечный путь эпатируя, Но должны сохранить как наследие – мощь, красоту языка!» 7. Полог задёрнула ночь. Извечный спутник поэзии – Месяц-гондола плывёт, во тьму погружая весло… На чёрном бархате неба видится отблеск созвездий Ожерельем из слов.

Тейт Эш СНЫ ПО РЕКЕ Считает ночь очередной убыток: тех, кто проснулся вне календаря Е. Миронова Мефистофель: «Осуждена на муки!» Голос свыше: «Спасена!» И.В.Гёте Что делать, Фауст А.С. Пушкин

1. Это лишь сон, дорогая, сопит в руке. Люди добры к юродивым, снам и иже… Вынесет нас на берег порогом ниже Вечность, неспешно плывущая по реке. Спи. Мы и сами сегодня – вода, вода, Капельки пота на облике светлоликом… Матери наши к утру изойдутся криком, Выдавив нас, как из тюбика, навсегда. Волны качаются, ялик сорвав с цепи. Кем-то уныло бубнится то гимн, то сутра. Я помолюсь, чтобы здесь не случалось утро… Время кончается. Спи, дорогая, спи… 2. Сон обернулся кошмаром. Наш страшный Бог Смотрит в родильный ад мириадом окон. Бьюсь на руках, как висящий на лёске окунь – Выдохни, Господи! Воздуха нет на вдох!..

Лёгкие сводит от смога и сквозняка – Видимо, ангелы курят в регистратуре. Выхода нет. Остаётся припасть к микстуре С привкусом материнского молока. 3. Дальше не помню... Обрывки дурного сна В руки услужливо тычут подделки быта. Вихрем мелькают дороги, дрова, корыта, Лужи – и сверху, как лозунг, висит весна. Детство, за санками следом, ушло под лёд. Юность увёл за собою поэт-скиталец. Взрослость приходит – Когда, Проколовши палец, Ты машинально в аптечке находишь йод. Чуть удивившись – фонтанчиком кровь не бьёт. 4. Приколоты бабочки к листьям, как белые брошки. Белеет распятие. Запах забвенья разлит. Ты снишься босой, Рассыпающей хлебные крошки. Десяток синиц разметает их с каменных плит. Седеющий воздух – как пыль на пустой колыбели. Туман семенит, опершись на трухлявый костыль… … Здесь я просыпаюсь... До встречи – четыре недели. Синицы с окна потревоженной стайкой слетели. И всюду рассыпаны крошки, упавшие в пыль. 5. Дверь старчески скрипит от сквозняка. Крест облупился в пожелтевшей нише. Десница у Всевышнего крепка – Без промаха шутить, наверняка. У дома скорби даже дождь потише… 56

Безумны все, но здешние – вдвойне. Обрывки душ тряпьём на самом дне Набросаны в старухе и младенце. А вот и ты… Едва идёшь (дыша ль?), Привычным жестом кутаешься в шаль. А на плечах белеет полотенце… 6. Мы проиграли. Жизнь пошла ко дну. 7. Глотает ночь размокшую луну, Запив лекарство лужей придорожной. От каждого дождя бросает в дрожь, Ной? Я точно так же сорок лет тону В воде, вине, беспамятстве… Ко сну Зовут всё реже. Тошно видеть сушу, Звонить на небо сорок раз на дню, Хлебать в корчме прокисшую стряпню. Пропить пальто, забыть в кармане душу. Искать по объявлению… Найти… И что с ней делать, Господи прости? 8. Мне скучно, бес. Такая тишина, Что вянут мысли. Дай хотя бы спама… Полночи жду, дурея от вина, Когда квадрат Малевича с окна Сползет, и утром включится реклама Прохожих, тротуаров, площадей.

Мне скучно, дьявол. Здесь, среди людей, Где каждый ключ к душе – для взлома кован. Любой делец страдает от жулья, И каждый смертный – в ящичек жилья Еще при жизни плотно упакован. Мне скучно, бес. Не лечится тоска… Жизнь прожита со всеми потрохами. Осталось пыль стряхнуть с воротничка, Очиститься от смертного греха, И, причастившись новыми грехами, Латать своё безумие стихами, Пока не скажут: «Хватит. Выходи». Любое сердце скорчится в груди, Когда такая вечность впереди… 9. Сон затянулся. Петлёй. Табурета нет. Лыбится всласть, перегаром дыша, корнет. Площадь бушует, белеют вокруг кокарды. – Смерть святотатцу! – Повесить его! – Долой! Адмиралтейство уткнулось в грозу иглой. Воздуха!.. Связаны руки. Верчусь юлой… Смерть не приходит. Карга заигралась в карты. Нужно проснуться! Проснуться... Под лязг цепей Двое меня неумело уносят с плаца В дебри соборов, михрабов, пустых палаццо. Чашкой черпнув из реки, предлагают – пей. 58

Пью. Пью… И больше не хочется просыпаться... Впрочем, теперь уже некуда просыпаться.

Владимир Безладнов СКАЗКИ О ЮКИ-ОННА* Я не люблю скоморошества И пустословия праздного – Дутых историй, умело Яркими красками крашенных. Сказок на свете множество. Сказки бывают разными. Я расскажу черно-белую – Страшную: «Небо беззвездно-черное Тучами занавешено. Воет метель февральская, С редкими промежутками. Вечно бродить обреченная Страшная Снежная Женщина – Грозная и прекрасная, Жуткая – Мрачно кружит по Японии В белом метельном облаке, Входит в рыбачьи хижины, Входит в дома богатые… Грозная и спокойная: Холод в бесстрастном облике, Взгляд – на весь мир обиженной Статуи. Сила её сокрушительна: Ни при случайной встрече вам, Ни за засовами прочными Не уберечься от демона. Жизнь или смерть – решит она (И не дано вам третьего!) – Хищница полуночная… Где она 60

Рыщет ночами холодными, С ликом, белее извести? Может, стократно размножена, Всюду за нами охотится? Где она, вечно голодная? Может, она поблизости? Этого знать мы не можем, но… Хочется. Из темноты базальтовой Слышится вьюги пение… По потолку расползаются Тонкие белые линии… Словно водою залитый, Гаснет огонь, с шипением… Стены и пол покрываются Инеем… Думаете, вам блазнится?.. Дальше, мол, груз своих бед нести?.. Нет! Ваша смерть приближается – Грозно… не зная усталости… И для нее нет разницы Между богатством и бедностью, Юностью и уважаемой Старостью. С ней невозможно справиться. Вы беззащитны – помните! Раз уж судьбой так назначено – Сопротивляться не нужно вам. Миг – и она появится Из ниоткуда в комнате – Белая… полупрозрачная… Вьюжная… Пассами рук леденящими Вас превратит в изваяния – 61

Снулые… безответные… Новые жертвы выберет И, наклонившись над спящими, Чтобы забрать их дыхание, Лица их бледностью смертною Выбелит…» Это простая история Тысячелетней давности, Но сохраненная в вечности – Сказка о странной нежити – О Юки-онна, которая Видно устала от данности, Вдруг, захотев человеческой Нежности. Я рассказал бы, в подробностях, Будь я поэтом лирическим, Как она, без разрешения Древних богов Японии, К людям, с опаской и робостью, Вышла в людском обличии… Как предрекали лишения Они** ей… Как, поборов искусственность Собственного поведения И позабыв о скитаниях, Женщиной стала обычною… Как научилась чувствовать… Как к ней пришли сновидения… Как появились желания Личные… Как познавала трепетно Наши людские истины… Как, не увидев в ней прежнюю, Люди смогли понимать её… Как свое счастье встретила… 62

Как полюбила искренне, Стала женой и нежною Матерью… Стал бы рассказ мой обещанный Приторной сентиментальностью – Годной в любом издательстве Пошленькой розовой повестью. Только столкнулась женщина С нашей людской ментальностью – Жадностью, злобой, предательством, Похотью. И, не стерпев унижения, Вспомнив былое величие, Опыт убийства вспомнила (Видно, он выгорел в ней не весь), И появилась – для мщения – В прежнем своем обличии. Только жестокость дополнила Ненависть! К тем, кто нас «кормит» эрзацами… К тем, кто обогащается, Строя на наших несчастиях Личное благополучие… Вместе с другими мерзавцами, С легкостью расправляется В подлом обмане участвуя, С лучшими… К наглой «элите топовой» В князи из грязи вышедшей… Я бы хотел, чтоб вы поняли: В черной работе – честная, Нежить, как прежде, топает В грязи эпохи нынешней, Только сегодня в Японии Тесно ей. 63

Сопками сахалинскими, Льдами пролива Татарского, Тропами дальневосточными К нам она приближается Через просторы сибирские, Через отроги уральские… Вряд ли она над порочными Сжалится! Бойтесь ночами холодными Те, кто других обидели! Те, чье существование Подлою ложью опутано! Нынче её – голодную – Уж на Рублевке видели… Бойтесь её дыхания! Тут она! ***** * Юки-онна – Снежная женщина. ** Они – общее название японских демонов.

Сергей Кривонос МОЙ ПОСЕЛОК ПОКОЕМ ОБЪЯТ… *** Нынче молчалив и светел сад, Нынче осень щедро золотится. Кажется, дома — большие птицы: Ставнями взмахнут и полетят. Вздрогнет удивленно мир кругом, Потому что над пожухлой далью Поплывет поселок косяком С тихой журавлиною печалью. Он покинет край не навсегда, Полетит к теплу, вздыхая тихо, Здесь ведь укрепились холода, Холода сплошной неразберихи. И над вечными Добром и Злом, Небо разрезая безрассудно, Устремится вдаль за домом дом, Унося встревоженные судьбы. На покинутой земле мороз К многоцветию добавит сини, Тихо ляжет на поляны иней Жгучим сгустком непролитых слез. И земля, не зарыдав навзрыд, А любя и грея, и жалея, Ветками деревьев заслонит Тех, кто зимовать остался с нею. *** А в крае родном в облаках паутиновых Запуталась, сонно колышась, заря. И тихо качает листочек осиновый Разлитую солнцем печаль сентября. 65

Там летней порою яснеет под радугой Прошитый дождинками неба лоскут, Там вновь оживают забытые радости И так же, как в детстве, счастливо живут. Мы столько раз преданы, столько раз проданы В безликих уютах комфортных квартир, Что думаем часто о маленькой родине, Где детства остался доверчивый мир. Где клены приветливо ветки раскинули И куры освоили край пустыря, Где тихо качает листочек осиновый Разлитую солнцем печаль сентября. *** Мой поселок покоем объят, Над гнездом непоседливо птица хлопочет. Стал на цыпочки сад, словно ветками хочет Удивленное небо обнять. Неспроста птичий голос воскрес, Это вновь соловьи начинают поверку. А мне кажется, каждый из нас — это ветка, Что стремится достать до небес. И, застыв посреди васильков, Глядя в их полевые, веселые лица, Понимаешь, что ты — небольшая частица И небес, и полей, и цветов. *** Калитка, двор, грустит беседка, В закат впадают облака, И плачет сломанная ветка, Склонившись к чашечке цветка.

День не спешит, не суетится Уйти никак не хочет прочь. И мечется заря, как птица, Крылами отгоняя ночь. Я к ветке подхожу, а выше Над мудрой тишиной земли, В глазах прохожих отразившись, Плывут устало журавли. И небо радостно качнулось, И над немой тоской полей Упрямо ветка потянулась К высоким кликам журавлей. *** Над горизонтом кудрявятся ветры. Вновь по-весеннему птицы поют, Спрыгнув с рассветных лучей, словно с веток, Гнезда проворно на облаке вьют. Тени — и те нынче светом прошиты, Старенький клен стал похож на юнца, А из гнезда, что на облаке свито, Смотрит заря робким взглядом птенца. *** Дремлет сад под присмотром звезды, От земли белый свет устремляя до неба. Дни просторнее стали весной и длиннее, Потому что в цветенье сады. Кто-то щедро разлил тишину, И в поселок веселое утро заходит. Может, в том наивысшая мудрость природы, Что она подарила весну.

Никаких не свершилось чудес, Просто скинули хмурость дремавшие рощи, Просто стали улыбчивей люди и проще, Отразившись в лазури небес. Все проходит — порядок такой. И веселость рассвета умрет в одночасье. А в садах белый цвет умирает от счастья, В красоте растворившись земной. *** Заблудиться в ковыльном краю По рассветным тропинкам ушел я, И один среди поля стою, К воскрешению чувств воскрешенный. Все туманы в котомку собрав, Побреду по нехоженым травам, Хорошо ведь побыть среди трав, Среди звонкой росистой отавы. Вот задумчиво трогаю куст, Что стоит, так нежданно согретый Теплотою нахлынувших чувств Посредине беспечного лета. Журавлиный появится ключ И в туманистом небе утонет, А в траве заблудившийся луч Унесу я сегодня в ладонях.

Сергей Ворошилов ДЕРЕВЬЯМ «Деревья! К вам иду!...» Марина Цветаева

Деревьям Пьяный маем уйду в весну, В мир древесный живого клея. Обниму, как сестру, сосну, От смолистых волос хмелея. К белой коже прижав висок, Расцелую берёзе кисти, Пригублю сладковатый сок С ароматом грядущих листьев. Тронув колкость еловых грив, Отрезвею в дремучей тени. Опираясь на руки ив, У ручья преклоню колени. Быть листвой Расстилая тень По земле живой, В знойный летний день Зеленеть листвой. А в осенний дождь, В журавлиный плач, Шить для сонных рощ Золотистый плащ. Серебро седин Для увядших крон Брать с небесных льдин, С облаков-икон. 69

И вплетать, кружась, Завершая бег, Золотую вязь В белокурый снег. Пить зимы настой, Зелень мая прясть, Молодой травой Пробивая грязь. В вечном споре с тьмой Выбирая Свет, Быть хочу листвой В веренице лет... Рябина Развесил мглу осенний вечер длинный. Рой мелких брызг на тусклом фонаре. И мокнет одинокая рябина, Как странница с дарами, во дворе. Мы смотрим в ночь, где налетевший ветер, Сгибая, треплет непослушный куст. А ты ушла, забыв про всё на свете, В пространство лёгких дум и светлых чувств. Ты ничего вокруг не замечаешь, И, слушая осеннюю молву, Свой календарь отрывками листаешь... Так ветер ворошит в ночи листву. Наверно, ты в краях, где мы моложе, Плывёшь в апрель под шёпот ноября. Меня поймала осень в сети тоже. Я сам, порой, ни с кем не говоря,

Вдруг загрущу и захандрю немножко, Сбегу в весну, сжимая мыслей трость... Но, посмотри, как нам с тобой в окошко Ноябрьский вечер тянет ягод горсть. Так примем дар осенний от рябины. Пусть дождь минорит на одной струне. Ты - мой огонь негаснущий в камине, Мой солнца луч в рябиновом вине. Ветла Стара, согбенна, одинока. Но помнят многие окрест Ее живой, зеленоокой И самой первой из невест... А нынче в ней немного прока, Среди гостей - вороний грай И мысли, что бегут потоком Туда, где молодость и май. И в час, когда метель сырая Гудит уныло в пустоту, Ветла украдкой примеряет Снегов роскошную фату. И мнится ей не белый саван, А соловьиный благовест, И шелковистые дубравы, И ночи первой из невест. Ольха Тебе не шьет нарядов осень, Нет в волосах гвоздик и роз, И нет в тебе величья сосен, Нет чистой строгости берез. 71

Но почему же в день осенний Мне дорог грустный твой покой? Я вновь в порыве умиленья Твоей руки коснусь рукой, Поглажу бережно сережки Они воздушны и легки. Я уроню к твоим сапожкам Любви певучие стихи... Я пропою о знойном лете, Про верность белых лебедей, Про счастье - жить на белом свете Среди родных душой людей. И ты, небесное созданье, Мила мне золушкой в тайге... Я мял смущенно в час признанья Сережку хрупкую в руке... С лесом помолчу При свете лунном с лесом помолчу. Январский вечер. Дивное убранство. Я прислонюсь доверчиво к плечу Ольхи озябшей, веря в постоянство. Что проку фантазировать и врать, И упиваться застарелой болью... Увы, но суждено нам потерять Однажды этот лес и это поле... Ты не грусти со мной, лесная рать. Не хмурь морщинки на древесных лицах... Не страшно, что придётся умирать, А страшно жить, но так и не родиться.

Александр Граков ПОЭМА О ПОБЕДЕ За окнами гремела медь оркестра, «Землянку» где-то пели вразнобой… И свадьба, и Победа были вместе В квартире этой – праздничной такой. А юная красивая невеста Родителей пленяла и гостей. И даже дед с насиженного места Готовил тост из старых запчастей. Но внучка отмела застолья речи: - Нет, деда, ты нам тост не затевай, А расскажи про бой и свист картечи – Про самое заветное давай. - Ну, внучка, я ж тебе не воевода, А просто из запаса старшина… Да и признаться, нашему народу Осточертела всякая война. Желаете историю простую Про девушку, солдата, старшину? Ну, и еще – про долюшку лихую… Желаете? Так слушайте, начну. …Из пополненья в наш пехотный взвод, При кирзачах и в званье рядового, Парнишка образца «двадцать второго» Был призван, как и многие в тот год. А рядом с ним, как тонкая лоза, Девчонка в аккуратной гимнастерке. Представилась парнишкиной сестренкой, Прищуря темно-синие глаза. 73

И ахнул старшина: «Как есть, детсад! Ты кто же будешь, пигалица-птица?» - Я медсестра! – Ну, будешь медсестрицей, Хотя для взвода нам нужней солдат. Запунцовели щеки, нос и лоб, Обидой налились глаза-озера: - Я докажу… Увидите вы скоро! - Ну, что ж, как говорится, дай-то Бог. …И шла война. Одна из страшных войн, Где миг и вечность составляют время, Где стонет, как в аду, людское племя. Где перекур, а после – снова в бой. Уходит группа в ночь за «языком», Или приходит, снова смерть обжулив – На бруствере парнишку караулит Сестра, обняв винтовку со штыком. И шутит добродушно старшина: - Наш талисман, для всех смертей преграда. Твоя сестренка, парень, если надо, От фрицев защитит нас и одна. Однажды на нейтральной полосе, Пройдя орешника густые ветки, Разведка напоролась на разведку. И те, и эти – в маскхалатах все. Дозорный тут же вскрикнул: - Командир!.. Рука метнулась к верному нагану, Но сталь над головою ятаганом – На долю мига враг опередил. Поймет ли тот, кто не был под ножом, Что пережил разведчик в эту долю… И примет равнодушно чье-то поле По капле кровь, как будто под дождем. 74

…Когда же с глаз упала пелена, Увидел над собою медсестрицу, Вокруг – друзей встревоженные лица, А в поле и окопах – тишина. В чалме из марли ноет голова, Но жив курилка, хоть горяч, как печка. - Ребята, так кому же ставить свечку? Ведь я ему… да что там толковать… Чуть дрогнула девчоночья рука, И взгляд ее скользнул в сторонку змейкой. - Да это вот она – из трехлинейки Сняла того фашистского быка. Ее рука ослабила удар Эсэсовского острого кинжала, И те, другие, не покажут жала, Приняв от наших автоматов дар. - Ну, милая, должник я твой вовек, Ведь если в этой жизни разобраться, Мне ближе и родней тебя и братца Не сыщется на свете человек. Жене и сыну, матери, отцу Немецкой бомбой вырыло могилу. Чужие люди их похоронили, Отдавши дань терновому венцу. Да что ж ты плачешь? Глупая, не плачь, Слезой не воскресишь, как в сказке, милых, За всех убитых, раненых и хилых Нам даст ответ зарвавшийся палач. Ответила девчонка старшине: - Едины мы в судьбе неразделимой, Не брат мне тот мальчишка, а любимый, Назло всей этой проклятой войне. 75

У нас на Белоруссии, в селе, Фамилий схожих больше половины. И в радости, и в горе мы едины, Живя на этой солнечной земле. …В ту ночь нас песней встретил соловей, В бору, где сосны тянут к звездам лапы. Все хаты спали, из соломы шляпы Чуть сдвинув на наличники дверей. И в этот предрассветный хуторок Вдруг ворвалось рычание моторов. И крик заполнил улиц коридоры: Всех жителей швыряли за порог. Овчарки, брань и «шмайсеров» стволы Загнали люд в церковные ворота, И плюнули металлом пулеметы В детишек, взрослых, мертвых и живых. И тут и там метались вороньем По-над дворами факельщиков тени. Горело все: цветы, трава, каменья, И то, что раньше звалося жильем. А мы смотрели, губы прокусив, Глазами отпечатывая снимки: Вот офицерик, скаля рот в ухмылке, Затылок полутрупу прострелил. Вот в куче тел, лежащих под крыльцом, Раздался рвущий душу голос: «Тату!» И немец запустил туда гранату, Небрежно пальцем выдернув кольцо. Обманутый немеющим соском, Ребенок пискнул тонко и несмело. Как видно, время покормить приспело… Но на груди той – кровь, не молоко. 76

Молодчик волосатою рукой За ногу поднял, словно лягушонка, И в пламени исчез грудной мальчонка, Осмеянный гогочущей толпой. Приказ был: «Никого не выпускать! Ведь мертвый не расскажет и не встанет»… Ошиблись гансы. Вскоре перед нами Отчет придется им еще держать. Поэтому – нам нужно победить. Дойти до их берлоги – до Берлина. За все их зло воздать судом единым, А иначе – так незачем и жить. …Они дошли. Дошел и старшина. На куполе раздолбанном рейхстага, Под сенью установленного стяга Штыками были вбиты имена… За окнами гремела медь оркестра, «Землянку» пели где-то вразнобой, А за столом притихшая невеста Спросила деда: «Старшина… живой?» Он поелозил в кителе погонном, Достал бумажник с книгу шириной, И снимок пожелтевшего картона Дохнул на всех прошедшею войной. И марш «Победы» грянул сам собою, И ясен без вопросов стал ответ: Под обгорелой вражеской стеною Стояли рядом: мать, отец и дед...

Аркадий Ляховецкий КРЫМСКИЙ ДНЕВНИК Полночь в Ялте В Ялте, августом полной, Ялте звенящих листьев, Высветил месяц в полночь Берег морской скалистый. Точно рушник на пяльцах Звездами небо вышил. Согнутым желтым пальцем В окна стучал и крыши. Недостижимый, в самом Сердце зеленой Яйлы, Тронул поводья всадник, Бросив коня к перевалу. Сотен копыт удары! Скачкой пьяны, как зельем, Следом неслись татары К лукам склонясь седельным... Смесь языков, религий, Ярость солдат удачи Здесь выплавлялись в тигле Крымской земли горячей. В схватках, боях, набегах Славы искали в брани: Гетманы, ханы, беги, Россы и басурмане. Вел переулок к порту. Спал утомленный город. Был он окутан плотным, Теплым дыханьем моря. Близился час рассвета, И на исходе ночи В рукописи столетий Утро ставило точку. 78

Крым Лето. Крым. Пустынный берег. Взморье. Мидии под терпкое вино. И арбуз холодный, тонкокорый: Солнца сплав с зеленою волной! Край степи в седых, горячих травах. Вьется рельсов сдвоенная нить. Поезд на паромной переправе, На Кубань нацелившись, стоит. Сколько здесь ветров военных дуло Над проливом в мареве морском, Разделив станицы и аулы Оголенным сабельным клинком? Мир давно. Горит закат багряный. Догоняя рыбьи косяки, В сторону Кавказа шли катраны, Выгнув перископы-плавники. Помнишь? Первую влюбленность не отменишь Сколько бы их ни было потом. Девушка моя играет в теннис На грунтовом корте летним днем. Легкими победы не бывают! За чертой, ракетку сжав в руке, Вот она прогнулась, подавая, Вот достала трудный мяч в прыжке! Рядом плещет ласковое море, Тянет к солнцу кроны старый парк. Ловит рыбу с пристани Мисхора Загорелый дочерна рыбак. Вот костра трепещущее пламя, Горный лес поляну обступил. Но она всегда на первом плане Девушка, которую любил. Выдержка, журчание затвора – Не подвел зеркальный объектив: 79

Старых снимков разбираю ворох, Тех, где сняты вместе я и ты. Мыс Мартьяна Никитский сад. Уступом - мыс Мартьяна, Нависших скал седая белизна. И отзвук Мирового океана Наотмашь, сушу бьющая волна, Накатом пенным сон ее тревожа. В разрывах брызг, решимости полны, Стоят заслоном редким настороже, По грудь в воде батыры-валуны. За ними - осыпь галечного пляжа: Горбатой рыбой с черной чешуей. И, вертикально, точно крепость вражья, Обрывистый откос береговой. Третичный юр! За слоем – слой, как строчки, Написанного наспех дневника. А выше - можжевеловые рощи, Лес заповедный, поросль дубняка. Над раскаленным крымским побережьем, Лепниной круч, изрезанностью бухт, Неумолимый, властвует мятежный Борения земли и моря дух. Напор стихии стесывает грани. На влажных плитах сколов рваный след. В бойцовской стойке выгнул мыс Мартьяна, Готовясь к схватке, каменный хребет, Сползая в море. Где, почти теряясь В блистающей мерцающей дали, Пронизан солнцем, пламенеет парус На мачте яхты, вышедшей в залив, Скользящей к югу. И в полнеба - Яйла, В зеленой бурке смешанных лесов, Расправив плечи, белый город Ялту Собою заслоняет от ветров.

Владимир Колодкин ПРЕД ЛИКОМ РОДИНЫ СВЯТОЙ Мне в притихшей столице Снится вятское лето; Сны плывут вереницей В полумраке рассвета, В них, как яркое пламя, Горячо и мгновенно Вырывается память Из безмолвного плена, И с неведомой силой Я всё ближе и ближе Образ родины милой Осязаю и вижу… Тихий бархатный вечер, Тучки в розовом пепле, Где-то звёздные свечи Небожитель затеплил. Пробудились опушки, Потянулись устало, Провещала кукушка До обидного мало. Над зардевшейся рожью Млеет увалень-ветер, Слившись трепетной дрожью В сокровенном дуэте. Сбоку - месяц горбатый, Как небесный извозчик, Тянет бархат заката Над берёзовой рощей. Под луной озоруют, Завиваясь в колечки, Бархатистые струи Ускользающей речки. По прибрежным осокам, По душистым покосам 81

Серебристым потоком Раскатилися росы. Разлились вдоль обочин Васильковые сини, В синем бархате ночи Задремали осины… Всё замолкло. Всё словно В раздумье глубоком То ль о близком и кровном, То ль о чём-то далёком… Что, родная сторонушка, Не меня ль вспоминаешь, И под утро до солнышка Вести-сны присылаешь? *** Городишки, городишки, Словно в поле воробьишки, Постаревшие домишки Близнецы. От меча ли, от ножа ли, От нужды ли убежали Не клялись, не унижались Гордецы. Городишки в тихой лени, Запах пыли и сирени, Для соседних деревенек Пуп земли. Не просили и не ждали Ни посулы, ни медали, Выживали и в опале, Как могли. Городишки вдоль дороги И степенны, и убоги, Здесь приветливы и строги Старики. 82

Здесь доверчивые звёзды Вызревают в стаи-грозди, Здесь и благовест, и воздух – Родники. В баньках ласковые печки, На наличниках сердечки, Даже лужи пахнут речкой И плотвой. Затуманенные дали, Зори — розовые шали И рябиновый шатёр над головой. Сколько вас встречал и встречу, А проеду - не замечу, И послушать ваши речи Не берусь. Вы и тяжкою порою Не великие герои, А на вас-то и стоит Святая Русь! *** Наконец-то зима! Наконец-то снега Возвели терема, Затопили луга. Новый год наступил Как в былые лета, Поубавила пыл Городов суета, И привычно, как встарь, Меж осин и берёз Распластался январь – Ни болот, ни борозд! Высоко-высоко Заявил свой резон, Далеко-далеко Закатил горизонт, 83

Всюду светел и бел, Всюду чист и ершист, Всё ему не предел, Он пределы вершит. И под властной рукой Самодержца широт Опустился покой На страну и народ, Где, как будто таясь В колдовской тишине, Колокольная ясь Тихо вторит луне, Зреет в снежной дали Вековая мечта Богом данной земли – Чистота, чистота… В чистоте января Каждый встреченный штрих, Неподвижно паря, Благороден и тих. Вот далёкий дымок Одинокой избы, Вот заснеженный стог, Одинок и забыт, Рядом стайка осин И сосны рыжий ствол… Чистота на Руси Тихо ждёт Рождество, Благость льёт с высоты Хор далёких светил… В торжестве чистоты Год родился святым.

Номинация: «Просто о жизни и любовно-сентиментальная проза» 1 место. Такая весна. John Maverik 2 место. Сестры. Евгения Валиева 3 место. Иродиада. Олег Фурсин 3 место. Прощальный ужин. Александр Сороковик Грамота. Этюд житейского сюрреализма. Павел Филатов Грамота. Перед забвением. Амалия Флёрик–Мейф Грамота. Телефонный роман. Валерий Рыбалкин Грамота. Черная птица. Татьяна Ярцева

Судьи: Людмила Петриковская – ведущий номинации Вадим Россик Алексей Тверской

John Maverik ТАКАЯ ВЕСНА Бывает, какая-нибудь идея настолько завладеет человеком, что все прочее для него обесценивается, теряет смысл. Если первые годы жизни в Германии фрау Дойч еще хлопотала о том о сем, помогала невестке налаживать нелегкий эмигрантский быт, радовалась успехам сына и рождению внучки, то в последнее время ее словно затянуло в мутную воду. О чем бы ни начался разговор — через две минуты он уже крутился вокруг извечной темы: смерти. Как будто ни о чем другом Елизавета Генриховна и думать не могла, а может, не хотела. Интересовал ее, впрочем, не процесс умирания и не загробный мир. Более всего на свете пожилая фрау боялась упокоиться в безымянной могиле, как, вероятно, упокоился муж ее, Роберт, сгинувший в казахских степях. Она охотно обсуждала собственные похороны, подчеркивая, что все организует сама, на свои деньги, и, действительно, каждый месяц откладывала с пенсии по сорок-пятьдесят евро, которые зашивала в наволочку. Все бюро ритуальных услуг в городе она обошла — и всюду брала проспектики. На сон грядущий листала. Присматривала гроб, памятник и место на кладбище, придирчиво, как иные молодожены выбирают участок для нового дома. Стопка проспектов на туалетном столике росла, постепенно оттесняя на край пузырьки с лекарствами. Так в сердце Елизаветы Генриховны смерть вытесняла жизнь. Не то чтобы фрау Дойч была такой уж старой, хотя и назвать ее молодой — язык бы не повернулся. Она, как законсервированная в банке сардина, вовсе не имела возраста, но в потемках ее души труха сыпалась с полок. Бывает ведь такое, что душа старится раньше тела. Фрау Дойч не менялась, наверное, лет двадцать, разве что смуглела лицом, да запах от ее всегда аккуратной одежды — традиционная брючная пара, блузка с глухим воротничком — становился все более душным. Поджарая и строгая, Елизавета Генриховна всегда ходила в черном, словно уже — заранее — носила траур по самой себе. Раз в неделю она посещала церковь, но не потому что верила в Бога. Скорее, Бог, как и все остальное, занимавшее ум, являлся частью ее сценария — приличных похорон. В этом была ее гор86

дость, доказательство ее самости — хотя бы в смерти не зависеть ни от кого. - Эт, что ж вы, Елизавета Генриховна, не о том думаете, - нагловато упрекала ее невестка Лена. - Какие ваши годы. Жить да жить и радоваться. У нас такие бабули под себя ходят — и ничего. А вы, Елизавета Генриховна, молодую обскачете. В ваши-то годы. Елена работала на полторы ставки в доме для престарелых, и оттого весь мир ей казался дряхлым и немощным, а свекровь — по контрасту — сильной, как конь. Фрау Дойч брезгливо морщилась, мол, вам, молодым, не понять. Близкие раздражали. Вроде и попенять им не на что. Трудолюбивые и хозяйство в порядке держат, а все-таки лучше бы они говорили потише, и мелькали пореже, телевизор с компьютером не трогали, о здоровье не спрашивали. «Какое, к черту, здоровье?» - слышали они в ответ. Одного только человечка терпела Елизавета Генриховна подле себя. Один человечек заставлял суховатые губы раздвигаться в улыбке. Внучка Софи. Белокожая — в Лену, медные локоны по спине рекой. Хоть и не в Дойчей уродилась, а все равно — своя. Родная. Взрослое дерево трудно приживается на новом месте, болеет и чахнет. Иное дело — молодой побег, идущий от корней. Таким удивительным был этот взошедший на земле предков росток, таким свежим и радостным, что даже ледяной взгляд фрау Дойч теплел, и что-то похожее на любовь сквозило в нем, на восхищение, на жалость... Вот ведь девчоночка, бойкая и красивая — подружки за ней стайками вьются... харизматичная... а пройдет пара лет, и парни начнут увиваться. Одета только плохонько, у матери с отцом — кредит на дом и сад запущенный, денег только на необходимые тряпки хватает. Правильно, нечего малявку баловать. С детьми строгость нужна и разумное воспитание. У них, у ростков этих, и так детство — сказка, не то что наше, голодное. Но рука уже тянется к заветной наволочке. Мелко дрожит, вытаскивая скатанную трубочкой десятиевровою купюру. И не видела Елизавета Генриховна, как блестели жадные глаза ребенка, точнее, заметила, но подумала, что сияют они от благодарности. Одиннадцать лет — возраст первых трещинок на скорлупе детства, любви «вприглядку» и бесшабашной дружбы. Самый нежный, самый трогательный девичий рассвет. Пока старость мечтала о скорбных ангелах и траурных венках, юность шлепала бе87

лоснежными найками по весенним газонам, расцветала, выпуская первые зеленые листочки, наряжалась в пух и прах, и, как молодой тетеревок на току, распушала хвост — а когда же его распушать, если не весной? Усталая Лена — и та удивлялась, как переменилась Софи. Всего за какие-то пару месяцев. Кофточки у нее появились красивые, и юбочки под стать кофточкам, и леггинсы, черные, разноцветные, узорчатые, и туфельки-лодочки, модные кроссовки, цепочки, браслетики, сумка кожаная. То розовый зонтик приютится в шкафу, то флакончик духов на полке. То что-нибудь совсем детское — плюшевый заяц, маленькая куколка... Отец балует? «Надо бы сказать Саше, чтобы не задаривал девчонку. Ну, зачем ей такие выпендрежные часы? Наушники? Только слух портить. А телефон? С интернетом, с камерой... Сколько он стоит-то хоть?», - думала Лена, но все откладывала разговор. Ей нравилось видеть дочь счастливой и нарядной, да и сил на серьезные беседы не было. Софи и двигалась теперь иначе — плавно, с достоинством. Смеялась громко. Подружки смотрели ей в рот. Развязка не заставила себя ждать. Как-то вечером — семья Дойчей как раз села за стол — в дверь позвонили. Лена, как была, с ложкой в одной руке и полотенцем в другой, пошла открывать. Следом нехотя поплелся Алекс. За дверью стояли супруги Хорст и Мартина Фуксы с дочкой Лаурой, одноклассницей Софи. Девчонка, лохматая, как пудель — челка в мелких кудряшках, выпрямленные светлые волосы свисают по бокам, будто собачьи уши — смотрела на Дойчей хмуро, исподлобья. - Добрый вечер, мы на пару минут, - извинился господин Фукс и легонько подтолкнул жену вперед. Лена видела, как Лаура быстро переглянулась с подбежавшей Софи. - Фрау Дойч, - сказала Мартина, - простите за вторжение. Господин Дойч, мы бы хотели кое-что обсудить. Сегодня наши девочки ездили в город, и Лаура принесла домой вот это, - она порылась в кармане, и в протянутую ладонь Александра легло резное колечко с голубым камешком, за ним струйкой вытекла цепочка, блеснули маленькие клипсы. Вещички едва ли золотые, но и дешевкой не выглядят. - Что это? - Лаура говорит, что Софи купила себе и ей — в подарок. В Сааргалерее, в каком-то бутике, а расплатилась четырьмя пятиде88

сятиевровыми банкнотами. Вот нам и... - Мартина сглотнула, - мне и Хорсту показалось необычным, что девочке дают такие карманные деньги. Конечно, если вы... то все нормально, но мы подумали... правда, Хорст? Фрау Фукс запнулась, краснея от неловкости. Господин Фукс послушно кивал каждому ее слову. Последовавшую за тем немую сцену нет нужды описывать. Однако немой она оставалась недолго. Лена и Алекс заговорили разом. - Нет, конечно, нет. Какие карманные деньги? Двести евро — вот так, на ветер? Мы живем скромно... Софи, где ты это взяла? повернулась Лена к дочери, но та стояла, опустив голову и крепко сжав губы. - Ну? Супруги Фукс торопливо попрощались. - Софи, кто дал тебе двести евро? - повысила голос Лена. В голову лезли мысли одна другой страшнее. Какой-то маньякпедофил попользовался и заплатил? Да нет. Девочка — не такая, она бы не стала... Чушь... Да и не заметить нельзя. А что же тогда? - Саша, ну поговори ты с ней, уже наконец! - Софи, - нехотя пробасил Александр. - Ответь матери. Алекс работал сортировщиком мусора. Он был королем мусорного царства, мэром мусорного города, и весь день проводил среди контейнеров с ломаной мебелью, гор отработанного пластика, битого кирпича, стекла и картона. Поэтому все в мире ему казалось мусором, в том числе жалкие блестяшки, из-за которых разгорелся сыр-бор. Софи молчала, носком туфли ковыряя щербинку на ламинате. Под веками набрякли злые слезинки. Алекс и Лена смотрели на нее, и никто не видел Елизавету Генриховну, которая — прямая и бледная, как сама смерть — застыла в дверях, а затем вдруг повернулась и ушла. Ее обнаружили спустя полтора часа. Старая фрау скрючилась на диване, прижимая к груди похудевшую наволочку. Через два дня Елизавета Генриховна скончалась в больнице от инсульта. Хоронили бабушку на деньги семьи.

Евгения Валиева СЕСТРЫ - На-адя-а! Старый осипший будильник на несколько секунд перестает существовать. На те самые несколько секунд, пока она зовет сестру. Но вот опять. Тик-тик-тик-тик-тик… - Надя-а-а! – Люба растягивает слово плаксиво, раздраженно. – Где ты? На-адя-а-а-а… - Что опять? Сейчас иду, минуту! Минута кажется бесконечной. Безжалостное тиканье рядом с постелью сводит с ума. Если бы она могла протянуть руку, схватить… - Надя! В дверном проеме комнаты, тяжело опираясь на палку, показалась Надя: - Что случилось? - Чего ты не идешь? Я зову, зову… - Любаша, иду. Но мне надо время, чтобы дойти… Молчание. - Так что ты меня звала? - Чего ты не шла? - Я пришла. Что ты хочешь? В ответ лишь будильник отчаянно спорит с тишиной, ржаво, сипло отсчитывая секунды. Тик-тик-тик-тик-тик... Надя, вытянув шею, всматривается в сумеречные очертания. Видимо, Люба уже и забыла о ней. Или уснула. В последнее время она может заснуть неожиданно, посреди разговора. Иногда на час, а порой всего на пять минут. Потом просыпается и зовет. Надя всегда мчится на зов сестры, хоть это становится все труднее. «Чего доброго, первая на кладбище… Что с ней будет?..» Эти мысли все чаще не дают Наде покоя. Она уже повернулась, чтобы уйти, но услышала за спиной: - Мне будильник мешает. 90

- Так давай уберем его, зачем он тут? Часы есть, и радио включаем постоянно. Давно говорю: давай выбросим! - Нет. Он всегда тут стоял, пусть стоит, пока не помру. После меня - что хотите делайте. - Ну и не жалуйся, раз так. Ты есть хочешь? - Не хочу. Я ничего не хочу. Помереть бы только. - Не начинай. Надин взгляд задержался на сильно исхудавшем лице старшей сестры. Непривычно маленькое, словно игрушечное. В молодости Любаша была пышной, статной красавицей. Всегда уверенной, даже слегка надменной. Сейчас в этих застывших глазах нет ни надменности, ни уверенности. Пожалуй, у лица нет вовсе никакого выражения. Стеклянность какая-то. Хотя нет, вот эта обиженная складка меж бровями – она всегда здесь была. Да-да, только и осталось из прежнего - обиженность. Или Наде всегда лишь казалось? Наверное, из-за вот этой складки. Тик-тик-тик-тик-тик… - Люба, так я пойду? - Нет!.. Надя, сколько мне лет? - Восемьдесят. Мы же юбилей твой отмечали, не помнишь? - Какой сейчас год? - Две тысячи девятый заканчивается. Через день две тысячи десятый начнется. - Так скоро Новый год? - Да, Любаша. Еще год прожили. – Надя прошаркала к стулу возле Любиной кровати, присела, поправила сестре подушку. – Так лучше? Тик-тик-тик-тик-тик… - Я никому не нужна. Зачем я живу? – старушечий голос задрожал и на последнем слове сорвался сильно вверх. - Ну-у, опять слёзы… Любаша, мы же договорились. Если б не была нужна, меня бы здесь не было. Разве я не рядом? - Убей. Отрави. Зачем я мучаюсь? За что? Кому это надо?

- Люба, прекрати! На эту тему я уже все сказала, хватит. Сколько надо будет, столько и будем мучиться. А грех на душу не возьму, не уговаривай. Надя здоровой рукой достала из кармана полинялого халата носовой платок и отерла сестре мокрые глаза, нос. - Чего у тебя рука висит, Надя? Специально это делаешь, чтоб показать, как тебе трудно. - Ага, как же. Перед тобой красуюсь. Любаша, рука не работает, только пальцы немного. Уж и не знаю, восстановится ли… Люба отвернулась, уставилась на стену. - Ох, Любаша... Уже больше года, как Надя оставила свою семью и поселилась у окончательно слегшей сестры. Та наотрез отказалась от переезда в Надину квартиру: «Хочу помереть дома». На все уговоры твердила: «Нет. Зачем мне чужие стены. У вас там шумно. И Валентин курит. Никуда я не поеду. Вас много, досмОтрите»… Валентин, и правда, курит. Надя не стала спорить. Может, Любаша долго и не протянет, так пусть уж доживает в родных стенах, тем более, что своих стеснять-то не хочется. Лена, Надина дочка – учительница, устает в школе очень. Оксане, внучке, к поступлению в институт пора готовиться. А неудобства никому не нужны. Тик-тик-тик-тик-тик… - Любаша! Я хотела спросить… Ты почему Лене говорила, что я тебя кормлю плохо? - Я не говорила. - Люба! Лена сказала, ты жаловалась вчера, когда она тут была… Пока я по рынку искала творог, какой ты любишь. - Вот уже и попрекаешь. - Не попрекаю, а спрашиваю: почему ты всем говоришь, что я за тобой плохо смотрю? Может, мне уйти? Зови, кого хочешь, может, другие тебе лучше угодят. - Нет! Кого я позову? Вера не придет. А детей у меня нет. - Конечно, Вера не придет. Во-первых, она тебя уже не поднимет, не повернет, сама еле ходит. Во-вторых, ты ж ее обидела. И чего вы ругались вечно? – Надя досадливо покачала головой. Их 92

средняя сестра Вера жила недалеко от Любы, но не ладили они. Еще с детства повелось: что бы Вера ни сказала, ни сделала, Люба в спор, в крик. Младшая Надя всегда между ними, как меж двумя берегами, мосты выстраивала. Что в детстве, что в старости. А как-то не сдержалась: «Две седые бабки, жизнь прожили, а общий язык находить не научились. Да ну вас. Как хотите, так и миритесь сами». - Нормально она ходит, пусть не притворяется. Она крепкая, здоровая. - Любаша, когда это было – крепкая… Ей семьдесят восемь. Два инсульта, ноги больные, сердце больное… - Да? Я не знала. Люба стала плакать. Тихонько выть, почти в унисон с бездушно тикающим будильником – давним свидетелем всего, что случалось в этой комнате. Тик-тик-тик-тик-тик… Словно все, что здесь было и есть, он упрямо наматывает на невидимую записывающую ленту. И прокручивает все записанное, как телетайп. Это тиканье безучастно и неумолимо. Словно у него какая-то особая, неведомая миссия. Надя задумалась, застыла как-то по-птичьи, полубоком, ссутулясь. Окутали, унесли в прошлое невеселые мысли. Когда-то вот на этой самой кровати лежала их мама. Худенькая, немощная. Люба за ней приглядывала. Ходить мама уже не могла, но сознание оставалось вполне ясным до того самого дня, когда она вдруг оказалась спящей. В мусорном ведре - пустая упаковка от снотворного. Кто ей дал те таблетки? Мама заснула и спала неделю, то тихо, словно неживая, а то тревожно вскрикивая, хрипя, мыча. Так и умерла, не проснувшись. Люба сказала, что не давала, что соседи могли дать, пока она на работе была. У них ведь ключи, на случай чего. Мама иногда звонила им и просила зайти, что-то помочь – воды, лекарства подать… А может, мама и сама. На кого тут думать? Кто знает. И кто станет разбираться? Она свое отжила, так чего уж… Тик-тик-тик-тик-тик…

- За что мне все это, за что мучаюсь? – Любины всхлипы прервали тишину, вернули в настоящее. - Каждому свое, Любаша, каждому свое… Почем нам знать, что, кому и за что… - медленно, словно продолжая воспоминания, произнесла Надя. Люба начала что-то отвечать, но на полуслове разревелась, точно ребенок. Надя тоже. За вечерними окнами вдруг стали раздаваться залпы взрывающейся пиротехники, потом радостные крики. В полутемной комнате, на несколько мгновений озаренной отблесками предновогоднего заоконного мира, беспомощно плакали две сестры. Каждая о своем. Тик-тик-тик-тик-тик....... *** - Теть Люба, давайте памперс менять, пролежни смазывать, Лена сдернула одеяло, склонилась над теткой. - Не трогай меня, не хочу! – Люба нахмурилась, поджала губы. - Надо, теть Люба, не капризничайте. Ну-ка, повернемся! В субботу Оксана приедет, выкупаем вас, – Лена, по обыкновению, старалась не молчать, развлекая тетю, а скорее себя. Так неприятная процедура казалась веселее. – Во-от, молодчина, красавица, еще немного, а я сейчас быстренько… - Накрой, мне холодно! - Ну-у, теть Люба, еще немножко потерпите! – Лена обработала пролежни, закрепила чистый памперс, накинула и подоткнула одеяло. – Вот и все, справились. Ну, до вечера, теть Люба. - Леночка, не уходи. Я не хочу одна. Когда ж я уже помру… - Не начинайте. Мне на работу. - Какой сейчас год? - Четырнадцатый. Две тысячи четырнадцатый. Май. День Победы вот был. - Да? А где Иван? Я его не поздравила. - Теть Люба, Иван давно помер, двадцать лет назад. Я побегу. 94

- Чего меня никто не поздравил? - Что же вы, теть Люба, ничего-то не помните? А мы с вами отмечали, пирожные кушали. Все, не скучайте, убегаю! - За что мне это? За что мне такое? Когда я помру? – Люба стеклянно уставилась на стену, готовясь к еще одному длинному дню. В прихожей захлопнулась дверь. Тик-тик-тик-тик-тик…

Олег Фурсин ИРОДИАДА Лёгкое осуществление своей женской власти – вот чем было для неё совокупление с мужчиной. Не существовало для неё понятия греха, прелюбодеяния. Она была рождена для этого – для длинных бессонных ночей со стонами и вздохами, для нескромных движений обольстительного тела, для завистливых взглядов женщин и горячих взглядов мужчин. В конце концов, она на многое имела право. Ну кем он был, этот грязный полупомешанный пустынник, объявивший её развратной на всю страну? А она была внучкой Ирода Великого, царя, чьи владения простирались на всю Палестину а также часть Ливана, Сирии. В Кесарии она была у себя дома, даже если бы не была при этом женой Ирода Антипы, тетрарха Галилеи. Помимо всего прочего, и это главное – она была красивой женщиной. Во время нескольких встреч, проведённых в Галилее с тетрархом, Понтию приходилось встречаться с Иродиадой. Гордая, непреклонная, чарующая, загадочная, способная свести с ума – чего только не слышал он о ней. Его собственное впечатление было иным. Бесстыдная, дерзкая, жестокая, циничная – вот какой она была. Но, безусловно, очень желанная женщина. Он почувствовал знакомое волнение с первых минут общения. Встреча с незнакомой красивой женщиной всегда порождала у него жажду близости, обещала неведомые оттенки страсти, целый мир ярких и соблазнительно новых ощущений. С первых минут ни к чему не обязывающего, общего для всех разговора он знал, что будет иметь её рано или поздно. Она сказала ему это взглядом. Больше того, она сама повела себя как мужчина. Её нескромный взгляд – не украдкой, не тайком, – заскользил по его телу, она буквально раздела его глазами, оценила формы под тогой, осталась довольна полученным результатом, и именно это выразило её лицо. Понтий отнюдь не был скромником, и всё же он был смущен. Впервые женщина оценивала его столь откровенно с этой точки зрения, казалось, ей удалось даже померить размеры его мужского достоинства под одеждой. До сих пор он не был уверен, не она ли сказала ему глазами – я буду иметь тебя, мужчина, рано или поздно, я так хочу. 96

Поначалу он сомневался, может ли это себе позволить. В конце концов, миссия его в этой стране (как явная, лежащая на поверхности, так и тайная, скрытая ото всех), состояла не в том, чтобы овладеть женщиной тетрарха, каким бы заманчивым это ни представлялось. Понтий не боялся обидеть Ирода Антипу. После смерти Ирода Великого что Иудея, что Галилея были третьеразрядными римскими провинциями, и вряд ли Антипа, напрямую зависящий от римского благоволения, поднял бы голос по поводу недостойного поведения Пилата. Это он-то, отвергший жену, дочь набатейского царя, ради жены своего брата, Ирода Филлипа, он, упрекаемый беспрестанно за это Иоанном и народом?! Конечно, нет. Антипа, сходивший с ума по жене, бывший под её каблуком и прекрасно изучивший её повадки, не представлял опасности для Пилата. Тут было другое. Некоторое сочувствие к Ироду Антипе, попавшему в руки к этой хищнице, разновидность мужской солидарности. Он не пытался разбираться в этом, но была здесь и доля задетой мужской гордости прокуратора, не привыкшего к тому, чтобы женщина выбирала его, как выбирают рабов на рынке, не спрашивая его мнения и не беря в расчёт его собственные желания. Он ощущал себя так, словно эта женщина, прощупав его мышцы, заглянув ему в рот и пересчитав крепкие зубы, объявила вслух: "Он мне подходит, я его беру, за деньгами пришлите вечером. Я предупрежу управляющего". Но она переиграла его. Никогда ни до, ни после этого ему не случалось получать такого откровенно-бесстыдного послания, содержащего прямое приглашение к совокуплению, каким почтила его эта женщина. Это был прямой вызов, и он не мог на него не ответить. "Иродиада – Гаю Понтию Пилату, привет! Завтра я пришлю за тобой, ближе к вечеру. В тоге ты был хорош, у тебя сильные руки, крепкие плечи, и хотя ты грубоват, воин, и в тебе нет нежности истинно влюбленного, но я хочу и завтра я попробую тебя. Тебе потребуется вся твоя мужская сила, потому не входи к жене сегодня, не ешь по-свински и не заливайся вином, когда возляжете у тетрарха, в этом будь скромен, вопреки Риму. Со мной ты отпустишь себя, мной насытишься и напьешься, если я не ошиблась в тебе. Жди мою Эстер завтра, она проведет тебя в Храм потайной дверью, в сумерки, ты ведь не захочешь быть узнанным, не так ли, прокуратор? А я хочу узнать тебя как 97

можно ближе, вот уже несколько дней, я в нетерпении, я не желаю ждать. Так до завтра, мой воин?" Это "завтра" осталось в его мужской памяти навсегда. Всеми сладостными испытаниями этого вечера он был обязан культу Ашторет и тем знаниям, которые Богиня, совокупляющая твари, дарит своим служительницам. Перед ним демонстрировали своё искусство лучшие мастерицы любви. В памяти его осталось ошеломляющее по силе, сумасшедшее чувство страсти, влечения к женщине, которое довелось испытать в их руках. Иродиада встречала его сама в храме Ашторет, в поздний вечерний час. Он был польщён, когда открылись боковые двери по тайному стуку Эстер, и женщина, о которой он так много думал в последнее время, уже стояла там, ожидая. Как же она отличалась от иудейских женщин, ставших уже привычными для Пилата! Никаких тёмных платьев, скрывающих формы тела за множеством складок лишней материи, с обычным для этих маловразумительных одеяний широким поясом и длинными рукавами, никакой накидки на голове, скрывающей волосы, ничего мрачного. Она походила на мотылька в легком белом платье, с полуоткрытой грудью, с короткими приспущенными рукавами. Волосы цвета воронова крыла распущены свободно по голым плечам. Глаза её казались слишком огромными, они были тёмными, почти чёрными, беззрачковыми, бездонный взгляд, подчеркнутый ресницами необычайной длины, завораживал. Впечатление усиливал глубокий грудной голос, исходивший, казалось, из глубин её существа, очень музыкальный и приятный на слух. – Приветствую тебя, римский прокуратор! Я рада, что не ошиблась в тебе. Хотя сомневалась, не пересилит ли долг твоё желание... Буду рада предложить тебе всё, что есть лучшего в моей стране. Пилат был смущён гораздо более, чем хотел бы признаться в этом даже себе самому, не потому ли вырвалась у него грубость: – Не себя ли имеет в виду царица? Тогда это действительно лучшее! Иродиада лишь улыбнулась в ответ и жестом предложила пройти за ней. Он шёл молча, любуясь её походкой, прямой, с развернутыми плечами, придававшей величавость её небольшой фигурке. Ей были присущи спокойная уверенность и отточенность движений. Чистые линии её тела со всеми их возвышениями радо98

вали мужской взор. Стройная шея гордо держала голову с копной вьющихся волос. Терпкий аромат, исходивший от неё, кружил Пилату голову. Тем не менее, верный давней привычке, он обратил внимание на серьёзность охраны Храма. Пока они проходили наружный двор, никто не остановил их. Впрочем, они были видны, как на ладони – мягкое сияние лампад из прозрачных камней, оправленных в золото, развешанных на длинных серебряных цепях на двадцати четырех колоннах великолепной колоннады освещали всё вокруг. Но внутри Храма, когда она вела его в свои покои, их остановили несколько раз, внимательно вглядываясь в лица, ждали от неё слов, составлявших пропуск сегодняшней ночи, и лишь тогда расступались сильные и вооруженные до зубов стражники. Полукруг колоннады, смыкавшейся у входа в Храм, был украшен статуей женщины, у которой Иродиада остановилась, склонилась в поклоне. Пилат с интересом рассматривал статую. Матерь Богов, Властительница ночей поражала своими формами. Право, Пилат и сам не был поклонником излишней худобы, предпочитая женщин, а не мальчиков в постели, но эта! Необъятные бёдра поддерживали тело с куда более узкими, но большими для женщины плечами, с массивными, тяжёлыми руками, а грудь правильной сферической формы просто подавляла объемом. Повидимому, он слегка присвистнул в удивлении или хмыкнул, поскольку Иродиада обратилась к нему: – Не надо смеяться, воин! В древней статуе – образ прошлых веков, тех времен, когда женщины не боялись своего тела, когда ненасытным было мужское желание, крепки и сильны мужи! Нынче это не всегда встречается, а жаль... Он не нашелся, что ответить. Ни зала для молящихся, ни жертвенника, а значит – главных достопримечательностей Храма – он не увидел. Она провела его в свои покои, она торопилась, и это радовало его. Сикера, выпитая им по её предложению, не только возбудила его мужество, как у преступника перед казнью. Она возбудила в нём безумие и страсть. Что он помнил из всего произошедшего потом? Довольно чётко – танец покрывал. Три танцовщицы-алмеи с молодыми красивыми телами разыгрывали у него на глазах пантомиму любви. Нет, поначалу всё было вполне пристойно. Узорными лепестками 99

раскрывались кисти, лебединые шеи склонялись в такт музыке флейты, приоткрывались в улыбке губы. Когда он почувствовал, что всё не так, как на приемах в претории, в гостях у знатных галилеян? Ведь и там сбрасывались с плеч покрывала, и там обнажался живот алмеи и руки. Но что-то особенное, влекущее было в музыке, она ускорялась, потом прибавилась барабанная дробь, негромкая, но частая. Первые покрывала упали с их голов, обнажив великолепные по густоте и блеску волосы, потом по два – с плеч. Приблизившись к ложу Пилата, смотревшего на них с благосклонной снисходительностью, они стали разматывать свои пояса. Покрывала упали к его ногам, лёгкая газовая ткань одного из них полоснула по колену, заставив его вздрогнуть. Дробь учащалась, визжала флейта. Вокруг грудей девушек тоже струился газ, и когда, глубоко изогнувшись назад, спинами друг к другу, образуя телами подобие треугольника, они сорвали его, он почувствовал очевидное возбуждение. С нескрываемым удовольствием рассматривал их крепкие, округлые груди. Оставшись в покрывалах вокруг таза и ног, они не торопились. Они дали ему рассмотреть свои тела, насладиться движениями упругих животов. Под звуки флейты и барабана, странно раздражавшие его, стали изображать любовное стремление друг к другу. Руки девушек тянулись к бёдрам и грудям подруг, лаская их мимолетно, как бы невзначай, в танце. Потом одна из них встала в центре, две других прижались к ней – одна спереди, вторая сзади. Устремлясь друг к другу, они имитировали акт любви, первая при этом ласкала грудь подруги, другая – её бёдра. Естественно, что с ног девушки упали ещё покрывала, две другие быстрыми движениями сбросили свои. Оставались покрывала на бёдрах. Одна из девушек плавно подплыла к Пилату. Она подала ему конец покрывала, потом стремительно закружилась по направлению прочь, и он своей рукой обнажил её. Дважды ещё повторился этот головокружительный, чарующий полет, и вот они, прижавшись спинами друг к другу, подняв вверх руки и опустив головы, стоят перед ним, в самом чудесном из женских одеяний – в наготе, в обрамлении длинных ниспадающих волос! Музыка стала глуше, но барабанная дробь не прекращалась. Великолепный треугольник обнаженных тел распался. Они приблизились к ложу Пилата, все трое лицом к нему. Легли на спину, раздвинув ноги, а потом резко приподняли свои тела, опираясь на 100

руки, запрокинутые за голову. Это было невыносимо – под пристальным изучающим взглядом одной женщины смотреть на трёх других, которые, словно предлагая себя, расставив ноги, плавно покачивались вверх-вниз, недвусмысленно имитируя поступательные движения вечной любовной игры. Он жадно устремлялся взглядом в треугольник между ног, в этот притягательный фокус женского тела, впервые так откровенно представший его взору. Бессмысленно было бы скрывать собственную реакцию, одежда предавала его, он взмок от напряжения, покрылся потом, кусал губы и сжимал края ложа руками, едва удерживаясь от броска туда, вперёд, где его ждали эти бесстыдные, распахнутые ноги, эти смотрящие в потолок кончики грудей. Но пытка, как оказалось, ещё была впереди. Раздался голос Иродиады: – Гость, подчинись требованиям Великой Матери! Ты не должен прикасаться к телам жриц, это запрещено! Позволь мне подготовить тебя к продолжению таинства?! Он кивнул головой, не в силах произносить слова, боясь, что сорвётся голос, пересохшее горло отказывалось выдавать звуки, хрипело. Не испытывая никакого стеснения, она не то что бы помогла, она, собственно, почти что сама раздела его. Ласково коснулась рукой груди, живота, подержала в руках член, сорвав мучительный стон с его губ. Оттолкнула его, пресекая попытку обнять себя. Забавно, неприемлемо, глупо, но он подчинился – и ему связали руки, и она решительно и твёрдо уложила его на ложе, закинув за голову его руки. Села, мучительница, в изголовье. Снова раздались раздражающие, зовущие звуки флейты. Девушки приблизились к нему. Все трое опустились на колени вдоль его распростёртого тела. Он почувствовал прикосновения их маленьких быстрых язычков на шее, груди, животе. Это был ритуал облизывания, один из самых действенных в арсенале жриц. Ощущение было непередаваемым по силе. Больше он не мог сдерживаться. Он хрипел, стонал и рычал. Он ощущал своё извивающееся тело как нечто отдельное от себя, исполненное диким желанием, не ведающее стыда, не скованное разумом или волей. Он не был в эти минуты ни Понтием Пилатом, ни прокуратором Иудеи, ни римским гражданином, словом, никем из тех своих образов, к которым привык. Он опускался всё ниже в своих желаниях, одержимый любовным стремлением неодолимой мощи. А когда он из101

лился, и по ногам хлынул поток горячего семени, и он содрогался и стонал, снова раздался её грудной голос: – Довольно! Оставьте нас, жертва Богине принесена! Они остались одни. Он был развязан ею и вытерт с ног до головы, вначале влажной, остро пахнущей губкой, потом насухо, несмотря на его сопротивление. Затем она покинула его на время, распростершись молча рядом, на своем ложе. Невыносимо захотелось спать, и он на какое-то время провалился в сон. Спал Понтий, по-видимому, недолго, но проснулся отдохнувшим и свежим. Мало того, вновь исполненным желаний. Состав, которым она натёрла его, видимо, содержал нечто возбуждающее. Он ощущал неболезненное, но достаточно явственное горение всей поверхности тела. Руки и ноги наливались силой, кровь приливала к тазу, вызывая знакомую, но сегодня, казалось, уже невозможную реакцию. Он потянулся и привстал, и тут же натолкнулся на её бездонный взгляд. Конечно, она была тут. В черном, до пят, абсолютно прозрачном одеянии, она протягивала к нему руки, она звала его к себе. Она была абсолютно открыта и доступна ему теперь. Нечто вроде обиды почувствовал Понтий. Несколько часов назад он шёл к ней, томясь желанием. Она протащила его, ни о чём не спросив, через ритуалы любви Ашторет. Он был в руках женщин, это они играли им, как игрушкой. Она лишила его момента обладания, и при этом бесстрастно наблюдала за ним в самый интимный момент, на что не имела права, поскольку не отдавалась сама. Это противоречило его привычкам, его пониманию отношений между мужчиной и женщиной. Теперь ему хотелось, чтобы беспомощной и просящей была она. Иродиада словно шестым чувством угадала его обиду. Легким прыжком преодолев расстояние между ними, она прижалась к нему своим телом, прося и умоляя любви. То, что она говорила и нашёптывала ему, было бесстыдно-прекрасно, и могло бы свести с ума любого мужчину, даже если его бы не опоили и не смазали какой-то восточной дрянью, а его сегодня ещё дразнил целый легион женщин, будь они неладны! И руки её прекрасно знали свое дело, и тело её было телом молодой, цветущей женщины, и она прижималась, притиралась к нему с таким желанием, с такой страстью! Какое-то бешенство овладело Пилатом, в одной связке с желанием. Он набросился на неё, словно на врага, поставил её на колени. Задрал на голову одеяние, и нисколько не заботясь о её же102

ланиях или возможной боли, вошёл в неё. Одной рукой, вцепившись в волосы, он пригибал её голову к ложу, другой грубо мял грудь. Он имел её так, как мечталось с самой первой встречи, когда она подошла к нему и позвала его – вопреки тому, что их разделяло, вопреки врожденной скромности своего пола и важности своего положения. Он наращивал темп, вонзаясь в её плоть всё глубже и глубже, он даже что-то кричал на своей грубой латыни, кажется, что-то вроде: "На тебе, на! Возьми!" Она не сопротивлялась, возможно, ей даже нравилось это, во всяком случае, когда он излился и закричал, услышал и её животные стоны, и почувствовал её содрогания... Странная это была ночь для него. Они возвращались к ласкам снова и снова, и не могли исчерпать своих сил и желаний. Она взяла его в ту ночь полностью, без остатка, выпила до дна. Он не ощущал себя личностью, имеющей свои задачи в жизни, своё прошлое. Всё это тонуло в её объятиях, уходило даже не в прошлое, а вообще в никуда. Рядом с этой женщиной всё было неважно и ненужно, казалось зыбким, тающим. И тогда он, Понтий Пилат, пятый прокуратор Иудеи, человек, политик, римлянин, он – испугался! Он просто струсил. Он лежал рядом с ней, смотрел на её лицо, приобретшее какую-то детскую беспомощность и грусть во сне, и пугался всё больше и больше. Невозможно было ему забыться до такой степени, потерять прошлое и Его дружбу, ощущение родины, Великого Рима, каким он гордился всю жизнь, и только потому, что он любил женщину, одну из тысяч. Он не хотел слушать этот тихий, нашёптывающий ему на ухо голос сознания, что она не просто женщина, а Женщина, не одна, а единственная из тысяч. Он не собирался стать её рабом, он не собирался посвятить ей остаток своей жизни, да он не мог себе позволить даже ещё одну такую ночь, делающую его таким слабым. Как Банга, сходить с ума от одного только запаха, исходящего от текущей сучки, а что же, если не это, происходит с ним сейчас, когда он вдыхает загадочный, по-восточному пряный аромат её тела! Утром, содрогаясь от ненависти к самому себе, проникнутый сожалением о том, что неминуемо её потеряет, он сделал неверный ход. Он обрёк Иоанна на смерть, сам того не желая. Праведник этот был не только частью его игры, он по-своему уважал этого сурового, справедливого аскета, проповедника чистой жизни. 103

Но так уж сложилось, что Пилат приговорил его к смерти. Потому что испугался своей страсти и, отрезая все пути к возвращению, он сказал ей, когда она пригласила его вновь посетить Храм: – Да простит мне великая царица, но посещение Храма столь часто не входит в обязанности прокуратора Иудеи, и я не любитель повторений, пусть даже таких приятных... Не хотелось бы мне также стать ещё одним твоим любовником, прославляемым Иоанном на всех перекрёстках. Я успел убедиться, что сей праведник весьма прозорлив и мудр и, во всяком случае, в отношении тебя не столь уж неправ, не так ли? Вот эта фраза и стала началом конца для бедного пустынника Иоанна. Но даже не это иногда вспоминалось прокуратору потом по ночам. Не Иоанн, так Иисус, кто-то должен был сыграть назначенную роль, и сыграет, что бы ни случилось. Почудилось ли ему? Кажется, вначале она вспыхнула от гнева. Но потом, потом, не разглядел ли он боль в её глазах, и сожаление? И если так, то не о них ли она сожалела? Да нет, не может быть, такая распутная, такая жёсткая, такая.

104

Александр Сороковик ПРОЩАЛЬНЫЙ УЖИН - Витенька, надо завтра с утра обязательно на Королёва съездить, вещи собрать! - Алла, как всегда, мягко, но непреклонно гнёт свою линию, - Вечером квартиранты въезжают! Я на утро уже договорилась с бабой Ниной, её ребята придут, все вещи ненужные вынесут, а потом она помоет-приберёт. - Ну-у… мы же, вроде, всё нужное забрали, - Виктор лениво потянулся, - да и ломит меня чуть свет вставать в выходной, ехать через весь город. - Всё равно, надо посмотреть ещё раз – там книги какие-то вроде остались! Да и за ребятами завтра приглядишь, чтоб лишнего чего не вынесли! - Тогда я с вечера лучше поеду, там и заночую… На улице Королёва жила бабушка Лиза, которая умерла месяц назад. Болела недолго, никого особо не напрягая. В последние только недели перед смертью Вите пришлось несколько раз приезжать среди ночи, помогать соседке бабе Нине, которая приглядывала за ней. Потом скорая увезла её в городскую больницу, откуда она уже не вернулась. Вите с Аллой, а впоследствии их дочке Наташе, досталась в наследство её однокомнатная квартирка на первом этаже. Вещи бабушки – телевизор, проигрыватель, стиральная машинка предназначались бабе Нине – за уход. Наташе – только пятнадцать, ещё несколько лет будет с ними. Вот выйдет замуж, тогда пускай и живёт в этой квартире, а пока решили её сдавать. Риэлторша из агентства посоветовала купить стиралку-автомат и телевизор посовременнее, провести интернет – так можно больше получить арендной платы. Так и сделали, к радости бабы Нины, заполучившей кроме вещей, старую, но хорошую бытовую технику. Виктор приехал пораньше, зашёл по дороге в супермаркет, взял пачку пельменей, чтоб не возиться с готовкой и, конечно же, пива с копчёной рыбкой. Алла ничем не рисковала, отправляя мужа ночевать одного в квартире. Толстый, обрюзгший к своим сорока пяти, Виктор предпочитал уединяться с любимым напитком,

105

а не с какой-нибудь вертихвосткой, да и соседка, баба Нина – это Карацупа с Ингусом в одном флаконе: вмиг вычислит. Виктор зашёл в квартиру, закрыл дверь. Привычно щёлкнул выключателем. Вспыхнула яркая лампочка и на долю секунды всё вдруг стало прежним – уютным, жилым, родным, словно они всё ещё жили здесь… Потом время опять прыгнуло на двадцать лет вперёд, и он оказался посреди полупустого, холодного, заброшенного жилья, неживого, лишившегося хозяев… Ладно, оставим лирику, приступим к делу. Он методично пересмотрел все полки и тумбочки. Вот несколько старых книг – толстенный том в картонном переплёте, с золотым тиснением. Пушкин, выпуск 1939 года. Это надо забрать! Дальше шла какая-то муть: подшивки «Работницы» и «Здоровья», «Малая Земля» Брежнева – это всё бабе Нине, пусть разбирается. Нам оно не надо. Он отобрал ещё несколько книг, вазу с отколотым краем, старинную фарфоровую статуэтку. Упаковал собранное в прихваченный с собою баул, попробовал – ничего, не сильно тяжело. Ну всё, можно приступать к пиву. А, вот ещё куча старых пластинок… Да зачем они, пусть баба Нина слушает. Он рассеянно перебирал пыльную стопку, как вдруг рука непроизвольно вытащила небольшой чёрный конверт с портретом певца – лысоватого, с ястребиным носом и пронзительным взглядом. Да-да, та самая, «Александр Вертинский. Прощальный ужин». Он криво усмехнулся, нашёл среди вещей, отложенных для бабы Нины, старенький проигрыватель, включил, поставил пластинку на диск. Надо же, работает… Зазвучали первые аккорды старинного рояля. Комната вдруг стала иной: жилой и уютной, вместо дивана в углу появилась старая тахта под пёстрым пледом, разбросанные вещи спрятались по своим местам. Виктор с удивлением заметил, что не только комната изменилась. Он тоже стал другим – исчез его живот, распрямились плечи, потемнели волосы. А музыка осталась прежней. Тот же рояль, тот же голос, те же слова … Сегодня томная луна, Как пленная царевна Грустна, задумчива, бледна 106

И безнадежно влюблена. Сегодня музыка больна, Едва звучит напевно Она капризна, и нежна, И холодна, и гневна… Сейчас откроется дверь и войдёт Стася… *** - Стаська, ну ты где? Фильм давно начался! - Иду, уже почти иду, Вик! Вик, он же Витя, недовольно ворочается. Опять Стаська прибежит к середине фильма, начнёт выспрашивать, уточнять. Пока ей объяснишь, сам потеряешь нить. Да и куда уютнее смотреть кино вдвоём, на узкой тахте, укрывшись мягким пёстрым бабушкиным пледом! Они обычно лежат, прижавшись друг к другу, она с краю, он – возле стенки. Обнимает её сзади, нежно теребит мягкие русые волосы. Стаська хоть и худая, но гибкая, не костлявая. Потянется под его руками, выгнется ивовой веткой… Какое уж тут кино! - Котенька, милый, ненасытный ты мой… - Разве ж тобой насытишься, любимая, солнышко моё! …Они всегда засыпали, обнявшись, не одеваясь, чтобы и во сне чувствовать близость. Просыпались ночью, опять тянулись друг к другу. Утром, еле продирая глаза, чумные, пробивались к реальности сквозь звон будильника. Мчались на работу, досыпая на ходу. Время любви, новый медовый месяц: одни в квартире, некому им мешать! Как там, в этой песне? За упоительную власть Пленительного тела, За ту божественную страсть, Что в нас обоих пела! Он никогда не звал её Настей. Анастасия, Настасья, Стася. Насть ного, а Стася одна. Она называла его – Вик. Вик и Стася – 107

таких имён нет больше ни у кого… И так здорово, что они живут одни! Никто не мешает вечером сидеть на крохотной кухоньке и пить чай. Нет, не общепринятый в те времена перестоявшийся настой, пахнувший веником. У бабы Лизы нашлась старинная книжка, где описывалось в подробностях, как надо правильно чай заваривать. Они завели специальную посуду, раздобыли набор песочных часов на три, пять и восемь минут. Находили где-то разные сорта чая, смешивали их в прогретом фарфоровом чайничке, следили за водой, закипавшей в специальном ковшике – заливать сухие, чёрные стружки надо в строго определённый момент кипения! Укутывали заварочный чайник, ставили песочные часы – чтобы чай ни одной лишней секунды не перестоялся. Разливали дымящийся настой вширокие бабушкины, из настоящего китайского фарфора, чашки. Пили – упаси Боже! – без сахара, смаковали тонкий вкус. Частенько, в нарушение всех чайных традиций, Вик приносил бисквитно-кремовый тортик за два двадцать. Как же упоительно было лопать этот тортик с духовитым чаем, под пластинки на старом проигрывателе! Это Стаська открыла для него немного наивные, но такие щемящие песни Вертинского. Вообще, приучила к стихам, которых он раньше не понимал. А как они тогда с ней пытались разобрать строчку из «Прощального ужина»! Отлив лениво ткёт по дну Узоры пенных кружев. Мы пригласили тишину На наш прощальный ужин. Кто ткёт узоры по дну? Стаська говорила, что Клиф: «А Клиф лениво…». А кто такой Клиф? Ну, не знаю, какое-то морское божество… Однажды его осенило: отлив! Но Стаська была не рада… Ей так не хотелось расставаться со своим Клифом… Как всё было наполнено жизнью, ярко, насыщенно! Они жили, словно взахлёб, совсем не так, как он раньше – дома, с родителями: скучновато, размеренно… но ведь так привычно! А в тот вечер стояла полная луна… Стася была с ним особенно нежна, и при этом сосредоточена, словно всё время прислушивалась к себе. Ласково обнимала его, обцеловывала. Они 108

соединились тогда, как никогда трепетно, и в то же время страстно. А потом она лежала у него на груди, как золотая тучка, спрятавшись от всего мира. - Котенька, милый, давай никуда завтра не пойдём! Побудем весь день вдвоём! Там, на улице сыро, страшно. А мы чайчик заварим, тортик купим… Я для тебя специальных отбивных нажарю! По первой программе вечером фильм интересный… Потом я подарочек тебе приготовила. Какой-какой, завтра вечером узнаешь… Ну, пожалуйста, Викочка! - Ну, Стасичка, солнышко моё, ну как же… я не могу. Мы к маме должны пойти обязательно, мы же обещали, нас ждать будут, - Вик понимает, что говорит неубедительно. Ему самому очень хочется остаться дома, побыть со Стаськой вдвоём целый день – когда ещё такая возможность выпадет! Но он не может подвести маму! Сам виноват – не надо было тогда соглашаться. Ведь никакого праздника, обычный выходной. Просто неделю назад Варвара Сергеевна позвонила ему на работу и позвала их на «семейный праздничный обед», а он не смог возразить, не хотелось её обижать. Маме возражать вообще трудно. У неё всегда получается так, будто это они напрашиваются к ней, а она милостиво соглашается их принять. И как теперь отказаться? Кроме них должны прийти двоюродная сестра Лена с мужем и маленьким сыном, мамины подруги (они тоже считаются семьёй). Если Вити с Настей (мама не признаёт их Вика и Стасю) не будет, она начнёт звонить и выспрашивать, почему они не едут, что у Насти опять болит, и почему такое неуважение к матери. Если отключить телефон, приедет на своей старой «Волге» отец, всю жизнь смотрящий на мир глазами обожаемой Вареньки, станет требовать, чтоб они немедленно собирались. А Стаська каждый раз обижается: «Ну, сколько можно! Каждые выходные у твоей мамы! У моих родителей не бываем никогда, да и вообще, лучше бы вдвоём сходили куда-нибудь!» Когда он уступает жене, и они пропускают обязательный «семейный обед», мать начинает обрывать телефон: и на работе, и дома. Дотошно выяснять, почему они давно не приходят, может, Настенька на неё обиделась? За что, ведь она хочет только добра! Мама никогда не была в восторге от Стаси. Наверное, ей хотелось заполучить тихую, уютную невестку, эдакое приложение к 109

сыну, нового члена семьи без собственного мнения и права голоса. Несмотря на то, что Стася совершенно не соответствовала её идеалу, мама настаивала, чтобы они жили у них, надеясь, наверное, со временем «прогнуть» её под себя. Правда, вначале почти год они обретались у Стаськиных родителей, потому, что там до института – рукой подать. Жили в маленькой комнатке-спальне, а «предки» в проходной комнате. Отношения были спокойными: старшие не лезли в их жизнь, а молодые старались не сильно им мешать. Но всё равно, было тесно, неудобно, неуютно. Тем более, что вскоре возвращался из армии младший Стаськин брат, комнату приходилось освобождать. Поэтому сразу после защиты дипломов, уступили уговорам Варвары Сергеевны и переехали в её просторную трёхкомнатную квартиру. А та не хотела понимать их желания жить своей семьёй. Сердилась, когда молодые после ужина закрывались у себя в комнате, стучалась, приглашала к «семейному вечеру» у телевизора или к общему столу. Всегда приходила на кухню, когда они устраивались там вдвоём, вклинивалась в разговоры. Допоздна смотрела телевизор в гостиной, куда выходила дверь их комнаты, ходила по квартире, зажигала свет. Приходилось любить друг друга тихо, без звука, не расслабляясь. Стаська всё чаще ссорилась с ним из-за этого. А ещё из-за того, что мама не разрешала ей готовить, даже для себя – «на кухне должна быть одна хозяйка!». – Да пойми ты, - Стася чуть не плакала, - у меня желудок больной, а мама твоя готовит по-своему, хоть и вкусно, но очень жирно, я не могу такое есть! Ну, поговори ты с ней! Я же вижу, они все на меня косятся - такая молодая и такая вся больная… Да ещё на праздники водку пить заставляют! А потом меня полночи рвёт, и два дня я сижу на чае с сухарями! Он бубнил что-то невразумительное, обещал поговорить с мамой, прекрасно зная, что говорить не будет, так как это только приведёт к лишним ссорам. Поэтому они так ликовали, когда баба Лиза, сразу полюбившая Стаську, вдруг решила на полгода уехать к своей дочери, сестре Витиного отца в Харьков и пригласила их пожить в своей квартирке. Так радовались уединению! А Варвара Сергеевна была

110

в бешенстве. Всё решили без неё, а главное, Витенька пошёл на поводу у жены и у бабки, вопреки её мнению! С тех пор она устраивала «семейные обеды» почти каждое воскресенье, непременно требовала их присутствия, ненавязчиво сокрушалась, как Витенька похудел, подкладывала ему на тарелку кусочек пожирнее. Затем стало ещё хуже. И Вик, и его родители знали, что Стася на первых курсах института была в составе полусамодеятельной, почти профессиональной театральной труппы. А ему она также призналась, что у неё с одним из артистов был роман, закончившийся нежелательной беременностью. Вик не расспрашивал её о подробностях, понимал, что она очень переживает, и тему эту больше не затрагивал. Он не ревновал её к прошлому – сам, бывало, весело проводил время в студенческой общаге, но вот то, что Стаська никак не могла забеременеть, его начинало тревожить. Да и мама изводила расспросами. Стася на первых порах, через силу смеясь, отвечала, что надо институт закончить, потом просто уходила от этой темы. А он однажды в телефонном разговоре… ну, допустил намёк, потеряв на секунду бдительность. Варвара Сергеевна намёк приняла к сведению, но виду не подала. И вот тогда, в тот самый день, в конце долгого обеда, когда он уже думал, как покультурнее объявить, что им пора домой, когда, наконец, вроде бы, иссякла долгая, вязкая тема беременности дочери маминой подруги, и рождения внука у соседки, когда наступила тишина, предшествующая обычно окончанию застолья, Варвара Сергеевна вдруг повернулась к Стаське и притворноласково спросила: - А вы так и будете вдвоём свободой наслаждаться? То после института собирались рожать, теперь что, карьеру надо делать? - Мама, всему своё время! Не надо на нас давить, мы сами разберёмся! – вступился Виктор за молчащую Стасю. - Да кто же на тебя давит, сыночка? Как ты можешь так говорить? Я же добра вам хочу, без деток – какая семья, а вы уже почти три года женаты… - Мама, мы сами разберёмся! Зачем ты вмешиваешься, да ещё при всех… - Смотри на него, сами они разберутся! Как же! Тебя, дурачка, за нос водят, а ты всё «сами, сами…» 111

- Викочка, пойдём, пожалуйста, домой. Мне плохо… - тихо тронула его за рукав Стася. - Кто это меня водит за нос, мама? – он повернулся к Стасе, сейчас идём… - Кто тебя водит? Твоя жена, - она произнесла это слово с явным сарказмом, - три года она морочит тебе голову, что ещё рано, что надо пожить для себя! Она же не может иметь детей! - Мама! Перестань! - Вик, пожалуйста, прошу тебя, уйдём скорее, разве ты не видишь, что нас хотят поссорить! - Нет, Витя, ты обязан мать выслушать! Она же актриска, она тебе сейчас всё, что хочешь изобразит, как три года святую невинность изображала! Стаська, вся в слезах, пыталась пробиться в прихожую, Вик в растерянности пытался остановить её, а Варвара Сергеевна уже не говорила, а почти кричала: - Расскажи нам, Настенька, комедиантка ты наша, сколько артистов в твоей постели побывало, да сколько раз ты аборты от них делала! Это ты его можешь дурачить, про свою непорочность рассказывать, а мать не обманешь, нет! Мы-то думали, ты там пару раз в КВН участвовала между делом, и всё. А я про тебя всё разузнала! Как вы на гастроли ездили, и какие оргии там устраивали! А теперь ты невинность изображаешь? - Что вы говорите, Варвара Сергеевна, какие оргии? – растерялась Стася. - А такие! Какие все артисты устраивают, вдали от дома, понимаешь! - Мама, не смей! – он двинулся на неё, пытаясь заставить замолчать. - А-а, Серёжа, смотри, он меня чуть не ударил! – завизжала Варвара Сергеевна, обращаясь к мужу, - Ой, мне плохо, сердце! Дайте валокордин… Серёжа, Витя… - она начала заваливаться на стул, хватаясь за грудь. - Мама! – Виктор бросился к ней, а в глазах застыли, словно на фотографии: мама, хватающая ртом воздух; отец, отшвырнувший мешающий ему стул; Стася, стоящая возле стола и закрывшая уши ладонями с тонкими пальчиками; злорадно улыбающаяся Елена Максимовна.

112

Потом всё пришло в движение: мама упала на стул, он подбежал к ней с одной стороны, отец – с другой, Стася сдвинулась с места, кинулась к выходу, и только Елена Максимовна продолжала неподвижно сидеть со своей злорадной улыбкой… Он кинулся в прихожую за Стасей, но отец схватил его за руку: - Куда!? Мать при смерти, а ты бежать? Назад! - Стася, подожди! – он снова бросился к маме… …Разумеется, всё обошлось, скорую мама вызвать не разрешила. Она сидела в своём кресле, полузакрыв глаза, и только повторяла иногда: «Ты только, Витенька, не уходи…». Но он всё же вскоре уехал. Когда Вик вернулся домой, Стася лежала на диване, лицом к стенке и плакала. Потом её начало рвать, просто выворачивать наизнанку. Она никак не могла остановиться, чуть не теряла сознание, так что пришлось вызывать скорую. Стасю увезли в больницу. Он не удержался, позвонил родителям. Трубку взял отец, и Вик начал кричать, что они довели Стасю, что она в больнице, на что отец ответил, что лучше бы сын спросил, как чувствует себя его мать, а не устраивал истерику по поводу своей женысимулянтки. Он разбил телефонную трубку, достал из серванта бутылку дорогого коньяка, припасённую для гостей, и выпил её всю, не почувствовав облегчения. Стаську выписали только через неделю. Врач сухо сообщил, что у неё был сильный нервный срыв, а на его фоне – выкидыш. И теперь, скорее всего, детей у неё больше не будет. Виктора словно оглушили. Значит, Стаська была беременна! Почему же она ему ничего не сказала? Кинулся к ней, но встретил молчание. Жена замкнулась в себе, почти не разговаривала с ним, пила кучу лекарств. Спала она теперь полуодетой, завернувшись в одеяло, не отвечая на его робкие попытки сближения. Вскоре позвонила баба Лиза, сказала, что больше гостить не сможет, ей пора возвращаться. Он сообщил об этом Стасе, та пожала плечами. На другой день, когда Вик пришёл с работы, впервые после болезни приготовила его любимые «специальные отбивные», сходила в гастроном за тортиком. Они опять заварили чай, сидели вдвоём на маленькой 113

кухне, но всё это было уже другое, ненастоящее. А потом Стася сказала, что раз баба Лиза возвращается, она пока переедет к своим родителям. Вдвоём туда ехать нельзя, там тесно, у неё даже нет своей комнаты. Пусть Вик решает с жильём, к его родителям она не поедет. Когда у них будет свой угол, она приедет к нему, если он, конечно, захочет. - Почему же ты не сказала тогда, что беременна? Я бы всех их послал, остался бы с тобой! Она устало покачала головой: - Никого бы ты не послал, Витенька, - не Вик, не Викочка, а – Витенька. Это сильнее всего резануло его слух, - Знаешь, нельзя жить на две стороны, а выбрать меня ты не смог… Я хотела сказать тебе о своей беременности в тот день. Хотела, чтобы при этом мы были только вдвоём, нет, уже втроём, чтоб в этот день у нас был праздник… Это и был тот подарочек, что я обещала. Но тебе он оказался не нужен… Всё, пожалуйста, не надо, не говори ничего, мне нельзя нервничать, мне опять будет плохо… не трогай меня! Она убежала в комнату, где так и пролежала, молча завернувшись в одеяло и плача. Молча. …Мы пригласили тишину На наш прощальный ужин. *** Комната снова стала прежней. Затихла музыка, исчезла тахта под пёстрым пледом, появился прежний диван. Плечи сгорбились, футболка натянулась привычным пивным животом. Как же так? Почему он не вернул Стасю? Почему не пошёл в профком: как молодому специалисту, ему положена была комната в семейной общаге. Потом бы встали на очередь… А ребёночка можно было бы взять из роддома, отказника, а там, глядишь, Стаська бы вылечилась, своего родила… Надо, надо было тогда встряхнуться, уехать в общагу, забрать туда Стаську! Но он, полагая, что всё само утрясётся, вернулся к родителям (жить же где-то надо!), растворился в привычном домашнем мамином уюте (Стася и вправду так готовить не 114

умела!), не смог оттолкнуть от себя Аллочку, дочь той самой Елены Максимовны (а сколько Стаська может дуться, молчит только в трубку и плачет!). Аллочка мягкая, полнотелая, готовит почти как мама, не перечит ему, хотя и делает всё по-своему. Сначала он дёргался, потом махнул рукой: ведь так спокойно жить, не заботясь о быте, без страстей и скандалов, не разрываясь между женой и родителями, ведь мама Аллочку любит, да ещё и забеременела она вскоре, внучку бабушке Варе подарила! А Витя полюбил покой, пиво с копчёной рыбкой, уютную сдобную Аллочку, которая никогда не слушает Вертинского, не заваривает правильный чай, не может прочитать монолог Офелии, в постели просто исполняет свой долг. Зато с ней спокойно и безмятежно, да и с мамой отношения наладились. Бывший Вик никогда больше не видел Стасю, не знал, что с ней. Эта страница его жизни закрылась, осталась в прошлом. На полчаса он вынырнул из сладкой спячки, но дольше противиться этому сну уже не мог. Снял пластинку с диска, положил в конверт, бросил в стопку. Придвинул к себе пиво и, блаженно жмурясь, предвкушая удовольствие, начал чистить копчёную рыбку…

115

Павел Филатов ЭТЮД ЖИТЕЙСКОГО СЮРРЕАЛИЗМА Готовясь написать то, что следует ниже, я впервые прибегаю к помощи своих лакированных башмаков, которые никогда не мог носить подолгу, ибо они чудовищно жмут… Порождаемая ими болезненная скованность ступней до предела подстегивает мои ораторские способности. Сальвадор Дали. Дневник одного гения

…Я люблю слушать и записывать житейские истории. Особенно такие, которые, что называется, нарочно не придумаешь. В этом плане неистощимым источником вдохновения для меня служит мой сосед – ныне пенсионер, а ранее - доктор исторических наук, профессор, который в молодые годы был преподавателем в ПТУ. Образованный человек, талантливый историк, который всю жизнь корпел над книгами, он, по моим наблюдениям и его рассказам, никогда не переставал быть живым и остроумным человеком. Был Николай Павлович неистощимым источником оптимизма, радости. И, к моему удовольствию, неистощимым источником баек, рассказов о мире, который мало кто знает. «Мире профессионального образования», как сам профессор изволил выразиться как-то раз в беседе, приватность которой придал теплый вечер, тлеющий мангал, беседка, фонарь посреди благоухающего жасмином сада, бутылочка хорошего коньяка и бескрайняя свобода счастливых мгновений полноты бытия. …Мы сидели в беседке, попивая коньяк, жены убрели в сумерки сада, откуда раздавались их приглушенные голоса, обсуждающие садово-огородные проблемы. Профессор поставил стакан на стол, закурил сигарету «LD», он курил их со времен своей студенческой юности, хотя и мог в старости позволить себе чтонибудь подороже. Профессор уставил взгляд в небольшой пруд рядом с беседкой, в котором медленно колыхались специально посаженные мной водоросли. И без предисловий начал рассказывать. Я не перебивал старика – слишком мало мгновений памяти в нашей жизни… - Не буду перед тобой извиняться за «соленые» приколы, потому что так оно и было, когда я был молод. – Профессор глубоко

116

и задумчиво затянулся сигаретой. – Так мы работали. И так мы жили. Николай Павлович немного помолчал. - Вот, было время, я окончил с отличием исторический факультет университета. И направили меня работать в город за рекой. В смысле того, что работал я в городе, до которого нужно было добираться на катере, потому что жилье мне дали в поселке за рекой. Видишь, какая штука, и то, и другое – за рекой. Как и моя теперешняя жизнь – наблюдаю прекрасный берег через реку. А переправиться уже не могу. Он сделал глоток коньяка, затянулся сигаретой. Взгляд ветерана педагогической и научной службы был, казалось, устремлен вглубь собственной души. - …Работалось в ПТУ всегда весело. Что бы ни говорили – ребятишки наши хорошие, добрые. Многие были способны на бездумные поступки, мелкое хулиганство, разгильдяйство. Но за годы моей работы я никогда не встречал ни вражды, ни агрессии по отношениям к преподавателям и друг другу. Никогда не видел ни одной драки и безобразия. Мы тогда относились к ученикам подоброму. Как к младшим товарищам. Старик немного оживился. - По молодости, после окончания университета, я был горяч. Ну, какой человек в здравом уме и твердой памяти будет рассказывать подросткам о «Дегуманизации искусства» Хосе Ортеги-иГассета? А я рассказывал, и о «Маятнике Фуко» рассказывал. И, знаешь, они меня понимали…И я не удивлялся. И наукой я решил заниматься потому, что видел отклик на мои слова, интерес к знанию в будущих токарях, электриках, слесарях, поварах. Вот так-то… Николай Павлович снова закурил. На секунду, прислушавшись к себе, он кивнул головой и продолжил: - Сегодня говорят о том, что профессия учителя отмирает, что учиться можно по IT. Может быть и так. В современном мире. Но никогда компьютер не расскажет ученику о том, что нужно протянуть упавшему руку. А мы строили так воспитание в наши времена. Сегодня всякие уроды и козлы (извините) с учеными степенями говорят о «конкуренции внутри педагогических коллективов». Коллектив ПТУ, в который я пришел работать, жил по другим законам… Лучшее время – вечер пятницы, скромный бар и

117

замечательная по своей теплой откровенности беседа с коллегами. Вот это и есть полнота бытия. Профессор-пенсионер опять на секунду задумался. Усмехнулся. - Ладно. Это все стариковское ворчание. Слушай лучше про «историю сексуальности», покруче, чем у Фрейда и Фуко. Вот, было мне двадцать пять лет, и преподавал я очень экзотический предмет – «Основы философии». Как-то на занятии здоровенный деревенский парень, звали которого Вася, вдруг встал с места и заявил на всю аудиторию: «Надоело мне здесь (за первой партой) сидеть. Пойду я к Ваньке (за третью парту) на х… сяду». И вот тогда я нашелся, спросив: «Куда-куда ты к Ваньке сядешь???». Вася постоял немного, покраснел, сел на место. И больше никогда не матерился на занятии. Я внимательно слушал музыку жизненного опыта, а профессор снова закурил. Мангал потух полностью, вечер стал гуще и прохладней. - Или вот прикол. Как-то раз преподавательница математики поссорилась с группой автомехаников. Ну, учащихся по профессии. Да так поссорилась, что написала на них докладную. На следующий день я вел в этой группе урок, а занятия мной проводились в вольном стиле всегда. Спросил учеников о причине ссоры. И они рассказали мне, что математичка принесла с собой модели геометрических фигур, и стала что-то объяснять... Нежно поглаживая сверху вниз…конус. Тут я не выдержал и просто захохотал (нет – «заржал», как выражались учащиеся нашей поры). Они, кстати, в этот момент смеялись тоже, особенно, когда я спросил, не начал ли конус увеличиваться в размерах… И говорили: «Вот видите, вам тоже смешно. Мы засмеялись, а она на нас докладную написала». Вечер превратился в ночь, стало холодно. Фонарь рассеивал сумрак в меру своей энергии. Николай Павлович молча курил, и в глубине беседки тусклый огонь сигареты едва очерчивал его лицо с глубокими впадинами вместо глаз. - Ладно, сосед. – Николай Павлович затушил сигарету и встал со скамейки. – У Дали были лакированные башмаки. А у меня – моя старость. …Николай Павлович ушел домой. Жены продолжали болтать в сумерках сада. А я думал о том, как быстро уходит время. 118

Амалия ФлерикМейф ПЕРЕД ЗАБВЕНИЕМ Я не старуха. Не верите, заходите в гости и убедитесь – я не старуха.

Мне далеко за… не скажу, а то будете смеяться, а я этого не люблю. Это неприятно, но факт. Совсем недавно, а может, и давно, стала я терять память. Цветные записки по всему дому. Вот желтенькую в руки взяла, а когда написала и для чего, не помню. Смешно? Нет, почему-то страшно. Старик, который все время крутится в моей квартире, сказал, что у меня модная старческая болезнь. И решила я, пока болезнь не превратила меня в эмбрион, рассказать вам кое-что. Ну вот, опять этот старик, молока принес на ночь. Странный какой-то: то с ложки кормит, потому что у меня она в рот не попадает, то, пардон, на судно сажает, как будто женщин для этого нет. А вчера принес фото какой-то девочки и на тумбочку поставил. Красивая девочка, кто она? Что это за коробка рядом стоит. Длинная, вся в голубой росписи. Раскрыла и ахнула – это мне кто-то фарфоровый цветок подарил. Кто этот Кто-то? Напряглась, вспоминая, и вдруг, будто отодвинулась шторка… Я увидела маму с пирогом на блюде и себя в юбке–солнце. Красота. Было такое чувство, что это мой день рождения. Наверное, так оно и было, потому что кто-то играл на пианино, а потом пришел Саша, от взгляда которого у меня заходило сердце. Какие у него глаза – карие, бархатные, а улыбка… Я закрыла глаза, чтобы яснее разглядеть лицо. Какие у него волосы? Темные, светлые, вьющиеся? Опять эта проклятая шторка – лицо помню, а волосы нет. Вот так я и живу, все время не в ладах сама с собой. - Коробочку забрать? Сердце застучало, это же его голос, откуда он здесь? - Любушка, коробочку убрать? – повторил он вопрос. А я не отвечаю, голосом наслаждаюсь. Любимый мой, где ты? Вспомнила, волосы–то у него каштановые, вьющиеся. Это он мне в тот день подарок принес – фарфоровый цветок гиацинта. Нежный, пушистый, он лежал на мягкой шелковой подушке, нежился. Помню, как я осторожно взяла цветок, полюбовалась и вдруг, встав на цыпочки, поцеловала Сашу. Он вздрогнул, взял мою руку 119

и поцеловал кончики пальцев. В этот день он мне сделал предложение. Куда он подевался, этот Саша? - Любушка, коробочку забрать? Открыла глаза, лучше бы не открывала, опять у кровати этот лысый старик. - Спать буду, - капризно произнесла я и протянула коробочку, - убери. Осторожно, не разбей и Сашу позови, я его голос слышала. Старик осторожно поставил коробочку на стол. - Положи на тумбочку, до стола я не дотянусь, и маму позови, пусть мне кусочек пирога отрежет, проснусь, поем с молоком. А кто ты? Ты брат моей бабушки? Почему–то все вопросы остались без ответа. Я повернулась к стене, поправила подушку и вдруг увидала свои руки. Сморщенные в коричневых пятнах. «Разве бывают такие руки у молодых»? – подумала я и уснула. Теперь такое случается часто – вопросы без ответов, но вопрос о Саше я запомнила и быстро выпалила его, как только вошел старик: - Где Саша, почему он не приходит? Все время слышу его голос. Вот только что он сказал кому-то, что на улице дождь. Если бы мое тело не предало меня и ноги не отказались бы ходить, я бы выскочила на улицу, как это было в Орджоникидзе. Мы жили тогда рядом с бурным и грязным Тереком. - Вот, вот, - сказал старик, - когда полил дождь, нам показалось, что Терек поднялся на небо и опрокинул на нас стену воды. За секунду мы промокли до нитки, а ты хохотала и танцевала под дождем, держа в руке босоножки. - Смешно, - сказала я, - ты, что был там? - Забыла? - Где Саша, позови его. - А где Люба? - Вот я, ты что, слепой? Послушай, подай мне коробочку. Я раскрыла ее. Голубой цветок лежал на пожелтевшем шелке. - Какая красота. Видишь, вот этот кусочек откололся, когда наш сын Мишка схватил коробочку. Она была закрыта, но от сотрясения откололся лепесток. Я поискала его в коробке, нашла. Ты 120

не захотел приклеивать – вид не портит, но кусочек не выбросили. Послушай, ты кто? Говоря с тобой, я чувствую, что Саша где-то рядом. Кто эта девочка, чье фото в этой рамке? Моя правнучка, да что ты? Как приятно, значит у меня взрослые внуки? У нас? Не может быть… Он рассмеялся. - Давай договоримся: ты съешь обед, а я позову Сашу. Идет? – он протянул руку ладонью вверх. - Идет, - твердо сказала я и ударила по протянутой ладони, с выражением уверенного в себе спорщика. - Красота, - сказал он, вышел и быстро вернулся с тарелкой. - Поехали, - сказала я и быстро открыла рот. Глотала сначала быстро, потом темп ослаб. - Ты утомил меня, старик. Мне даже говорить тяжело. Устала. Ну, позови, я же выиграла. - Конечно. Закрой глаза, - он встал, - я вернулся, дорогая. - Вернулся, - повторила я и вдруг почувствовала тепло его рук. Он откинул с моего лба непокорную прядку, поцеловал, как в молодости, закрытые глаза, кончик носа, губы… - Любимый не уходи…. - Нет, нет, я всегда рядом.

121

Валерий Рыбалкин ТЕЛЕФОННЫЙ РОМАН Знаете ли вы, что такое весна на юге России на берегу тёплого древнего, овеянного легендами моря? Начинается она в марте, когда тают ледяные глыбы, намёрзшие за зиму, а к концу мая распустившиеся листья деревьев радуют вас своей ярко-зелёной свежестью. Ещё нет летней жары, которая притупляет все мысли и чувства, и вы наслаждаетесь ласковым ярким, но не палящим пока ещё солнышком, которое зовёт вас к новому пробуждению после зимнего ненастья. Особенно упоительны своей темнотой и нежностью майские вечера и ночи, когда спать совсем невозможно, но хочется бежать к тёплому неподвижному морю и до бесконечности любоваться лунной дорожкой, отражающейся от его сонной, загадочной своей таинственной глубиной поверхности. В один из таких вечеров 197Х года я, студент ВУЗа, сдав последний экзамен летней сессии, со стайкой однокашников пришёл в городской парк, чтобы отдохнуть, потанцевать и порадоваться вновь обретённой после надоевших за зиму конспектов и учебников свободе. Было приятно распрямить плечи и подумать обо всех прелестях предстоящего лета. Войдя на танцверанду, я обратил внимание на группу девчонок, стоявших поодаль и весело щебетавших о чём-то своём. Одна из них, пухленькая голубоглазая хохотушка, чем-то привлекла моё внимание. В других обстоятельствах я, возможно, не решился бы подойти и пригласить её на танец, но весна, ощущение свободы, а также предвкушение предстоящего летнего отдыха отодвинули на второй план мою обычную робость, и через мгновение я коснулся её мягкой податливой руки. Ощущение, которое я испытал при этом, описать почти невозможно. Наверное, нечто подобное испытывает последователь Будды, когда после долгих и изнурительных тренировок вдруг проваливается в Нирвану, чувствуя просветление, неизмеримую глубину, величие разума и единство со всей необозримой Вселенной. Мягкая, нежная, атласная кожа её руки не могла сравниться ни с чем, до чего когда-либо приходилось дотрагиваться моим пальцам. А когда мы вошли в круг танцующих, когда я обнял её за 122

талию и сквозь платье ощутил упругость неземного, сказочного и желанного тела, твёрдость скрывающихся под ним рёбер, аромат духов, смешавшийся с неповторимым ароматом, присущим только ей и никому другому, моему блаженству не было предела. Несколько минут, проведённые рядом с этим ангелоподобным существом, надолго изменили мои представления о прекрасном, и всю жизнь мою подчинили служению этому внезапно обретённому божеству. Провожая её домой, я узнал, что зовут мою избранницу Ирина, что она на год младше меня и что приехала из Москвы к родственникам отдохнуть и погреться под нашим южным солнышком. Несколько вечеров, проведённых рядом с ней на той же танцверанде в парке, показались мне сказкой, а сорванный короткий поцелуй утвердил меня в мысли, что подруга моя - существо неземное, чудесное, эфемерное, и встреча с ней - величайшее, невероятнейшее и счастливейшее из всех событий моей недолгой жизни. Но испытываемое блаженство не могло продолжаться слишком долго. На третий или четвёртый день прекрасная фея сообщила, что билет на поезд куплен, что провожать её не стоит, так как тётка у неё строгая, и что она оставляет мне московский телефон, по которому я могу звонить ей в любое время дня и ночи. Прощальный поцелуй был долгим, и она скрылась в глубине подъезда, оборвав на самой высокой ноте чудесную мелодию, звучавшую в моём влюблённом сердце... Это сейчас каждый имеет по одному, а то и по два мобильника, а в те годы для того, чтобы позвонить в другой город, надо было идти на главпочтамт на специальный переговорный пункт, менять деньги по пятнадцать советских копеек и из только что появившегося чуда техники, небольшого висячего шкафа-автомата, по специальному коду звонить не куда вздумается, а только в некоторые избранные города нашей необъятной Родины. Несколько минут разговора - и автомат требовал новую монету, потом ещё и ещё. Когда монеты кончались, оканчивался и разговор, оборвавшись на полуслове. Но скажите мне, откуда у бедного студента деньги? Стипендия, помощь небогатых родителей, разгрузка вагонов, летняя работа в стройотряде – вот и все статьи возможного дохода. После первой же недели интенсивных телефонных переговоров финансы 123

мои запели романсы, а сказано было ещё так мало! Хотелось вывернуть наизнанку всю свою любящую беззащитную душу и отправить её по телефонным проводам предмету обожания, чтобы поняла она, как тяжело даётся разлука, как хочется взлететь в небо и помчаться туда, где живёт единственная и неповторимая, к которой стремится всё моё существо, слышать голос которой для меня - счастье, а видеть и держать её руку в своих ладонях – недостижимый предел мечтаний. Щебень и песок, «стахановская» лопата, которой я вместе с другими студентами разгружал железнодорожные платформы на цементном заводе, не могли умерить мой пыл. Вагон «посуды», за разгрузку которого платили поболее, эти кипы оцинкованных и эмалированных тазов, бачков и корыт надрывали моё тело, но не душу, стремившуюся хотя бы виртуально, хотя бы на несколько минут услышать её волшебный, струящийся в телефонной трубке голос, который преследовал меня днём и ночью, не давая покоя даже в тревожных снах, уносивших всё моё существо в заоблачные дали, туда, где обитала светлая, прекрасная и необозримая, как море, душа моего ангела во плоти. Два месяца, проведённые в стройотряде, показались мне вечностью. Переговорного пункта в казацком хуторе, где мы строили дома для колхозников, не было, и поездки в райцентр после работы выматывали меня ужасно. Но вот, наконец, стройотрядовская страда была окончена и, не дожидаясь зарплаты, взяв у друга взаймы необходимую сумму, я отправился в Москву, город, который многих манил своей красотой и неизвестностью, и который мне довелось видеть только однажды, да и то проездом. Поезд прибыл в столицу ранним утром, и первое, что привлекло моё внимание на железнодорожном вокзале, был телефонавтомат. Обычный автомат, бросив в который двухкопеечную монету, можно было разговаривать хоть сутки напролёт. Я набрал врезавшийся в память номер и с замиранием сердца услышал её неповторимый голос, который мог бы узнать из тысячи. - Я приехал, Иринка. Я здесь, в Москве! - сообщил я ей радостное, такое долгожданное и почти невероятное для меня, привыкшего к телефонным излияниям, известие.

124

Станции метро, эскалаторы, улица, дом, квартира... Я летел к ней на крыльях любви! Дверь открылась, и только тут я вспомнил, что не купил подарки, цветы. Но мои глаза горели ярче бриллиантов, мои слова были прекраснее пения птиц... Я снова держал её за руку и говорил, говорил, говорил... Она читала мне свои стихи, показывала что-то, но я видел только её прекрасные глаза, слышал упоительную мелодию её голоса, и ничего более. Наконец она сказала мне, что я должен заказать столик в кафе, где мы встретимся через некоторое время. Ей надо было привести себя в порядок и переодеться. Всё было сделано, и уже через час я ожидал её за столиком. Но пришла она почему-то не одна. Молодой человек чуть постарше меня, с горящими непонятным огнём сдерживаемых чувств и мыслей глазами представился Колей. Мы заказали вино, ещё что-то и сели за столик. Я смотрел на Ирину непонимающим вопросительным взглядом, но она молчала, а на мой немой вопрос ответил её спутник: - Ты знаешь кто я такой и какая моя фамилия? Моя фамилия Бендера! Слышал такую? И сам я из города Бендеры. У нас все, начиная от моего дальнего родственника Степана Бандеры и до самого последнего Бендерчика не любят, когда чужие отбивают наших девок! Он смотрел на меня своими бесцветными, как у всех очень светлых блондинов, почти немигающими навыкате глазами. От выпитого вина и от произнесённой тирады лицо его неестественно покраснело и пошло пятнами, отчего у меня, видавшего и не такие разборки, мурашки пробежали по коже и скрылись где-то там, под рубашкой. Стало не по себе, но я молчал. Ирина тоже молчала, потупя взор. Потом встала, взяла своего друга за руку и каким-то властным, железным, неизвестным мне и оттого чужим, страшным, неестественным тоном сказала: - Пошли, Мыкола! Они вышли, а я остался сидеть, не в силах подняться, что-то сделать, что-то сказать, пошевелиться. Как в страшном сне всё видел, всё чувствовал, но не мог сдвинуться с места. Наконец через какое-то время мне удалось встать, выйти из кафе, и ноги сами понесли меня в неизвестном, наугад выбранном направлении. Мыслей не было, только боль, ужасная боль где-то в груди, в районе

125

сердца. Такая боль, которую вынести было выше всяких человеческих сил... На глаза мне попался телефон-автомат. Машинально я достал двухкопеечную монету, так же машинально набрал номер. Она ответила, начала говорить, но звонок прервался на полуслове. Вторая монета – и снова её до боли знакомый голос, отгонявший когото от аппарата, похоже, Мыколу. И опять короткие гудки. Больше монет у меня не было. Я разменял целый рубль по две копейки, но пока шёл к магазину, пока менял деньги - понял, что звонить бесполезно... Перед глазами замелькали какие-то дворы, дети, играющие на образцовых детских площадках, бельё, сохнущее на верёвке... Верёвка... - Я не могу больше жить, я должен умереть, удавиться! Нет моих сил выносить эту страшную боль от такого вероломного предательства! Никак не укладывалось в голове, что ТАК можно поступить с человеком, который ежедневно, по нескольку раз в день звонил, доверял тебе свои мысли, чувства, готов был ради тебя на всё... Как робот, в которого заложили новую программу, я зашёл в магазин, купил пачку лезвий для безопасной бритвы, срезал пустующую бельевую верёвку и приступил к поискам подходящего дерева, где можно было бы навсегда унять давящую сердце боль. Чтобы достойно уйти в мир иной, отослал другу деньги, которые брал взаймы, написал и бросил в почтовый ящик прощальное письмо родителям и забылся в какой-то полудрёме, сидя на скамейке в тихом московском сквере. Очнулся я ночью. Улицы были пусты, боль не отступила, а решимость свести счёты с жизнью не пропала. В кармане бренчал разменянный по две копейки рубль, и я направился к ближайшей телефонной будке. Трубку взяли сразу. Она не спала и тут же зачастила, чуть не плача: - Где ты? Что с тобой? Почему ты так долго не звонил? Тебя били? Коля с друзьями ждал тебя у входа в метро, хотели с тобой разобраться. Я молча слушал. Потом сказал, что жив, здоров, никого не видел. Спросил, кто такой этот Коля и давно ли они встречаются? Она плакала, просила прощения, говорила, что её когда-то давно 126

обманул один парень, очень подло обманул и бросил. Тогда она ужасно обиделась и поклялась отомстить за себя, за всех обманутых женщин изменщикам-парням, мужчинам, всему противоположному полу... С Колей они знакомы полгода (ещё до встречи со мной, отметил я про себя). Она не решила пока, нравится он ей или нет. Так же, как не определилась и со мной. Тогда я спросил, собираются ли они расставаться? Выбирай, мол!.. На другом конце телефонного провода опять послышались рыдания, и стало понятно, что их отношения зашли слишком далеко. Повесив трубку, я прошёл ещё несколько кварталов до следующего телефона и позвонил снова, пытаясь найти оправдание, понять, почему она так со мной поступила? Но ничего определённого, к сожалению, не услышал. Душа моя была пуста, программа самоуничтожения запущена, и без особых чувств и эмоций я приступил к её реализации. Весьма кстати на пути моём попалась небольшая рощица, ещё не застроенная новыми домами. Мне приглянулся торчащий горизонтально шикарный сук какого-то дерева, я забрался на него с петлёй на шее, привязал, как следует, второй конец верёвки и повис на вытянутых руках. Оставалось расцепить пальцы, и биография моя на этом очень даже легко и просто могла завершиться. Но… Что случилось со мной, я так и не понял тогда, не могу понять и по сей день. Бог это был или дремучий инстинкт самосохранения, не знаю. Но МНЕ ВДРУГ ЗАХОТЕЛОСЬ ЖИТЬ!!! Жажда жизни, дремавшая доселе где-то в глубине сожжённой несчастной любовью души, вдруг вырвалась наружу, и мир внутри и вокруг меня изменился до неузнаваемости. Я почувствовал свежесть предутреннего ветерка, услышал звон цикад, неизвестно откуда взявшихся в этих широтах и певших свою непрерывную звонкую песню, увидел алый отблеск нарождавшейся утренней зари... Крик петуха, предвестника нового дня, взорвал мой слух. - Откуда здесь, в Москве, петухи? - подумалось мне. - Или это уже слуховые галлюцинации начались? Что со мной? И тут я почувствовал, как болят мышцы рук, на которых я висел минуту или более. Страх того, что мне не удастся подтянуться, что руки сами разомкнутся от усталости, что петля затянется, что жизнь моя оборвётся навсегда, пронзил истерзанное 127

страданиями сердце. Жажда жизни восторжествовала, к моему величайшему удивлению и облегчению вытесняя боль, которая привела меня на эту поляну, к этому дереву и заставила надеть на шею эту петлю. Желание жить прогнало муки несчастной любви, придало мне силы и заставило сделать рывок, на который спустя минуту я был бы, скорее всего, не способен. Дрожащими от напряжения руками сорвав с шеи петлю, я прыгнул вниз на землю и понял, что произошло невероятное. Нет больше того мальчишки, который несколько минут назад со слезами отчаяния взобрался на дерево! Нет страдальца, который чуть было не отнял у самого себя самое ценное, что даётся человеку, тот дар, который он всегда должен с достоинством нести сквозь радости и несчастья, сквозь огни и воды до самого последнего возможного человеческого предела, - свою единственную и неповторимую жизнь, которая кажется бесконечной и совсем не ценится юношей, но последние капли которой растягивает, наслаждаясь ими и понимая их неповторимую уникальность тот, кому жить на этой земле осталось совсем немного... - Не мною дано, не мною должно быть отобрано! - подумал я и вздохнул с облегчением. Утренняя заря не на шутку разгоралась в проёме одной из улиц. Вся полнота жизни вернулась ко мне, и я был ужасно рад её возвращению. Хотелось петь, хотелось бежать, кричать и радоваться восходящему солнцу, Москве, людям, радоваться вновь обретённой возможности верить в будущее, любить и творить… Пройдя несколько кварталов в таком приподнятом настроении, я вдруг вспомнил, что у меня совсем нет денег и что моё посмертное письмо родителям отправлено. Представив, что с ними будет, когда они получат это послание, я заранее ужаснулся. К счастью, память не изменила мне, и через полчаса я стоял рядом с почтовым ящиком, в который бросил злосчастное письмо. "Выемка писем от семи до девяти часов утра", - гласила надпись, успокоившая моё колотившееся от нетерпения и быстрого бега сердце. Как я умолял работника почты, когда подошла машина и все письма из ящика плавно переместились в специальный мешок! Не паспорт, не предложение сличить мой почерк с почерком на конверте, а, скорее всего, глаза мои и весь мой потерянный и несчаст-

128

ный вид тронули почтаря, который вернул мне конверт с убийственным для родителей текстом. Пригородные электрички, овраги и перелески, мелькавшие за окном, строгие на первый взгляд контролёры... Через сутки я уже был в Туле, усталый, голодный, не выспавшийся. Жёсткая вокзальная скамейка, с которой меня согнал милиционер, перспектива путешествовать такими темпами ещё неделю, живот, который стал на удивление плоским и требовал пищи... Пришлось продать за бесценок фотоаппарат - премию за ударную работу в стройотряде и единственную ценную вещь, которая была у меня с собой. Хватило на буханку хлеба и билет в общем вагоне. Никто не узнал о моём неудачном путешествии, и только друг недоумевал немного, когда получил мой денежный перевод. Хорошо, что я ничего не написал в графе для писем. Молчание золото! А через полгода, когда я приехал домой к родителям, отец протянул мне голубенький конверт с обратным московским адресом. - Я его, конечно, открыл и прочитал, - сообщил он доверительно после принятого на грудь по случаю моего приезда, - Ты поосторожнее там, московские девки - ой, какие ушлые! Поморщившись от такого бесцеремонного вторжения в личную жизнь и начиная привыкать к тому, что письма мои могут быть прочитаны почтовым цензором, отцом, кем угодно, я взял конверт и ушёл от всякого обсуждения этой вновь открывшейся темы. Никто не должен знать о том, что произошло со мной. Это была просто прививка против страшной болезни. Душа моя переборола поразивший её на время смертоносный вирус и выработала против него стойкий иммунитет. Открыв заклеенный, как и положено, конверт, я, кажется, впервые увидел её почерк. Невзрачные скачущие буковки, ужасающие орфографические и стилистические ошибки... Содержание письма не сразу дошло до меня, да мне и неважно было, что она писала. Извинения? Какие уж тут могут быть извинения! Любовь? Я больше не верил ни единому её слову! Развеяв пепел от сожжённого письма, я вместе с ним развеял и остатки своего подвергшегося унижению чувства. 129

- Боже, - думал я, - куда я смотрел, где были мои глаза? Неужели надо было пройти через тот ад, через который довелось пройти мне, чтобы понять всю никчёмность, всё убожество этой мелкой примитивной душонки? Как она могла завладеть мною, человеком, вроде бы разумным, как довела меня до последней черты? Но мысленно представив её глаза, её мягкую белую руку в своих руках, я тут же понял, КАК! На мгновение чувства мои снова восторжествовали над разумом. И только усилием воли я, уже привычно, сбросил с себя это наваждение. Воистину, любовь зла! А номер московского телефона остался в моей памяти на всю оставшуюся жизнь как штамп, как прививка, как неизгладимое клеймо, невидимое постороннему взгляду, но незримо присутствующее и напоминающее о себе в самые трудные переломные моменты. Пытаясь найти выход из сложной житейской ситуации, я, как правило, подключаю разум, все душевные силы, весь свой жизненный опыт. И тут в голове помимо воли включается, начинает работать какой-то непонятный фантастический номеронабиратель, с жужжанием вновь и вновь повторяя цифры навеки врезавшегося в память желанного когда-то, но преданного забвению московского номера. Под аккомпанемент циклически повторяющихся волшебных цифр решение проблемы приходит само. Простое и единственно верное...

130

Татьяна Ярцева ЧЕРНАЯ ПТИЦА Лето в том году выдалось тёплым и дождливым. Травы стояли высокие, сочные. Старые деревья своими огромными кронами созда-

вали густую тень, в которой было прохладно и тихо. Солнце согревало землю, отдавая себя без остатка деревьям, кустарникам, травам, птицам, рекам. Пришла пора появляться на свет птенцам. Мамы-птицы волновались, потому что яичные скорлупки стали тонкими и дали маленькие трещинки. Папы-птицы суетились, кружась над гнёздами и осматривая их со всех сторон своим хозяйским взглядом. И вот в одном из таких гнёзд лопнуло первое яйцо, потом второе, третье. Из них вываливались мокрые, слабые птенцы с редким серым опереньем. Мама-птица смотрела на своих детёнышей и радовалась. А папа-птица гордо кружил над гнездом, любуясь своим потомством. И вдруг из очередного лопнувшего яйца вывалился мокрый и абсолютно чёрный птенец. Он не был похож на своих серых собратьев. Мама-птица даже чирикнула от удивления. - Откуда такое создание в нашем потомстве? – недоумевала она. Папа-птица от удивления открыл клюв, но так и не смог ничего произнести. Серенькие птенцы быстро подрастали. Чёрный птенец тоже быстро рос и расправлял крылья. Когда пришла пора учиться летать, он первым вылетел из гнезда, но не рассчитал свои силы и упал в густую высокую траву заброшенного сада. На его территории стояла ветхая избушка. Она была последней на улице. Да и домов-то на этой улице было немного – всего двенадцать. Они были такими дряхлыми и неухоженными, что казалось, хозяева их давным-давно покинули. Да и деревня эта на карте уже, наверное, не значилась. Но, совершенно неожиданно дверь ветхой избушки, находившейся в заброшенном саду, скрипнула, и из неё выползла древняя-древняя старуха, похожая на Бабу Ягу. Опираясь на кривую клюку, она стала медленно передвигаться по заросшей тропинке в конец сада, где громко кричали птицы. 131

- Цыц! Чего раскричались? – скрипучим голосом спросила она у птиц. Они защебетали ещё громче и стали кружить над своим птенцом, стараясь отвести от него беду. - Ну, чего разгомонились, окаянные? – заскрипела старуха Аль чего нашли? Аль чего потеряли? Птицы-родители кружили над птенцом, но ничем не могли ему помочь. Старуха, раздвинув траву своей клюкой, увидела там чёрного, как смоль, птенца. Он барахтался в высокой траве, стараясь взлететь, но у него ничего не получалось. - Вот те на, летать не научился, а всё туда же, из гнезда… Она, охая, с большим трудом наклонилась и взяла птенца в руки. - Ой, батюшки, а чёрный-то какой! Вроде родители твои серые, а ты?.. Зачем же выделился из толпы? - Чирик! – сказал птенец и посмотрел на старуху испуганным чёрным глазом. - Ладно, пойдём в дом, а то кошки тебя махом сожрут, - сказала старуха. Ссутулившись, опираясь на клюку и путаясь в высокой траве, она побрела к избушке. Зайдя в неё, старуха закрыла за собой скрипучую дверь и посадила птенца на стол. Первое время он сидел тихо, боясь шевельнуться от страха. Но вскоре освоился и склевал все хлебные крошки, лежавшие на столе. - Ну что, брат? Будем теперь жить вместе, - проскрипела старуха хриплым голосом. – Я вообще-то помирать собралась, но теперь не до этого. Надо же тебя, беднягу, на ноги поставить, летать научить. - Чирик! – сказал птенец. - Вот и ладненько. Я буду звать тебя Чёрной птицей. Вот только маловат ты ещё, тебе до птицы подрасти надо. Ладно, буду пока звать тебя Чернышом. Тебе мне рассказывать нечего, а я тебе много чего могу рассказать, - сказала старуха, ложась на свою лежанку. – Ты, чай, поспешил-то из гнезда вылететь. Надо было силёнок поднакопить, да ума поднабраться. Вот все вы так, молодые. А куда спешите? Ведь жизнь-то - она длинная. Вот так и мой старшенький. Всё ему дома не сиделось, всё в город рвался, всё спешил улететь из родительского гнезда. А ничего хорошего из 132

этого не вышло. Слишком доверчивым он у меня был и очень добрым. Вот и попал в злые сети. Ой, что это я? Ты поди устал? Может, поспишь? – старуха приподнялась на своей лежанке и увидела, что птенец, пошатываясь, прикрывает глаза. Она с трудом встала, взяла какую-то коробку, наполненную ветошью, и положила туда птенца. - Ну, поспи, Черныш, поспи. У меня спокойно. Тебя здесь никто не тронет. Я подкормлю тебя, и полетишь ты высоко-высоко в небо. Тебе силёнок накопить надо, да летать научиться. Так и прижился птенец у старухи. Крошки хлебные клевал, кашу, водичку пил из блюдца. А ночью спал в коробке с ветошью. А старуха-то как была рада такому гостю – живая душа в хате! Хоть есть с кем поговорить. А то всё одна да одна. *** - Ну что, Черныш, поел? Ну-ка кыш со стола, я протру. Птенец соскочил со стола на подоконник. Он очень любил смотреть в окошко. Высоко в небе проплывали белые облака, светило яркое летнее солнце, где-то поблизости чирикали птицыбратья, прячась в густых зарослях деревьев. - Что, птаха? Полетать охота? – спросила старуха у птенца. - Чирик! – сказал птенец. Старуха открыла форточку и легла на свою лежанку. - Ты знаешь, сколько лет было моему старшенькому, когда его посадили? Двадцать. А через два года его убили. Ему бы ещё жить да жить, а он… - старуха затряслась, беззвучно заплакав. Плакала она без слёз. Их давно уже у неё не было – высохли все за столько лет. Черныш глядел на бабку своим чёрным глазом. Казалось, что он очень внимательно её слушает и всё-всё понимает. - Ну что? Не полетишь? Правильно. У меня-то оно надёжнее. Да и не всё я тебе ещё рассказала. Старуха сползла с лежанки и поковыляла к окну. Она закрыла форточку и взяла птенца на руки. - Что, Черныш, спать будем? Поздно уже. Она положила птенца в коробку с ветошью. Там ему было тепло и уютно, как в родном гнезде.

133

Вскоре птенец научился вылетать из коробки и долетать до стола, где они со старухой завтракали, обедали, а иногда и ужинали. После еды он перелетал на подоконник и смотрел в окошко. Там он видел птиц, летающих в заброшенном саду, часто с ними разговаривал на своём птичьем языке. За это время он подрос и из птенца стал превращаться во взрослую птицу с красивым чёрным опереньем. Старуха каждый день открывала форточку, которая еле-еле держалась на старых поржавевших петлях. Но Черныш не улетал, хотя и чувствовал в себе силы для этого. - Ну что? Опять не полетишь? – спрашивала старуха у птицы. - Чирик! – отвечал Черныш старухе. - Правильно, тебе есть ещё что послушать, - проскрипела старуха. Подремав немного, она опять заговорила с птенцом. - А младшенький-то мой в реке утонул. Долго искали. Только на третий день рыбаки сетями выловили. Сердце… Старуха опять беззвучно затряслась, закрыв лицо руками. - Чирик! – прокричал Черныш и перелетел на бабкину лежанку. Он расправил свои крылья и протянул их к старухиным рукам, стараясь обнять их. - Да ты меня жалеешь, Черныш? – удивилась старуха. – Чья же душа живёт в тебе? Старуха взяла птенца в руки и прижала к себе. А он раскрыл крылья, стараясь обнять старуху. Так и просидели они до вечера. Вечером, как всегда, старуха отнесла птенца в коробку с ветошью, а сама поплелась на свою лежанку. Утром после завтрака они смотрели в окно. За окошком всё так же ярко светило солнце, летали птицы, бабочки, на кустах спела малина, на деревьях наливались яблоки. Высокие мальвы заглядывали своими цветными шляпками в окно. Старуха как всегда открыла форточку и легла. - А знаешь, Черныш, мужик-то мой не выдержал всего этого. Спился и помер он вскоре. А я вот живу. Или не живу. Сама не знаю. Всё думаю, думаю о них… - Чирик! – прокричал птенец и опять перелетел на бабкину лежанку. Старуха взяла птенца в руки, и просидели они опять с ним до самой ночи. 134

- Пора спать, Чёрная птица. Засиделись мы с тобой, - сказала старуха и понесла птицу в коробку. Возвращаясь к лежанке, старуха подумала, что не случайно упал к ней в сад чёрный птенец, и не случайно она подобрала его. Что не простая эта птица, а с душой, похожей на человеческую душу. «Ох, и несладко придётся тебе в жизни, птаха, - подумала старуха, - уж больно ты добрая да доверчивая. Я-то тебя не обижу. А другие?» *** Следующий день ничем не отличался от всех остальных. Утром они позавтракали, старуха распахнула скрипучую форточку и поплелась на свою лежанку. - Ну что, Чёрная птица, теперь за тебя я спокойна – ты подросла, окрепла, летать научилась, ну а как сложится твоя судьба – это одному Богу известно. Но ты уже сделала своё первое доброе дело – скоротала мои последние деньки. Хоть было мне с кем поговорить, душу свою излить. Благодарна я тебе за это, Чёрная птица. Чёрная птица перелетела на лежанку старухи и обняла её своими крыльями. Но старуха больше ничего не сказала птице. Она лежала тихо, не шевелясь. А Чёрная птица обнимала её крыльями, стараясь отогреть и разговорить. Но старуха молчала. И поняла тогда Чёрная птица, что уже никогда не встанет её старуха ни к завтраку, ни к обеду, ни к ужину. И никогда уже ничего не расскажет она о своей жизни. И вылетела тогда Чёрная птица в форточку, понимая, что покидает своё родное гнездо. Она взлетела высоко-высоко в небо и, расправив крылья, заплакала и закричала так, что переполошила всех птиц и людей, оставшихся в округе. Долго кружила она над родной избушкой, где её приютила, выходила и научила летать старуха. Чёрная птица поняла, что дороже и роднее у неё никого нет. *** Так и кружит она с тех пор над заброшенной деревней, всё ищет, ищет свою избушку. И если вы вдруг случайно увидите в 135

небе одиноко кричащую чёрную птицу, знайте, что это тот самый повзрослевший птенец, которого спасла когда-то старуха. Каждый день летает Чёрная птица над заброшенной деревней, оплакивая свою родную старуху-мать.

136

Номинация: «Проза для детей» 1 место. Сквознячок. Виктория Лукина 2 место. Наш двор. Елена Долгих 2 место. Слезы Солнца. Любовь Винс 3 место. Волшебная липа. Ляна Аракелян 3 место. Злобный Бокс и Кася. Людмила Лазарева 3 место. Приключение Дикки. Виктор Федоров Грамота. Майка. Василий Миронов Грамота. Сколько стоит радость? Наталья Козаченко Грамота. Шла по лесу елочка. Александр Граков Грамота. Лимон в шоколаде. Алефтина Маматова

Судьи: Надежда Сергеева – ведущий номинации Светлана Макаренко Марина Черномаз

137

Виктория Лукина СКВОЗНЯЧОК В тёмной лесной чаще стоял заброшенный домик лесника. Его заколоченные ставни давно выцвели, крылечко покосилось, а в кры-

ше зияли сквозные дыры. В холодном полумраке комнат жили тени, шорохи и скрипы, а на чердаке поселился весёлый Сквознячок. Целыми днями он придумывал себе забавы - заплетал в жгутики бахрому на выцветшем абажуре, выдувал весёлые мелодии из старой флейты, завывал со дна глиняного кувшина и качался на рваной бархатной шторе, как на качелях. А по вечерам - спешил за стеклянную дверцу покосившегося дубового шкафа, к любимой книжке в золотом переплёте. Сквознячок бережно сдувал с неё пыль и паутину, а затем листал тонкие пожелтевшие страницы. Он мог бесконечно рассматривать её яркие картинки и шёпотом по слогам читать удивительные сказки: про сороконожку Зизу, танцующую под дождём в разноцветных резиновых сапожках; про смешливую полосатую мошкару, скользящую на лысине доброго великана Бо; про неразлучных друзей - кузнеца Кузьму и кузнечика Кузю, пускающих при Луне мыльные пузыри с горбатого мостика и про красавицу Эмми, умеющую шить волшебные цветы из обыкновенных ситцевых лоскутков. Однажды ночью разыгралась страшная гроза. Шорохи и скрипы шуршали и скрипели от страха, тени испуганно забились под кровати, а любопытный Сквознячок припал к окошку. Он увидел дрожащие деревья, хороводы чёрных туч и злобное лицо старухи Бури. Её мокрый плащ лохмотьями хлопал на ветру, по серым морщинистым щекам стекали дождевые струи, а в растрёпанных волосах сверкали огненные молнии. - Что за избушка такая?! – прокричала она и качнула дом. – Развалю-ююю! - Как же так? - затаил дыхание Сквознячок. – Я так люблю домик - на его чердачке тепло и уютно! А если... тогда... ведь может погибнуть моя книга!!! Нет! Не бывать этому никогда! Он отважно вылетел навстречу Буре и бесстрашно пропищал: - Убирайся отсюда, злодейка! 138

Буря прищурилась и, запрокинув голову, захохотала: - Ты кто такой? Мой чих больше тебя! Сквознячок нахмурил бровки, сделал большой вдох и лихо влетел в правый рукав Буриного плаща, затем пронёсся в левый рукав, скользнул за воротник, ловко закрутил в жгутики её волосы и дунул в её нос так, как будто это была старая флейта. Старуха ойкнула, крякнула и растерянно заморгала. А Сквознячок уже щекотал её подмышки и коленки, свистел в её уши и качался на её шарфе, как на качелях! - Прекрати-ии, мне щекотно, ой-ха-ха-ха, хи-хи! Не надо, я умру от смеха-ха-ха! Не смей дуть мне в нос, не звени у меня в ушах! И откуда ты взялся на мою голову?! Ладно, я не трону твой дом и даже выполню любое твоё желание, только отвяжись от меня...ох-ха-ха-ха-ха-ха! - Любое желание?! – с недоумением воскликнул Сквознячок. – А у меня их два! - Ох, нахалёнок! - Буря в изнеможении села в лужу. - Разозлил ты меня, но ведь и рассмешил! Хорошо, проси два! - Хочу, чтоб домик помолодел, а книжка всегда была со мной! - Какое глупое желание! – пожав плечами, пробормотала Буря и разочарованно метнула молнию. Прогремел гром, хлынул ливень, и прозрачная вода забурлила на лесных тропах. Пенящиеся волны заплескались, закружились, приподняли домик и... он поплыл! Мимо густых зарослей орешника и мятной опушки, вдоль белой берёзовой рощи и алых мухоморных грядок, вокруг душистого земляничного холма и высоких муравьиных курганов... пока совсем не скрылся из виду. Наступило утро. Сквознячок проснулся и первым делом подлетел к шкафу – книжки там не было. Он метнулся в комнаты и замер от восторга: яркий солнечный свет струился в новые распахнутые окна, на белоснежных подоконниках цвели фиалки, пол украшал узорчатый ковёр, а глиняная ваза блестела шоколадной глазурью. Малыш вылетел во двор и увидел Зизу – точь-в-точь такую, как на книжной картинке. Сороконожка мастерила разноцветный забор из своих резиновых сапожек. Кузнец Кузьма ставил на горбатом мостике кованые перила и фонари, а кузнечик Кузя сидел у него на плече и тоненько восклицал: 139

- Сегодня будет фейерверк из мыльных пузырей! - А я решил чемпионат по фигурному катанию на своей лысине устроить! – пробасил великан Бо, прикрепляя к облакам воздушных змеев. – Эта полосатая мошкара всё-таки такая талантливая! - Замечательно, – улыбнулась хорошенькая Эмми, расстилая вокруг дома ситцевые клумбы, - а кто нам на флейте сыграет? Ведь сегодня новоселье! - Я! – подпрыгнул Сквознячок и засиял от счастья. И это действительно счастье – быть рядом с теми, кого всем сердцем успел полюбить!

140

Елена Долгих НАШ ДВОР Глава 1. Ника Вовке 9 лет, он сидит на лавочке и скучает. Почти все разъехались: кто на море, кто на дачи. Вовкины родители работали по сменам, и эта суббота была у них рабочей. Из соседнего подъезда вышла женщина, ведя за руку худенькую девочку, рядом шла овчарка. – Добрый день! – поздоровалась женщина. – Меня зовут Анна Сергеевна, а тебя? – Вовчик. – Пожалуйста, пригляди за моей дочкой, её зовут Ника. Мне надо сходить в магазин, я быстро. – Ладно, всё равно сижу. А собака не злая? Женщина улыбнулась: – Нет, Рона умная и приветливая. Девочка осторожно села на траву. Вовка подошёл к ней. – На качелях хочешь покачаться? Она улыбнулась ему: – Хочу! – Ну, пошли, – пробурчал Вовка и двинулся к качелям. Он услышал как негромко, но твёрдо Ника сказала: – Рона, ко мне. Мальчишка оглянулся. Собака подошла к девочке и наклонилась. Взявшись за твёрдый ободок-ошейник, Ника встала и пошла к Вовке. – Садись на качели! Чего ждёшь? Девочка слегка замялась, потом протянула руку вперёд и, нащупав сиденье, залезла. – Держись крепко! – Вовка не понимал в чём дело, но в движениях этой девочки было что-то не так. – Собаке скажи, чтоб не мешала. – Рона, ждать! – Ника повела рукой в сторону, и собака послушно отошла метра на три. Вовка раскачал качели, но не сильно, всё ж-таки девчонка! Подбежала Галинка из соседнего дома: 141

– Привет! Я тоже хочу на качели! Давайте по очереди! Вовка приостановил качели. – Конечно! – согласилась Ника. Она слезла с сиденья, качели мягко толкнули её и девочка упала. Вставая, она вновь ударилась о сиденье. – Ты что, слепая? – не выдержал Вовка. – Ну, да, - тихо ответила Ника. – Рона, ко мне. Собака тотчас подбежала и подставила ей шею. – Я от рождения слепая, а Рона мой проводник. Она помолчала, а потом также тихо спросила: – Теперь не будешь качать меня, да? У Вовки вдруг защипало в носу, он с трудом сглотнул: – Чего вдруг? Конечно, буду! И добавил: – Если не буду занят! – Да-да, я понимаю, – Ника улыбнулась. – Ты в каком классе? Вовка молчал, он вдруг понял, что в этой девочке было ему непонятноизначально – её глаза. Они были распахнуты, но не сфокусированы на чём-либо. Девочка это знала и потому держала голову чуть наклоненной вниз. Галинка смотрела на Нику, открыв рот. – Иди, катайся! – одёрнул её Вовчик. – Заждались? – Анна Сергеевна подошла сзади и мягко обняла Нику за плечи. – Мама, Володя катал меня на качелях! – девочка искрилась от радости. – И обещал ещё покатать! Правда же? Вовчик дернул плечом: – Ну, да. Чего там, делов-то… – Спасибо, Вовчик, – женщина благодарно кивнула. Они пошли по асфальтовой дорожке – женщина, девочка и собака, которая была самым лучшим другом для Ники и её глазами. Вовке хотелось догнать и сказать, что он будет катать Нику сколько угодно на качелях, и, вообще, никому не позволит обижать её. Никогда! Он почувствовал в груди странное тепло, ему было печально и радостно одновременно. Потом, со временем, он поймёт, что именно тогда зарождалась их долгая и крепкая дружба!

142

Глава 2. Котята Вовку отправили купить мороженое на всех ребята с нашего двора. Денег дали без сдачи, двести рублей, как раз двадцать порций в стаканчиках. Вовка к заданию подошёл ответственно, деньги спрятал в карманчик на груди и застегнул на кнопочку. В руке у него пакет, куда он положит купленную вкуснотищу, в руках столько не унесешь! Вовчик уже повернул к магазину, но тут он увидел Семёныча и подошёл с ним поздороваться. Семёныч всегда здоровался, крепко пожимая Вовкину ладошку. В руке Семёныч держал мешок, откуда доносились странные звуки. – Что там? – спросил Вовка. Семёныч махнул рукой, пряча взгляд: – Да, так, не бери в голову, Вовчик! Возле ног Семеныча крутилась кошка Дашка и жалобно мяукала. – Уйди, зараза! – негромко ругнулся на неё Семёныч. Он поспешно нырнул за гаражи. У Вовчика нехорошо заныло под ложечкой, и он решительно свернул следом. – Семёныч, – окликнул Вовка, – вы что, котят идёте топить? В ответ Семёныч нахмурился: – Чего тебе? Ты же в магазин шёл? Вот и иди! – Семёныч, не топите котят, – заторопился Вовка, глотая окончания слов, - давайте я их куплю! – Ух, ты! – усмехнулся мужик. – А что, у тебя деньги есть? – Есть! – Вовка торопливо расстегнул карманчик и вытащил двести рублей. Семёныч раздумчиво покачался на носках: – Влетит мне от Ивановны! Она у меня строгая! – Да она не узнает, Семёныч! Кто ей скажет? – А деньги у тебя чьи? Мать, поди, послала за чем-то в магазин? – Деньги мои, - Вовка честными глазами уставился в лицо мужчине. Тот ещё слегка подумал и решил: – Ладно! Бери! Через десять минут Вовчик стоял во дворе с мешком в руках. – Это что, столько мороженого вышло? – удивилась Ленка из пятой квартиры. 143

– Нет, это не мороженое, это котята, а мороженое я не купил. Потом оглядел всех и сказал: – Всем буду должен, с завтраков в школе расплачусь. Андрей, самый старший из всех, хмыкнул: – Ладно, покажи товар. Шесть котят понравились всем. Они были одинаковой светло-дымчатой окраски, только у одного белело пятнышко на лбу. – Ой, красавчик! Хочу его взять к себе! – Ленка взяла в руки животное. Тарас глянул и коротко сказал: – Это кошка! – Всё равно красавица! – Мать не заругает? – спросил Андрей. – Нет, – решительно ответила Ленка. Котят разобрали. Оказалось, что это помесь с редкой британской породой. Вовчик ходил в героях, ребята простили ему некупленое мороженое, но, отправляя в магазин, шутили: – Вовчик, смотри пуделей каких-нибудь не купи в этот раз! Глава 3. Футболисты Мишка сидит на скамейке, шмыгая носом. В горле шершаво от обиды, слезы предательски лезут и лезут на щёки. Ну, что за невезуха! Сегодня решающий футбольный матч между дворами, а он вчера подвернул ногу. Судорожно вздохнув, мальчишка тоскливо смотрит на бинт. Всё, лучшим защитником сезона ему не быть… – Серёжа, ну давай ещё попробуем! Ещё несколько шагов, сынок! – Не могу, мама! Мне больно! Мишка завертел головой, услышав разговор. – Я знаю, что больно, сынок, но это необходимо, иначе ты никогда не сможешь ходить. Хромая на правую ногу, Мишка осторожно раздвинул кустарник. На небольшой полянке женщина тянула за руку смуглого мальчика. – Ну, ещё чуть-чуть! До скамейки, сынок! Мишка вышел на поляну.

144

– Чё, проблемы? Помочь? – он похромал до пары. – Я вот тоже ногу подвернул, больно ужасно. А у нас сегодня матч. Решающий! И без меня. Он протянул руку мальчишке: – Михаил, можно Мишка. – Серёга. – Обопрись на меня, помогу. Они доковыляли до скамьи. – Болит? – кивнул Мишка на ногу Сергея. – Болят, – ответил тот. – Обе болят. Мишка наморщил лоб: – В смысле - обе? Женщина хотела что-то сказать, но сын махнул рукой: – Я сам расскажу, мама! Он нагнулся и завернул обе брючины до колен. Ниже колен у мальчика были протезы. – Вот привезли из Германии. Учусь ходить. Мишке стало холодно, а потом жарко. – Ты, это… прости. Я не знал, не понял. Про футбол тут тебе… – Я тоже люблю футбол! Очень хочу снова играть. Поможешь? – Так… это… ну, да! – Честно? – Серёга, кусая губы, смотрел Мишке прямо в глаза. – Да! – кивнул тот. – Просто скажи, что надо делать. Серёжка улыбнулся: – Для начала – много ходить, чтоб мозоли наросли. А потом и футбол подключим! – Ну, это можно! – Мишка встал. – Пошли? – Куда? – На футбол. Посмотрим, как наши разделают девятый дом под орех! Здесь недалеко. Прошёл год. – Серё-ё-ё-га! Ну, ты чего? Мы же опоздаем! – Мишка нетрепливо приплясывал под балконом. Хлопнула дверь подъезда. – Здесь я уже! – Ничего не забыл? Мазь взял? – Миха, ну чего ты? Что я, маленький?

145

– А кто в прошлый раз забыл мазь? – Мишка сурово сдвинул брови. – Потом три раза тренировку пропустил! Отлыниваешь? Мишка слегка стукнул друга по спине, и они поспешили к автобусной остановке. Глава 4. Художник – Лёнька! – отец подхватил сынишку и подкинул вверх. – Как ты вырос, сын! Лёнька радостно хохотал, запрокидывая голову. – Пап, всего три месяца прошло! Не так уж сильно я вырос! Отец серьёзно посмотрел на него: – Да? А, по-моему, сильно, Лёня. Просто тебе не заметно, а я долго отсутствовал и сразу вижу изменения. Лёнькин отец строил электростанцию за границей, где-то в Африке. Он вернулся на неделю по работе и был очень рад увидеть семью. Вечером за ужином отец сказал: – Я завтра иду в гости, товарищ по работе попросил передать подарки для сына. Пойдёшь со мной, Лёнчик? – Конечно, па! – мальчишка радостно кивнул в ответ. Он скучал по отцу и дорожил каждой минутой, проведённой рядом. Мужчина серьезно взглянул на сына: – Только там один нюанс есть… Впрочем, сам всё увидишь. На другой день отец был занят до обеда по делам производства, а ровно в три часа он заехал домой и забрал Лёньку. Они прошли незнакомыми дворами и вскоре остановились у пятиэтажного дома. Дверь открыла худенькая невысокая женщина и, выслушав объяснения Лёнькиного отца, заулыбалась, приглашая их войти. В комнате на диване сидел мальчишка, он был закутан в плед. – Давайте знакомиться, - сказала женщина. – Меня зовут Надежда Сергеевна, а это мой сын, Анатолий. – Андрей Леонидович, – улыбнулся отец, – и мой продолжатель рода, Леонид. Взрослые вышли на кухню. Мальчишки некоторое время настороженно поглядывали друг на друга, потом мальчик в пледе улыбнулся: – Ты рисовать любишь? 146

Лёнька пожал плечами: – Не очень. – А я люблю! Хочешь посмотреть? – Ну, покажи, - сказал из вежливости Лёнчик. – Ты сам возьми альбом вон там, на столе. – Этот? – Леонид ткнул пальцем в большой коричневый квадрат. – Да! Неси сюда, садись рядом и открывай. Лёня присел на диван, открыл папку и ахнул. Рисунки были замечательные. Кошка, выглядывающая из-под скамейки, собака в окружении щенков, портреты мальчишек и девчонок, пейзажи, корабли на море и многое другое. Некоторое время он увлечённо рассматривал картины, потом, не поворачивая головы, спросил: – А ты что, болен, Толян? В пледе сидишь весь закутанный. Не услышав ответа, он повернулся к художнику. Толик посмотрел ему в глаза и тихо спросил: – Ты что, не в курсе? – Не в курсе чего? – удивился Леонид. Толик коротко вздохнул: – У меня нет рук. – Что? – оторопел Лёнька. – Как это нет? Совсем? А как же ты рисуешь? – Ногами, - ответил мальчишка. Лёнька забыл про рисунки. – Правда? А как ты… – он запнулся и поводил руками по сторонам, – чем ты это всё? – Откинь плед, – попросил Толя. – Не бойся. Лёнька осторожно стянул плед. Толик сидел в шортах и футболке с длинными рукавами, которые были завязаны на груди. – Там, на столе, карандаши. Принеси мне. Лёнька взял карандаш и неуверенно подошёл. Толик улыбнулся и, подняв правую ногу с растопыренными пальцами, ловко дотянулся до карандаша и ухватил его. – Поставь, пожалуйста, мольберт ближе. Вон, у стены стоит, – Толик кивнул в сторону. – Теперь сядь на стул и постарайся не крутиться. Лёнчик сделал всё, о чём его попросили, и замер на стуле. Минут через пятнадцать Толик улыбнулся: – Подойди, глянь! Похож? 147

С листа на Лёньку смотрел вихрастый растерянный пацан, очень похожий на него самого. – Ух, ты! – восхищённо выдохнул мальчишка. – Здорово! В комнату вернулись отец и тётя Надя. – Как вы тут? Подружились? – улыбнулся отец. – Пап, Толик классно рисует. И не просто рисует, а ногами! Смотри, это я! – Лёнька протянул отцу рисунок. Домой возвращались вечером, всю дорогу молчали, только у дома мальчик, глядя на отца, серьёзно сказал: – Толик мне понравился, пап. С ним интересно, я не заметил, как пролетело время. Потом добавил: – Знаешь, пап, Толик обещал научить меня рисовать. Отец повернул голову: – А ты чему научишь его? – Я научу его плавать и играть в футбол, – Лёнчик смотрел на отца. – Ему не с кем было плавать и играть. Теперь есть, ведь я его друг. Андрей взъерошил волосы сына: – А ты изменился, Леонид, стал взрослее и серьёзнее. Я рад, сынок. Сердце у Лёньки пропустило удар, дыхание участилось, но он сдержанно сказал: – Между прочим, пап, мне уже одиннадцать лет! Некоторое время они смотрели друг на друга, а потом рассмеялись. Глава 5. Ежиха Все звали её Ежиха. Очень колючей была – ни с кем не дружила, и никто никогда не видел, как она улыбалась. А ещё – не любила собак, обязательно шикнет или скажет что-то резкое, если встретит животное. Одевалась невзрачно, в мешковатые вещи серых тонов, двигалась легко и быстро, слегка перекатываясь сбоку на бок, как колобок. Во дворе нашего панельного дома жил пёс, добродушный коричневый пушистик с немыслимой чёлкой и смешным именем – Бисквит. Малышня его обожала, да и взрослые начинали улыбаться при встрече с ним. 148

Собака успешно «пасла» всех детей, не позволяя малым выбегать на дорогу, залезать в канавы или приближаться к открытым подвальным окнам. Естественно, благодарные мамаши прикармливали пса вкусненьким. Ежиху Бисквит обходил стороной, стараясь не попадаться на глаза. И всё же они встретились… С утра разошёлся мелкий противный дождь, конец апреля теплом не радовал. Ежиха вышла из дома ни свет ни заря, с настроением под стать погоде. Ещё бы! Суббота, все отсыпаются, а тут тащись по грязи. Вздохнув, она свернула в сторону гаражей, чтобы срезать путь до автобусной остановки. Бисквит проводил её опасливым взглядом, тихонько рыкнув. Покрутившись, спрятал нос в тёплое брюхо и задремал под кустом боярышника. Тонкий вскрик, раздавшийся некоторое время спустя, заставил пса подскочить. Настороженно двигая ушами, он потрусил на звук. Ежиха лежала возле лужи, неловко подвернув ногу. – Ну что, рад, скотинка? – смахивая слёзы, еле выдавила она. Пёс неуверенно махнул хвостом, наклонив лохматую голову. – Все теперь будут рады моему горю, – женщина попыталась встать, но застонав, снова рухнула на землю, рыдая от бессилия. Бисквит, пофыркивая, подошёл ещё на два шажка. – Помоги мне! Помоги мне, чёртова собака! Помедлив, он развернулся и убежал. Весь дом проснулся от его неистового лая. Стоя на лужайке, пёс впервые гавкал во всю мощь. Люди переполошились. – Что случилось? – Бисквит просто так лаять не будет! – Мужики надо выйти, что-то не так! Кобель делал несколько шагов к гаражам и возвращался, отчаянно взывая о помощи. Нашли, конечно, Ежиху, вызвали неотложку, оказалось – сильный вывих. Теперь Бисквит носит ошейник, на котором выбито его имя и адрес, всё, как положено: улица, дом, квартира и имя хозяйки – Любимова Ариадна Яковлевна (сокращённо – ЛАЯ). Пёс попрежнему «пасёт» малышню около дома, но вечером спешит к автобусной остановке, встречает Ежиху. Только теперь её так не зовут, всё больше по имени-отчеству, но за глаза называют «наша Лая» или «Лаечка». Она знает и нисколько не обижается. 149

Любовь Винс СЛЕЗЫ СОЛНЦА Давно это было. В маленьком родовом стойбище, где жили охотники, у пожилых людей родилась девочка. Родилась она весной, когда все живое в тайге просыпается от зимней спячки: звонкие ручьи ломают серый уставший лед, зеленая трава сбрасывает тяжелую снежную перину и идет в рост, наливаясь соками проснувшейся земли. Птицы радостно щебечут в голубом небе, пушистое зверье чистит шубки и норки, ходят друг к другу в гости, чтобы поделиться новостями. Главная новость была весной – рождение Сарданы. Прекрасным цветком – лилией – назвали дочку родители. Только родившись, она была очень красива, бровки соболиными хвостиками, черные глаза с пушистыми ресницами, алые губки, словно напитанные соком брусники и главное, чему так удивлялись люди в стойбище, малютка совсем не плакала. Быстро летит время, вот уже седьмую весну приветствует Сардана. Она главная помощница матери в домашних делах. Все спорится в ловких ручках девочки: она и юрту приберет, и валежник принесет к очагу, и оленей подоит. И все дела делала девчушка с песней. Чистый хрустальный голосок звенел над стойбищем, и люди порой, заслушавшись Сардану, забывали о своих делах. О, сколько очагов было потушено кипящей похлебкой, сколько сетей было запутано, сколько стрел не наточено! Обо всем забывали люди, когда пела Сардана, но никто не сердился, потому что ее песни давали праздник душе, уводили прочь горести, печали и болезни. Доброй и славной девушкой росла Сардана. Все в стойбище любили ее за приветливость, за добрые слова, за уважение и почтение к родителям, к пожилым людям. Гордостью стойбища стала Сардана, когда выросла. Никто лучше ее не выделывал шкурки соболя. Никто лучше ее не расшивал разноцветным бисером одежду, много гостей встречал род на священный праздник Ыйсыах, и никто не уезжал с пустыми руками, все увозили подарки, сделанные приветливой работящей девушкой. Летит время стерхом над полем, вот и пришла пора сватать Сардану, отдавать ее замуж. Много молодых охотников пришло в 150

стойбище, каждый старается удивить девушку: один лисьи шкуры на плечи ей бросает; другой медвежьи под ноги кладет; третий огромную рыбину в блестящей чешуе к котлу несет. Молчит Сардана, улыбается приветливо, но никому свое согласье на свадьбу не дает. Молчит Сардана и не знает, как открыться, давно полюбился ей молодой охотник Берген, да только беден он очень, дырявыми шкурами юрта обтянута, нет золота-серебра в его кошеле. Только три шкурки черного соболя принес он в подарок девушке. Недовольны родители, ворчат, столько достойных женихов, а дочка молчит. Подошла мать, спросила: – Что ж ты, доченька никого не привечаешь, разве нет среди юношей равного тебе? Неужели никто не нравится? Разве нет рядом того, у кого в юрте свадебный костер разжечь хочется? Опустила глаза Сардана и тихо прошептала: – Только Берген. Ох, разозлилась мать, чашки на землю бросает, шкуры в пологе пинает: – Бедный Берген, очень бедный, лишнего камуса на ичиги не имеет, лишнюю щепотку чая не заварит, нет у него в юрте ни запасу, ни припасу, голодать, дочка, будешь, дырявую одежду носить. Не пойдешь за Бергена! Молчит Сардана. Не хочет мать обижать, но и против сердца своего идти не хочет. Думали старики, думали, решили к шаману сходить, может, он что умное присоветует. Выслушал шаман родителей, покамлал немного, да и говорит: – Гордая ваша дочка, отвергает богатых, родовитых, знатных юношей, хочет по любви замуж идти. Никого слушать не хочет. Может, старика Солнце в гости позвать, он мудрый, глядишь, и поможет? Нечего делать, пошли родители Солнце в гости звать. Лежит старик Солнце, отдыхает, трубку курит; дым из трубки выходит, пухнет, растет, да и облаком в небо уходит. Рассказали старики о беде своей, ждут совета. Пыхтит Солнце, молчит, трубку курит. Помолчал, говорить стал: – Много я о вашей дочке слышал, ветер ее хвалил, река благодарила, тайга привечала, да сам я не видел её никогда. У меня

151

дел много, вот и не успел поглядеть на дочку вашу, а вот сейчас есть время маленько. Пойдем, поглядим на вашу красавицу. Заглянул старик Солнце в юрту к девушке, да и застыл деревом, влюбился сразу, как мальчишка глупый. Встал на колени перед Сарданой, замуж зовет. Вздохнула горестно девушка,– страшно! Сам Солнце замуж зовет. Яркий, сильный, могучий, да не милый. Набралась смелости, отвечает: – Солнышко, не сердись, не могу я за тебя пойти, я Бергена люблю. У тебя невест и без меня много, любую выбирай, а меня отпусти. Нахмурился старик Солнце – потемнело вокруг. Повел плечами - ветер налетел, облака пригнал. Рукой махнул – дождь пошел. Поглядел сурово и говорит: – Красивая ты, Сардана, но глупая, нельзя мне отказывать. Разозлюсь, уйду с неба, буду дома сидеть, все без меня погибнет. Травы не вырастут, звери не выживут, реки замерзнут, люди в холоде-голоде жить будут. И в том ты виновата будешь! Пойдем ко мне в юрту! Женой моей будешь! Плачет девушка, умоляет Солнце пожалеть ее, не неволить. Думал, Солнце, думал и решил: – Заберу я к себе в небесную юрту Бергена. Если ты его любишь, придешь за ним. А чтобы я отпустил Бергена, принесешь мне три чешуйки с кеты-рыбы, три волоса из серебряной гривы Белой кобылицы, и веточку рога от Золотого оленя. Сказал Солнце и исчез. Огляделась Сардана, пусто в стойбище, гости разъехались, женихи разошлись, только старые родители возле костра сидят, греются. Ушел Солнце, холодно стало. Злой ветер дует, Зиму встречает. Оделась потеплее Сардана, пошла к реке. Тонким ледком покрылась река, нет в ней полыньи. Взяла нож Сардана, рубит, колет лед, лунку делает. А лед острый, крошится, ломается, руки в кровь Сардане режет. Выдолбила она лунку: – Царь рыба, приплыви ко мне, помоги мне, я твоих детей всегда обратно в реку отпускала, в светлые воды грязь-мусор не бросала. Помоги! Подари мне три чешуйки с твоего бока! Покрутилась рыба-кета в лунке, говорит: – Накорми меня вкусно, дам чешуйки.

152

Стала Сардана землю копать, червяков искать, чтобы рыбу накормить, чешуйки раздобыть. Только замерзла Земля, нет в ней букашек, червяков. Достала тогда Сардана из турсука последнюю лепешку, что себе в дорогу припасла и отдала рыбе. Поела рыба, повернулась боком: – На, бери чешуйки. Дальше идет девушка, пришла в поле, видит, стоят табуном белые кобылицы. От колючего ветра морды прячут, хвостами машут, злятся на непогоду. Подошла Сардана к лошадям, просит: – Госпожа кобылица, не гони меня, выслушай, дай мне три волоса из своей гривы. Я твоих детей никогда не обижала, вкусной свежей травой кормила, в реке купала, узду не одевала, плетью не била - помоги! Бьет копытом кобылица, куснуть норовит. – Ты, девушка, расчеши мою гриву, получишь волоски. Взяла гребень Сардана, гриву чешет, а грива серебряная ветром спутана, тяжелые пряди до земли свисают, кобылице идти мешают. Все руки исцарапала Сардана, пока гриву не расчесала, в косы не заплела. Разрешила Белая Кобылица три волоса взять. Положила в турсук Сардана три серебряные нити, пошла Золотого Оленя искать. Идет, сквозь пургу пробивается, снегом-ветром умывается. Вот и голец, где Золотой Олень живет. Рога у него большие, золотые, издалека светятся. Подошла к Оленю девушка, просит: – Господин Олень - ты хозяин тайги, помоги мне, подари веточку с твоих рогов, очень нужно! Иду любимого выручать, охотника Бергена, ты его знаешь, он тайгу любит, бережет. Лишней веточки не сломает, пожары тушит, со зверьем дружит. А охотится, только чтобы прокормится. Помоги! Отвечает Олень: – Олениха моя в каменной расщелине копытом застряла, вытащи ее, дам веточку с рога. Видит Сардана: стоит Олениха, плачет, не может ногу из ловушки вытащить. Большой тяжелый камень ее держит, больно делает. Взяла девушка вагу, под камень подталкивает, в сторону направляет, камень громадный свалить пытается. Тяжело Сардане, но не отступает она. Последнее усилие – и летит камень в сторону! 153

Свободна Олениха, есть теперь у Сарданы и Золотая веточка от рога. Все добыла девушка, что просил Солнце, теперь можно к нему идти Бергена выручать. Долго шла Сардана, к Солнцу путь длинный. И через горы, и через реки, и через глухой урман. Сильно устала девушка, но не отдыхает, спешит на помощь. Вот и теплее стало, лучики яркие в глазах щекотятся, значит, юрта Солнца совсем близко. – Здравствуй, Солнце! Это я, Сардана, к тебе пришла! Все, что просил - принесла! Отпусти Бергена! Отвечает Солнце: – Быстрая какая! Я к Бергену привык, мне с ним не скучно, мы в игры играем, себя забавляем, подожди! – Не могу ждать, Солнце! Отпусти Бергена, да и тебе пора из юрты выходить, заждались тебя люди, по земле хозяйкой Зима ходит, леденит, морозит, всему живому лишь холод дает. Иди, прогони Зиму, позови Весну. – Ладно, – Солнце говорит. – Только исполни мою последнюю просьбу. Слышал я, что вы, люди, не только веселиться умеете, а когда грустно, еще и плакать можете. И легче вам потом становится. Вот я, Солнце, никогда не плачу, нет у меня слез, не знаю что это такое – плакать. Сделай так, чтобы я заплакал. Посидела Сардана, подумала, что сделать чтобы Солнце заплакал? Обижать его нельзя – обидится, плакать не будет, а светить перестанет – плохо. Ругать его тоже нельзя – рассердится, закроется в юрте, зима насовсем останется, а от злости все равно не заплачет. Что делать? Посидела Сардана и начала петь. Пела девушка о своей прекрасной земле, о красавице зеленой Тайге, родителей славила, ничем не лукавила. Пела о своей тоске по солнцу ясному, по лету красному, пела о зверях страдающих, от холода замерзающих. О реках быстрых, о горах скалистых, пела о своих испытаниях, что прошла от любви к охотнику. Слушал Сардану старик Солнце, мрачнело его лицо. Начал Солнце понимать, как был не прав. Стало жаль ему девушку, и вдруг на глазах его заискрились, засверкали разноцветные капельки, что скатывались по щекам и падали на Землю. Такими горькими были эти капли, что не задерживались на земле, а уходили вниз, глубоко-глубоко. Плакал Солнце, сильно плакал, махнул рукой, отпустил Сардану с Бергеном, а сам все плачет. Уж Весна на полях гуляет, с Ветром играет, а Солнце все плачет. Плакал, пла154

кал – устал. Вышел из юрты, дальше делами заниматься стал. Тайгу теплом напитал, людей и зверей обогрел, на реках лед разломал, на свадьбе Бергена и Сарданы побывал. А глубоко в земле начали люди находить камушки - сверкающие, блестящие, очень красивые, очень прочные. Алмазами люди стали те камушки называть, но все знали – это слезы Солнца. Желтые, зеленые, белые, черные - разные слезы были у Солнца, разного цвета теперь и алмазы находят люди на земле Олонхо.

155

Ляна Аракелян ВОЛШЕБНЯ ЛИПА Давным-давно в одной стране, в большом городе жил себе Афанасий Лукич. А по-простому, Афоня. Знатным был лесопромышленником. Заложил Афоня строительство большого лесопильного завода. Дни и ночи проводил он на стройке. За работниками глаз да глаз нужен. А Афоня честный труд всегда поощрял, тунеядцев не жаловал. И была у него дочка – Наденька. Матушка Наденьки сразу же после родов-то померла. Недолго горевал Афоня, да и когда? Работа тяжёлая, требует постоянного внимания, а дочка малая. Хотел вначале кормилицу взять, да раздумал. И женился на такой же вдовице, как и он – Варваре. А что такого? У него дочка, да у Варвары двойня. Мужик Варварин пошёл на охоту, да не вернулся. Медведь задавил. Все глаза Варвара проплакала. Да жить как-то надо, ведь дети малые на руках остались. А тут Афоня замуж позвал. Проплакала Варвара ночь, а на утро согласилась. Собрала пожитки и переехала в дом Афони. Вместе горе-то пережить легче. Афоня, чуть солнце встало, на завод уехал. Обещал не раньше чем через месяц вернуться. Повздыхала Варвара, да что делать? Спасибо на том, что с двумя дитятями взял. Афоня мужик работящий, богатый. Глядишь, и своим дочерям Варвара приданое соберёт. Не только Афониной Наде все достанется. Помаленьку она наладила быт, время потекло незаметно. Без малого прошло десять лет. Подросли Христя с Фимкой, выросла и Наденька. Афоня все так же в трудах. Приезжает – детей балует. И двойнятам гостинцы привозит, и своей Наденьке. Варвару не забывает, вон, сколько сил вложила в дом да хозяйство! А каких дочерей вырастила! Прошло ещё семь лет, девицы на выданье, и парни на них заглядываются. Да не торопятся девицы замуж, всё Варваре кажется, что приданое маловато. Так бы и жили они, не случись в деревне беда. Прошёл в тех краях ураган невиданной силы, многие остались без крова и кормильцев. Не обошла беда и Афонин дом. Придавило его срубом на 156

лесопилке. Стал Афоня тих да нем, как рыба. Привезли его домой мужики, уложили в кровать и ушли, не сказав ни слова. Афоня смотрит в потолок, из глаз слёзы текут, а сказать ничего не может. И пальцем пошевелить не может. Пришёл приказчик Елисей, привел доктора. Доктор посмотрел Афоню, вздохнул и сказал: - Все мы под Богом ходим. Авось, и выкарабкается Афанасий Лукич. Оставил микстуры и порошки и был таков. Варвара в слёзы: - Кто детей поднимать будет? Кто заводом управлять станет? За что же мне горе-то такое?!.. И потянулись дни и ночи, похожие, словно Христя с Фимкой. Наденька и по дому управлялась и за отцом ухаживала: мачехе стало некогда. По бабкам да гадалкам ходить начала, а те, знай, плетут языками что ни попадя, только деньги плати. Вот одна рассказала, что, дескать, до конца дней своих будет лежать Афоня, как бревно. И если не хочет она при живом мужике как вдова жить, то нужно подумать, что важнее: собственная доля или чужая? Вернулась домой Варвара, закрылась в своей светлице. И Надю сиротку ей жалко, и своих девок. Да и себя не меньше. Долго она уснуть не могла, всё думала. А утром проснулась, словно кто её подменил. - Надька, воды натаскай! Грядки прополи, постирай да поесть приготовь! Я на лесопилку. - Хорошо, матушка, как скажете! – отозвалась Наденька. Работы она не боялась никакой. Пока Христя с Фимкой на печи лежат да семечки грызут, Надя работает. И корова у неё ухожена, и в хлеве чисто, и птица сыта, и домашняя работа вся сделана. Кормит Наденька Афоню как дитя малое с ложечки да приговаривает: - Кушай, батюшка! Кушай, родимый! Ты сил набирайся, скоро здоровым будешь. А Афоне еда в рот не идёт от таких слов. Плачет и смотрит на Наденьку так жалобно, что у неё сердце сжимается. - Ну, что ты, родненький? Съешь хоть ложечку! Али невкусно приготовила? Али соли положила много? Афоня и рад бы хоть слово сказать, да не может. Крепко держит его недуг. Ни доктор не помогает с порошками да настой157

ками, ни бабки-шептухи. Уж сколько их было в доме! Но Наденька веры не теряла: - Я знаю, что поправишься ты, батюшка! Совсем чуть-чуть осталось! Послала как-то Варвара Надю в лес по грибы, а сама села на крыльцо да пригорюнилась: неужто гадалка ей правду сказала? И век ей с таким мужиком вековать? Да и приказчик ей приглянулся. Какой-никакой, а мужик. Бог с ним, что её саму на десяток лет моложе. Главное, что холостой. Управляет лесопилкой не хуже, чем Афоня. Статный, круглолицый. Румянец во всю щеку. Глаз горит, а уж как речь молвит, так сердце и зайдётся! Чего ж на такого не позариться? Стал Елисей наведываться к Варваре, а через год и переехал в дом. Афоню с Надей Варвара на чердак переселила. Чем не место? Нечего светлицы в доме занимать? Поплакала Наденька, но делать нечего. Варваре перечить не посмела. Стали они жить с Афоней на чердаке. Афоня плачет, да думает про себя: «Эх, мне бы здоровье вернуть! Как же так, моя родная дочка в прислугах у мачехи! И та змея, рада стараться при живом-то муже полюбовника в дом привела!» Плачь не плачь, а коли слова вымолвить не можешь, то твое дело маленькое: ешь, пей, да лежи круглые сутки. Однажды, когда Наденька погасила лучину и уснула, задумали Елисей с Варварой её со свету свести. А что? Пропадёт Надька где-нибудь в болоте, кто искать будет? Вот только, что придумать такого? Как от ненавистной падчерицы избавиться? Они шушукаются, а Афоня не спит, всё слышит. - Мне старики сказывали, - вспомнил Елисей, - что есть в чаще Липа. Да не простая, а Волшебная! И сила у ней необыкновенная! Обдерёшь на ней лыко, а на утро новое вырастает. Соберёшь на ней цвет – а на следующий день она цветёт, как ни в чём не бывало. И цветёт она круглый год. Если пчёлы мёд с неё соберут, то нет того мёда целебней. Кто его съест, тот тут же поправится. Только никто не знает где эту Липу искать. Говорят, что сам Леший в том краю пасечник. И мёд можно добыть только у него. Сколько ни искали люди Волшебную Липу, да живым никто не вернулся. Нужно послать Надьку туда, если хочет, чтоб отец выздоровел. Как уйдёт, так никогда и не воротится! Обрадовалась Варвара. 158

- Ай, да голова у тебя, Елисеюшка! Ай, хитёр же ты! В два счёта сплавим Надьку. А без неё Афонька быстро помрёт! И достанется нам всё богатство его: и дом, и завод, и денежки! Застонал Афоня, заскрежетал зубами, да не может сделать ничего. Чуть солнце поднялось, а Варвара уже кричит: - Надька, вставай! Печь натопи, хлеб испеки, с делами домашними управься, а после я тебе скажу что-то. - Хорошо, маменька! Быстро управилась Наденька и к Варваре пошла в светлицу. - Я всё сделала, маменька. Вы сказать что-то хотели? - Хотела, Наденька, садись, милая, – заворковала мачеха, усаживая Наденьку рядом с собой на лавку. – Мне тут старцы сказывали, что, дескать, есть в лесу Липа. Да не простая, а Волшебная. Как обдерёшь на ней лыко – на утро новое вырастает. Соберёшь на ней цвет – на следующий день она снова цветёт. И цветёт она круглый год. Если пчёлы мёд с неё соберут, то нет того мёда целебней. Кто его съест, тот тут же поправится. Только никто не знает где эту Липу искать. Говорят, что сам Леший в том краю пасечник и мёд можно добыть только у него. Сколько не искали люди Волшебную Липу, да живым никто не вернулся. - Ой, маменька, вот бы мёду целебного для батюшки раздобыть! – всплеснула руками Наденька. – Вот радость-то была! - Да кто его знает, есть ли эта Липа взаправду? Но люди сказывают, что, дескать, есть, – лукаво прищурила глаза Варвара, а сама только и ждёт того, чтобы Наденька вызвалась найти эту липу. - А знаете, матушка… Я попробую найти эту Липу! Я хочу, чтобы батюшка был здоров. Эх, как радостно забилось сердце у Варвары. Но на лице, что только слёзы из глаз не льются: - Что ты, дочка! Куда пойдёшь? К Лешему? Погубит он тебя! - Да хоть к чёрту на кулички! А достану для батюшки мёда целебного. Сказала и пошла на чердак, собираться в дорогу. Афоня глазами водит: отговорить не может, стонет только, бедолага. - Что ты, батюшка! Не переживай, не пропаду! Куда угодно пойду, а мёд целебный для тебя добуду! Найду липу волшебную, во что бы то ни стало! 159

Собрала в узелок еды на пару дней, да спустилась вниз. - Благослови, матушка. - Ступай, Надя, ступай себе с Богом! Да помни, что дорога опасная. В пути оно всяко случиться может. Поклонилась Наденька Варваре и пошла Волшебную Липу искать. - А куда это Надька попёрлась? – почёсывая затылок, спросила Фимка. - Липу Волшебную искать. - Во, дурища! – вставила своё слово Христя. – Какой надо быть простофилей, чтоб в сказки верить! Расхохотались сестры с мачехой. - Ух, милые мои! Как сгинет Надька, так заживём мы лучше прежнего! – развеселилась Варвара. - А Афоньку куда денем? Не выбрасывать же его! - Ничего, придумаем! Пугалом на огород поставим, пущай вороньё гоняет! Хоть какой-то толк с него будет! И снова расхохотались. - Ну, мать, ну, выдумщица! – громче всех хохотала Христя. – Слышь, мамань, а кто же теперь за скотиной ходить будет? - Да! – спохватилась Фимка. – Кто теперь нас обстирает? Кормить-поить будет? Мы не приучены! Ручки у нас белые, нежные! - К труду не привыкшие. Мозоли натрем! – поддакнула Христя. - Ничего, за скотиной ухаживать наймем кого-то. А в доме сами справимся. - Ну, маменька! А ручки? - А что ручки? Чай из плеч растут, не оторвутся! Как я сказала, так и будет. А ослушаетесь – за Надькой вслед отправитесь! – сказала Варвара, как отрезала. – Чего застыли? За работу! А сама пошла запрягать телегу: на лесопилку собралась к Елисею с хорошими вестями. - Эх! Зря от Надьки избавились! – Грустным голосом сказала Фимка. - Ага, зря. Что же нам теперь, дрова колоть и воду таскать? - Ой, и не говори, сестрица! А давай всё шиворот-навыворот сделаем, тогда точно от нас отстанут.

160

Сказано – сделано. Пока Варвара ездила на завод, Фимка с Христей настоящий бедлам устроили: обед на помои похож, вместо морковки на грядке одни сорняки остались. Кур выпустили, так они все помидоры склевали. Варвара с Елисеем вернулись – за голову схватились: всё хозяйство вверх тормашками. А Фимка с Христей, как ни в чём ни бывало, сидят на лавочке да посмеиваются: вот вам, дорогие вы наши. Хотели получить домработниц? Не выйдет! Как схватила Варвара прут, да как стеганула им сестёр, да давай по двору гонять. Те визжат, кругом Варвары бегают, за Елисеем прячутся. Но прут тонкий – везде достанет. - Я вам покажу, как добро портить! Я вас научу хозяйство вести! - Мы всё исправим, маменька! - Мы больше не будем, маменька! Только не бей больше! - То-то же! И если ещё раз вернусь домой, а здесь бедлам будет, то коромыслом вылечу! Насупились сестры, как мышь на крупу, начали работу переделывать. - И зачем мы только на маменькины уговоры поддались? – всхлипывала Христя. – Была бы Надька, в два счёта всё убрала бы! - И не говори, сестрица! Ох, чует моё сердце, что закончилась наша привольная жизнь. – Поддакивает Фимка. А Наденька тем временем шла всё глубже в лес. Деревья стали попадаться высокие, с могучими стволами. Кроны такие, что белый свет закрывают. Темно в лесу, словно ночью. Страшно Наденьке, но одно её греет: уж очень хочется батюшку вылечить. Устала она, села под развесистой сосной передохнуть. Развязала узелок, достала краюху хлеба, посыпала солью и только собралась поесть, как слышит, кто-то тоненько молвит ей человеческим голосом: - И мне, и мне дай кусочек, Наденька! Оглянулась она по сторонам, видит – на камушке сидит Мышка, лапками мордочку моет. - Это ты говоришь со мной, Мышка? – Удивилась Наденька. - Я! У меня детки малые, дай кусочек хлебушка, а я тебе пригожусь. Отломила Наденька Мышке больший кусок и отдала. - Спасибо тебе, сестрица! Ты моих деток спасла от голода. Куда путь держишь? 161

- Ищу я липу волшебную, что круглый год цветёт. Люди сказывают, что там сам Леший пасеку держит. Хочу у него мёда целебного для батюшки попросить. Не знаешь ли ты, милая, туда дорогу? - Знаю! Иди вон по той тропинке, - Мышка показала лапкой на еле заметную тропку. – Выйдешь к Ручью, а дальше спросишь! - Спасибо тебе, Мышка! До свидания! - И тебе, спасибо, Наденька! Бывай! Встала Наденька, отряхнула сарафан и пошла по тропинке, на которую Мышка указала. Вывела тропинка её к Ручью малому. Наклонилась к нему, зачерпнула воды напиться. Вдруг, слышит чей-то тихий голос: - Помоги мне, Наденька! Огляделась она по сторонам – нет никого. - Чудно! Кто говорит со мной, кому помощь нужна? - Это я, Ручеёк! - Прости, я не думала, что ты говорить умеешь. Чем я могу тебе помочь? - Я беру начало у лесной скалы. Буря была сильная, родник засыпало. Помоги мне, Наденька, не то погибну я. - Я помогу тебе, Ручеёк, не печалься. Пошла Наденька против течения. Дошла она до лесной скалы. Видит, что родник камнями завален да ветками. Засучила рукава Наденька и принялась расчищать родник. И руки исцарапала, и сарафан запачкала, но родничок расчистила. Ещё и выложила камушки вокруг, чтоб впредь не засорялся. - Спасибо тебе. Наденька! Век твоей доброты не забуду! – зажурчал Ручеёк. – Ты меня от смерти спасла, я тебе тоже пригожусь! - Живи, родимый! – зачерпнула воды Наденька, попила да умылась. – Какая вода сладкая да вкусная! Вот передохну маленько и пойду дальше. - А куда ты путь держишь? - Ищу я, Ручеёк, липу волшебную, что круглый год цветёт. Люди сказывают, что там сам Леший пасеку держит. Хочу у него мёда целебного для батюшки попросить. Не знаешь ли ты к той липе дорогу? - Знаю, Наденька, знаю! Иди вниз по течению, я как раз мимо холма бегу. За холмом поляна, а на поляне липа растёт! 162

- Спасибо тебе, Ручеёк! Встала Наденька, отряхнула сарафан и отправилась вниз по течению. Дошла до холма и распрощалась с Ручейком. - Спасибо тебе, Ручеёк! До свидания! Обошла Наденька холм, глядь, а перед ним поляна. На поляне липа стоит вся в цвету. Ветки такие широкие, что несколько оленей от дождя спрячутся и не намокнут. Ствол такой толстый, что пятеро не обхватят. А крона такая высокая, что облака задевает. Вокруг пчелы гудят, мёд собирают. А липа вся от цвета янтарного аж светится. - Липа волшебная, нашла я тебя. – прошептала Наденька. – Красота какая, глаз не отвести! Вдруг крик послышался. Видит Наденька, Пташки малые с Вороном сражаются. - Чем же помочь вам, Пташки? Огляделась по сторонам Наденька и увидела булыжник под ногами. Подняла его и бросила в Ворона. Тот замертво на землю и рухнул. Подлетели Пташки к Наденьке и молвят ей человеческим голосом: - Спасибо тебе, Наденька! Ты деток наших спасла от злого Ворона. Каждый год воровал он детей наших! Век доброты твоей не забудем! - Что вы милые! Это же просто по-людски помогать тем, кто в беду попал. - А куда ты путь держишь? - Да я пришла уже. Липу я искала волшебную, что круглый год цветёт. Теперь бы найти Лешего, да попросить мёда целебного для батюшки моего. - За липой он живёт, за пасекой его дом в кривом дубе. Пойдём, мы тебе покажем дорогу. И Пташки, весело щебеча, полетели вперед. Наденька пошла за ними. Смотрит, а за липой пасека большая, полтыщи ульев стоит. Пчелы гудят, мёд носят. За пасекой дуб растёт. Ствол у него широкий да кривой, крона к земле клонится. - Спасибо вам, Птахи малые! - И тебе, Наденька, спасибо! За доброту твою мы тебе отплатим. Ты не смотри на то, что мы невелики ростом. Авось пригодимся на что-то!

163

Улыбнулась Наденька, рукой Пташкам помахала и пошла к дубу. - Батюшка Леший, ты мне нужен! Выйди, поговори со мной! Зашуршали листья на дубе, отклонилась ветка. И появился перед Наденькой Леший. Маленький, сухонький, борода густая, длинная, мхом поросшая. На лице густые брови и цепкие глаза, так и смотрят прямо в душу. Нос крючком прямо в бороду упирается. Руки с длинными пальцами. Сам Леший весь зеленый, как ветки дуба. Шляпа на голове из сосновых шишек. Вместо рубахи сено свежее лыком подвязанное. На ногах лапти новые. А ноги, что два полена. - Чего раскричалась? – проворчал Леший. - Здравствуй, батюшка Леший! – Наденька поклонилась ему в ноги. – Меня зовут Наденькой. Пришла к тебе за помощью. - Ишь ты, за помощью! Много вас тут ходит, покоя не даёт. Сказывай, чего надобно, да ступай на все четыре стороны. - Батюшка Леший, люди говорят, что ты пасечник знатный. А мёд твой целебную силу имеет… – начала Наденька. - Мало ли что люди сказывают. И что с того? - Помоги мне, батюшка Леший: мой отец болен. Всё лежит, с лавки не встает и слова не молвит. Дай мне мёду целебного, я любым трудом отплачу. - Ишь ты!.. Мёду! Много вас тут ходит охотников, мёду целебного всем дай! Да грязная ты какая-то, оборванная. Неряха? - Христом Богом прошу, спаси отца моего! На тебя одна надежда осталась. А грязная я да оборванная, что путь к тебе неблизкий. Вот по дороге и поизносилась одежда-то. Коли дашь иголку с ниткой вмиг исправлю всё. Помоги мне, батюшка, исцелить отца моего! Бросилась Наденька Лешему в ноги, горючими слезами плачет. Посмотрел на неё Леший, поохал, повздыхал и молвит: - Ладно, ладно. Считай, уговорила меня. Только не просто мёд-то мой заработать. Есть у меня три условия. Исполнишь волю мою, дам тебе горшочек мёду. А нет, так здесь останешься! Будешь весь век мне прислуживать! - Согласна, батюшка Леший! – повеселела Наденька. - Вот и договорились. А пока прибери в доме да на стол приготовь чего-нибудь. А я пойду угодья осматривать.

164

Леший в лес ушёл. А Наденька зашла в его дом. С виду и дуб невелик, а внутри просторно. Огляделась вокруг: просторно да грязно. Видно, Леший давно не убирался. Да и когда ему? Дел-то в лесу да на пасеке столько, что сутками там пропадает. Перемыла всё Наденька, выскоблила стол, на пол свежего сена набросала. Взбила перину, выбила подушки. Вышла в лес за черникой. Вернулась и пироги затеяла. Растопила печку, наварила каши, испекла пирогов. Сидит у окна, Лешего дожидается, сарафан штопает. Вернулся Леший, носом воздух потянул: - Как вкусно пахнет! Смотрит он на свой дом и не узнаёт: чисто все вокруг, что только не блестит. Да и сарафан на Наденьке хоть и залатанный, а чистый. Улыбнулся в бороду Леший, а брови хмурит. Не подаёт вида, что доволен. - Ну, корми меня, девица. Леший сел за стол. А Наденька поставила перед ним кашу пшеничную с маслицем да пироги румяные. - Подай-ка мне вон ту бутылочку с полки. – Леший ткнул пальцем на верхнюю полку над печкой. – Там морс у меня клюквенный. Кикимора подарила на именины. Подала Наденька бутылку. Наелся Леший, напился, захмелел. - Завтра я снова уйду в лес. А тебе будет первое задание. Пойдешь, девица, в дальнюю кладовую, что в ели с тремя маковками. Её на семь вёрст видать. Посмотришь, что там да как. Перебери всё да рассортируй. И ужин не забудь приготовить. Вернусь – проверю! - Исполню, батюшка. Леший зевнул, потянулся, и спать пошёл. Лег на перину, а она мягкая, положил голову на подушку, а она словно пух. - Ишь ты… – засыпая, пробормотал довольный Леший. Ещё солнце не встало, а Леший в лес ушёл. А Наденька отправилась искать кладовую. Нашла ель с тремя маковками. Ель высокая, выше липы. Корни выпирают огромные. А под корнями кладовая. Видит Наденька, всё в кучу свалено: и орехи, и семечки, и маковые зёрна. Пригорюнилась она и заплакала. - Как же мне со всем успеть? Ведь если до вечера не справлюсь – не даст мне Леший мёду. Но тут слышит Наденька тоненький голосок. - Не плачь, Наденька, я тебе помогу! 165

- Мышка! Спасибо тебе, милая. - Долг платежом красен. Не печалься, ступай себе в дом. Мы тут живо порядок наведём! Ушла Наденька с лёгким сердцем. Мышка свистнула, прибежали Мышата. Дружно взялись сортировать всё по кучкам. Ещё солнце края макушек ели не коснулось, а работа была вся сделана. Заглянул Леший в кладовую – порядок! Всё по кучкам разложено. - Ишь ты!.. – улыбнулся он в бороду. Дома Наденька грибов пожарила да блинов напекла. Сидит у окна, пряжу прядет, Лешего дожидается. Вернулся Леший домой. Сел за стол да снова пальцем на полку показывает: - А подай-ка мне, девица, вон ту бутылочку. Соку березового захотелось. Пять лет выдержки! Наелся Леший, напился. Потянуло его в сон. - То, что пряжи напряла, умница. Что в кладовой порядок навела – хвалю. Я завтра снова в лес. А ты возьмешь с полки две фляжки, и принесёшь мне воду живую и мёртвую. Это тебе второе задание будет. Коль не выполнишь – навсегда тут останешься! - Как скажешь, батюшка. Уговор дороже денег! - Ишь ты!.. – улыбнулся Леший в бороду, а виду не подаёт, что доволен. Лег на постель, да и заснул. А утром снова чуть свет отправился в лес. - Где же воду мне искать? – пригорюнилась Наденька. – Может, Ручеёк знает? Пошла Наденька к Ручейку. А тот шире стал, чем был. Вода прозрачная и рыбки плавают. - Здравствуй, Наденька! Что пригорюнилась? - Здравствуй, Ручеёк! Не знаю, к кому с бедой-то своей обратиться. Загадал мне Леший принести воды живой да мёртвой. А где её искать? Может, ты знаешь? - Конечно, знаю! – весело прожурчал Ручеёк. – Под родником, что ты очистила, берёт начало вода живая. А за чёрным оврагом, в чаще есть под землёй ключ с мёртвой водою. Не печалься, Наденька. Давай мне фляжки. Я верну их тебе с водицею. А ты пока сядь, отдохни. Умаялась, горемычная. - Спасибо тебе, Ручеёк!

166

Наденька достала фляжки. Подхватил их Ручеек, и понеслись они в разные стороны. И часа не прошло, как вернулись фляжки с водицей разною. Где живая вода – фляжка аж искрится вся. А где мёртвая – там вода почти чёрная, что только дым вокруг не клубится. - Держи, Наденька! Долг платежом красен! - Спасибо тебе, Ручеёк! Выручил ты меня! - И вот еще возьми карасиков. Побалуй Лешего! - Спасибо, Ручеёк! До свидания! Взяла Наденька фляжки да побежала в дом. Приготовила карасей в печи со сметаной да оладий с малиной напекла. Сидит у окна, шьёт, Лешего дожидается. Вернулся Леший. - Ну, как, девица, исполнила ли мою волю? Достала ли воду живую и мёртвую? - Исполнила, батюшка Леший! - Давай, показывай! Достала Наденька фляжки с водой. Глянул на них Леший, разулыбался в бороду, но опомнился: сурово сдвинул брови. - Ишь ты!.. Достала! Сел за стол, снова пальцем тычет. - Подай-ка мне вон ту бутылочку с вишневой наливкой! Мне Домовой на новоселье подарил. Наелся Леший, напился. Потянуло его в сон. - Слышь, что скажу-то, Наденька. - Слушаю, батюшка Леший! - За то, что шила сегодня – хвалю тебя. Ты два задания выполнила. Осталось третье, самое сложное. Видела мою пасеку? - Конечно, батюшка, как же её не заметить. Так вот, мёд целебный только в одном улье. Завтра как раз срок качать. Найдёшь его – возьмёшь себе горшочек. А нет, так здесь останешься! Мне такая хозяйка по нраву. Готовишь вкусно, в руках всё спорится. Так что теперь всё от тебя зависит! А я завтра снова в лес. Вернусь к вечеру – проверю, смекалиста ли ты. - Как скажешь, батюшка Леший. Леший спать повалился. А Наденька не спит, думает, как ей улей найти с целебным мёдом. Затемно снова ушёл Леший в лес. А Наденька побрела на пасеку, окинула взглядом ульи и заплакала:

167

- Прости меня, батюшка! Только никто моему горю помочь не сможет! Подлетели к ней Пташки малые: - Чего грустишь, Наденька? - Да вот, загадал мне Леший найти улей с мёдом целебным. А здесь их вон сколько! Разве найдёшь? - Не печалься, Наденька, ступай за нами! Мы много раз видели, как Леший мёд качает! Мы знаем, где этот улей! - Спасибо вам, Пташки! Полетели Пташки к улью заветному. Наденька за ними пошла. Видит, стоит самый невзрачный улей, покосился слегка, да только ото всех других выделяется: словно светится весь, как липа волшебная. Обрадовалась Наденька, собрала мёд целебный. А он и сам золотистым цветом светится. - Спасибо вам Пташки малые! Если бы не вы, век бы здесь вековала! - Долг платежом красен! Прощай, Наденька! Вернулась Наденька в дом, испекла рулет медовый с орехами, да похлёбки грибной наварила. Сидит у окна, поёт, Лешего дожидается. Вернулся Леший, глянул на Наденьку и по глазам понял всё – нашла она улей с мёдом целебным. - Ишь ты!.. А как догадалась-то? - Да и гадать тут нечего! Улей на вид невзрачный, покосившийся, а словно светится весь изнутри. Так и человек бывает на вид невзрачный, а сердце у него доброе, светлое! - Ишь ты!.. Ну, корми меня, хозяюшка, напоследок. Поставила перед ним Наденька миску с похлебкой да рулет медовый. Наелся Леший, утёр рукой бороду и говорит: - За доброту твою, за терпение, за то, что всё исполнила в срок, вот тебе, Наденька, горшочек целебного мёда. Пущай выздоравливает твой батюшка. А это, - достал Леший из сундука две фляги с водой, - тоже с собой возьмёшь. Пригодится! - Спасибо, батюшка Леший! Век доброту твою помнить буду! Наденька поклонилась до земли. - Прощай, батюшка Леший! - Погоди, это ещё не всё! Пойдем со мной.

168

Вышли они из дома и направились прямиком под Волшебную Липу. - Стань сюда, Наденька. – Леший показал место под раскидистой веткой. Наденька послушно стала. А Леший отряхнул пыльцу с янтарных цветков. Зажмурилась девица. Закружила пыльца облаком вокруг Наденьки, да и осела на сарафане. Открыла глаза Наденька и не верит: она ли это? Сарафан весь светится от золотой вышивки. В таком только замуж выходить. - Ой, батюшка! Ой, спасибо тебе! Красота-то какая! Весело засмеялась Наденька. - Погоди, и ещё меня послушай. Вода у тебя во флягах – тоже целебная. Коли поранишься, то капни мёртвой воды – вмиг раны затянутся. А если на живое она прольётся, то тотчас мёртвым станет. А если капнешь несколько капель живой воды на что-либо мёртвое, то вмиг это оживёт. Неважно, ветка это сухая или человек. - Спасибо тебе, батюшка Леший, за подарки бесценные, за доброту да ласку. Пора мне домой возвращаться. - Погоди! Я тебе путь короткий покажу, вмиг доберёшься! Хлопнул Леший в ладоши и словно лес расступился. Дорога открылась ровная. Видит Наденька, что далеко-далеко её город виднеется. - Спасибо тебе еще раз, батюшка Леший! Век доброты твоей не забуду! - Ну, ступай, ступай! А то передумаю! И Наденька пошла по дороге. Домой ноги сами несут и дорога короче кажется. Идет, песни напевает. Вдруг слышит шум в лесу. Она за дерево спряталась, замолчала. Видит, идут по дороге шестеро разбойников. Двое на веревках тащат пленника. А пленник уже и ногами не перебирает. - Фу-у-у! Уморился! Бросим его здесь, Федул, не жилец он. А за мертвяка ни выкупа не возьмём, ни толку с него никакого! Только темницу получим в награду. – говорит один разбойник другому. - Твоя правда, Кирьян! Давай его сюда, под дерево положим. Пусть Михайло Потапыч отужинает! Рассмеялись разбойники, бросили пленника, а сами ушли в лес. 169

Подождала Наденька, пока разбойники скроются, и вышла к пленнику. Осмотрела его: молодой. Видно, что богатый. Одежда хоть и изодрана в лохмотья, а ткань добротная, дорогая. Наклонилась к груди – а он не дышит. Все тело в ранах. Достала Наденька фляжки с водой. Смазала раны водою мёртвою. Чудеса! На глазах раны затянулись. Тогда она брызнула на него водой живою. Открыл глаза молодец. - Где я? Что со мной? – увидел Наденьку, а та румянцем залилась. – Ты от смерти меня спасла лютой, красавица. Как зовут тебя? - Наденькой! - Какое имя у тебя славное, Наденька. А я Гордей, сын купеческий. Я по делам ехал в город, да напали разбойники. Ограбили. Избили меня и с собой увели. Хотели выкуп за меня просить, да бросили умирать на полдороги. Ты спасла меня, Наденька. Где твой дом? Я вернусь за тобой. Слово даю купеческое! - А дом мой вон виднеется вдалеке, - махнула Наденька в конец дороги. И пошли они в разные стороны. Подошла Наденька к дому, а там всё хозяйство наперекосяк: огород сорняками зарос, двор неухоженный. Свиньи двор разрыли, куры с гусями и утками летают где им вздумается. Грязно вокруг. Фимка с Христей сидят на крыльце, семечки лузгают. - Где теперь нам Надьку искать? Год прошёл, а от неё ни слуху, ни духу. – Вздохнула Фимка. - И не говори, сестрица! Стирать некому, шить некому. Вон, в грязищи всё заросло. Хоть помирай. - И матушка, как с катушек слетела, когда этот лис проклятый, Елисей, её до нитки обобрал да с молодухой смылся! - Лежит уже месяц в постели и не встаёт… Зашла Наденька во двор. Глянули на неё Фимка с Христей, и давай креститься. - Сгинь, нечистая! Сгинь! - Нечистая!!! Нечистая!!! - Сестрицы, милые, это же я Надя! Сестра ваша названная! - Не сестра ты нам! Наша Надька год назад к Лешему за мёдом ушла да там и сгинула! – закричала Фимка. – И не такой красавицей она была. 170

- Вот оно что! Как видите, жива я и здорова. А где же мой батюшка? - Там же где и был! Что ему станется! Как лежал, так и лежит. Бросилась Наденька на чердак. Лежит Афоня заросший да неухоженный, мухами облепленный. Только постанывает да дышит тяжело. - Батюшка, милый, это я, твоя Наденька! Я вернулась с мёдом целебным! Вот он, батюшка. Достала Наденька горшочек с мёдом. Дала ему одну ложечку, заговорил Афоня. - Наденька, доченька!.. Дала ему вторую ложечку, зашевелил руками и ногами. Дала ему Наденька третью ложечку – встал Афоня на ноги, словно и болен не был. - Наденька! Спасла ты меня от смерти лютой! - Батюшка, я ради тебя на всё пошла бы! Обнялись они и расцеловались. Привел себя Афоня в порядок, да выгнал из дому Варвару с дочками. Узнал, где Елисей скрывается, нашёл его да поговорил с ним крепко. Как увидел Елисей, что Афоня жив-здоров, чуть не умер от страха. Пригрозил ему Афоня темницей, если лесопилку не вернёт. И зажили Наденька с отцом ещё лучше прежнего. Наденька хозяйство в порядок привела. А к осени Гордей заслал сватов. Нашёл её, сдержал слово. И свадьбу они сыграли пышную! Весь город на той свадьбе три дня гулял. И я там был, гулял да пил. А что видел да слышал – вам рассказал.

171

Людмила Лазарева ЗЛОБНЫЙ БОКС И КАСЯ Если идти, куда глаза глядят, обязательно куда-нибудь, да придешь. Именно поэтому Кася даже не удивилась, когда увидела домик из белого кирпича с красной черепичной крышей. На пороге сидел холеный пес породы боксёр. - Добрррро пожаловать, путники, – прорычал он. – Подходите, ближе, я вас как следует угощу. Кася шагнула вперед, в это время в кармане задребезжало зеркальце-телефон. «Мама!»- подумала девочка. Она не успела даже ответить на звонок, пес прыгнул и вырвал клок платья вместе с карманом. Зеркальце выпало, укатилось к собаке. К счастью, пес оказался на цепи, и Кася успела отскочить на безопасное расстояние. Верный спутник кот Шмась выгнул спину, шерсть встала дыбом. Он бесстрашно бросился на обидчика, и хозяйка еле успела поймать защитника за хвост. Именно поэтому драки не получилось. - Ты все испортила, - зашипел от обиды Шмась.- Уж я бы отметил эту гладкую морду острыми когтями. - Я перекушу тебя, глупый кот, ты не знаешь, с кем связался. Я – Злобный Бокс. - Отдайте, пожалуйста, телефон. Мне мама звонит, а я вам помогу, если что-то надо. - Надо! Вот видишь цепь. Золотая. Денег огромных стоит, но держит крепко. Мне свободы маловато и разгуляться негде. - У кого ключ? - рявкнул сердитый Шмась. Злобный Бокс оскалился двумя рядами начищенных белоснежных зубов и мелькнул брильянтом в наточенном клыке. - Согласны? Отлично, договорились. Меняю ключ на телефон, фигню зеркальную. - Подскажи, где искать? - Сама ищи. Это больше тебе надо. А теперь вон, малявки. Шмась еле стерпел неслыханное оскорбление. Он подошел к луже, что была рядом, намочил лапы, хвост и славную белую мордашку. С огромной злостью кот специально запачкал всё мокрое в грязи, чтобы превратиться в сиамского кота.

172

- Вот теперь, в бой! Хоть я и великая чистюля… Был, - ответил Шмась на удивленный взгляд Каси.- Пора менять окрас. Маскируемся! Позвольте представиться, Грозный Масён. - Тут кто-то до вас потерял с испугу штаны. Одень. Они чистые, на днях постирал. Потому, как хозяйственный, - Злобный Бокс швырнул к ногам Каси потертые джинсы. - Негоже девочке по чужому лесу полуголой ходить. - Маскировка так маскировка. – Кася примерила огромные штаны, подвернула их. Оторвала подол платья, чуть повыше пупка. Вместо платья получилась замечательная маечка, а из оторванного куска - косынка – банданка. От Злобного Бокса по дороге уходили прочь девчонка- разгильдяйка и сиамский кот Масён. Солнечный Зайчик перестал прыгать с места на место. Он смирно устроился внутри Корзинки и не высовывался. *** Много приключений произошло с девочкой Касей, ее котом, Солнечным Зайчиком и Корзинкой. Кася познакомилась с мотоциклистом, крутым Байком и его половинкой, хозяином Скалы Счастья - Куулом. Девочка побывала в заколдованной скале и помогла найти имя дракону, освободила Принца из болота. Скала Счастья обрадовалась добрым переменам и вернула первоначальный облик волшебнику КуулБайку. Теперь пришло время помочь Злобному Боксу. В мире не бывает так, чтобы все было очень плохим. Обязательно найдется то, что по-доброму греет душу даже самому страшному монстру. КАСЯ И МИЛЫЙ БОКС КуулБайк глубоко вдыхал воздух свободы на небольшом каменном плато. Он был по-настоящему счастлив! Волшебник светился радостью, каждой клеточкой ощущая красоту величественных гор. Только теперь, выйдя из Скалы Счастья он понял, что такое быть самим собой и ощущать жизнь, чувствовать горячие толчками учащенного пульса во всем теле.

173

Изменилось все и ничего. Белая кожаная куртка вместо черной кожанки плотно облегала сильное молодое тело. Длинная борода совсем не старила. Рядом стоял все тот же огромный мотоцикл, только алого цвета. Братья по духу, Куул и Байк воссоединились. Их половинки, белая и черная слились в единое целое, став одним человеком. Скала Счастья переодела и Касю. Теперь бальное платье сменил новый джинсовый костюмчик. Очень удобно, когда впереди дорога. Кася посадила кота в Корзинку. Солнечный Зайчик что-то нашептывал на ушко Шмасю, мирно устроившись рядом. КуулБайк осторожно подхватил девочку, посадив на мягкое сиденье мотоцикла. Сел сам. Мотор взревел эхом в горах. Путь по серпантину Серебряной Дороги вниз захватывал дух. Вот это была скорость! Через минуту новые друзья оказались у границы Волшебного Леса. На пороге собственного дома под звуки дребезжащего телефона спал Злобный Бокс. Он не особенно обрадовался пробуждению. Касю здесь не ждали. Недовольный боксер злорадно улыбнулся, демонстративно сбрасывая очередной звонок. Кася соскочила с мотоцикла, положила Корзинку в траву и смело направилась к собаке. В руках она держала обыкновенный с виду ключ. Девочка подошла к псу на расстояние вытянутой руки. Зверь рванулся, наточенная пасть лязгнула прямо перед носом Каси. А что же Кася? Она спокойно села напротив злой, слюнявой морды и посмотрела собаке в глаза. Смотрела очень нежно, чуть наклонив голову набок, как маленький щенок. КуулБайк, Шмась и Корзинка боялись сдвинуться с места. Нервно подпрыгивал Солнечный Зайчик. Со стороны леса на поляну выскочил Принц и встал, как вкопанный от удивления. Уж он-то знал, на что способна злобная псина! Нужно предупредить Касю… За спиной Принца зачавкал дракон и завачкал его лягушонок. Кася обвела всех уверенным взглядом и сказала: - Успокойтесь. Присядьте, я расскажу вам одну историю. Волшебникам необходимо рассказывать настоящие истории . 174

*** Было это все на самом деле. Жили-были в одной большой семье бабушка, дедушка, их взрослые дети: две сестры и брат. А еще с ними жила маленькая годовалая девочка (дочка одной из сестер, любимая внучка) и огромный боксер по кличке Бокс. Пес был очень крупным для своей породы – на голову выше всех собак, что собирались на выставке собаководов. Он был царь боксеров и это признавали все в собачьем мире. Но именно из-за высокого роста и особенной стати люди-человеки никогда не давали ему медалей. По их мнению, собака была нестандартной. Глупость, не правда ли? Разве царь боксеров может быть как все? Бокс не очень расстраивался, он был умнее многих двуногих. Ему нравилось жить в дружной семье. А еще, Бокс очень любил играть в футбол. Однажды он даже остановил футбольный матч на большом стадионе. Пес без разрешения хозяина сбежал на этот матч и два часа забивал голы в ворота своих и чужих. На трибунах сидели сотни людей и с хохотом рукоплескали боксеру-футболисту! Чуть позже, когда, нашли дедушку, игра закончилась. Хозяин с трудом, забрал с поля собаку. Но семья любимца не заругала.. С этих пор на стадион Бокс ходил вместе с кем-нибудь из его большой семьи. Футбольная команда души не чаяла в новом друге! Как же, теперь у них появился четвероногий игрок, не знающий усталости! Тренировки проходили при полном аншлаге. Собака- нападающий скоро стала известна всему городу. О Боксе рассказывали даже легенды. И все же больше всего на свете пес любил маленькую девочку, внучку хозяина. Она очень плохо ела, у малышки болело горлышко, и не было аппетита. Как-то раз Бокс взял в зубы чашечку с кашей внучки и поставил ее на пол. Затем он подошел к собачьей миске и показал, как правильно надо есть! Девчонка с восхищением смотрела на четвероногого любимца. Она облизнулась, подвинула к себе чашку с кашей и стала кушать, только руками, как положено людям. Бокс учил маленькую подружку не только правильно кушать, но и ходить. Внучка цепко держалась ручонками за большое мягкое ухо и переступала ножками по полу. Так они и шли. Девочка на двух ногах, а собака на четырех.

175

Иногда, когда ей надоедало ходить самой, она залезала на услужливо подставленную спину и бесстрашно каталась верхом на огромном псе. Когда же девочка уставала, она ложилась в кроватку, а Бокс терпеливо укачивал, пока капризное создание не засыпало. Вот такая была любовь и крепкая дружба! Но однажды в дом пришли незнакомцы. Они предложили дедушке за собаку огромные деньги. Боксу прочили славу огней цирка, кругосветные путешествия короля футбола – единственного пса боксера! Семья жила бедно, но дед выгнал глупых циркачей. Разве можно продавать друга? Один из соседей, узнал о баснословной цене на пса. Жадный сосед выкрал доверчивого боксера и продал его коварным циркачам. Почему так произошло? Бокс его знал и поэтому доверял… Три дня дедушка не спал и не ел. Он приходил с работы и уходил в город искать верного друга. «Бокс! Ко мне!» - кричал он, блуждая по улицам, кричал в садах, кричал в переулках, на пустынном стадионе. Бокс пропал. Только через месяц пьяный сосед признался дедушке о коварной сделке с циркачами и протянул часть не пропитых денег. Тех, что остались за цену предательства. Следующие пятнадцать суток дед просидел в милиции за драку. А сосед быстренько съехал из квартиры. В его след не смотрели даже коты, которых гонял Бокс… *** - А что было дальше? – ПинкиБлу вдруг расплакался. От нахлынувших слез и переживаний у болотного дракона начали расти передние лапы и крылья. - Откуда ты знаешь мою самую страшную тайну? - запинаясь, спросил, совсем не злобный пес, сидевший на цепи. - Ты что, ведьма Волшебного Леса? Кася спокойно подошла к собаке, открыла простым ключом золотую цепь и забрала зеркальце-телефон. - Нет, я просто дочка той маленькой девочки. Эту историю я слышала от прабабушки. - Мой дед был знаменитым футболистом, звездой цирка и единственным боксером, который забивал тысячи мячей в ворота 176

противника. Мой отец, говорил, что люди способны за деньги продать даже друга, – зарычал Бокс - Что ты со мной сделала? Как я дальше буду жить без золотой привязи? Но его рык был совсем не злобный, наоборот - испуганный. Бокс не смог уйти от цепи дальше, чем она кончалась. Он привык жить рядом с золотом. И тогда Кася застегнула золотую цепь ему на шею. - Привычка - великая вещь. Золото, так золото. Носи его вместо ошейника, если хочешь, но будь свободен в выборе дороги. Не привязывай себя, – Кася присела и посмотрела псу в глаза, - И еще! Мой папа говорит, что собака- это единственный друг, которого можно купить за деньги, пока он щенок». Пожалуйста, прости того соседа, что продал нашего Бокса. Правнучка давно ушедших из жизни дедушки и бабушки со слезами обняла Злобного Бокса. Так Бокс превратился в добрую, красивую собаку, у которой появился настоящий друг. Пес слизнул слезинки с лица Каси. Он все простил. Ведь даже собаки могут честно прощать и честно любить, если у них есть, кого любить и с кем дружить! На удивительную, странную сцену смотрели все. Бывший страшный Бокс послушно сидел в объятиях меленькой девочки и улыбался. Кася теребила его за уши. Как ему это нравилось! Первыми к новому другу Каси подошли Принц и КуулБайк. Пес подал лапу и в ответ получил крепкое человеческое рукопожатие. - Принц. Хозяин Волшебного Леса. - Куул Байк. Хозяин Скалы Счастья. Шмась медленно подошел к любимой девочке. Ему не очень хотелось дружить с собакой. Но Кася! - Друг моей хозяйки - мой друг. Называй меня Шмась. – сказал-таки кот, чуть касаясь белым хвостом боксера. - Бокс, – просто представился мужской компании огромный пес с золотой цепью на шее. Он был впервые по-настоящему счастлив.

177

Виктор Федоров ПРИКЛЮЧЕНИЕ ДИККИ (отрывок из повести) Побег Вставай, соня! – услышала Дикки и тут же почувствовала теплую бабушкину руку, гладившую по ее непослушным, слегка вьющимся волосам. Дикки недовольно пробурчала что-то и накрылась с головой одеялом в надежде досмотреть замечательный сон. Снился ей густой лес, заросший пальмами и лианами, сквозь которые она пробиралась, отважно размахивая бабушкиным сковородником и сражаясь с дикими свирепыми зверями. Девочка никогда не видела ни пальм, ни лиан, но во сне они были похожи на открытки, которые она часто разглядывала, когда мама и папа были еще живы. Однако же от бабушки не так легко избавиться. - Ну, что за ребенок такой! – ворчала бабушка, – солнышко скоро опять закатится, а ты спишь. Так все на свете проспишь, да и ворона твоя голодная. Вон, нахохлилась как. Где уж ей поправиться, если ты так к ней относишься. - Ворошка! – воскликнула Дикки и быстро соскочила с кровати. Как же она могла забыть про раненую птичку, которую вчера отбила от наглых кошек! Вороненок, нахохлившись, сидел в углу, и, казалось, даже не шевельнулся с тех пор, как Дикки принесла его домой накануне вечером. Сломанное крыло свисало, глаза были полузакрыты, лапки раздвинуты в разные стороны, и видно было, что вороненок очень слаб. Дикки осторожно взяла его и переложила на кровать. - Этого еще не хватало! – возмутилась бабушка. Тебе тут что, курятник, что ли? Неси его на улицу, пускай вместе с курами живет! - Бабушка! Какая ты жестокая! - упрекнула Дикки бабушку, прекрасно понимая, что бабушка ворчит так, для виду.

178

- На, смажь раны-то птице, - не отвечая, сказала бабушка и поставила на стол баночку со своей, знаменитой среди соседей, мазью. Дикки смазала бабушкиной целебной мазью ранку на крыле птицы и убедилась, что ранка подсыхает, и кровь из нее уже не сочится. Налив в плошку воды, девочка поставила ее перед вороненком и после недолгих уговоров птица, наконец, окунула клюв в посуду и сделала несколько глотков. - Вот и умничка! – похвалила Дикки птицу и, накрошив в ладошку хлеба, поднесла ее к самому клюву. Вороненок потоптался с лапки на лапку, а потом, рассматривая угощение, склонил голову на одну, на другую сторону, оживился и схватил его клювом. Судорожно заглотив кусочек хлеба, он начал быстро-быстро склевывать остальное, как будто боялся, что Дикки передумает и съест все сама. - Бабушка, бабушка, смотри, смотри скорее! – закричала Дикки, - вороненок какой умничка, теперь он не умрет, и мы станем лучшими друзьями! - Да уж вижу, - вздохнула бабушка, - вы с ней как два сапога – пара, обе неугомонные. Вороненок, наконец, наелся, вперевалку отправился в уголок и там, почистив немного перышки, заснул, слегка вздрагивая во сне. Дикки долго смотрела на него, пока бабушка не позвала ее завтракать. Из кухни доносились умопомрачительные запахи, и Дикки мигом очутилась за столом, на котором уже стояла тарелка с горкой горячих, поджаристых оладушек и кувшин с парным молоком. - Бабулечка, какие же вкусные у тебя оладушки! Я никогда таких не ела! – воскликнула Дикки, уплетая за обе щеки, - научишь меня печь такие же? - Ну, конечно же, научу! И ничего особенного в них нет, - ответила бабушка, но по ее глазам было видно, как приятна ей внучкина похвала. - Все дело в волшебной сковородке, - хитро улыбнувшись, добавила она, - а ты давай, доедай быстрей. Подружки-то твои уже на речку пошли, а ты все никак не соберешься. - Не, бабуль, нет у меня здесь друзей. Все друзья в городе остались, - погрустнела Дикки.

179

- Ну и ладно, еще заведешь себе много друзей. Друзья - дело наживное, – сказала бабушка. Обе замолчали, подумав о погибших недавно в аварии родителях Дикки, после чего бабушка взяла к себе девочку и увезла далеко-далеко от родного дома, в деревню на берегу моря. Вся жизнь городской девочки круто изменилась и ей нужно было привыкать совсем к другому. Это было нелегко. Дикки очень скучала по родителям, но понемногу начала привыкать к мысли, что ничего нельзя изменить и плакала все реже и реже. А еще она скучала по своим подругам, с которыми, сколько помнила себя, играла во дворе. Схватив сумочку со своими «богатствами», Дикки чмокнула бабушку в щеку и побежала туда, где ей очень нравилось бывать – на небольшую полянку на берегу то ли маленькой речки, то ли большого ручья. Через несколько дней вороненок окреп и теперь ни на минуту не отходил от Дикки - куда она, туда и он. Когда крыло совсем поджило, он начал перелетать с одного места на другое, но больше всего ему нравилось сидеть на плече у Дикки и разглядывать, что происходит вокруг. Первое время Дикки осторожно ходила с птицей, опасаясь, что та свалится с плеча, но вскоре убедилась, что вороненок прекрасно балансирует на плече, и перестала волноваться. Единственное, чего боялась Дикки - кошек, которые бродили вокруг дома и, завидев вороненка, старались подкрасться к нему поближе. Однажды чуть не случилась беда. Вороненок перепорхнул с плеча на крышу, нагретую утренними лучами солнца и, распушив перышки, задремал, утратив всякую бдительность, а усатополосатые враги – тут как тут. Сразу две соседские кошки по веткам большого дерева вскарабкались на крышу и стали осторожно подкрадываться к птице с двух сторон. Дикки подняла голову и испуганно вскрикнула. Вороненок мигом проснулся и взлетел и очень вовремя! Кошки прыгнули разом, но было уже поздно. То, что произошло дальше, было просто поразительным! С громким карканьем, вороненок бросился на кошек! Почувствовав на себе силу его клюва, кошки бросились наутек! Вороненок еще долго их преследовал, пока те не забились под крыльцо. Это была чистая победа! 180

После этого вороненок, как ни в чем не бывало, приземлился на плечо подружки и резко встряхнулся, всем своим видом показывая, какой он герой, и Дикки в этом нисколько не сомневалась! Дикки долго ломала голову, как же ей назвать вороненка, но потом махнула рукой и стала звать его просто, Ворохой или Ворошкой. Вскоре оказалось, что Ворошка - это правильно, поскольку один дядечка, проходивший как-то мимо Дикки с вороненком на плече, сказал, что вороненок этот - девочка! Ворошка быстро подрастала и вскоре стала прекрасно летать, сопровождая Дикки повсюду. Если девочка заходила в магазин, Ворошка садилась на ветку раскидистого тополя у входа и ждала, когда Дикки выйдет, и тогда с веселым карканьем бросалась к девочке, усаживаясь на ее плечо. Дикки всегда выносила Ворошке кусочек хлеба или еще что-нибудь вкусненькое и угощала свою спутницу, по дороге домой разговаривая с птицей обо всем на свете. Ворона как будто все понимала и время от времени перебирала клювом волосы девочки. - Представляешь, Ворош, - выйдя как-то из магазина, сказала Дикки, – меня сегодня назвали нехорошей девочкой. Представляешь? А я нечаянно толкнула тетю, и она уронила свою сумку. Я же хорошая, да? - Хор-рошая! Хор-рошая! – завопила вдруг Ворошка, немножко даже испугав девочку и добавила: - Вор-роша хор-рошая! - Ой, ты теперь и говорить умеешь! – обрадовалась Дикки. Вот здорово! - Здор-рово! – согласилась ворона, - Кр-расота! Через несколько дней после этого, как обычно, Дикки долго гуляла с Ворохой и, вернувшись, обнаружила, что бабушки дома нет. Заплаканная соседка за забором сказала, что бабушку увезли в больницу, и что у нее плохо с сердцем. Больница была совсем недалеко, но Дикки к бабушке не пустили. Вечером соседка накормила ее. Спать Дикки легла очень рано, потому что сидеть в пустом доме одной было очень неуютно и, если бы не Ворошка, ей было бы даже страшновато. На следующий день бабушки не стало. Дикки сразу поняла это, по тому, что в доме появились какие-то чужие люди. Они чтото рассматривали, что-то делали, трогали бабушкины вещи, не обращая на девочку внимания. 181

Дикки стало очень страшно. Она пережила такое, когда погибли родители. Быстро выбежав из дома, девочка по лестнице забралась на чердак и спряталась от людей. Весь день Дикки просидела там, время от времени заливаясь слезами. Ворошка была рядом. Она тихо сидела, поглядывая на девочку, и как будто чувствовала ее горе. Ни одного звука Ворошка не издала и ни разу никуда не улетала. Ближе к вечеру, когда в доме все утихло, девочка спустилась вниз. На столе стояла тарелка с пирожками и небольшой кувшин с молоком. Девочка впервые за день наелась. Она допивала молоко, когда дверь открылась и вошла соседка. - Как ты, девочка моя горемычная? – спросила она Дикки. - Хорошо, - ответила Дикки. - Уж куда лучше! - сказала соседка, - Вчера две женщины очень серьезные приходили, говорили насчет детского дома. Там, сказали, тебе будет лучше, хотя чужие там будут что взрослые, что дети. Я им предложила, чтобы ты пока со мной пожила, так они сказали, что об этом не может быть и речи. Завтра утром они придут за тобой. Ладно, моя маленькая, пойду я, а ты никуда не ходи. Закройся и никого не пускай. Утром принесу тебе завтрак. Хорошо? Дикки согласно кивнула, и соседка ушла, оставив девочку одну в доме. Ночью она долго не могла уснуть, а когда все же забылась в тяжелом сне, ей приснился прекрасный остров с золотым песком на берегу и зеленым лесом неподалеку. Теплое море, яркие птицы и маленькие обезьянки, которые жили на этом острове, все это обволакивало ее волнами покоя и счастья. Она гуляла по песку и махала рукой обезьянкам на деревьях. Это был такой чудесный сон, что, проснувшись среди ночи, задолго до рассвета, Дикки не сразу вспомнила о том, что происходило вчера. Внимание ее привлек длинный гудок парохода с пристани, которая находилась недалеко от деревни, и тут же в голове ее родился великолепный план. Зачем ей нужен этот детский дом с его чужими людьми и незнакомыми детьми, зачем ей разлучаться с Ворошкой, с которой она так сдружилась? Ей нужно просто-напросто пробраться на какой-нибудь корабль и уплыть далеко-далеко, на тот самый остров, а в существовании его девочка не сомневалась! Дикки сразу решила, что Ворошку она обязательно возьмет с собой и будет жить 182

там, на острове, как Робинзон Крузо. Дикки вздохнула, вспомнив, как мама читала ее любимую книжку. А еще Дикки решила, что не будет на ее острове ни печали, ни горя. Будут там только солнце, море и много-много фруктов! - А чего же я жду? – громко спросила себя девочка и, соскочив с кровати, быстро умылась, оделась и сложила в свой рюкзачок необходимые вещи – куртку, брючки, батон черствого хлеба и бутылку воды. Немножко подумав, она положила туда и маленькую сковородку, на которой бабушка пекла ее любимые оладушки. «Все дело в волшебной сковородке», вспомнила она слова бабушки. Прикрыв дверь, Дикки обошла дом на прощание. Кликнув Ворошку, девочка сунула ее за пазуху и тихонько прикрыла за собой калитку. Ей было одновременно и печально, и радостно. Впереди была новая, свободная и полная приключений жизнь! *** Такая удобная и широкая днем, в темноте тропинка к причалу оказалась узкой и каменистой. Дикки постоянно спотыкалась, а ветви кустов, что росли по обе стороны, больно били по рукам и щекам. С трудом уворачиваясь от них, девочка, ускоряя шаг, шла и шла, думая только о том, что ей, во что бы то ни стало, нужно попасть на корабль. Вскоре тропинка закончилась и, выйдя на поляну, Дикки увидела внизу, под крутым обрывом, залитую лунным светом бухту. - Ну вот, Ворошка, - сказала она, - мы почти на месте. Еще чуточку потерпи, и будем на корабле. Вороненок в ответ зашевелился и как-то глухо закряхтел, чем явно дал понять, что ему не очень-то нравится путешествие за пазухой. - Тихо, тихо, Ворошечка, - шептала Дикки. Одинокий, выступающий в бухту пирс, казалось, был половинкой недостроенного моста. Он освещался тусклым фонарем на одиноком столбе в самом начале причала. Свет от него распространялся только на половину пирса, а другая слабо освещалась огнями с корабля, стоящего у пирса. Это был не тот, привычный уже пассажирский теплоход, что приходит сюда каждую неделю, а гораздо больше, с очень высо-

183

кими мачтами, совсем такими же, как на картинках, которые Дикки видела в приключенческих книжках, только без парусов. Борт корабля был на одном уровне с пирсом, но Дикки от бабушки уже знала, что это не кораблик такой низкий, а причал стал высоким, потому что в бухте стало меньше воды. Бабушка рассказывала, что это называется отлив, а когда в бухте воды больше, чем нужно, это называется прилив. А еще бабушка рассказывала, что корабли приплывают и уплывают только тогда, когда воды много, когда начинается прилив. - Ой, Ворошечка, как бы нам не застрять здесь. Воды–то вон, как мало и когда еще она прильет, чтобы прилив был? - Кар-р, - громко отозвался вороненок. - Тихо, ты зачем кричишь так громко! Еще услышат нас и прогонят отсюда, - прошептала девочка и стала спускаться по длинной, крутой лестнице с железными перилами. Остановившись у будочки с маленьким окошком, через которое бабушкина соседка продавала билеты на пароход, когда он приходил, Дикки внимательно вглядывалась в корабль. Там не было видно никакого движения, но так вот, открыто, пойти к нему было очень страшно. - Что делать-то будем, а? – тихо спросила она. Вместо ответа Ворошка, воспользовавшись тем, что девочка поправляла выбившуюся прядь волос и не придерживала ворот курточки, вырвался и полетел к кораблю. Дикки ахнула… Ворошка подлетела к кораблю, села на борт возле трапа и стала важно расхаживать взад-вперед, всем своим видом показывая, что там никого нет и все спокойно. - Ай, да молодец! Ай, да умница! – в восторге прошептала Дикки и спокойно пошла к кораблю. Пройдя по узкой доске-сходне и ступив на палубу корабля, Дикки растерялась. - А теперь куда, Ворошик, а? - Кар-р, - уверенно и четко сказал вороненок. - Куда? - переспросила девочка. - Кар-р, - подтвердил свое предложение вороненок. Вдруг, из-за двери, что вела во внутренние помещения корабля, раздались громкие голоса. - На корме потом посмотришь, а сейчас на баке глянь, - говорил густым басом мужчина. 184

- Понял, так и сделаю, - ответил ему другой мужской голос. Тут же Дикки поняла, куда звал ее вороненок! Ну, конечно же, это было слово «корма»! - Ай, да Ворошка! - воскликнула про себя Дикки и быстро побежала на цыпочках, чтобы не стучать каблучками по стальной палубе, в сторону кормы. Определять, где находится эта самая корма, ей не пришлось, потому что вороненок полетел впереди, словно указывая путь. - Кар-р! – громко сказал вороненок, усевшись на край большого открытого люка. - Да вижу, вижу, - прошипела девочка, немножко сердясь на вороненка за то, что он выдает их таким громким криком. Заглянув в люк, Дикки увидела, что там есть лестница, которая ведет вниз, в темноту. Раздумывать было некогда. С трудом перешагнув через высокий борт люка, девочка стала спускаться. По пути она быстро взяла не ожидавшую от нее такого вероломства Ворошку и сунула ее за пазуху. - Тихо сиди, а то нас услышат, и будет беда, - прошептала Дикки. Помещение было большое, вокруг лежали и висели какие-то незнакомые вещи. Никогда раньше Дикки не видела таких огромных мотков веревок, от которых пахло чем-то таким незнакомым и волнующим. Дикки не могла решить, нравится ей этот запах или нет. Слишком уж он был необычен. Вообще-то ей больше нравилось, как пахнет трава, как пахнут цветы, а еще - бабушкины пирожки и ее руки. Девочка вздохнула про себя и решила, что пусть уж пахнет так, раз другого запаха здесь все равно нет. - Тихо, - прошептала она зашевелившейся за пазухой птице, сейчас, немножко устроимся, и я тебя выпущу. Пробравшись между больших ящиков вглубь помещения, она нащупала что-то мягкое. Это была какая-то очень грубая ткань, но ее было много и поэтому на ней было мягко. Дикки достала Ворошку и, наказав ей сидеть тихо, сняла курточку. Наверху кто-то ходил, там что-то происходило, и вдруг люк с громким лязгом закрылся. - Все, мы здесь и нас не нашли, - прошептала Дикки, и Ворошка в ответ клюнула бутылку с водой. Дикки сразу поняла, что птица хочет пить.

185

- Сейчас, - сказал она, и налила немножко воды в ладошку, пей, а потом и я чуточку попью. Напившись, птица успокоилась и замерла. Девочка сложила курточку и тоже легла, подложив ее под голову. Совсем незаметно для себя, она почти сразу уснула. Ей снилось, что она гуляет по берегу моря. Ворошка сидит на плече, только не маленькая, а уже большая и красивая. Перья ее почему-то из черных превратились в цветные. А еще ей приснилось, что мама и папа живы. Дикки не видела их, но чувствовала, что они где-то рядом и тоже радуются тому, что все они вместе очутились в таком чудесном месте. Только бабушки почему-то не было с ними. Дикки проснулась от этого и тихо заплакала, вспомнив все, но долго плакать не получилось, потому что она вдруг поняла, что корабль качается. «Значит, мы уже плывем! - радостно подумала она, - Получилось!» - Ты где, Вороша? - спросила она вороненка. - Кар-р! - раздалось в другом конце помещения. - Не кричи так громко, услышат же! – тихо сказала Дикки, и почти сразу раздался заливистый собачий лай. Лаяли сверху. Лаяли долго и непрерывно. Дикки сразу поняла, что лают на них с Ворошкой. Это означало, что еще немного, и их найдут… Дикки всегда любила собачек, но эта ей совсем не нравилась. «А с другой стороны, - тут же подумала девочка, - она же ни в чем не виновата. Она просто делает то, что ей и положено – охраняет хозяев от посторонних». Дикки не хотелось считать себя посторонней, но, как ни рассуждай, а выходило именно так. Лай продолжался и вот, произошло то, что неминуемо должно было произойти. Послышались тяжелые шаги, и собачка залаяла еще громче. - Ну что тебе здесь не нравится, Ворчун, а? – раздался тот же грубый мужской голос, что Дикки слышала ночью. - Чего так ругаешься? - Боцман, что там такое? – послышался еще голос, - что за шум на палубе? - Не знаю пока, - ответил все тот же голос, и Дикки теперь знала, что голос этот принадлежит боцману, - что-то Ворчун слишком разворчался. Сейчас проверим, что его тревожит.

186

Сверху лязгнуло, в помещение ворвался яркий солнечный свет и на какое-то мгновение ослепил девочку, но она успела увидеть, как над порогом люка, непрерывно лая, возникла лохматая голова собаки. Тут же к ней черной тенью метнулся вороненок и с налета долбанул клювом в лоб. Пес не столько от боли, сколько от неожиданности и испуга, завизжал и куда-то унесся. - Ну и ну, - засмеялся боцман, а следом и другие мужчины, что были там, наверху. - А молодец наш Ворчун, - сказал кто-то, - вон, как почуял зайца на корабле! - Да, отменно справил службу, - пробасил боцман. - А птица-то не улетает, вон она, на рею села. - А куда ей лететь? Море кругом, лететь некуда. Покормить бы ее, - раздался вдруг женский голос, и Дикки почему-то очень этому обрадовалась. «Голос такой приятный и добрый, совсем как у бабушки», подумала она, и ей снова захотелось плакать. Слезы сами покатились по щекам. - Гав-гав-гав, – снова раздался противный лай, и показалась та же лохматая голова. - Э-э… да там, похоже, еще кто-то есть! - сказал боцман. - А ну-ка все, кто там есть, вылезайте сейчас же, не то худо будет! Дикки сжалась в комочек от страха. Ей захотелось стать маленькой-маленькой, совсем как песчинка, чтобы никто не смог заметить. - Я кому сказал, а? – не успокаивался боцман. - Немедленно выходите, а то сейчас спущусь, и мало никому не покажется! «Будь что будет», - подумала Дикки и, поднявшись, стала пробираться между ящиками, канатами и бочками. Собака залаяла еще громче. - Та-ак, еще один заяц! Даже зайчонок, похоже, - громко сказал боцман, - сколько вас там еще? Всем руки вверх, выходить и строиться в шеренгу по одному - считать сейчас вас, голубчиков, буду! Дикки медленно поднималась по ступенькам, подняв руки. Ей было очень страшно. Ей никогда еще не приказывали поднять руки вверх таким строгим голосом, и она почувствовала себя такой несчастной, что слезы теперь текли непрерывно по ее щекам.

187

- Это что за слезы такие? – непрерывно гремел голос боцмана, - Отставить слезы! Есть там кто еще? Всем быстро наверх! Со всеми сейчас разберусь! После этих слов у Дикки совсем не стало сил сдерживаться, и она громко заплакала. - Ты чего это на ребенка раскричался, а? - раздался женский голос, - А ну-ка, иди сюда, иди ко мне, моя хорошая! Никто тебя здесь не обидит, я уж прослежу за этим, будь уверена! Ишь, на ребенка кричать вздумали! Теплые, мягкие руки высокой, симпатичной женщины подхватили Дикки. От женщины пахло свежим хлебом, борщом и еще чем-то таким, чем всегда пахло от мамы. - Не бойся ничего, никто тебя здесь не тронет, - быстро говорила женщина, гладя девочку по голове. - Да я чего, - сказал боцман уже не так громко и не так сердито, - я для порядка… - Пусть только попробует кто тронуть, я его быстро отучу девочек обижать! – громко сказала женщина. - Кар-р! – неожиданно громко и сердито подтвердила эти слова Ворошка, и все дружно рассмеялись. - Да ладно вам, что вы на меня напустились-то, - совсем виновато сказал боцман, - я же не изверг какой, у меня же у самого внучка есть такая же почти. - Та-ак, и что здесь происходит, позвольте вас спросить? – раздался строгий голос, и все замолкли. - Товарищ старший помощник капитана, - сказал боцман, вытянувшись и серьезно глядя в глаза высокому, очень худому мужчине, - докладываю – зайцев обнаружили! - Кто такие? Разбойники, шпионы, пираты, бандиты? - Никак нет, только девочки и птицы, больше никого. - С птицами мне, более или менее, понятно, - сказал старпом и взглянул на Ворошку, сидящую на рее, - что с девочками? Доложите четко и подробно. - Так что, - четким громким голосом стал докладывать боцман, - девочка обнаружена в количестве одной единицы, похоже – ничейная. Птица – ворона. Тоже одна, но, похоже, что девочкина. - Кар-р! – громко подтвердила Ворошка, и все снова засмеялись.

188

- А вас, птица, я попрошу не перебивать боцмана, - сказал старпом вороненку, - до вас очередь дойдет. Сейчас меня интересует, как и зачем эта девочка оказалась на судне и почему это она ничейная? - Не знаю, не успел еще выяснить, - ответил боцман. - Мне все понятно, - сказал старпом, - на борту возмутительный беспорядок! Ничейные девочки находятся в трюме вместо того, чтобы играть дома с куклами или ходить в школу, а их птицы сидят на реях и перебивают старших. Полагаю, их мама в это время с ума сходит, обнаружив пропажу. И что, вы называете это порядком? - Они больше не будут, - улыбаясь, сказала женщина и еще крепче прижала к себе Дикки. - Кр-расота, - громко сказал вороненок . - Так вы, птица, как я понял, еще и говорить умеете? - серьезно спросил старпом вороненка. - Вор-роша хор-рошая, - немедленно ответила Вороха. - Понял и ничего не имею против этого. Раз уж дело приняло такой оборот, я не возражаю, чтобы эта умная птица сидела на рее. - Пр-ривет! Кр-расота! - выпалила Вороха. - Ну что же, - сказал старпом, когда все перестали смеяться, с птицами все ясно. Теперь будем разбираться с девочками. Этот вопрос гораздо серьезнее и поэтому мы сейчас пойдем к капитану. - Я тоже пойду с девочкой, можно? - спросила женщина, не отпуская от себя Дикки, да и девочка совсем не хотела остаться одной, без этой надежной поддержки. - Хорошо, Варвара Ивановна, вы можете идти с нами. Повернувшись, старпом пошел к двери в надстройку. За ним шли боцман и Кокошкина, держа за руку Дикки. Шествие замыкал лохматый Ворчун, с гордостью посматривающий по сторонам. Новая жизнь. Ворчун лег перед каютой капитана, всем своим видом показывая, что без его разрешения никто не войдет в эту охраняемую им дверь, и прикрыл глаза. Старпом, не обращая на пса никакого внимания, постучал в дверь и вошел, показав рукой остальным, чтобы остались ждать здесь. Ворчун приоткрыл глаза и недовольно взглянул на Дикки, словно она хотела нарушить запрет. Девочка невольно отступила на шаг, но Кокошкина ее успокоила.

189

- Не бойся, девочка, это он только с виду такой грозный, а душа у него мягкая, добрая. Правда, Ворчун? – обратилась она к псу. Ворчун согласно замахал хвостом. С Кокошкиной он всегда и во всем соглашался, потому как полагал, что не согласись он - и все, не видать ему вкусных косточек, как своих ушей! - Ну, и как ты попала к нам, а? – спросила Кокошкина с улыбкой, крепко держа Дикки за руку, - Родители-то знают про твое путешествие или это сюрприз такой для них? А то, как лето начинается, так ребятня стаями летит на море, за приключениями, и все норовят зайцами прошмыгнуть. Случалось, отлавливали мы уже таких. Возвращали потом к родителям. Обычно это были мальчики, а вот девочка, надо признаться, у нас впервые. Ну, и чего молчишь? Зовут-то тебя как? Не иначе, язычок проглотила, да? Дикки испуганно высунула язык, чтобы убедить эту, такую надежную тетю, что язык у нее на месте. - Меня Дикки зовут, – торопливо сказала она. - Дикки? – удивилась Кокошкина. Это что же за имя такое? Странное имя. А другого имени у тебя нет? Или это кличка такая? - Другое есть, – вздохнула девочка, - только оно мне не нравится. А вас почему Кокошкиной зовут? Это фамилия такая? - Да нет, - засмеялась женщина. Фамилия моя Кошкина, но работаю я здесь поваром, а повар на корабле называется кок. Вот и дали мне моряки такое прозвище. Да я и не обижаюсь уже. Привыкла так, что мне даже больше такая фамилия нравится, чем настоящая. Да и знаю, что прозвище дали любя. Ты можешь меня звать просто тетя Варя. - А тетя Варя потому, что варите много? – спросила Дикки, подумав немного. - Ха-ха-ха! – рассмеялась Кокошкина. - Прямо в самую точку попала. Да ты у нас умненькая, девочка! Ну, да ты мне зубы-то не заговаривай. Давай, о себе рассказывай, Дикки. Так что там у тебя с родителями? И не обманывать, только правду говорить! - Мамы и папы у меня давно уже нет, целый год, а бабушка недавно тоже… тоже… Дикки никак не могла подыскать слово вместо того, что никак не хотело произноситься, но Кокошкина сама все поняла. Она присела, обняла девочку и ласково прижала ее к себе.

190

– Ох, малышка, сколько же тебе пришлось пережить! - сказала она через минутку, глядя в глаза готовой заплакать девочке. Ну, а зачем на корабль пробралась? Куда плыть-то собралась? - Меня хотели в детский дом отправить, а я не хочу туда. Я хочу на остров. Я знаю, я во сне видела его, только туда очень долго плыть нужно. Вы не думайте, я не бесплатно, у меня и деньги есть. Вот! – девочка протянула тете Варе все свои сбережения в количестве сорока семи рублей, которые удалось накопить в течение нескольких месяцев. - О, Господи, убери сейчас же! Еще чего не хватало! Ладно, девочка, сейчас зайдем, и капитан решит, что с тобой делать… богатейка! А знаешь что, девочка… Ты постой-ка тут, а я не буду ждать старпома и попробую сама поговорить с капитаном, – задумчиво произнесла Кокошкина и решительно шагнула к двери, но остановилась и обернулась к Дикки. - А ты не теряй времени попусту и познакомься с Ворчуном поближе. Он же ждет этого! Кокошкина постучала в каюту и после того, как оттуда раздалось «Да-да, войдите!», скрылась за дверью. Дикки стала ждать своей участи снаружи. Сердце девочки учащенно билось. Она понимала, что от одного капитанского слова будет зависеть ее дальнейшая судьба. Кокошкина была на ее стороне, и это давало надежду на то, что слово это будет «да». Но вот старпом… Он такой сердитый и так строго с ней разговаривал. «Скорей всего, капитан скажет «нет». А может быть, - мысленно рассуждала она, - ей тоже стоило бы пойти к капитану и там поплакать?» Раньше Дикки иногда пользовалась этим, помогало. Ох, как это было давно, еще при живых маме и папе! Девочка машинально погладила Ворчуна по голове, и он завертел хвостом от удовольствия. Поняв, что пес теперь тоже на ее стороне, девочка присела и прижала Ворчуна к себе. За дверью была тишина. - Нужно выручать Кокошкину, - не выдержав, сказала Дикки, и шагнула было к двери, но Ворчун, будто давая понять, что этого ей делать не стоит, встал перед дверью. - Ворчун, да ты на чьей стороне? – удивилась Дикки. Ворчун лизнул девочке руку, и Дикки обрадовалась. – Ура, на нашей! А еще Ворошка! Надо ее научить говорить «да». 191

- Ладно. Наверное, ты прав. Подождем еще немного, - решила Дикки и снова погладила пса по лохматой голове, - Ворчун, а ты дрессированный? – спросила вдруг девочка, – Дай лапку! Ворчун недовольно мотнул головой. Таких фамильярностей он терпеть не мог, и опять растянулся на полу, отвернувшись от Дикки и давая ей понять, что разговор окончен. Однако Дикки думала иначе! Поняв, что перед ней открываются такие блестящие перспективы в воспитании Ворчуна, девочка так увлеклась этой мыслью, что совсем забыла, зачем здесь стоит. - Ворчун, дай лапку, ну пожалуйста! Сидеть! Ну, сидеть же! – и она попыталась поднять большого пса. - Ну, какой же ты невоспитанный, фу! Кто тебя только учил? Теперь я буду твоей учительницей! Ворчун, поняв, что эта девчонка от него так просто не отстанет, сел с обреченным видом. - Вот, молодец! А теперь голос! Голос! Голос! - позабыв обо всем на свете, радовалась Дикки, держа пса уже за обе лапы. Ворчун, стоя во весь свой рост на задних лапах, заливисто и с явным удовольствием, громко залаял. На этот шум из каюты вышел невысокий пожилой мужчина. Из-за его плеча выглядывали испуганные старпом и Кокошкина. …

192

Василий Миронов МАЙКА Она не принадлежала мне. Мы были просто знакомы, как соседи по дачному участку. Я бы не сказал, что мы с ней уж очень дружили, но когда по выходным встречались взглядами, она склоняла голову чуть в сторону, смотрела мне прямо в глаза и улыбалась. Потом степенно подходила и протягивала для приветствия, нет, не руку… – лапу, которую пожать было для меня, порой, большей честью, чем руку её хозяина. Это Майка. Поджарая, рыже–кирпичного цвета, абсолютно беспородная собака средних размеров. Добрейшее существо из всех моих собачьих знакомых. Собака не может улыбаться, скажете вы? Ну, да, не может. А вот Майка может, причём так искренно, что сразу начинаешь улыбаться в ответ. Вот такая собачья индивидуальность! Её знали и любили все дачники в округе, и близкие соседи и дальние, потому что Майка была из собак, верой и правдой заслуживших доверие жить без привязи. Она охотно этим пользовалась и частенько отлучалась, чтобы поиграть с приехавшими на выходной детьми или подкормиться у сердобольного старика где– нибудь на окраине. Но вот ночью она прекрасно понимала, где её место и в чём состоит прямая обязанность. Службу по охране хозяйских владений в ночное время несла предельно чётко и добросовестно. Если кто–то останавливался возле калитки – гав! Если прикасался к калитке – гав! Гав! Не хуже, чем фотоэлементы в метро. Однажды Майка забежала днём на мой участок (у нас с соседом нет забора на меже), и я предложил ей кусочек сосиски, которая была мгновенно проглочена. – Да ты есть хочешь? Я вынес миску с едой. Весь процесс собачьей трапезы со своего участка наблюдал её хозяин. Он подошёл, хмуро поздоровался. Красные и опухшие глаза выдавали причину его тяжёлого самочувствия после вчерашних излияний. Он наклонился к своей собаке: – И что это ты тут меня позоришь? Кто твой хозяин? Он, вдруг, обхватил огромной пятернёй пасть собаки и крепко сжал. Та испуганно смотрела на него, пытаясь сообразить – в 193

чём же она успела провиниться, но не сделала ни малейшей попытки высвободиться. Тогда сосед ещё крепче сжал пасть и, торжествуя, произнёс, выдыхая в нос собаки тяжёлым перегаром: – Я твой хозяин! Я! На глазах собаки появились слёзы, но она по–прежнему покорно терпела страшную боль. Я не выдержал экзекуции и с силой дёрнул соседа за рукав. Тогда он, покрывшись испариной от полученного удовольствия и распиравшей гордости, выплюнул: – Вот как надо собак воспитывать! А ну, марш домой! Собака, покорно склонив голову, пошла за ним вслед. Майка по–прежнему заходила иногда ко мне в гости, но только когда на даче не маячил животом её хозяин. Видимо, жестокий урок о том, что нельзя есть из моих рук, она помнила хорошо, и только в отсутствии хозяина это правило переставало действовать. Однажды, не увидев её в выходной, я спросил у соседа – где же Майка. – Вон лежит, сдыхает. Где–то в деревне рассекли лопатой чуть не пополам. Слишком доверчивая, дура. Он равнодушно хмыкнул и пошёл в дом. Я приблизился к собаке. Бедная Майка: всё бедро, начиная со спины было рассечено, словно саблей. Раненое животное, как доползло до дома, свалилось, так больше и не поднималось. Даже тарелка воды была не тронута. Я без особой надежды растолок пачку стрептоцида и, словно мелом, посыпал зияющую рану. Знаете поговорку – зарастёт, как на собаке? Майка подтвердила её в полной мере и через две недели, вопреки мрачному прогнозу хозяина, была как новенькая. Даже ещё веселее и добродушнее. Прошло лето, дачные хлопоты подходили к концу. Картошка выкопана, овощи убраны, только капуста, не боясь первых заморозков, ещё наливалась и продолжала радовать глаз зелёными переливами на утренней зорьке. Работы сильно убавилось, и я стал наведываться на дачу гораздо реже. Иной раз только за тем, чтобы захватить сумку с некими результатами непосильного труда на летних грядках. Однажды поздним вечером случилась нужда срочно попасть на дачу посреди недели, не дожидаясь выходных. Мне пришлось использовать непривычный маршрут: я сначала добирался попут-

194

кой по шоссе, а потом два километра шёл в сторону своей дачи пешком. Смеркалось по-осеннему быстро. На пустой узкой гравийке было безлюдно и холодно. Пустые убранные поля навевали предзимнюю скуку. Слева и справа, наконец, потянулись шелестящие под ветром кустарники, а затем подступил поближе к обочинам дороги и мрачнеющий лес. Подняв воротник, я брёл в задумчивости и не сразу заметил двигающиеся навстречу мне бесшумные тени. «Неужели волки?» – мелькнуло в голове. Холодный пот неприятно освежил мне лопатки. Я остановился – бежать бесполезно. Тени подошли ближе и я увидел – нет, не волки. Но облегчение не наступило. Это были бродячие полудикие псы. Ещё свежи были в памяти недавние события, описанные в местной газете, как стая бездомных псов чуть не насмерть истерзала девушку. Эти похуже волков будут, подумалось мне, эти вообще никого не боятся. Брошенные когда–то нерадивыми хозяевами, голодные и обиженные на всех и вся, сомкнувшись в дикую стаю и удесятерив этим свою лютую злобу на неблагодарных людей – что может быть хуже? Обороняться было нечем. Я замер в ужасе. Но, стая шагах в десяти тоже вдруг остановилась и злобно стала смотреть куда–то рядом со мной. Я медленно скосил глаза в ту же сторону. Рядом со мной, ощетинившись, стояла Майка, приняв самую боевую стойку, какая только возможна у собаки далеко не бойцовской породы. Такой Майку ещё никто никогда не видел – лапы расставлены, напряжены так, что их била мелкая дрожь, шерсть вздыблена, как иголки дикобраза, уши опущены вниз, почти прижаты. Одно подёргивается, как нетерпеливый спортсмен, нервно ожидающий мгновение стартового выстрела, глаза сужены в щели, нос вздёрнут и сморщен над оскаленной пастью, дёсны обнажены, боковые клыки, готовые к схватке, расставлены немного в стороны. Её непоколебимая решимость встать на мою защиту была настолько велика и очевидна, что это хорошо прочувствовали псы из стаи и, немного подумав, свернули в сторону и через мгновение исчезли… Майка ещё несколько секунд держала себя в неимоверном напряжении, а затем вдруг обмякла и выдохнула, и сразу стала словно в два раза меньше. Она с достоинством старого воина посмотрела на меня, но было видно, что собака ещё не отошла от 195

шока. Мне захотелось расцеловать Майку, как самого дорогого и близкого человека. Следующая встреча с ней произошла уже глубокой зимой. В страшный мороз, коченея от нестерпимого холода, я с трудом пробирался через метровые нехоженые сугробы к своей даче от железнодорожной линии. Какой тоскливый это вид – оставленные живым людом домики на зиму. Какой контраст по сравнению с летним счастливым периодом! Людской гомон по соседству, визжание пил, копание дачников–автолюбителей в гаражах, смех и беготня детей – всё осталось где–то в воспоминаниях и стало казаться нереальным, как в прошлой жизни. Бр–р–р… Я не собирался там задерживаться ни на минуту. Только набрать картошки и сразу обратно. Я уже взвалил тяжёлый рюкзак на спину, открыл дверь на выход и тут мой взгляд упёрся в заиндевевшие собачьи глаза. Это была Майка и не Майка: на меня смотрели глаза животного с такой вселенской болью и немыслимым страданием, каких я не видел ещё никогда. Я опешил от неожиданности. Где же твоя знаменитая на всю округу улыбка, бедная Майка? Исхудавшая до невозможности, трясущаяся от холода, с кусками льда на свалявшейся грязной шерсти, которая из рыжей превратилась в чёрную, она едва держалась на ногах. Мой отъезд был отложен. Какое счастье, что я просто не успел (уж, очень торопился), съесть свой скромный бутерброд, положенный утром в карман. Вы не можете представить, как эта собака хотела есть! Будь я девчонкой – разрыдался бы в мгновение ока. Я растопил печь, сварил картошки в мундирах – больше ничего не было, и кормил её, кормил… А Майка глотала, будто всхлипывала, подхватывая на лету даже варёные очистки и никак не могла остановиться. Потом мы долго сидели у приоткрытой плиты и молча смотрели на огонь. Ну, совсем, как люди, которым есть о чём подумать и помолчать. Меня всегда поражали глаза этой собаки – такой рассудительный, добрый, очень взрослый и умный взгляд, пожалуй, повыразительнее многих человечьих. О чём же думала сейчас эта псина, так настрадавшись в нынешние жуткие холода? Прошёл короткий день и, как это бывает зимой, послеобеденное время мягко стало переходить в лёгкие сумерки. Пора. Майка провожала меня до безлюдной станции Кветка, что с белорусского переводится очень красиво – цветок. Сейчас, в ледя196

ную стужу, снег и колючий ветер, эта станция, ну, никак не соответствовала своему названию. А вот и дизель рассекает морозный воздух, останавливается. Открывается дверь и я почти вползаю с тяжёлым рюкзаком в спасительное тепло. Оглядываюсь – на меня смотрят те же человеческие глаза в собачьем обличье. Сколько в них чувства! Майка дрогнула навстречу теплу, на мгновение подчиняясь инстинкту выживания, но тут же замерла. Она прекрасна понимала, что её судьба – не тёплый вагон, а возвращение в ледяную пустыню заброшенных на зиму дачных домиков. Мы прощались взглядами, как прощаются люди, зная, что больше вряд ли увидятся. До последнего мгновения, пока не захлопнулись двери дизеля, она смотрела мне в глаза, не отрываясь ни на секунду. Печально и обречённо. Из мокрого носа в морозном воздухе таяло собачье дыхание. Мне даже показалось, что Майка вздохнула. Ну, совсем, как человек, понимающий всю неизбежность бытия. Так и случилось. Я больше никогда не увидел эту забавную собаку, умеющую улыбаться. Весной, когда люд вновь потянулся на дачи, соскучившись за зиму по своим грядкам, я спросил с тайной надеждой на лучшее (нет–нет, не у хозяина, я с ним просто перестал здороваться), у женщин – а Майка то где? Те рассказали мне, что Майку совсем недавно, когда уже начало теплеть, закололи вилами в деревне, когда она подошла к кормушке с похлёбкой для свиней, которых разводил местный «свиной олигарх» деревенского масштаба. Вот и всё… Эх, люди, люди… плошка похлёбки оказалась дороже такого удивительного существа, как Майка. Эх, ты, ХОЗЯИН, просидевший лютый мороз дома на тёплом диване с бутылочкой пива у телевизора и ни разу не вспомнивший о своей собаке, брошенной на произвол в такую зиму. Преданная псина оказалась предана. Эх, я, наконец… почему не схватил её в охапку на зимней станции и не взял с собою? Эх, люди… Умение ходить на двух ногах, вместо четырёх ещё не подтверждает истины достойно носить это звание. Увы…

197

Наталья Козаченко СКОЛЬКО СТОИТ РАДОСТЬ? Тёмка стоит у витрины с бело-сине-красными яйцами киндер-сюрпризов. Стоит и смотрит молча, а на лице легко считывается просительное и умоляющее выражение. Бабушка вздыхает, берёт внука за руку, тянет прочь. Тёмка руку освобождает и всётаки не удерживается: - Бабушка! А давай мы купим киндер-сюрприз! - Тёма, мы покупали совсем недавно, разве ты не помнишь? Там ещё тебе юла попалась. - Помню, но юла – это же неинтересно, я хочу что-нибудь другое. - В следующий раз, - отвечает бабушка, понимая, что следующий раз наступит только через неделю – по средам у неё «детский» день. - Если ты не купишь мне киндер-сюрприз, то я буду грустный, - заявляет малолетний вымогатель. - А если куплю, то ты будешь радостный? – уточняет она осторожно. Внук кивает головой, не отводя взгляд от заветной цели. – Твоя радость стОит столько же, сколько шоколадное яйцо? - Да! Ты мне купишь, и у меня появится радость! - А сколько ты готов заплатить за свою радость? - Я? А разве я должен платить? - Ты разве не знаешь, что за всё приходится платить. И за радость – тоже. И даже часто бывает так, что за радость плата самая высокая. - Ты что, бабушка! Разве так бывает? А сколько стОит радость? Бабушка молчит, наверно, ищет ответ. Но ответ никак не находится. Тёмка терпеливо ждёт. И оказывается прав: они покупают завёрнутое в металлическую одёжку яйцо и неторопливо идут домой. Каждый думает о своём. Тёмка незаметно прикасается к кармашку, в котором, застёгнутый для надёжности на молнию, лежит неизвестный пока сюрприз ценою в одну человеческую радость. Дома без суеты и осознавая важность момента, шуршит мягкой цветной фольгой. В распахнутых, похожих на две лодочки, 198

половинках молочного лакомства, прячется жёлтый футлярчик. Там – тайна, загадочный сюрприз и одна неизвестная пока радость. Тёмка правильно выбрал своё яйцо: внутри лежит совершенно замечательная красная маленькая машинка. - Бабушка! Гляди, это же Порше! Комната моментально наполняется гудением, рычанием, фырканьем воображаемого моторчика самой настоящей красной машинки марки Порше. - Тём, а давай мы придумаем историю про твою новую машинку, - предлагает бабушка, когда восторженный пыл мальчика немного угасает. - Давай, бабушка, давай придумаем! И ещё про Синего Шерифа! – и в руки бабушке выдаётся такая же по размерам синяя машинка неопределённой марки с нарисованными круглыми глазами. Это персонаж из любимого мультфильма «Тачки». Итак, главные герои определились, и начинается придумывание совершенно необыкновенных приключений маленького Красного Порше и строгого Синего Шерифа. Глаза у Тёмки расширяются, темнеют от удовольствия и ещё чуть-чуть от ужаса. Он хватает бабушку за руку и прижимается сильнее, потом заглядывает в глаза и ловит каждое слово. История получается забавная, немного смешная, немного – страшная. Чуть-чуть. Самую капельку. Вот она, эта придуманная однажды вечером история для мальчиков: Сколько стоит радость или невероятные приключения Красного Порше Где-то за высокими горами и глубокими морями живёт себе да поживает одна волшебная страна. И все жители этой сказочной страны – обыкновенные машины: большие и маленькие, разных моделей и расцветок. А ещё в стране этой очень много дорог, ведь машины не могут ездить по большим камням и топким болотам, верно? Дороги все разные, есть широкие просторные шоссе, а есть и лесные, очень узенькие, всего в одну полосу. И, конечно же, по разным дорогам можно ездить с не одинаковой скоростью, об этом на каждой дороге предупреждали специальные знаки.

199

За выполнением законов и соблюдением правил безопасности на дорогах отвечал Синий Шериф. Он не был чересчур строгим или излишне добрым, просто – справедливым, ведь закон одинаков для всех. И жители страны соглашались с этим. Почти все. Но из всякого правила есть исключения. Маленький Красный Порше больше всего на свете любил скорость, бешеную скорость! Такую, чтобы ветер скатывался с блестящих боков машины и не мог угнаться за стремительной яркой молнией. И, конечно же, Красный Порше никогда не успевал прочесть то, что крупными буквами написано на дорожных знаках. И нарушал правила движения, причиняя много неприятностей другим машинам. Они жаловались Синему Шерифу. - Послушай, Красный Порше, - уговаривал Синий Шериф нарушителя, - ты становишься слишком опасен, ты мешаешь другим, ты уважаешь только себя. Если ты так сильно любишь скорость, то почему бы тебе не участвовать в соревнованиях на специальных гоночных трассах? - Нет, не хочу! Гонщики носятся по замкнутому кругу, какая в этом радость? Разве каждый из нас не имеет права на свою собственную радость? - Имеет, конечно, имеет. Но за всё когда-нибудь приходится платить. Известно ли тебе, что всё в этом мире имеет свою цену? Готов ли ты оплачивать свои счета? - Глупости! – отвечал всякий раз Красный Порше. – Какая цена может быть у радости? Если есть цена, значит, есть и продавец, а я что-то не вижу такого товара - радость. - Твоя правда – нет такого товара. Но как бы мне хотелось, чтобы ты хоть один-единственный раз поглядел на себя со стороны. И всё оставалось по-прежнему. Красный Порше мчался по дорогам, распугивая всех громкими сигналами. Машины притормаживали или совсем скатывались на обочину, пропуская невежливого торопыгу. Однажды Красному Порше случилось увидеть-таки себя со стороны, и увиденное принесло ему очень и очень неприятные ощущения! В тот день ехал он, как обычно, не слишком медленно, да что там, быстро ехал. И, конечно же, не успел, да и не собирался читать огромный плакат с очень важным предупреждением. И летел 200

по просторному шоссе, радуясь солнцу и чистому небу, напевая громко любимую мелодию. Вдруг из-за поворота навстречу ему показалась какая-то машина. Красный Порше сигналил очень громко, но машина не сворачивала и упрямо летела прямо в лоб! Испуганный Красный Порше нажал на тормоз, но тормозной путь при такой скорости слишком длинен – столкновение неизбежно! Визжали тормоза, дымились шины, на асфальте завиляли чёрные зигзаги… В самую последнюю секунду заметил Порше узенькую лесную дорожку и метнулся вбок. Он летел вперёд, а всё в нём до последней гайки дрожало, дребезжало от испуга. Сколько пролетела машина по незнакомой дорожке, пока не пришла в себя, неизвестно. Наконец, Порше остановился. Здесь он никогда не был. По обеим сторонам стоял густой лес, деревья обвивались многочисленными лианами. Солнечный свет с трудом проходил сквозь густую листву. Пришлось даже включить фары. Порше хотел было повернуть назад, но вовремя заметил, что стрелочка на приборной панели показывала, что топливо почти кончается, а это значит, что нужно срочно, очень срочно искать заправку! Сзади её не было, поэтому приходилось надеяться на удачу впереди. Порше ехал теперь медленно и осторожно, боясь пропустить бензоколонку, и со страхом смотрел, как падает ниже и ниже уровень жидкости в бензобаке. Впереди сквозь сумрак наступающего вечера справа мелькнули яркие огоньки – заправка! Красный Порше рассмотрел над крышей единственной колонки яркую надпись: Только для членов Клуба быстрой езды! «Как хорошо, что я быстро езжу! – подумал Порше, - наверно, меня можно принять в этот клуб! А, значит, я имею полное право заправиться!» Шланг весело заполнял пустой бак превосходным бензином, а путешественник рассматривал необычную облицовку колонки. Вся она состояла из металлических пластинок с цифрами и буковками, выбитыми на них. И что-то очень знакомое почудилось в размерах и цифрах, но вскоре бак наполнился под самую крышку, и Порше не успел додумать до конца свою мысль. Он объехал колонку, собираясь вернуться назад, на знакомое шоссе, и в растерянности замер: дороги назад не было! То есть, не было совершенно! Там, где десять минут лежал вполне приличный 201

асфальт, бугрились толстые корни деревьев, сплетаясь меж собой. Тонкий кустарник тут и там вытягивал острые прутья. Дорога была только вперёд, пришлось ехать по ней, хотя совсем этого не хотелось. Быстро темнело. Дорога становилась всё уже и уже, вот приходилось буквально протискиваться, почти царапая бока о толстую шершавую кору высоких деревьев. Страх толкал бедную машину вперёд. Но что это? Впереди вроде бы показалось светлое небо! Лес кончился? Нет, лес по-прежнему стоял высокой стеной, окружая большое зелёное очень круглое пятно. Дорога упиралась в изумрудную зелень, исчезала в ней. Красный Порше остановился, не доезжая до полянки несколько метров. И подумал, что, если бы он ехал как обычно, то непременно проскочил бы до середины. А что там, под яркой зеленью, и можно ли туда ехать – не было никакой ясности. Пока ставший осторожным Порше размышлял, небо резко потемнело, наступила ночь. «Никуда не поеду, - решил Порше, утро вечера мудренее». Он заглушил мотор и долго не мог уснуть: мешала полная тишина. Не пели птицы, не шумели деревья, не кричали ночные звери. Наконец, усталость взяла своё. Среди ночи то ли приснилось, то ли увиделось наяву: множество тусклых огней мелькали под зелёным ковром. Наступило утро, выглянуло солнышко, а ночные страхи спрятались куда-то. Красный Порше встряхнулся и… Бензин качался почти у самого дна бака! Болели усталые шины, стёртые так, словно он карабкался по горным сыпучим склонам. Капот запылился, хуже того, сквозь пыль проступали шершавые ржавые пятна. Неужели он, как лунатик, катался целую ночь? Он не мог вспомнить и перепугался так, что, забыв о почти исчезнувшем топливе, завёлся и дернулся изо всех сил, пытаясь развернуться назад. Но не тут-то было! Во-первых, не хватало места для разворота, а во-вторых, под колёсами чавкала вчерашняя зелень, оказавшаяся болотной вязкой жижей. Густая тина затягивала колёса, причмокивала сыто. Пленник испугался. Задрожал всем корпусом, но вибрация только ускоряла процесс поглощения болотом. Порше замер. Вот, оказывается, сколько стоит его радость гонять по дорогам! И облицовка вчерашней странной колонки припомнилась: не плиткой, 202

автомобильными номерами выложены стенки. Он пытался разглядеть: а есть ли у него номер, или он теперь тоже там, на той автозаправке? Красный Порше растерялся. Он умел быстро летать по дорогам, но не мог справиться с незнакомой ситуацией. А потом вспомнил, что у него есть клаксон, гудеть-то он может! И он стал подавать сигналы о помощи, пока аккумулятор не сел окончательно. И наступила тишина… А что же Синий Шериф? А ему много машин поспешило рассказать про странное поведение Красного Порше. И Шериф понял, что случилось: на том шоссе перевозили очень осторожно на целых трёх грузовых машинах огромное зеркало. На въезде на шоссе установили огромный плакат, запрещавший движение на время перевозки хрупкого и негабаритного груза. Но Красный Порше никогда не читал никакие объявления, а потому проигнорировал запрет. И та машина, что мчалась ему навстречу – это был он сам, собственной персоной. Вот так и получилось, что Красному Порше удалось увидеть себя со стороны! И мы знаем теперь, что с ним случилось. Синий Шериф связался с другими полицейскими по рации, но никто не видел в тот день маленького красного гонщика. Это было странно. Тогда Синий Шериф поехал на место происшествия. Там были чёрные следы от торможения, но куда исчезла сама машина? Шериф до самого позднего вечера расследовал необычное исчезновение, но ничего не обнаружил. На следующее утро он вновь приехал на то самое шоссе. Долго стоял, заглушив мотор. Когда не знаешь, что делать, нужно просто помолчать и подумать в тишине. Шериф всегда так поступал в сложных ситуациях. Иногда это помогает. Синий Шериф слушал тишину очень внимательно, он знал, что тишина может многое рассказать, если правильно слушать. И дождался: справа, очень далеко прогудел знакомый сигнал, почти еле слышно. И на мгновение мелькнул узкий просвет между деревьями. Потом всё стихло, словно ничего и не было. Синий Шериф уверенно свернул в сторону, где ему померещилась лесная узкая дорожка. И удивительное дело: деревья, только что стоявшие сплошной стеной, расступались перед смелой синей машиной. 203

Они как будто боялись её! И Синий Шериф довольно быстро двигался вперёд и вскоре подъехал к той самой автозаправке, для Клуба любителей быстрой езды. Он сразу понял, что за таблички составляют украшение загадочной бензоколонки, и даже успел рассмотреть совершенно новую, свежую табличку с номером Красного Порше. И заторопился ещё быстрее. …На Красный Порше было грустно смотреть: зелёная болотная трясина доставала уже до днища, разъедая металл, чавкала громко, хлюпала, пускала большие пузыри болотного газа. Тонкая тина тянула волоконца по лобовому стеклу, пытаясь найти самую малюсенькую щель, чтобы забраться внутрь. Красный цвет потемнел, бампер и радиатор не блестели как раньше. Синий Шериф ловко подцепил застрявшую машину специальным крючком и потянул на себя. Болото недовольно заурчало, потихоньку выпуская жертву из своих объятий. Чем дальше отодвигался Красный Порше от трясины, тем ярче становился его красный кузов, тем менее изношенными – шины. И с бензином творилось нечто необыкновенное – бак медленно наполнялся. Словно время повернуло вспять. Или зелёная изумрудная полянка лесного болота возвращала всё отобранное прошлой ночью. Синий Шериф изо всех сил тянул и тянул несчастного пленника и вскоре они выбрались на твёрдую поверхность дороги. Затем добрались до загадочной бензоколонки, где Шериф собрал все автомобильные номера. Этим он займётся попозже. Усталые, выбрались машины на просторное шоссе. Синий Шериф молчал. Ничего не говорил и Красный Порше. Но потом не выдержал: - Я понял, сколько может стоить радость, - сказал тихонько. – Спасибо. Синий Шериф ничего не ответил… Конечно, всё закончилось хорошо, разве бывает иначе? Тёмка облегчённо вздыхает и смеётся от удовольствия. Он на мгновение обнимает бабушку, тычется носом в шею и, щекоча губами, быстро шепчет: Я люблю тебя… Тёмка возится с машинками, иногда, словно бы невзначай, поглаживая красный Порше тёплой ладошкой. Бабушка смотрит на него и думает о том, что она точно знает, сколько стоит её радость. 204

Александр Граков ШЛА ПО ЛЕСУ ЁЛОЧКА Шла по лесу красивая пушистая ёлочка… Скажете, такого не бывает? Не могут ёлки ходить? Еще как могут. Просто вы не бродили по лесу в канун Нового года, когда этот самый лес по взмаху волшебной палочки Зелёной Феи на два дня и две ночи превращается в сказочный. И тогда вдруг оживают в нем деревья, а птицы и звери могут переговариваться на едином для всех лесном языке. Всего-то два дня. Но за это время старшие успевают научить своих детишек премудростям выживания в чащобе и разным хитростям маскировки при встрече с настоящими браконьерами. Наша елочка была совсем молодая - всего-то пяти лет от роду. Поэтому и легкий бодрящий морозец, и хрустящий снег под корнями, искрящийся от солнечных лучей, и пересвист снегирей, синичек и другой лесной братии - все ее радовало, создавая прекрасное настроение. А от прекрасного настроения всегда хочется петь. И она по пути тихонько напевала всем известную песенку. О себе: В лесу родилась ёлочка, В лесу она росла… - А ну, стоять!- вдруг разнеслось в морозном воздухе. Из-за огромной толстенной сосны показался Волк. В длинном овчином тулупе, правый рукав которого по предплечью был перевязан красной шелковой ленточкой с кокетливо завязанным бантиком.Куда это мы несемся со скоростью бешеной черепахи? - А тебе какая разница, Серый?- недовольно ответила Ёлочка.- Такую песенку испортил… - Мне большая разница. Мы, волки, по приказу деда Мороза на все Новогодние праздники назначены дружинниками по нашему лесу. Чтобы спасать кого-то от кого-нибудь, помогать слабым, а не есть их… и так далее.

205

- Ну, съесть ты меня не сможешь,- звонко рассмеялась Ёлочка,- а вот помочь сможешь, наверное. Прочти-ка записку, что висит у меня почти на макушке. - Подарок Никитке от деда Мороза и Снегурочки,- прочел Волк на картонке с такой же ленточкой, как у него. - Да, красивый подарочек, ничего не скажешь. - И полезный к тому же, - добавила Ёлочка. - Этот Никитка, мой ровесник, на днях очень простудился на катке, и сейчас лежит с температурой. Взяла в плен мальчонку злючка-болючка – Болезнь проклятая. Хочет напрочь лишить его праздника. А до встречи Нового года осталось всего-то ничего. Вот дед Мороз со Снегурочкой и послали меня к нему, чтобы я Никитку из плена Болезни вызволила, вылечила его своим хвойным запахом и отваром из моих иголок. - А привезти подарок на санях не могли, что ли?- попытался съехидничать Волк. - Ты таким черепашьим ходом добредешь до Никитки, когда он уже состарится. - Ты знаешь, сколько им со Снегуркой подарков нужно успеть развезти на санях? Миллионы миллионов. И все это до Нового года. Послушай, ты ведь в сказке про Ивана-Царевича возил их с Еленой на спине? - Ну, возил,- подтвердил Волк. - Но то была специальная сказка. А в нашей меня мужики из ружья пристрелят, едва я из леса покажусь. Много их нынче развелось, охотников, и с лицензиями, и без… Может быть, тебе Зелёная Фея поможет? Что ей стоит своей палочкой взмахнуть?. - Да она бы взмахнула,- загрустила Елочка.- Только не успела – её срочно вызвали куда-то на Новогодний бал. А тут дед Мороз как раз с просьбой. И Снегурочка… - Стоп!- прервал ее Волк.- Слышишь звук мотора? И порохом от ружья потянуло. Не нравится мне что-то это. И дружинник что есть мочи сиганул за ближайший куст. А на поляну, грозно рыча мотором, выкатился и встал новенький иностранный джип. Из салона которого тут же радостно вывалился мужичок в дорогом костюме, с топором в руке. - Ух ты, какая красивая ёлка и без охраны… Ёлочка от страха съежилась и задрожала всеми иголками. - Ага, счас - без охраны, как же!- Серый, унюхав, что мужичок оставил в машине ружье, вылез из кустов и встал, подбоченясь 206

и выставив напоказ рукав тулупа с красной ленточкой. - А это ты видал? Мы, дружинники… - А ты это видел? - мужичок заиграл остро отточенным топором. – От любого говорящего волка заговоренный. Как махну им, и шкура волчья, и ёлка - мои. И ружье, кстати, имеется. - Ну, это если успеешь,- Волк сунул в пасть два когтя и пронзительно свистнул. И охотник за елками тут же оказался в плотном кольце таких же Серых, с одинаковыми повязками на рукавах казенных тулупов. Пришлось незваному гостю бросить топор в снег. - Послушайте, товарищи волки, - взмолился мужичок. - У меня дома трое детишек елочку ждут. Красивую, притом. - А вот эта не подойдет?- один из волков вытащил из кустов огромную красивую коробку, на которой было написано «Ель музыкальная, в комплекте с гирляндами». - Тут грузовик мимо леса проезжал – выпала ненароком… - Ого, да ведь это фирменная!- обрадовался мужичок.- Даже лучше настоящей. Сколько денег просите за нее? - Да нам ваши деньги ни к чему, - ухмыльнулся Серый. - Доставишь нашу живую красавицу по назначению - будем квиты. И он рассказал ему историю мальчика Никитки. - Знакомый мальчик,- улыбнулся мужичок.- Мы ведь почти соседи. … Утром Никитка проснулся, открыл глаза и ахнул: прямо у его кроватки, в ведре с песком стояла живая настоящая, очень красивая Ёлочка, от которой шел прекрасный аромат хвои и леса. И самая пушистая ее лапка нежно щекотала его нос. Никитка, напрочь забыв о своей болезни, с весёлым смехом вскочил с кровати, прочел записку деда Мороза и сказал в форточку «Спасибо!». Потом достал из шкафчика ёлочные игрушки и принялся наряжать лесную красавицу. И был Новый год. С разными красивыми подарками, разумеется. А Болезнь, поворчав для порядка, нехотя отступила и ушла. Насовсем.

207

Алефтина Маматова ЛИМОН В ШОКОЛАДЕ Полуденное солнце горячим блином выкатилось на середину неба. Жара вязко растеклась по Пряничной площади. Барбариска вытер со лба соленые бусинки пота и чертыхнулся. По карманам его форменных штанов растеклись разноцветные сладости, как краски по палитре художника. От досады в носу мальчишки засвербело. Он не удержался и чихнул: - Апчхи! Апчхи! Горожане, что собрались послушать ежегодную речь Императора Конфитюра Шоколадье по случаю дня Независимости и Всеобщей Сладости укоризненно покосились на нарушителя порядка. - Все равно каждый год об одном и том же! – пробурчал пристыженный мальчик, пытаясь протиснуться к выходу. Между тем Император, маленький и круглый, как глазированное драже, вышел (лучше сказать - выкатился) на балкон Сахарной Резиденции. Под бурные овации он поправил пышные усы и высокопарно обратился к народу: - Сластиландцы и сластиландки! Примите Наши Великодушные Поздравления по случаю праздника! Овации толпы повторились с удвоенной силой. - Королевство Сластиландия – яркий пример всем, как надо сладко жить! Каждый год мы добываем сотни тысяч тонн сахара! Выпускаем миллионы килограммов конфет и помадок! На столах горожан всегда есть десерт на завтрак, обед и ужин! - Вот именно – вздохнул грустно Барбариска, с трудом разлепляя пальцы рук от налипшего шоколада. У некоторых уже аллергия (он имел в виду себя)… Император между тем продолжил помпезную речь: - Сахарная Гора никогда не иссякнет! Мы удвоим добычу сахара! Император сделал многозначительную паузу и надулся, как пузырек в плитке воздушного шоколада: - Я, Император Королевства Сластиландия, Наивысочайшим Указом дарую в честь праздника Независимости и Всеобщей Сладости один килограмм конфет на каждого жителя! 208

Народ охнул от великодушного подарка Императора, и скромно склонился в благодарном поклоне. Барбариска не хуже других знал, что кроется за мнимой щедростью Правителя. Жители Сластиландии давным-давно экономили, потому что сладости стали дорогими. Торты и пироженные заменили на сладкие пирожки с ревенем, а крыши домов вместо черного шоколада научились крыть вафельными пластинками с крошкой из какао. Хорошо еще, что карамельки и фруктовые тянучки остались по карману. Вот и сегодня по случаю празднования детям Сластиландии бесплатно раздали конфеты и батончики. Вся площадь дружно зашуршала обертками и серебристой фольгой. Барбариска скривил губы: - Скорее бы все закончилось! Тошнит просто от сладкого… По неосторожности он сказал эту фразу слишком громко, и на мальчишку зашикали: - Тс-с-с-с-с! Что ты такое говоришь?! - Какой невоспитанный мальчик! Несогласие с речью Императора означало немедленный арест, и лишение сладкого на… целых три дня! Барбариска прикусил язык. Император из-за духоты (а может – огромного живота) размяк, как шоколадное масло без холодильника, и поспешил закончить обращение к народу: - Мы, славные жители Королевства Сластиландия - самая Сладкая Страна на Свете! Все как один – за сахар! Сластиландцы без былого восторга, но все же загудели: - Да-а-а-а-а-а-а-а! Ура-а-а-а-а-а! В небо взмыли шары из тончайших нитей растопленного сахара, громыхнули блестящие залпы конфетти. Торжественная часть праздника закончилась. Барбариска засобирался домой, где его заждались младший брат Сахарок, мама и отец. По какой-то необъяснимой причине, чем ближе оставалось до дома, тем чаще гимназист запинался на ровном месте, сами собой путались шнурки, и никак не унималась дрожь в коленках. От сладкого, а может и на нервной почве худощавое, но жилистое тело гимназиста Барбариски нещадно зачесалось. Он размечтался, что не будь сегодняшнего дня вообще, рванул бы на речку, и смыл 209

с себя липкую гадость. Все-таки позади школьный год и контрольные, а впереди – каникулы! Увы! Вместо плесканий и всяких мальчишеских радостей его ждало наказание. Какое, он еще не знал, но вот за что – сказать мог сразу. Все не задалось с самого утра. Парадный форменный костюмчик буквально за одну ночь стал настолько мал, что из широких брючин показались Барбарискины голые лодыжки. Но не покупать же на один раз новую одежду, тем более, в последний день занятий! Как выяснилось позже, короткие брючины - ничто по сравнению с тем, как не повезло гимназисту на экзамене. Ему попался самый сложный билет: «Правление Императора Конфитюра Шоколадье», «Создание Королевства Сластиландия». По логике – это простой вопрос, о котором мечтает любой двоечник, типа неповоротливого тугодума Леденца, но только не в Королевской гимназии. По требованию Правительства историю Королевства переписывали несколько раз, и по последней версии выходило, что других Земель, кроме Сластиландии, не существует, а Император Конфитюр Шоколадье - первый и единственный на всем Свете Правитель. Вроде бы и здесь нет ничего сложного – скажи, как написано, и отправляйся себе отдыхать с чистой совестью, но нет. Барбариска не просто так носил фамилию Глазурье, которая давно прославилась неблагонадежностью, а все потому, что взрослые не хотели верить всему, что говорит Император. Кроме того, Барбариска родился с таким недугом, как аллергия на сладкое. Надо сказать, с каждым годом подобных детей появлялось все больше, но до поры до времени родители делали все, что скрыть от Правительства аномалии новорожденных. Барбариска вспомнил, как без страха взял синий квадратик билета со стола экзаменатора Помадки. У профессора съехала на бок шапочка с кисточкой, и гимназисту это показалось забавным. Барбариска неосторожно хихикнул. - Что за настроение на государственном экзамене! – возмутился длинный как жердь господин Помадка. А ну, встать, как положено! Барбариска немедленно вытянулся в струну, руки вдоль тела, подбородок вперед. По понятным причинам школьная форма из

210

кипельно белых штанов и такой же курточки сидела на костлявом теле мальчишки несколько кургузо, и экзаменатор это заметил. - Представьтесь, молодой человек. - Гимназист третьего класса Королевской Гимназии Барбарис Глазурье! Прошу допустить меня до сдачи экзамена по истории государства Сластиландия! Профессор плотоядно облизнулся, а Барбариска попятился назад: - Чего это он? – перепугался мальчишка. Ничего страшного не произошло. Просто у профессора Помадки пересохло горло, и он промочил его сладким сиропом с мятой. Барбариска бодро начал отвечать, как положено прилежному ученику: - Королевство «Сластиландия» существует вечно. Никаких других Земель и Государств на планете Земля не существует. Открыл Королевство Высокочтимый Император Конфитюр Шоколадье. Тут (по закону подлости) Барбариска запнулся, а господин Помадка перестал кивать головой. - Что же Вы замолчали, гимназист Барбарис Глазурье? От невероятного волнения из уст школьника вдруг полились крамольные речи: - Существует и другая, ненаучная версия происхождения «Сластиландии». Экзаменатор от удивления или смелости гимназиста выпучил глаза, а Барбариска начал заикаться: - В древние, йик, времена, наше Королевство было, йик, в несколько раз больше, чем сейчас. От мощного землетрясения разверзлась земля, и, йик, откололось несколько территорий, которые уплыли в неизвестном направлении вместе с жителями. Господин Помадка резко вскочил из-за стола, оглянулся по сторонам и угрожающе зашептал на ухо экзаменующегося: - Ты что несешь? Кто тебя научил так говорить? Барбариска понял, что сказал лишнего и решил реабилитироваться: - Я…я… господин Помадка, это только версия, аль-тер-нативная! Он затараторил речитативом: 211

- Нет в мире другого Королевства, кроме Сластиландии. Наш Император – единственный Правитель на Земле! Сластиландцы благодарны ему за заботу и любовь! Профессор вытер запотевшие очки подолом бархатной мантии и выдохнул: - Гимназист Барбарис Глазурье! Скажите спасибо, что я сегодня единственный экзаменатор. Уважаемая Зефира Зефировна заболела. Вы понимаете, чего Вы избежали? Барбариска побледнел. О крутом нраве Зефиры Зефировны знали все гимназисты. Кроме того, она считала своим долгом докладывать в приемную Императора о любом случае неуважения к речам или персоне Правителя. - Немедленно убирайся с глаз! – ткнул пальцем на дверь профессор. Переэкзаменовка на осень! Гимназист пулей вылетел из аудитории. - Еще хорошо отделался! – пронеслось у него в голове. За дверью Барбариску заждались одноклассники. Они приготовились ободряюще похлопать его по спине, или даже чуточку позавидовать наивысшему баллу (никто не думал, что лучший ученик Гимназии срежется на экзамене), и просто поздравить. Ничего этого не произошло. Мальчик бы и сам порадовался началу лета, когда можно съесть сколько угодно холодного мороженного, не боясь простудить горло, и разрезать за ужином праздничный торт, а потом вместе с товарищами посетить с экскурсией Императорскую Кондитерскую фабрику… Барбариска уныло обернулся на гимназистов, собравшихся в небольшую группу, и всхлипнул: - Что же теперь будет? Больше чем перед одноклассниками, Барбариске было стыдно признаться в переэкзаменовке родителям. - Я опозорил фамилию Глазурье! – вынес сам себе неутешительный вердикт мальчик. *** Дом Барбариса Глазурье находился недалеко от гимназии, на улице Конфитюрной, но сначала надо было пересечь Пряничную площадь, в центре которой возвышалась огромная шоколадная стела с картой «Сластиландии». На ней легко угадывались знако212

мые очертания Королевства, напоминающие формой круглый зефир с Сахарной горой в левом верхнем углу. Мальчик задрал голову вверх и пробормотал: - Эх, кто меня за язык тянул? Сейчас бы с ребятами в мяч играл… Он еще не догадывался, что главе семейства Глазурье уже доложили о проступке сына гимназиста, и сделал это не ктонибудь, а сам профессор Помадка. Едва Барбариска переступил порог дома, отец сурово спросил: - Кто тебе, Барбарис Глазурье, позволил брать с полки моей библиотеки старый атлас? Из глаз мальчика выкатилась огромная слеза: - Никто. Я сам. - Допустим, ты ослушался, и даже полистал сей манускрипт, но зачем, скажи на милость, ты ляпнул на экзамене по истории про расколовшийся континент? Отец задохнулся от возмущения. - А разве это не правда? - Сынок, ты уже закончил начальную школу… почти закончил. Пора бы понять, в Королевстве много чего запутанного, когда одно с другим не сходится, и жителей Сластиландии тошнит от сладкой патоки, шоколада и сладких… речей Кое-Кого. Ты хоть понимаешь – что мне грозит? Этот Атлас не должен находиться в моем доме… - Отец, тебя арестуют? – перепугался Барбариска, только сейчас осознав, что натворил. - Очень может быть… Отец покосился на неприкрытую дверь: - Я только хотел дать более развернутый ответ! - Да, сынок, именно за пытливый ум я тебя и люблю, но и… беспокоюсь. Если бы не профессор Помадка… - Так это он донес? - Сообщил по секрету, – уточнил отец. - Мы с ним в некотором роде… товарищи. - Вот уж не знал! - Ты много чего не знаешь, Барбариска. Лучше готовься к экзамену. В голове мальчишки все перепуталось. 213

- Так я сказал правду или нет? – переспросил он тихо отца. В том Атласе … - Хорошо, я расскажу, – сдался родитель. - Только дай честное слово, что все сказанное останется между нами до поры до времени. - Честное сластиландское! – воскликнул сын. - Когда-то среди океана находился огромный остров, на котором росли лимоны и апельсины, паслись стада овец и быков, на бесконечных полях рос жгучий перец и земляные орехи, а на территории сегодняшней Сластиландии добывали белоснежный сахар. - Ого! – заерзал на стуле мальчик. - Территории имели свое название – Лимония, Мясоедия, округ Перчинка и мы… Сластиландия. Каждая область считала себя самой важной, и не было года без войн и революций. Погибали люди, никто не следил за животными, некому было работать в сахарных шахтах, а от лимонов портилось настроение, и все ходили с кислыми лицами. Мы перестали радоваться жизни, и случилась трагедия – мощное землетрясение! Наш остров за одну ночь перестал существовать. Он раскололся на несколько отдельных фрагментов, которые потерялись в водах океана. С тех пор мы ничего о них не знаем, а наш Император запретил исследования, и переделал прежнюю карту острова. Теперь мы считаемся единственной страной, омываемой водами океана. - Разве никому не хотелось отправиться в путешествие? Наверняка, другие земли где-то рядом! У Барбариски заполыхали уши. - Это строжайше запрещено! Много погибло смельчаков, посмевших нарушить Приказ Императора. - Но если тем людям нужна наша помощь? Как же они живут без сладкого? - Думаю, они приспособились, малыш. Впрочем, как и мы все. Я до сих пор помню вкус говяжьей отбивной, присыпанной острым перцем, а какой был чудесный лимонад… Господин Глазурье расчувствовался, но вовремя спохватился: - Все, разговор закончен! И советую забыть обо всем, что было сказано!

214

В голове Барбариски все перемешалось. Чтобы привести мысли в порядок, он отправился в огород, где среди какао-тыкв и карамельных кабачков было самое лучшее место для уединения. Его планы нарушил вездесущий Леденец, сосед и одноклассник Барбариски, упитанное существо с толстыми красными щеками (от поглощаемых весь день сахарных палочек) и коротким ершиком волос. Лишний вес и медлительность не мешали Леденцу повсюду таскаться за товарищем. Вот и сейчас Леденец предстал перед другом во всем великолепии парадной формы гимназиста, трещавшей по швам. - Привет! А ты уже сдал географию? – спросил Леденец, облизывая сладкие губы. Барбариска сурово свел брови на переносице: - Как будто не знаешь. - Не знаю. Я последним отвечал на вопросы. Барбариска понял, что Леденец так просто не отстанет, и решил честно признаться: - Меня на осень оставили. - Кхм! Кхм! – поперхнулся конфетой мальчик. - Ты же учил! - Значил, не выучил. - Попало? Леденец проявил сочувствие, а Барбариска подумал, что лучше бы наказали, чем теперь ждать ареста отца. Господин Помадка никому не рассказал о речах Барбариски, но скоро все откроется, и придется пояснить, откуда лучший ученик Гимназии получил антигосударственную информацию. Мальчик не нашел ничего другого, как рассказать все, что произошло в стенах Гимназии: - Теперь понятно? Если бы такая беда случилась с гимназистом Леденцом, то уж он бы воспользовался случаем, и в красках рассказал друзьям, как не побоялся поведать на экзамене запретную тему самому господину Помадке! Все потому, что он считался посредственным учеником, и похвастаться достижениями на почве знаний никак не мог. Вместо этого он невнятно и с чувством зависти пробормотал: - А я тебе «зайца» принес, в подарок. Леденец протянул другу коробочку, на дне которой поверх атласной подкладки лежал зверек с длинными ушами из белого шоколада. 215

- Получается, я его не достоин. – отказался Барбариска. - Нет, бери, – запыхтел Леденец. - Ты же сдашь историю осенью. - Спасибо! – растрогался мальчик. - Вообще-то я их… не очень, да и у меня нет для тебя подарка. - И не надо! – подскочил прытко на месте Леденец. - Можно, я с тобой… побуду? Двое мальчишек растянулись на земле, внимательно вглядываясь в очертания проплывающих мимо облаков. - Я вижу конфету в обертке! – ткнул сосисочным пальцем в небо Леденец. - Кто бы сомневался, – хмыкнул Барбариска. - У тебя все на одну тему. - Ага, сам ничего не увидел, ты проиграл! - Еще чего! Вон то дальнее облако похоже… на тебя. Такое же щекастое! - Чего обзываешься? - Не обижайся. Просто такое настроение. - Я понимаю, – зашлепал пухлыми губами мальчик. - Вот если бы я экзамен провалил, меня бы выдрали ремнем. Барбариска завистливо подумал: - Я бы тоже хотел, чтобы ремнем… Какое-то время дети лежали в полной тишине. Где-то недалеко, за забором, слышался ребячий смех (наверняка, уж они-то сдали экзамены), шум двигателей машин, везущих сахар на фабрику, и убаюкивающий шелест листьев сахарного тростника. Леденца разморило, и он заснул, а Барбариске откуда-то со стороны океана прямо в лоб прилетел камешек. - Ой, больно! – потер ушибленное место мальчик. - Что за дурацкие шутки? Он приготовился дать сдачи обидчику, но никого постороннего в огороде не нашел. - Спрятался? Трус! – крикнул в отчаянии Барбариска. Камешек был не похож на те, что валялись вокруг – белого цвета, формой в виде капли, довольно мягкий и очень легкий. - Что это? Никогда такого не видел! Барбариска, как настоящий исследователь, решил попробовать находку на зуб и положил в рот.

216

- Брр-р-р, кислятина! – скривился мальчик, раскусив внутреннее ядро. Когда прошло первое удивление, мальчик задумался: - С неба он, что ли, прилетел? Стоп – а если с края Земли? Под краем Земли в Сластиландии подразумевали отвесный обрыв, омываемый водами океана. Что там, дальше, никто из жителей не знал, потому что Правительство Королевства строжайшим Указом запретило уплывать от береговой линии более чем на сто метров. - Может быть – это выход! Барбариска грустно улыбнулся уголками рта: - Я отправлюсь в путешествие и найду, откуда мог прилететь этот камень. Конечно, мама и папа расстроятся и будут меня поначалу искать, но у них же есть младший сын Сахарок. Зато когда я вернусь как первооткрыватель Новой Земли, где есть вот такие удивительные камни, меня простят и будут чествовать, как победителя, и может быть простят за проваленный экзамен. Мой отец будет помилован. Барбариска размечтался, пока кто-то не потянул его за штанину. - Эй! Эй! В траве мелькнула белокурая макушка Сахарка. - Отца вызывают в полицейский участок! Барбариска опустил взгляд под ноги и увидел младшего брата. - Ты что это выдумал? - Я сам видел! У Барбариски внутри все окаменело: - Значит – его арестуют. Я виноват, мне и отвечать! Он присел рядом с братом и твердо сказал: - Слушай внимательно. Я обязан кое-что сделать, поэтому если мама будет искать, придумай что-нибудь. - Ты хочешь сбежать? – моргнул Сахарок испуганно. - Я вернусь с хорошими новостями. Отца оправдают, а мне… возможно отменят переэкзаменовку. - Что ты задумал? - Не могу сказать, Сахарок. - Но мама! - До вечера она не хватится, в ночь уйдет на дежурство в больницу – ты ей скажешь, что мы легли в постель, а утром… 217

- Так ты надолго? - По моим подсчетам – до утра, максимум до следующего вечера. Барбариска самонадеянно прикинул, что давнее землетрясение не должно было разбросать участки суши слишком далеко друг от друга, просто их никто не искал. Леденец, ни о чем не догадываясь, сладко сопел под кустом, и Барбариска решил этим обстоятельством воспользоваться. Обнявшись с братом, он побежал через огороды и Тростниковое поле к Краю Земли, где находилась лодочная станция. Как уже было сказано, Император Шоколадье запретил исследовать территорию океана, и горожане никогда лодками не пользовались. Рыба в прибрежных водах давно не водилась по причине избытка сахара, поэтому легкие суденышки никто специально не охранял. Барбариска на «пятой точке» (обычный способ для мальчишек) съехал по крутой насыпи к берегу, где предусмотрительно расшнуровал новые ботинки, купленные специально по случаю сдачи ответственного экзамена. Перебросив обувь через плечо, он поддернул штаны и только тогда уселся за весла. Сказать, что Барбариска ничего не испугался и был таким смелым, что не побоялся нарушить Императорский Указ, было бы неправдой. Конечно, он перетрусил, и сердечко ребенка застучало как мамина швейная машинка – тра-та-та-та… От волнения он едва вспомнил подходящую для такого случая волшебную считалку: Чтоб не трусить и бояться, Надо в море искупаться, Раз-два, раз-два, Пусть поможет мне вода! Барбариска намочил лицо и облизнулся: - Тоже сладкая! Тьфу-тьфу… Настроение мальчика несколько улучшилось, хотя он и знал, что ребячье колдовство помогало не во всех случаях. Правда, на этот раз сработало – тело Барбариски перестало трястись, и голова стала легкой. Он начал грести от берега.

218

Очень скоро у Барбариски надулись водяные мозоли на ладонях, и нестерпимо заныла спина. Вокруг, куда ни посмотри – водная гладь, и никаких признаков суши, а солнце так и печет. - Вот балда! Надо было хотя бы кепку захватить. Время шло к вечеру, и он начал сомневаться в правильности принятого решения искать в одиночку неизвестно куда уплывшие острова бывшей Сластиландии. - Может, они вообще не существуют? Он залез в карман курточки, и достал злополучный камешек с ядром внутри: - Все из-за тебя! Вот откуда ты прилетел? У мальчика пересохло горло. Зачерпнув воды, он сделал маленький глоток: - Ой, что такое? Вкус оказался незнакомым и даже противным. От него у мальчишки свело скулы, а по горлу разлилась кислота. - Это куда хуже сладостей! – сплюнул Барбариска за борт. Хотя… А если это… Он закрутил головой по сторонам. В этот момент сверху в качающуюся лодку градом посыпались точно такие же камешки. Барбариска закрыл голову руками и завопил: - Ой! Ой! Ой! Толи от боли и усталости, то ли от страстного желания найти остров, но Барбариске привиделась узкая береговая линия. - Земля! Земля! – закричал от радости путешественник. - Я нашел остров! Он начал грести с удвоенной силой, невзирая на мозоли. Мальчик давно перестал следить за временем. Сколько он проплыл, не имело никакого значения. Обратного пути все равно не было. Одна мысль была в его голове – быстрее бы доплыть хоть куда-нибудь. На счастье скоро лодка зарылась носом в песок, искрившийся золотом. У кромки воды стояла босоногая девчонка в коротком сарафане с пышной короткой юбкой. Ее руки, ноги, шею и даже волосы украшали разноцветные браслеты, яркие бусы и веревочки, как у какой-нибудь папуаски племени «Тумба-Юмба». Она с интересом стрельнула на Барбариску желтыми кошачьими глазами. Судя по кислому выражению лица, незнакомка не очень-то обрадовалась Барбариске. 219

- Привет! – поздоровался мальчик первым. - Ты кто? Девочка подозрительно прищурилась и наклонила голову. Две ее тощие косички закачались в такт движения головы. - Барбариска. Я приплыл из Королевства Сластиландия! Он вышел из лодки, и между пальцами приятно потекли ручейки зернистого песка. Мальчик зажмурился от удовольствия. - Как? Из сказки? – мотнула девчонка головой, и косички снова задрожали, как живые. - Сама ты из сказки. Это вообще что за остров? - Лимония! – ответила с вызовом незнакомка. А что, есть другие? Пришла очередь удивиться Барбариске: - Говорю же – я из Сластиландии… Мальчик лихорадочно зашарил по карманам: - Вот, смотри! Он протянул на ладони белый кусок сахара, который какимто чудом завалялся с праздника в кармане. - Это еще что? – фыркнула островитянка. - Сахар. Он сладкий. - Такого не бывает. Я знаю только кислое. - А это случайно не с вашего острова прилетело? Барбариска кивнул на дно лодки, покрытое камешками. Девчонка от любопытства не утерпела и подошла ближе: - Так это же зернышки лимонов! - Одно такое попало мне прямо в лоб! Когда я еще был в Сластиландии… - Как это? – хмыкнула девчонка. - Ой, давай я все расскажу! – расхрабрился мальчик. - Тебя как зовут? - Лима – опустила скромно глаза девочка. - А меня – Барбарис. Я ученик четвертого класса Королевской гимназии. Точнее – пока я не сдал переводной экзамен и оставлен на осень. Именно потому, что нечаянно сказал, что наше Королевство не единственное на Свете. В старом отцовском атласе я нашел Лимонию и Мясоедию. Брови Лимы поползли вверх: - Так это правда? У нас есть сказка о стране, где все сахарное. - Как видишь – это правда. А ты чего такая кислая? 220

Барбариска заметил, что девочка никогда не улыбается. - У нас в Лимонии у всех такое выражение лица, потому что слишком много едим лимонов. - А если попробовать сахар съесть с лимоном? – придумал Барбариска. Дети заговорщески обменялись взглядами. Кусочек сахара пропитался кислым соком и приобрел нежно-желтый оттенок. - М-м-м-м... – попробовала Лима угощение. - Отпад! Барбариска согласился, что вкус поменялся кардинально. - Эх, еще бы найти Мясоедию – размечталась Лима. - И Перчинку. - Точно! Тогда я спасу отца. Его арестовали, а получается – ни за что. - Тебе надо сейчас же познакомиться с нашим Президентом! заявила Лима. - Как? – оторопел мальчик. - Разве он будет со мной разговаривать? - Сегодня у нас праздник. Ты слышал салют? - Ага! Мальчик вспомнил, как зернышки лимонов больно барабанили по его спине и лодке. - У нас фейерверк такой, – уточнила девочка. - Ой, а у нас тоже был праздник! И мы стреляем конфетти! - Так вот – один раз в год любой человек может поговорить с Президентом на любую тему. - Но я не живу в Лимонии… - Я пойду с тобой. Барбариске пришлось согласиться: - Я расскажу Президенту, что у нас есть целая Сахарная гора, и мы можем поставлять вам сахар, а вы нам лимоны. - Конечно, вместе жить веселее, а нам так не хватает радости. А еще мы можем поделиться лимонными деревьями. В спину детям подул свежий ветер. Он принес с собой запах цитрусовой свежести и лимонно-аскорбиновой кислинки. *** Перед роскошной Резиденцией Президента Лимонии Цитрина-Мандарина собралось народу видимо-невидимо. Судя по тому, 221

сколько оберток от лимонной жевательной резинки валялось под ногами, праздник подошел к концу, и толпа стала редеть. - Господин Президент! – закричала во всю мощь легких Лима. - Разрешите с вами поговорить! Президент выглянул из окна, и, не смотря на усталость, пригласил смелую девочку в собственные апартаменты. Когда он ее увидел, то не смог скрыть удивления. Черты его лица подозрительно быстро смягчились. - Поднимайтесь ко мне, – разрешил великодушно ЦитринМандарин, застегивая на все пуговицы расшитый золотыми нитями камзол. Дети нерешительно затоптались: - Здравствуйте, господин Президент! Барбариска разволновался, что в самый ответственный момент начнет заикаться. - Какой вопрос вы мне приготовили, сорванцы? Барбариска оглянулся на стоящую рядом Лиму. Это придало ему храбрости: - Я…я… я прибыл из Королевства Сластиландия! Цитрин-Мандарин вскинул кустистые брови, совсем как это делала Лима: - Что за фантазии? Ты говоришь с Президентом Лимонии, не забывайся! - Да это правда! – заступилась за друга желтоглазая девочка. Господин Президент, у него есть доказательство! Барбариска кое-как справился с волнением и достал замусоленный кусок сахара. - Вот. Попробуйте, господин Президент! Глава государства недоверчиво покосился на предложенное угощение. - Я ела! – сказала Лима. Могу еще раз. Президент лизнул кончиком языка сахар, и на его лице показалась скромная улыбка: - Точно! Я помню этот вкус. - Ой, у меня же еще есть шоколадный заяц! Барбариска вовремя вспомнил про подарок Леденца. Открыв коробку, он показал Президенту сладкий сувенир. - О! Шоколад?

222

Лима бесцеремонно опередила Цитрина-Мандарина и отломила заячье ухо. Кислое выражение лица девчонки приобрело мечтательность. - Вкуснотища-а-а-а-а… - Так вы мне верите? – воспрянул духом Барбариска. - Рассказывай все по порядку! Барбариска, быстро и перескакивая с места на место, пересказал всю историю – начиная с экзамена по истории, атласа с картой прежнего государства, ареста отца и его, Барбарискиного решения найти подтверждение старой карте. - Ты отчаянный мальчик! – похвалил Барбариску Президент. - Как тебе удалось найти Лимонию? - Не знаю, – пожал бесхитростно плечами Барбариска. - Я просто плыл в лодке и надеялся, что до вечера увижу берег. Дольше мне задерживаться нельзя – мама потеряет. - Это очень весомый аргумент! – согласился серьезно Цитрин-Мандарин. Вот бы всем взрослым иметь такие железобетонные доводы! - Барбариске нужно спасти отца! – напомнила Лима, уплетая за обе щеки сладкое лакомство. - Император Сластиландии не желает искать друзей! - Это так, – выпустил скупую слезу мальчик. - Как же Вы помиритесь? - Не хнычь, – приказал Президент. - Мы подумаем… - Все же просто! – не выдержала Лима. - Отец! Надо жителям Сластиландии подарить лимонные зернышки. Это и будет доказательством нашей дружбы и добрых намерений. - Так государственные дела не решаются, дочь, – сказал Президент. - Именно так мирятся все дети, – возразила девочка. Уж поверь мне! Барбариска охнул: - Лима – дочь Президента? Вот так дела… - Я нанесу дружественный визит в Сластиландию! Мы должны навести мосты дружбы ради наших детей! - Здорово-о-о-о! – завизжала Лима, повиснув на шее Цитрина-Мандарина. - Значит, мы сможем увидеться еще раз! Она крепко пожала руку Барбариске, и засмущалась: - Если захочешь… конечно. 223

*** С тех пор много чего произошло. Барбариска благополучно вернулся домой и привез мешочек с лимонными зернами. Конечно, ему попало от мамы, но все это несравнимо с тем, что после приезда Президента Лимонии Цитрина-Мандарина отца выпустили из тюрьмы. Император Сластиландии, хоть и с неудовольствием, но согласился признать, что они – не единственное государство на Свете. Сластиландцы приняли эту новость с необыкновенной радостью, тем более что скоро нашлась и Мясоедия, и Перчинка. Совместными усилиями между островами были перекинуты гигантские мосты, и жители стали свободно ходить в гости. Один Леденец долго корил себя, что проспал все самое интересное. Зато к своему удивлению он неожиданно разразился стихами: Как хорошо, что сошлись континенты, Это ль не счастья народов моменты? Мы подсластим лимонад и конфеты, Нам привезут отбивные котлеты. От острого перца зажжется язык, Это не страшно, я еще не привык! Давайте все вместе построим мосты, Правила дружбы очень просты. Мир без войны, без обмана и страха, Пусть улыбнутся друг другу ребята! Барбариска перешел в четвертый класс, а господин Помадка выпросил атлас отца для своей коллекции. - Ах, если бы не твой сын, мы бы так и жили по старинке! – сказал он, бережно прижимая к груди подарок. Барбариска же ждал Лиму. Он все время вспоминал ее прыгающие косички. Девочка пообещала приехать в гости в очередной визит Президента Лимонии в Королевство Сластиландия. Для такого случая Барбариска приберег самую вкусную шоколадку… с лимонной начинкой!

224

Номинация: «Фантастика, фэнтази, мистика, детектив и приключения»

1 место. Можно я вырасту деревом? John Maverick 2 место. Грезы утопленника. Макс Осипов 3 место. Нэймана Эталь. Лина Гордышевская 3 место. Возвращение к себе. Виктор Федоров Грамота. Осколки. Олег Велесов Грамота. Мина. Владимир Чигринов

Судьи: Иван Мазилин – ведущий номинации Виктория Пахомовская Игорь Бекетов

225

John Maverick МОЖНО Я ВЫРАСТУ ДЕРЕВОМ? Перед визитом к советнику я полночи проплакала, а под утро мне приснился наш маленький, золотобровый и хрупкий, словно фарфоровый пастушок. Он смешно топал в голубых пинетках вокруг стола и звал меня мамой. Мне было жутко и радостно, и даже уши закладывало, как при подъеме в гору, а проснулась — в горле ком. Хотела рассказать Джефу, но передумала. Все равно не поймет. Зато советнику все живописала в красках: и мое фиаско в центре репродукции, и маленького, который каждую ночь снится, и очередь на усыновление, которого пока дождешься — поседеешь. Советник равнодушно кивал и в тетрадку все записывал, а потом взглянул на меня поверх очков, совсем как Джеф, когда сердится, и спросил: - Фрау Хоффман, а не желаете ли завести «собачку»? Помоему, неплохая альтернатива... - Что? - опешила я. - «Собачку»? Я ребенка хочу, сына или дочку, настоящего ребенка, человеческого. А вы мне кого предлагаете? Что за тварь такую? - Ну, - советник поднял палец, как указку, сразу сделавшись похожим на школьного учителя, который вот-вот изречет что-то разумное и вечное, - собственно, «собачки» - не люди. Но они очень восприимчивы, я бы сказал, это самые восприимчивые существа на планете. Из одной и той же особи можно воспитать кого угодно: ласкового домашнего зверька, ну, хомячка, к примеру, или попугайчика, сторожевого пса, цирковую лошадь или человека. Понимаю, странно звучит, но попробуйте — сами убедитесь. Они все схватывают на лету. А чем черт не шутит, подумала я. Попробовать, что ли, эту... «собачку»? Что я теряю, в конце-то концов? А не получится, отдам обратно в питомник, пусть другие воспитывают. Джеф, как ни удивительно, обрадовался: - Давно пора завести малыша. А то у нас как-то мертво. Мертво... Каково, а? Крутишься день деньской, изучаешь всякий фэн-шуй, подбираешь обои под цвет ковра и кактусы под цвет занавесок — и вот она, благодарность. 226

- Как в оранжерее, - сказал. - Сплошные искусственные ландшафты. Мы немного поспорили, и в тот же вечер отправились в питомник выбирать «собачку». Мрачная косоугольная коробка из железобетона и черного бронированного стекла, втиснутая между студенческим общежитием и маленькой частной школой, изнутри оказалась чем-то средним между зоопарком и тюрьмой для душевно нездоровых преступников. На дне крошечных загончиковкамер мутный, как спитой чай, мрак копошился, бурлил и повизгивал. В нем что-то жило, но что именно — не разглядеть за густой завесой из шепота, лая, желтых дымчатых бликов, запахов и вздохов. Лишь в коридоре теплились под потолком голые лампочки, о которые стукались на лету сытые майские жуки. - Если они разумны, - пробормотал Джеф, - то как можно держать их в таких условиях? Шагавшая впереди воспитательница передернула костлявыми плечами: - Неужели разумен кусок пластилина? Вот, держите, - и, отворив одну из клеток, выволокла из темноты в освещенный коридор нечто хмурое и лохматое, тепло-палевое, как с детства любимый плюшевый мишка. Оно оскалилось из-под спутанной челки и тоненько, прозрачно завыло. Я невольно отпрянула, а Джеф спросил: - Это кто, мальчик или девочка? - А вам кого нужно? - осклабилась воспитательница. Вопрос оказался не так-то прост. Рано утром, пока волосатое и хмурое сопело в постели, разметавшись по моей цветастой подушке и доверчиво подперев щеку языком, будто сосало во сне леденец, мы устроили маленький семейный совет. Джеф утверждал, что мальчишки неприхотливее, с ними и в поход легче пойти, и на рыбалку в ночь, и смастерить что-нибудь: скворечник или табуретку. Зато девочки ласковее, - возражала я, - и послушнее. Им проще привить традиционные семейные ценности. В конце концов, «собачкину» судьбу решило великолепное роскошно-голубое платье с широким поясом и огромным белым бантом, которое я заприметила накануне в витрине супермаркета. Под стать платью мы подобрали ей лакированные башмачки, кроватку под воздушно-розовым балдахином и скромное имя Полли.

227

Джеф на радостях накупил целый ящик детского питания, но я настояла, чтобы «собачку» кормили со стола. Кто ее знает, сколько ей лет, но пусть будет побольше, хотя бы пять или шесть. С малышами такая возня! И вот мы зажили втроем — мы с Джефом бок о бок непонятно с кем или с чем. Посмотришь — в чулках, в оборочках, в кофточке с отложным воротничком — девочка как девочка. Счесать лохматость со лба и гладко заплести, за стол усадить — может накарябать печатными буквами свое имя. Или над книжкой замрет, пальцем обслюнявив страницы, а заоконное лето тонким карандашом нарисует ей веснушки да отмоет лицо до румяной белизны. А через пять минут отвернешься, а она уже носится на четвереньках по дому, скользит, как солнечный луч, по стенам, по перилам, по лестнице вверх и вниз — нетерпеливая, яркая. Перед нашим крыльцом топорщится ежиком осота небольшая полянка, обрамленная кустами, за которыми — чуть подальше — ажурной синевой клубится городской лесопарк. По утрам на розовом от восходящего солнца газоне резвятся заячьи семейки — непуганые, уютные, точно выставленные в пасхальной витрине игрушки. Выглянув как-то раз в окно — рассвет уже золотил деревянные ступеньки, и на траве лежала искристая серебряная пыль — я увидела, как Полли скачет вместе с зайцами, пружинисто отталкиваясь от земли, и ее русые косички свернулись в длинные бархатные уши. - Джеф! - завопила я испуганно. Он выскочил из дома в одних трусах — хорошо соседи еще спали — сгреб прыгучее создание в охапку, а оно, вернее, она — Полли, спряталась у него на груди, сжавшись в тугой комок, и покошачьи заурчала. В нашем дворе все время околачиваются бездомные кошки... Я стояла босиком на холодном утреннем полу, злая и растерянная, а Джеф улыбался и почесывал за мягкими заячьими ушками, которые не торопились превращаться обратно в косички. - Ну что ты, котенок, смотри, как маму напугала, - повторял он, взглядом умоляя меня не сердиться. - Моя муза, - говорил Джеф, смеясь. - Ты — моя маленькая муза, - и, взмахнув кистью, оживлял на холсте дичайшую какофо-

228

нию изогнутых линий, кривых мазков, нелепых контуров и цветовых пятен. Как получилось, что мелкий чиновник с зарплатой гастарбайтера ни с того ни с сего возомнил себя Ван Гогом? - удивлялась я. - Я с детства мечтал рисовать, - объяснял Джеф. - Но все руки не доходили. А сейчас решил, что пора. На самом деле, для того, чтобы чему-то научиться, нужно немного смелости — только и всего, - улыбался он. - А уж с такой помощницей, как наша дочка... «Дочка», - кривилась я. Быстро же вы спелись. Иногда мне кажется, что Джеф сам в детстве был «собачкой», оттого он такой хаотичный, бестактный, подвержен странным желаниям и инстинктам. Снаружи — мужчина, муж, а внутри — одному Богу ведомо что. На поверхности — блик, игривое серебрение, а под ней — омут неведомой глубины. Потому, должно быть, и детей у нас нет, что как невозможно смешать масло с водой, так не скрестить homo sapiens с неумелой под него подделкой. Страшное подозрение, однажды зародившись, горькой таблеткой перекатывалось на языке, и хотелось выплюнуть — ему в лицо — но я сдерживалась. До тех пор пока не застала обоих в старом гараже, выпачканных с головы до ног краской, припорошенных известкой и кирпичной крошкой. Брюки, платье забрызганы — не отстираешь, руки по локоть в радуге, на прислоненном к стене холсте — сырые отпечатки маленьких ладошек. - Мы с Полли экспериментировали, - пояснил Джеф, извиняясь, - играли с цветом. Он поймал мой взгляд и поежился, передернул плечами. - Плевать на тебя, - закричала я. - Кого ты думаешь вырастить из этого... из этой, - я не находила слов. - Свинью? Мартышку? Я из сил выбиваюсь, пытаясь сделать это существо человеком, хотя мы оба знаем, что оно не человек. Облагородить, научить. А ты... Я многое ему тогда высказала — он смотрел презрительно, сунув испачканные руки в карманы. И тут, невольно, словно конфету обронила из губ, произнесла то самое, запретное. Джеф побледнел, отшатнувшись, как лепесток флюгера, о который с силой ударился ветер, потом покраснел. Молча вернулся в дом — я следовала за ним по пятам виноватой тенью, не зная, укорять ли дальше, просить ли прощения — сдернул с антресолей чемодан и принялся запихивать в него вещи. Я наблюдала за его суетливыми 229

движениями и размышляла о том, какой непоправимой бывает правда и что самую дикую и чудовищную клевету можно простить и пережить, а три простых слова истины — почему-то не получается. Джеф вытряхивал из шкафа трусы, майки, рубашки, как будто душу выворачивал наизнанку и скармливал ее черной пасти чемодана. Захлопнул крышку и, так и не взглянув в мою сторону, торопливо вышел. Я сидела на кровати, обложенная тишиной, точно стекловатой, слушая, как сочится вода из всех кранов сразу, и как шуршат тараканы за батареей, и как беспокойно, сонно, ворочается в часах кукушка, боясь пропустить свой выход. Когда спохватилась, увидела, что Полли нигде нет. Наверное, Джеф забрал с собой, подумала я, но все-таки медленно пошла по комнатам, выкликая ее имя. Девочка стояла в гараже на высокой табуретке, закрыв глаза и раскинув руки. Неподвижно - хотя табуретка была колченогой — не шатаясь и как будто не дыша. - Мама, можно я вырасту деревом? - просипела, не открывая глаз. На растопыренных пальцах уже начали разворачиваться клейкие, нежно-зеленые листочки. - Ну, конечно, нет, - я обняла девочку и осторожно сняла ее с табуретки. Листья опали. - Глупая. Все будет хорошо. И папа вернется, - говорила веря себе и не веря. - Он ведь любит нас с тобой. Полли прижалась ко мне, тихо всхлипывая, обвила мою шею руками, и смола на ее щеках превратилась в человеческие слезы.

230

Макс Осипов ГРЕЗЫ УТОПЛЕННИКА Мы проснулись еще до рассвета. Быстренько скатали одеяло, перекусили оставшимися яблоками и двинулись в путь. Из леса выбрались вчера под вечер. И сейчас перед нами предстала прерия. В это время ночные хищники уже притихли, а дневные создания еще не проснулись. Тишину нарушал только шелест сухой травы на ветру. Алиса совершенно не заспанным взглядом озиралась по сторонам и глубоко втягивала носом воздух, как бы пробуя его на вкус. Свои растрепанные и откровенно грязные волосы она собрала в хвост неизвестно где раздобытой кожаной веревочкой. Благодаря этой нехитрой операции она стала выглядеть более ухоженно, в любом случае лучше, чем я. Мои летние китайские мокасины плохо прошли тест на дремучесть леса и представляли собой жалкое зрелище, не лучше выглядели и брюки с рубашкой. В общем, тот еще оборванец. Начинать разговор мне по-прежнему было неловко. Даже после всех наших бесед, проведенных в пути. А может, именно из-за бесчисленных раскаяний и обязательно следовавших за этим прощений чувство неловкости не уходило. Прочистив горло, я все же выдал хриплую дежурную фразу: - Как спалось, дочка, не замерзла? - Все в порядке, пап, мне было тепло. По-моему, своим вопросом я выдернул ее из раздумий, но было уже поздно, беседа требовала продолжения. - Как ты думаешь, сколько солнц сегодня взойдет? И какого они будут цвета? - Ну, па-ап…Ты же сам говорил, что мы не можем контролировать свое подсознание, поэтому откуда мне знать? Но я хочу, чтобы их было два, как вчера, только не такие яркие. - Не обижайся, наверное, я просто устал. Одно дело спасать незнакомого тебе человека, другое дело - свою дочь. - Прости, папа, я доставила тебе столько проблем. - Что ты, дочка! По-моему мы все уже обсудили, никто не виноват. Людям свойственно ошибаться, но мы исправим все ошибки. Только вот выберемся из твоего зазеркалья.

231

- Не переживай, я точно знаю, что как только мы дойдем до башни, то сразу вернемся домой. - А на что похожа твоя башня? Какой ты ее себе представляла? Надеюсь, она не похожа на Око Саурона? - Властелин колец тут ни при чем, папа, и ты это знаешь. - Что же, придется примерять на себя роль Ка-тета. - А кем ты себя ощущаешь, Роландом или Эдди Дином? - Ну, ты скажешь тоже, Роландом! Я чувствую себя Ышем, бегущим за своей хозяйкой. Алиса хихикнула и, пнув напоследок камень под ногой, начала спускаться с холма. - За мной, мой верный Ыш, я чувствую, что башня уже недалеко. - Постой, ты мне так и не ответила, какая она, твоя башня? - Как останкинская, только белая. Порой наше подсознание выдает нам образы, которые мы не можем сопоставить с нашим текущим либо прошлым положением во вселенной. Но если копнуть поглубже, то выясняется, что закон причинно-следственной связи не нарушается даже в психологии. Но сейчас я не хотел выяснять источник подобных ассоциаций дочери. Мне было достаточно того, что ее повеселила моя неказистая шутка. Собрав наши пожитки, я поспешил за дочерью полный решимости защитить ее от любых врагов и опасностей. Нам на встречу поднималась сиреневая заря, рожденная всего лишь одним солнцем. *** С чего же начались наши злоключения по зазеркалью? Со звонка. Позвонила Светка, впервые за полгода, и сбивчивым голосом рассказала про Алису. Мол, обиделась, сбежала, пытались достать - не пускает, ждут меня. В общем, тогда я мало что понял, кроме того, что дочка набедокурила. Наскоро собравшись, я поспешил к ним… Стоп. Эта история началась гораздо раньше и тоже со звонка. Только позвонил тогда я. Ошибся номером. И вместо менеджера по кадрам, мое общение происходило с девушкой Светой, обладательницей приятного мягкого голоса. Роман развивался не то чтобы бурно, но стабильно. И через год была сыграна свадьба, после 232

которой выяснилось, что мы с трудом переносим друг друга. За те два года, что мы искали компромиссы в отношениях, родилась Алиса. С ее рождением, к сожалению, стало еще хуже, на вечные наши склоки наложились усталость и переживания. И я сдался. Уходить от ребенка и от надоевшей, но все же любимой женщины было неимоверно тяжело. Светка даже как будто одобряла мой уход, или это я себя успокаивал? Так мы и жили раздельно, деля ребенка на выходные и будни. А Алиса тем временем росла веселым и общительным ребенком несмотря на ущербность нашей ячейки общества. Чем старше она становилась, тем меньше мы с ней виделись. У нее оздоровительные лагеря, школьные экспедиции, у меня длительные заграничные командировки. Единственное, что нас по-прежнему сильно объединяло, это ее увлечение. А увлеклась Алиса моей работой, то бишь фантопликацией. Она тогда не знала, что я ни черта не смыслю в технологии передачи образов и эмоций. С изобретением фантопликаторов, об интернет-зависимости совершенно забыли, как о чем-то пустом и не требующем внимания. Программы фантопликатора давали общий сюжет и эмоциональную окраску грез, полное погружение создавалось за счет мелких индивидуальных деталей, которые человек проецировал из своего подсознания. А возможность группового подключения к одной программе забросила индустрию кино и онлайновых игр на задворки. А программы создавались на любой вкус: путешествия и приключения, пересказы классических сюжетов на новый лад и, конечно, порнография и эротика. Последний сегмент в плане создания был самым легким, но и самым популярным и безопасным. Ведь технология была идеальна за одним исключением. Это исключение и являлось моей работой. Моим занятием было вытаскивание из грез заблудившихся там пользователей, так называемых утопленников. Утопленники это небольшой процент людей, чье подсознание в определенный момент берет верх над программным обеспечением, и грезы перестают подчиняться заложенному в них сюжету. Предрасположенность к этому эффекту обычно выявлялась заранее, но любопытство почти всегда побеждает здравый смысл. И я, психолог по образованию, подключаясь к сеансу, пытаюсь обмануть подсознание клиента и вытянуть его в реальный мир. В точности как лукьянен233

ковские дайверы. Только мне сложнее, отключение фантопликатора не поможет, нужно, чтобы человек сам выплыл на поверхность. Поэтому приходится адаптироваться к сценарию грез, маскироваться под героев и исподволь направлять утонувшего. Прямая атака в лоб может привести к ужасным последствиям, вплоть до безумия. Алиса с самого детства начала бредить фантопликатором и всем, что с ним связано. Она подключалась не так часто и всегда в моем сопровождении. Это были небольшое путешествие по Африканской саванне в рамках подготовки к уроку географии и несколько специально разработанных для подростков приключений. Но этого ей хватило. Сегодня она хотела быть инженером, завтра программистом, а после завтра сценаристом и дизайнером фантопликаций. А я был с ней все реже и реже. И беда не заставила себя ждать. По злой иронии именно моя дочь вошла в небольшой процент утопленников. После звонка я примчался, как только смог. Дома уже был собран консилиум из лечащего врача, работника поддержки фантопликатора и частного психотерапевта. Растолкав эту кодлу, я бросился к дочери. Алиса лежала на своей кровати со шлемом на голове, дыхание было ровное и обильного пота не было, только несколько прядей волос прилипли к губе. Успел! Пока все в порядке. - Сколько? – бросил я сидевшей напротив жене. - Что? - Сколько времени она уже так? - Со вчерашнего дня, – ответила она. – Когда я пришла с работы, Алиса уже лежала здесь. Светкин голос уже начал срываться на плач. Но жалости во мне это не вызвало. - Как ты допустила это? Я же объяснял, что еще слишком рано отпускать ее туда одну без поддержки, – я сам начал срываться и повышать голос. - Почему виновата всегда только я? Ты же сам говорил, что это безопасно, что она не подвержена синдрому утопленника. Да и вообще, это ведь из-за тебя она туда отправилась! – зажав рукой рот, Света выскочила из комнаты. - Из-за меня? Кто-нибудь объяснит, что здесь происходит? – я поднял вопрошающий взгляд на окружавший меня консилиум. 234

- Мы не можем подключиться к программе, ее подсознание отбрасывает любого, кто пытается выйти на связь. Подобной ситуации в нашей практике еще не было, – это заговорил работник поддержки. – У господина Петрова есть версия, что подключиться есть возможность только у определенных людей. Тех, кого Алиса пропустит. - Поэтому за вами и послали. Рад знакомству, Виктор, меня зовут Сергей Петров, психотерапевт. Я давно интересуюсь методами вашей работы, – так называемый господин Петров протянул для рукопожатия руку, которая была мной проигнорирована. - Вы пробовали подключать мать? - Это первое, что мы сделали, – вмешался в разговор техник, – но Алиса игнорирует маму наравне с остальными. - Возможно, причина в ваших семейных разногласиях. Алиса… - К черту ваши выводы! Подключайте меня, – ошарашенный психотерапевт отошел от кровати, уступая место технику. Подключение не заняло много времени, тем более что эту процедуру я знал досконально. Погружаясь в фантопликацию, я увидел склоненные надо мной лица: заплаканное Светкино, напряженное техника и нахмуренно-обиженное психотерапевта. Потом был яркий белый свет и сухой жаркий воздух в лицо. *** В моих карманах кто-то рылся. И вполне профессионально это делал, при этом бормоча какую-то тарабарщину. Приоткрыв глаза, я увидел над собой маленького сморщенного одноглазого человека, который и занимался ревизией моего имущества. Отмахнувшись от воришки ногой, я попытался встать, ноги держали, хоть и неуверенно. Дочерна загорелый человечек, злобно зыркнув на меня единственным глазом, начал делать непонятные пассы руками. - Одноглазый, а ну прекрати приставать к бездомным! – карлика окликнул высокий и худой мужчина с группой людей в средневековых доспехах весьма бандитского вида. – Нас срочно вызвала Госпожа, а ты тут донимаешь убогих. Ватага воинов прогремела доспехами дальше по улице, и одноглазый карлик, плюнув напоследок в мою сторону, припустил за 235

ними следом. Наступило время оглядеться. Это был восточный город с домами из глины и песчаника, с узкими улочками, развешенным повсюду бельем и запахом специй, благовоний и дерьма. Всюду сновали люди в разноцветных одеждах, редкие всадники и торговцы умудряющиеся перекрикивать общий гул. На меня мало кто обращал внимания, хотя одет я был не по-здешнему, в классические рубашку и брюки. Очень странно, обычно герои одеты в аутентичную одежду, прописанную в сюжете программы. Хотя, когда подсознание вырывается на волю, от первоначального иллюзорного мира практически ничего не остается, и эта искаженная псевдореальность может выдавать и не такие коленца. Алисы нигде не было видно, но я и не надеялся отыскать ее так быстро. Я двинулся за основным потоком, надеясь выйти на рыночную площадь, интуиция велела идти именно туда. Через пять минут я весь покрылся потом. Рубашка темным липким пятном присосалась к спине. Кто-то грубо толкнул в спину. Обернувшись, я увидел перед собой человека в капюшоне и маске на все лицо. Пронзив меня взглядом своих синих глаз без белков, он бросил фразу: «Прочь с дороги, или я заберу твою воду!» Я поспешил исполнить его настойчивую просьбу, выйдя из людского потока. Надо быть осторожнее, если меня попытаются уничтожить в фантопликации, это приведет к отключению сеанса. А повторно войти Алисино подсознание может и не разрешить. Внезапно все люди в толпе начали, как и я, жаться к стенам домов, освобождая кому-то дорогу. Вытянув шею, я разглядел причину столпотворения. Верхом на черном драконе в сопровождении отряда копейщиков в островерхих шлемах ехала молодая и очень красивая девушка. Я точно видел ее раньше, но не мог вспомнить, когда и где. Эти серебристые волосы, заплетенные в косу, и большие глаза со зрачками сиреневого цвета вызывали во мне острое чувство дежа-вю. Люди вокруг начали дружно скандировать: «Миса! Миса!» Девушка, привстав в стременах, подняла вверх руку и поприветствовала толпу, в ответ получив еще более восторженные крики. Я решил пристроиться в арьергард колонны, справедливо полагая, что этих-то ребят никто обгонять не рискнет. Минут через двадцать, наглотавшись пыли из-под сапог охранников принцессы, я вышел на рыночную площадь. А торговали здесь, по всей видимости, живым товаром, то есть людьми. По всей площади стояли помосты и клетки с рабами. Я начал быстро 236

оглядывать несчастных людей, предвидя худшее. И мои опасения подтвердились, я нашел ее. Алиса сидела в клетке с металлическими прутьями, в отличие от остальных, деревянных клеток на площади. Моя девочка не плакала, она сильная, но ее изможденный взгляд метался по толпе от одного лица к другому. - Папа! – истошный крик и разрывающий сердце взгляд родных голубых глаз. Я метнулся к клетке и сквозь прутья попытался обнять и успокоить свою дочь. - Алиса, все будет хорошо, я вытащу тебя, не переживай. - Я знаю папа, просто я устала ждать. Я не знала, что здесь может быть так страшно! – и вот сейчас она разрыдалась, выбивая из меня остатки страха и осторожности. Ну что же, настало время действовать. Я начал искать взглядом хозяина этого концлагеря. И тут же пропустил удар палкой между глаз. Когда способность соображать вернулась, я смог разглядеть своего противника. Он был одет в балахон черного света с низко надвинутым капюшоном. Мне удалось разглядеть только его гладко выбритый подбородок. - А ну, живо отойди от клетки! Иначе я тебе все руки переломаю! – надсмотрщик явно не собирался со мной церемониться. – Этот ребенок принадлежит Алому Королю, и не тебе, ничтожество, прикасаться к ней. И тут я начал понимать свое дежа-вю. Похоже, литературный вкус дочка полностью переняла у меня. Значит, есть за что уцепиться в борьбе с подсознанием Алисы. Хотя настолько явные образы вызвали у меня недоумение, неужели дочка не смогла самостоятельно выплыть из всего этого. - Алиса, ты ведь понимаешь кто это? - Конечно, папа, человек в черном из «Стрелка» Стивена Кинга. Я знаю, что все это понарошку, но все равно не могу проснуться. Черт, а вот это уже что-то новенькое. Если она понимает где находится, то почему не может просто отключиться? Обычно приходилось долго и нудно подводить утопленника к мысли, что мир вокруг него не настоящий. Но тут я оказался в тупике. Переубеждать и навязывать идеи было абсолютно не кому. Эта проблема требовала основательного обдумывания, но надо было разобраться 237

с текущими делами. Я встал и повернулся лицом к гладкому подбородку человека в черном. Это единственное, что было видно у него под капюшоном даже в упор. - Тебя зовут Уолтер, я прав? Так вот, Уолтер, у нас с тобой есть один общий знакомый, и ему очень не понравится то, что ты держишь в клетке ребенка. Я могу его сюда вызвать в мгновение ока, – я сильно блефовал, но на ум не приходило больше ничего, чем можно было запугать этого персонажа. Из-под капюшона раздался противный хриплый смех. - Ты пугаешь меня Стрелком, ничтожество? Стрелок спит, и будет спать еще много веков. Лучше убирайся отсюда подальше, пока я не посадил тебя в соседнюю клетку. Выстрел в молоко. Если уж весь этот мир ведет себя непредсказуемо, то что можно сказать о литературном фантоме? Начало подступать отчаяние, надеяться на грубую силу тоже не стоило, тем более что численный перевес был не на моей стороне. Помощь пришла, как всегда, неожиданно. Белокурая принцесса, имя которой я почти вспомнил, подошла к человеку в черном. - Я покупаю всех этих людей, и эту девочку тоже, – в этой фразе было столько ледяного презрения, что казалось, оно понизило на несколько градусов общую температуру. - Она никому не принадлежит, ее нельзя продать или купить! – воскликнул я. На меня начало накатывать ощущение полнейшей беспомощности, я абсолютно не контролировал ситуацию. - Тише папа, пожалуйста, не вмешивайся, мне кажется, она нам поможет, – а вот моя дочка не потеряла присутствие духа. Уолтер, склонив голову в знак раздумья, ответил: - Девчонка не продается, а для всех остальных цена будет очень высока. Есть ли тебе чем заплатить, Бурерожденная? - Моей ценою будет Дрогон, – девушка указала рукой на стоящего позади нее черного монстра. – И девочку я выкупаю тоже, это не обсуждается. - Не переоценивай свои силы, дотракийская шлюха, пойти против Алого Короля это не семь королевств захватить, – человек в черном грозно навис над белокурой принцессой.

238

- Серый червь, если этот человек скажет еще одно грубое слово, намотай его кишки ему на шею, – в голосе девушки не было и тени беспокойства. После этой команды из строя солдат вышел воин и встал вплотную к работорговцу, всем своим видом показывая желание тотчас выполнить поручение. - Вели своим людям открыть клетки и расковать всех, в этом городе больше не будет работорговли. Если сделаешь все как надо, то Дрогон будет твоим. В напряженной позе Уолтера чувствовалась борьба алчности с осторожностью. Но раздумья длились недолго. Плюнув себе под ноги, он отдал команду охранникам, и те принялись за дело, наполнив площадь суетой. Когда клетку Алисы открыли, я принял ее в свои объятья. С души упал огромный груз беспокойства и страха, но оставил после себя дежурить чувство вины. - Папа, я же говорила, что она нам поможет, хорошо, что ты ее вызвал. - Я? Но дочка, это же твое подсознание. - Ой, точно! Значит, это сделала я, только не знаю как. Но ведь это неважно, главное. что ты меня выручил, – ее детские руки обхватили меня, а мокрый нос оставил пятно на груди. А наша спасительница тем временем, отдав поводья дракона ненавистному Уолтеру, забралась на помост и на удивление сильным голосом, крикнула на всю площадь. - Теперь вы все свободны, слышите, свободны! Можете присоединиться ко мне, а можете идти своей дорогой. Больше вас никто не схватит. А в ответ толпа освобожденных выдала только одно: «Миса! Миса!». - Папа, пора уходить, – Алиса потянула меня за руку. - Здесь сейчас будет очень жарко. - Но мы ее даже не отблагодарили, – я смотрел на гордо стоящую на помосте маленькую девушку, владычества которой сейчас хватило бы на несколько царей. - Ей этого не нужно. Неужели ты забыл, папа? Дрогон уже волнуется. Я повернулся к дракону, тот действительно уже пытался вырвать свои поводья из рук черного Уолтера. - Ты что-то знаешь, Алиса? Что сейчас должно случиться? 239

Я оставил попытки расшифровать свое дежа-вю. Раз это подсознание дочери, пускай она и объясняет. - Просто Дрогон не раб, папа. Драконы никогда не станут рабами. Бежим! – и мы рванули прочь с площади сквозь толпу ликующих людей. Но только через пару кварталов мы у слышали могучий рев, и столб пламени в небе доказал Алисину правоту по поводу жары. Из города мы выбрались вечером и решили заночевать в прилегающих яблоневых садах. Там стояла маленькая заброшенная избушка, возможно, принадлежавшая садовнику. Тогда-то Алиса и предложила идти к башне. Раз тут замешан Стивен Кинг, то цель путешествия могла находиться только в одном месте. Мы не знали, где она находится, но оба пришли к выводу, что направление не важно, главное преодолеть сам путь. Я же так и не смог понять, в какие чертоги разума или программы нас занесло, и почему Алиса никак не может контролировать фантопликацию. Как только выберемся, у меня будет несколько неудобных вопросов к нашим разработчикам. Весь вечер я пытался извиниться перед Алисой за развод и за всю ситуацию в целом. На что неизменно получал ответ: «Все хорошо, папа, ты не виноват, я пошла сюда просто из интереса». *** К башне мы подошли на закате, полдня она маячила перед нашим взором, как недоступный мираж. Белая на фоне бирюзового неба. Я все силился разглядеть две алые точки, устрашающие своим видом весь мир. Все то, что осталось от безумного существа. - Его там нет, папа, – Алиса свободно читала мысли по моей физиономии. – Алый Король больше не нужен, ведь ты меня нашел и освободил. Осталось только открыть дверь. И дверь появилась. Мы так и не дошли до башни. Дверь материализовалась метров за сто от нее. Дверь как дверь, деревянная, окрашенная в зеленый цвет. Облупившаяся краска, ржавая ручка. - Ну что же, действуй, дочка, тянуть нас отсюда должна ты. Алиса странно замялась и нерешительно отошла от двери. - Пап, мне страшно, а вдруг ничего не получится? – ее лицо омрачилось печатью глубоких раздумий.

240

- Алиса, все должно получиться, не зря же эта дверь здесь появилась. Но открыть ее должна именно ты. Ведь мы в твоей фантопликации. - Хорошо, папа, но помоги мне, – она глубоко вздохнула и подошла к двери. Я встал рядом с дочерью, взял ее правую руку и потянул к ручке. Внезапно Алиса вырвала свою руку, взамен схватив мою, и толкнула ею дверь. Дверь не сдвинулась ни на дюйм, я и не ожидал другого. - Дочка, что происходит? – на Алисином лице явственно читалось отчаяние и досада. - Прости, но ты должен это сделать. Ради жены, ради дочери, самое главное, ради себя! – передо мной стояла моя дочь, но вот интонации стали абсолютно чужими. - Ты давно должен был сам догадаться, ты же профессионал. Это не грезы твоей дочери, это ты слишком глубоко заплыл, – теперь передо мной стояла совершенно незнакомая темноволосая девушка с циничным взглядом. – Ты был моим кумиром, и до чего теперь докатился? Обрывки воспоминаний ринулись в голову, как стая летучих мышей. И от воспоминания о самом главном затошнило и закружило весь этот проклятый мир вокруг меня… *** Она ушла. Напоследок закрутив маленький волчок на прикроватной тумбочке. Хорошая девочка или, вернее, девушка. Она навестила меня, хотя и не была обязана этого делать. Выразила соболезнования по поводу гибели моей жены и дочери, хотя произошло это год назад. Что-то говорила про кумира, но я уже почти не слушал. Я пытался вспомнить, как угодил в эту ситуацию. Это была годовщина, я опять напился и, вероятно, решил пройти приключение, на котором мы были с Алисой в последний раз. Да уж, крепкий орешек ей достался, утонувший спасатель. Понятно, почему ей пришлось так изворачиваться, и судя по тому, что я нахожусь в больничной палате и в здравом уме, у нее все получилось. Я не держал 241

на девушку зла за то, что она выдернула меня из уютных грез в эту проклятую реальность. Я был ей даже благодарен. Благодарен за те мгновения, что я провел с дочерью, пусть и существующей только в моем воображении. Она хороший спасатель, а вот я уже нет. Откинувшись на подушку, я стал думать о последней порванной нити, связывавшей меня с этим миром, моем призвании. Если я не могу управлять своей реальностью, как мне помогать искать ее другим? И тут взгляд наткнулся на оставленный моей спасительницей волчок на тумбочке. Волчок продолжал крутиться, крутиться и крутиться… ____________________________________ Уголок плагиата: «Алиса в стране чудес» Льюиса Кэрролла, «Темная башня» Стивена Кинга, «Лабиринт отражений» Сергея Лукьяненко, фильм «Начало» Кристофера Нолана, «Черный отряд» Глена Кука, «Дюна» Фрэнка Герберта, «Песнь Льда и Пламени» Джорджа Мартина.

242

Лина Гордышевская НЭЙМАНА ЭТАЛЬ Предрассветное утро встречает её прохладой и сыростью ночью шёл дождь, и его запах всё ещё ощущается, стоит только вдохнуть чуть глубже. Осень... Промозглая и серая, и никаких ярких красок. Шелест опавшей, разноцветной листвы под ногами - о таком она читала только в книгах, в жизни же всё совсем подругому. Здесь, в Иристане, почти весь год идут дожди, и воздух всегда влажный, прохладный - даже летом. Страна Вечного Дождя - не просто так Иристан получил своё второе имя. Она стоит на крыльце, зябко кутаясь в шаль из шерсти аскала - самая тёплая шерсть, какую только можно найти. Далеко-далеко, на горизонте, занимается рассвет, и небо окрашивается всеми оттенками оранжевого. Пока что солнца не видно из-за деревьев, но вот оно, наконец, медленно поднимается над их верхушками. Она смотрит на него, и её лицо ничего не выражает - она каждый день встречает рассвет, и её мысли сейчас далеки от этого зрелища. Когда солнце окончательно утверждается на сером осеннем небе, она возвращается в дом, тихо прикрыв за собой дверь, на которой покачивается грубо сколоченная табличка: "Нэймана Эталь". *** Утро в замке Короля тоже начинается рано. Эльварра объявила войну, и сейчас в Иристане готовятся к походу. Вооружённые столкновения на границах были делом обыденным для каждого государства, но теперь происходит нечто гораздо более серьёзное, и это касается всех жителей Иристана. В особенности мужчин в возрасте от восемнадцати до пятидесяти лет. Ещё неизвестно, как развернутся события, но Король не собирался рисковать и объявил всеобщий сбор. - Ваше Величество, - Духовный Советник с поклоном подходит к Королю. - Ваше Величество, я настоятельно рекомендую Вам обратиться к нэймане. Одно дело мелкие стычки и совсем другое - война...

243

Король хмурится, но не спешит отвергать предложение Советника. Смерть ждёт всех и каждого, и люди в Иристане исправно пользуются услугами нэйман - женщин, способных предсказать смерть человека. Получив такое предсказание, его уже нельзя изменить - Вечная не прощает такого, и участь посмевшего нарушить её планы без преувеличения ужасна. К нэйманам шли, когда чувствовали: Она уже занесла над ними своё крыло. И ещё когда была вероятность того, что это может случиться в ближайшем будущем - перед отправкой на службу в армию, перед военным походом, перед дуэлью. С одной-единственной целью: успеть сделать всё, что надлежит до того, как Крылатая заберёт тебя в своё царство вечной тьмы. Люди в Иристане не боялись смерти - к ней относились как к неизбежному, необходимому злу, которое вроде и не зло уже вовсе. Король раздумывает ещё мгновение - и принимает решение: - Я сам отправлюсь к нэймане. Как имя той, что проживает ближе всего? - Эталь, Ваше Величество. Нэймана Эталь. *** Указания, полученные от Советника, весьма подробны, и Королю не составляет труда найти дорогу. С собой в сопровождающие он взял всего лишь двух воинов - неслыханно малое количество охраны для столь значимой персоны. Но он никогда не любил всех этих правил. Он бы вообще предпочёл поехать один, но Советник настоял. Советник беспокоится, а он хороший человек, и Король не захотел его расстраивать. Отряд несётся навстречу цели, стремительно удаляясь от замка. Из-под копыт лошадей летит грязь. Над головами всадников - хмурое, низкое осеннее небо. Кружатся над головами птицы, тревожно перекликаются на своём птичьем языке. Вокруг серо и уныло. По обочинам мелькают чёрные стволы деревьев и тёмнокоричневая, насквозь промокшая из-за почти непрекращающихся дождей листва. А на некоторых из них и вовсе нет листвы - они покрыты белой полупрозрачной паутиной, словно саваном. Это следы, оставленные сорианами - этим летом их было особенно много, в лесах теперь есть целые рощи, укрытые этими жуткими покрывалами, уснувшие беспробудным сном.

244

Король пришпоривает коня, заставляя его нестись ещё быстрее - ему неприятен этот пейзаж и это ожидание войны. Его наполняет тревожное, неясное чувство, или даже скорее предчувствие. Он не выносит неясности, порой будто бы задыхается в ней. Но он знает, что начало войны разрешит эту проблему. Когда она начнётся, у него не будет времени думать о чём-то другом. А визит к нэймане... это традиция. И дань уважения к обычаям предков. Люди могут считать верным, что им вздумается, а он никогда не считал знание дня и часа своей собственной смерти правильным. И дело было не в том, что слишком велико искушение это изменить. Нет, вовсе нет. Все прекрасно знают, что бывает с теми, кто рискнул нарушить правила, установленные Богами. Просто лучше жить, не зная, когда умрёшь. И верить, что ты ещё много всего успеешь сделать, прежде чем твой земной путь закончится. Даже если впереди война. И даже если ты знаешь, что противник сильнее. Всегда есть шанс. Всегда. *** Дом нэйманы оказывается на пути совсем неожиданно, выступает вдруг из-за деревьев. Королю кажется даже, что его здесь и не было, что возник он на этом месте только сейчас, но это невозможно, это противоречит законам мироздания. Просто он не разглядел его сразу, занятый своими мыслями. Вон и сопровождающие даже немного поотстали, не смогли угнаться за ним. Король резко тянет на себя поводья, останавливая коня, отчего тот встаёт на дыбы. Лошадиное ржание раздаётся чужеродным звуком здесь, среди этой глухой тишины. Воины догоняют, наконец, монарха и останавливаются рядом с ним. Король спешивается и проходит к дому, жестом приказывая охранникам оставаться на месте и ждать его. Поднимается по ступеням, останавливается перед дверью. - Нэймана Эталь, - тихо читает вслух. И вздрагивает, когда дверь вдруг распахивается, и на пороге предстаёт невысокая женщина в сером платье и шерстяной шали. Её волосы абсолютно белые, словно снег, глаза - чёрные, а на вид ей не больше двадцати пяти. Да, именно так и выглядят нэйманы. Именно такие у них волосы. Белые, как смерть. И именно такие глаза. Чёрные, как вечная тьма. 245

- Нэймана Эталь, - произносит Король, неприятно удивляясь тому, как хрипло звучит его голос, будто бы он испугался, будто бы она застала его врасплох. Конечно, её появление было неожиданным, но он Король, ему не пристало пугаться. - Проходите, - тихо отвечает женщина, словно ветер прошелестел в ветвях деревьев, и, развернувшись, уходит обратно в дом. Король следует за ней. Они оказываются в небольшой комнате, убранство которой более чем скромное: круглый деревянный стол в центре и два стула с разных его сторон. Всё простое, неброское. Нэймана опускается на один из стульев. Король, не дожидаясь приглашения, занимает второй. - Я Король Иристана, - представляется, наконец, он. Женщина лишь кивает, а её лицо остаётся бесстрастным, словно ей совершенно безразлично, кто перед ней. Впрочем, почему "словно"? Вполне возможно, что ей действительно нет до этого никакого дела. Нэймана... - Дайте руку, - тихо говорит она, и Король протягивает ей свою руку. Её пальцы ледяные, словно сама Смерть прикасается к нему. Он сдерживается, чтобы не вырвать руку, но всё равно вздрагивает. А нэймана Эталь сжимает его руку чуть крепче и закрывает глаза. *** Эталь ощущает тепло его пальцев. Тепло жизни. Именно через него она сможет увидеть то, за чем он сюда пришёл. Король... Вот он идёт, расчищая себе путь мечом. В его глазах - тёмная, мрачная решимость человека, который знает, что он умрёт, и который твёрдо намерен продать свою жизнь так дорого, как только возможно. С каждым взмахом его меча кто-то из атакующих падает и навсегда покидает этот мир. А он идёт, буквально разя врагов направо и налево, так легко, как будто это не стоит ему никаких усилий. Стрелы. Стрелы срываются с тетивы и летят в него. Одна, вторая, третья... ни одна не миновала цели. И он вздрагивает, но продолжает идти. И успевает забрать с собой ещё одну жизнь, прежде чем спотыкается и падает на колени. 246

Его руки безвольно виснут, правая всё ещё сжимает меч. Он хрипит, сплёвывает кровь. Ещё несколько стрел пронзают его грудь - и он падает лицом на землю. Сколько она видела смертей не счесть. Видела, как умирали старые и молодые, бедные и богатые. И никогда, никогда она не сочувствовала, не переживала. Она просто не знала, что это за эмоции. Не могла испытывать их - так решила Вечная. Но, Боги, почему же, почему же сейчас ей так больно? Как будто это ей в грудь вонзаются стрелы. Как будто это она умирает. И это желание, навязчивое желание: она не хочет, чтобы он умер! - Нет! - протяжный, полный боли крик. Перед глазами неотвратимо расстилается темнота, и она падает, падает, пытаясь схватиться рукой за край стола, но пальцы лишь слепо шарят по воздуху. Эталь без сознания лежит на полу. - Нэймана! - восклицает Король, кидаясь к женщине, но не успевает её поймать. - Нэймана! Он берёт её за запястье, нащупывая биение жизни. Её запястья тоже ледяные. Он прикасается к её лбу, затем к щеке. Да она вся ледяная! И даже - его пальцы осторожно касаются её губ - даже губы ледяные. В ней совсем нет тепла жизни - только биение. Он смотрит на её лицо, и что-то переворачивается внутри него. Эта женщина... Он не понимает, что происходит - так и сидит рядом с ней, сжимая пальцами её ледяное запястье. А затем наклоняется и целует её. Она открывает глаза, приходя в себя, и тут же резко отталкивает его от себя. Она молчит, ни единого слова не срывается с её губ - она лишь смотрит на него широко раскрытыми глазами и впервые за всю жизнь её лицо что-то выражает. Удивление. Безграничное удивление. Никто по доброй воле и в здравом уме не поцелует нэйману слишком эти женщины близки к Смерти. Она медленно поднимается с пола, игнорируя предложенную им руку. - Через три года, - произносит, наконец, она, а затем добавляет: - Уходите. Он подаётся вперёд, к ней, но она отступает на шаг, и он замирает. Смотрит на неё ещё несколько секунд, а затем уходит. Она так и остаётся стоять в комнате. Она не знает точно, когда он уехал - наверное, сразу же, как покинул дом. Но она всё ещё 247

чувствует тепло его губ. Словно в тумане прикасается к своим - и тут же отдёргивает руку. Лёд. Пронизывающий холод. Зачем он это сделал? Она не понимает. Но весь оставшийся день и все последующие дни она думает о нём. *** - Атаковать будем отсюда, отсюда и отсюда, - Король передвигает по карте белые фигурки. - А здесь расположим запасной отряд. - Вы думаете, поможет?.. Король переводит взгляд на говорившего. Единственный, кто осмелился задать этот вопрос вслух, хотя все, все знают, что они обречены. Война идёт с переменным успехом уже без одного дня три года. Но последние несколько битв победа была на стороне Эльварры. Завтра предстоит решающая битва - и войско Иристана не питает иллюзий. Их слишком мало, и Боги не с ними несмотря на все усилия духовников. Король знает, что его срок на исходе но только он знает об этом, и больше никто. И он знает, что после его смерти Иристан вряд ли выкарабкается. Но всё же... всё же и он, и каждый из них в глубине души надеется, что это ещё не конец. Что Боги повернутся к ним, что Крылатая изменит своё решение. Что ж, надежда умирает последней. И завтра всё решится. Король заканчивает обсуждение предстоящей битвы, и военный совет расходится. А он, оставшись один в палатке, садится на кровать и вспоминает, снова вспоминает её, нэйману Эталь - и ледяной холод её губ. *** Смерть нельзя отсрочить - непреложный закон. Но никто не знает, что нэйманам даётся возможность отсрочить однуединственную смерть - по их выбору. Плата за эту возможность очень высока, но нэймана Эталь всё равно собирается использовать свою. Время пришло, она приняла решение. С самого рождения и до самой своей смерти нэйманы одиноки. Они живут рука об руку со Смертью, и редко, очень редко находится среди обладающих теплом жизни тот, кто способен растопить лёд их сердец. Нэймане Эталь повезло. И уже лишь за то, 248

что он подарил ей этот поцелуй, всего один поцелуй, она готова отдать свою жизнь. Отдать - ему. Чтобы он - жил. Эталь снова прикасается к своим губам. Солнце медленно опускается, скрываясь за верхушками деревьев. Нэймана и не заметила, когда окружающий мир погрузился во тьму - сколько она ни пыталась, никак не могла поймать этот момент. Пора. Эталь спускается по ступеням и направляется прочь от дома, туда, где село солнце. Её путь лежит к одной из тех рощ, что не пережили нашествие сорианов. Для того, чтобы сделать то, что она задумала, нужно мёртвое место. Ничего лучше такой рощи ей не найти. Нэймана медленно идёт между закутанными в саваны деревьями и останавливается на краю поляны в самом сердце рощи, ныне небьющемся. Эталь кладёт руку на ствол одного из деревьев и закрывает глаза. - Вечная, мать моя, к тебе взываю. Услышь меня, дочь свою, ко мне приди! Порыв ветра проносится по роще, белым пологом взметнув волосы нэйманы. - Здесь, - шепчет голос Крылатой, эхом раздаваясь в роще: "здесь, здесь, здесь..." - Не за себя прошу, Вечная, но за него - за Короля Иристана. Отсрочь его смерть, помоги ему выстоять против врага - ему и его людям. Какое-то время ничего не происходит - Крылатая обдумывает слова своей дочери. - Отсрочу и помогу, - говорит, наконец, она. "Помогу, помогу, помогу..." - повторяет эхо. - Благодарю тебя, Вечная, мать моя, - шепчет Эталь. И в ту же секунду останавливается её оттаявшее сердце. *** Король сражается, зная, что умрёт. И поэтому он делает всё, чтобы забрать с собой как можно больше жизней врагов. Взмах, удар - падает тело воина-эльварра. Кровь почти не видно на красном. Он видит цель - вражеского короля. Он идёт к ней, усеивая свой путь трупами. Он не знает, что вот-вот на помощь к эльваррам прибудет ещё один отряд - лучников. И что его собственный 249

запасной отряд попадёт в засаду и будет перебит ещё одним отрядом эльварров. Превосходящие силы противника - так это называется. Но тому, кто никогда не был на войне, не представить, что скрывается за этими словами. "Всегда есть шанс, - повторяет про себя Король. - Всегда". Сильный порыв ветра пролетает над сражающимися, некоторые не могут устоять на ногах и падают. И только Король слышит голос: - Иртан, ты будешь жить, и твоя страна будет жить - так хотела Эталь, так решили Мы. - Боги... - шепчет Король, всё ещё не веря услышанному. - С нами Боги! - кричит он, вздымая руку с мечом так, чтобы его люди смогли увидеть. - С нами Боги! - подхватывают иристанцы и с новой силой кидаются в бой. И их уверенность, их сила стоят тысячи воинов врага. Король Эльварры сражается за свою жизнь, но исход предрешён. Голова венценосного эльварра катится по земле, корона отлетает в сторону. Иртан поднимает золотой символ власти над головой, крепко сжимая его обеими руками. Слишком поздно прибыли лучники - король Эльварры уже был мёртв. А воины - и те, что в белом, и те, что в красном - падают на колени, склоняя голову перед своим теперь общим Королём. *** Король мчится по лесу, изо всех сил пришпоривая коня. Быстрее, ещё быстрее! Знакомый дом выпрыгивает из-за деревьев. Но нет таблички на двери, пусто в доме, мёртво. Король идёт из комнаты в комнату, и звук его шагов тонет в тишине - единственной отныне жительнице этого места. Нет нэйманы Эталь, словно никогда и не было. Король останавливается около круглого стола, проводит рукой по его поверхности. Нечего живому делать здесь, в этом маленьком царстве Смерти, и он уходит. В замке его встречает Советник: - Ваше Величество, позвольте напомнить Вам о том, что принцесса Элана из Эльварры прибывает завтра... Король сжимает губы в тонкую линию, едва сдерживаясь. Принцесса Элана. Не нужна она ему, никогда не была и никогда не будет нужна! А той, которая нужна, больше нет. 250

Но свадьба всё равно состоится через неделю. Так надо. Так надо для его страны. Ведь его страна - это всё, что у него теперь осталось. *** - Ваше Величество, Вам лучше не входить, - увещевает его целитель, пытаясь заслонить собою двери, но Короля не остановить. Твёрдой рукою он отодвигает целителя и проходит в покои Королевы. - Ваше Величество! - несётся ему в спину писк целителя, но Король отмахивается от него, как от назойливой мухи. - Это девочка, Ваше Величество, - с поклоном сообщает повитуха. Королева смотрит на мужа как-то странно, испуганно. Король подходит к повитухе, чтобы взглянуть на ребёнка. У малышки белые, словно снег, волосы. Король берёт дочь на руки. - Здравствуй, моя хорошая, - шепчет он. - Вот и свиделись... Затем добавляет, громко, ни на кого не глядя: - Её будут звать Эталь. Лёгкий порыв ветра распахивает окно, проходится по комнате. А Король смотрит на свою дочь и вспоминает ту, чей дом сейчас пуст и мёртв. Нэйману Эталь.

251

Виктор Федоров ВОЗВРАЩЕНИЕ К СЕБЕ (отрывок из повести) Покойничек Разве темнота может быть такой холодной и чужой? Разве бывает она такой огромной и густой? Ну, разве можно в этой темноте жить? Не могу, да и не хочу быть здесь, мне не нужно это, я хочу уйти. Люди, где вы все, куда пропали? Откройте же окна! Эти вопросы, словно пузыри воздуха из горячей, липкой смолы, всплывали в его сознании и лопались, оставаясь без ответа. Он не чувствовал своего тела. Его просто не было. Существовало только сознание, да и его тоже трудно было бы определить как что-то цельное. Оно состояло лишь из вопросов… - Тань, глянь-ка, - раздался в темноте далекий женский голос, - никак, проснуться решил. - Да нет, - ответил ей другой голос, - куда ему, такие не просыпаются. Может, отходит? Позови-ка лучше Сергея Иваныча, пусть посмотрит. - Парень, ты чего? Как ты, а? – прозвучал мужской бас. - Никак снова отходить собрался, а? – спросила опять женщина. - Нет, пульс хороший, да и кардиограмму недавно делали тоже ничего. Он напрягал все свои силы, чтобы открыть глаза и посмотреть, кто говорит, но темнота не отпускала, сил не хватало. - Ну же! Ну! Давай, давай, парень! Карабкайся! Ты же ого, какой живучий! У тебя получится! Глаза не открывались. Ему бы попить… Хотелось сказать об этом, но губы не слушались. - Да ладно, пусть полежит. Может, укольчик сделать? Поспит и сил наберется, - сказала женщина. Терпеть это было сверх его сил. Он сделал усилие и почувствовал, как губы чуть приоткрылись. - Говори, говори, милый, я слушаю тебя, - сказал мужской голос и он, ощутив губами тепло, попытался прошептать.

252

- Ах, ты ж умничка! Ах, ты ж молодец! Танюха, знаешь, что он сказал? - Что? - «Дура» он сказал! – рассмеялся мужчина, - Ну, не молодец ли, а?! Обе женщины звонко расхохотались. - Ну, красавец, ты мне за это шампанское поставишь, иначе не прощу! – сквозь смех проговорила одна. - И мне, - добавила вторая. - А теперь, - серьезно сказал мужчина, - сделайте снотворное и внимательно за ним наблюдайте, чтобы не вскочил сгоряча, когда проснется. - Не упустим! Это стало последним, что он услыхал. Проснувшись, сразу открыл глаза. Свет больно резанул, и они сами тут же закрылись. Сердце сильно колотилось. Той, враждебной, темноты уже не было. После первой вспышки он видел только какую-то темнорозовую пелену. И опять эта жажда. Когда же можно будет напиться? - Пить, воды, - попытался крикнуть, но услыхал совсем не похожий на крик хрип. - Так. Проснулся? Чего буяним? – раздалось рядом. - Пить. - Ага, теперь понятно. Сейчас попьем, - сказал женский голос, и в губы ткнулось что-то гладкое. Из него капнула теплая, явно кипяченая, но сейчас - самая вкусная на свете вода. Он припал к источнику долгожданной влаги, как малое дите к груди матери, но счастье это длилось всего несколько мгновений. - Нельзя тебе много, милок, - сказала женщина, - порезали тебя всего внутри-то, перекроили там все. Ты уж потерпи. Если что – говори, буду подходить и по капельке давать. Так он узнал хоть что-то о себе. Попытки вспомнить, как и откуда попал сюда, ни к чему не приводили. В памяти не было ни грамма информации о его жизни. Даже имя свое не помнил. На третий день его перевели из реанимационного отделения в палату. К тому времени, он уже сносно разговаривал, но глаза открывал с трудом и ненадолго. Врач сказал, что так бывает при черепно-мозговых травмах. 253

«Ну вот, теперь и травма черепно-мозговая у меня есть, - подумал он, - что еще объявится?» Мужики в палате постоянно о чем-то болтали. Это немного раздражало, но, благодаря именно этим разговорам, он по крупицам узнавал хоть что-то о жизни и о себе. Как выяснилось, он стал довольно известной личностью в больнице. Оказалось, что в реанимацию его привезли с биркой на пальце ноги из морга, где пролежал целую ночь после того, как был подобран на пустыре. По рассказам мужиков, он чуть не свел с ума патологоанатома, который начал уже делать вскрытие и, сделав первый надрез, увидел пульсирующую кровь и заорал во всю мощь своих легких, перепугав студентов-практикантов. Все остальное стало легендой. Вся больница переживала – спасут или не спасут. Мало-помалу глаза привыкли к свету, и вскоре он вполне уже сносно терпел свет, если не было прямых солнечных лучей. Дни выстраивались однообразно и тоскливо – треп мужиков, уколы, капельницы, перевязки… - Через полчаса к вам придет следователь, - меряя давление, сказала через три дня врач на утреннем обходе. - А зачем? - Это она и объяснит. А разве вам самому не интересно узнать, что с вами случилось? - Интересно. - Вот, лежите и ждите. - Жду. – ответил он и подумал, что даже если бы и хотел убежать – как? Даже в туалет – и то утку просить приходилось. Следователем оказалась довольно крупная, но еще очень молодая девушка в новенькой милицейской форме. Явно немножко смущаясь, она вошла в палату, поздоровалась со всеми и, взяв табурет, села напротив него. - Здравствуйте, зовут меня Татьяна Ивановна. Если вам трудно запоминать, можете звать Татьяной. Я веду расследование по вашему делу. - А я не знаю ни как меня зовут, ни о чем мое дело, - стараясь отвести глаза от ее больших, круглых коленок, обтянутых тонким прозрачным капроном, ответил он, ни на секунду не сомневаясь, что уже видел когда-то точно такие же. Они нравились…

254

- И что, вы совсем ничего не помните? – спросила следователь. - Ни как оказались там, на пустыре, ни почему без одежды? Кто бил, за что? Имя, фамилию свою, откуда вы? - Абсолютно, - ответил он, уже не в силах оторвать взгляд. Да и, в конце-то концов, что ему терять? Не отрываясь уже и почти не слыша ее вопросы, смотрел туда, где в темном треугольнике пространства между плотной юбкой и сжатыми ногами скрывалось то, что разум не помнил, а тело помнило. Он чувствовал, как медленно, но верно, оно оживает! В висках застучал пульс… - Ладно, я пойду, выздоравливайте, - явно почувствовав это его пробуждение и, совсем смутившись, следователь положила на тумбочку карточку и добавила, чтобы позвонил, если что вспомнится. По словам медсестер, выздоровление шло нормально. Все швы заживали в точном соответствии с какими-то, ведомыми только врачам, графикам. Голова болела и кружилась все меньше и меньше. Вскоре он мог уже совсем свободно ходить по больнице. Все было бы хорошо, кабы не одно «но» - он никого не знал, и его никто не знал. К нему никто не приходил, если не считать следователя, Татьяну. Она стала для него совсем, как родная, и приходила уже не как следователь, а как простой посетитель, навестить больного. В очередной свой визит она положила на тумбочку справку об утерянном паспорте. Какой-никакой, а документ. В нем он значился Владимиром Владимировичем Владимировым. Почему взял такое имя? Так он его и не брал. Это имя предложила Татьяна, а ему оставалось только согласиться. Так и поступил. Какая разница, если своего, настоящего, не знаешь? С тяжкими думами подходил Владимир к выписке. Как ни оттягивал, симулируя головокружение или тошноту по утрам, этот день все же наступил. Мужики скинулись и купили ему кое-какую одежду. Первый путь после больницы лежал в отделение милиции, что находилось неподалеку, где ждала его Татьяна. - Заходите, Володя, - Татьяна пригласила его в кабинет, в котором сидели за столами еще двое, видимо, тоже следователи. - Ну, вот, - весело сказал один из них, - и мы, наконец, сподобились живого покойничка увидеть. - Ладно тебе, Николай, прекрати! - сказала ему Татьяна.

255

- Да шучу, я же ничего… - Все хорошо, ребята, - сказал Владимир, стараясь казаться бодрым и независимым. - Володь, мы тут поговорили с ребятами и порекомендовали тебя в домоуправление. Они обещали работу подыскать на первое время. Жить–то нужно на что-то. Вполне нормальный вариант, если учитывать, что тебе и место в общежитии дадут. Поработаешь пока там, а дальше - видно будет. - Спасибо, ребята, я перед вами в долгу. - Да ладно тебе, - сказала за всех Татьяна, - еще не хватало нам считаться! - Ну, здравствуй, покойничек! – были первые слова, которые Владимир услыхал от своей новой начальницы в домоуправлении, - меня зовут Изида Петровна. Дородная дама с рыжими, как попало торчащими, тусклыми патлами и бесцветными, навыкате глазами, не мигая смотрела на него. - Здравствуйте. Меня зовут Владимир, - не зная, то ли разозлиться, то ли смолчать, тихо, но четко сказал он. - Ладно, ты не обижайся. Я, парень, женщина простая, на меня грех обижаться. Заслужишь ежели – обматерю на чем свет стоит. Ну, а коли угодишь – расцеловать могу, да и вообще, много чего могу. Одним словом, я тебе не тетка и не мамка родная. Меня нужно слушать, и тогда все будет хорошо. Водку-то пьешь? - Да нет, вроде… - Ага, это мы посмотрим. В больничке-то, конечно же, не пил. Поглядим, как в общаге будешь. Только помни, я неприятности не люблю. Они мне ни к чему. Пить после работы не запрещаю, но за неприятности мигом рассчитаюсь сполна, мало не покажется! Понял, нет? - Понял. - Ага, понятливый… Работать будешь при мне пока. Тебе нельзя тяжелое. Посмотрим, к чему тебя пристроить. Жить в общаге, в комнате на двоих будешь, а там – видно будет. Договорились? - Да. - Вот и ладно. Серега, - крикнула она кому-то в коридор, своди-ка поко... Владимира в общежитие. Покажи ему, где четырнадцатая комната. 256

- Ты это чё, Петровна…там же Васька… - красная, явно основательно похмеленная с утра, небритая физиономия лет сорока пяти показалась из –за косяка. - А ты молчи, не твоего ума дело, не то займусь сейчас тобой! Чё лыбишься? Делай, что говорят! - Во, дает! - хмыкнул Серега и тут же скрылся. - Все, иди. Серега покажет тебе, где постельное белье получить. Через час быть здесь. Расскажу, что делать будешь. Общежитие оказалось не очень далеко. Серега с трудом нес свое худое тело по улице и чему-то постоянно улыбался. - Ты это, Вован, ты не дергайся, когда Васька придет, понял? - Понял. А что, он такой страшный? - Не-а, совсем не страшный. - А чего тогда пугаешь? - А от него, Вовчик, все почему-то с переломанными ногами и руками съезжают, да все не своим ходом, на носилках. А так, он и не страшный совсем, даже веселый и анекдоты уважает. - Успокоил. - Ну, и ладно. Мое дело маленькое. Я предупредил, а ты уж сам смотри, что к чему. Серега такой, сказал раз и все, а там… и ваще, блин, мне по барабану! Дела ваши… мать вашу… - продолжал на ходу бубнить Серега, явно утеряв нить разговора и не помня уже, с чего начал. Понимая, что в этом своем стремительном пике в никуда Серега может и не довести его до общежития, Владимир поддерживал его за локоть. Серега уже не мог идти медленно. Резко наклонившись вперед, он мелко семенил, даже почти бежал, а вернее – его несло. Главное – курс Серега держал точно. В этом Владимир, вынужденный семенить рядом, убедился, когда Серега вывел его к обшарпанной двери с такой же облезлой табличкой «Общежитие домоуправления № 5». Подвиг был налицо – боец выполнил приказ и ушел в небытие. Угнездив окончательно отключившегося Серегу на крыльце, Владимир оставил его отдыхать после тяжелого перехода и вошел в общежитие. Найти коменданта не составило труда. Владимир долго пытался ему что-то объяснить, но тот требовал бумагу и ничего не хотел слушать. Спасла какая-то женщина, вошедшая в кабинет. 257

- Да это же покойничек, Кириллыч! Петровна тебе вчера говорила! Забыл, что ли? - Ой, ё… А что ж ты мне, голубь ты сизокрылый, мозги тут… Так бы и сказал! Комната № 14 оказалась еще хуже, чем он предполагал. Двери не было. Ее заменяло старое одеяло, прибитое к косяку. Отодвинув его, комендант вошел. - Заходи, голубь! Не «Метрополь», не спорю. Однако же, другого нет. Все занято. Народу много нынче понаехало, - добавил он, пряча глаза. Две узкие кровати времен Павки Корчагина, ободранный и прожженный чайниками да кипятильниками стол, одна видавшая виды тумбочка и одна табуретка. Из мебели это было все. На никогда не протиравшемся подоконнике, у мутного, никогда не мытого окна, стоял такой же мутный графин с желтой водой, в котором утопился кусок соленого огурца. Рядом – пара еще более мутных, то ли от частого использования, то ли от наливавшихся в них жидкостей, стаканов. На одной из кроватей лежал матрац без постельного белья и подушки. На второй не было и этого. - Вот эта, - Кириллыч указал пальцем именно на нее, - твоя. Завтра, глядишь, матрасик какой да подушку подыщем. Такого Владимир не ожидал. Однако же, делать нечего. Он кивнул коменданту, бросил темные, застиранные простыни на ржавую сетку кровати и пошел на выход. Что дальше? Владимир прекрасно понимал, что если его что и ждало, то наверняка оно должно соответствовать этому месту в общежитии… - Ну, и как? Устроился? – спросила Изида Петровна. - Устроился. - Что же мне с тобой делать-то? А впрочем, ты как, считатьписать умеешь? Покажи мне свои руки. Ладонями-то вверх поверни. - А что с руками? - А то с руками, что чистенькие они у тебя, без мозолей. Не работяга ты. - Не знаю я ничего. - Ладно. Значит, поступим мы так… Вот за этим столом я и выделяю тебе место твое рабочее. Садись. Сейчас нагружу работой. Работа оказалась не очень сложной, но требующей внимания. Заваленный толстыми конторскими книгами, он погрузился в дело 258

и забыл обо всем на свете. Даже ругань Петровны со слесарями и электриками вскоре перестали отвлекать. Когда Петровна крикнула ему, что пора заканчивать рабочий день, с сожалением отложил ручку – ему предстояло возвращение в общежитие. На его кровати лежал полураздавленый матрац, протертое до полупрозрачности в некоторых местах тонкое одеяло да странный комковатый блин, призванный изображать подушку. Вздохнув, Владимир застелил постель, съел купленный по пути пирожок, запил его водой, набранной в предварительно отмытый графин, лег поверх одеяла и сразу заснул. Разбудил его грохот табуретки, отлетевшей в дальний угол комнаты от удара сапогом. - Привет, сосед! Ну-ка, покажись! Дай посмотреть, как нынче покойнички выглядят! - Привет, - ответил Владимир, разглядывая огромного мужика лет тридцати пяти. Круглое, по-юношески румяное лицо, маленькие острые глаза и обезоруживающая, почти детская улыбка. Если бы не предостережение Сереги, Владимир обрадовался бы – повезло, мол, с соседом, но сейчас он сел на кровати и сжался в комок, стараясь быть готовым ко всему. - Василий, - представился сосед, протянув свою лапу, покрытую синими узорами и письменами наколок. - Вроде бы, как Владимир, - ответил Владимир на очень крепкое рукопожатие. - Ага, вроде бы… Слышь, а ты чё, в натуре, ничё не помнишь или косишь? - Ничего не помню. - Прикольно! А чё делать собираешься? Думаешь, Петровна тебя долго продержит? Ей менты тебя впарили, и она боится тебя как огня, потому как думает, что ты – подсадка. Они давно ее пасут. Эй, корешок, а может, ты и точно мент, а? Ты мне правду скажи, мне можно! - Да нет. Не мент я. - Только ты не ври, Вовчик. Мне нельзя врать. Когда мне врут, я зверею. - Не буду. - То-то. Смотри же, не ври. По стопе?- спросил, доставая из тумбочки начатую бутылку водки. 259

- Не знаю. Доктор сказал, что нельзя мне пить с полгода совсем. - А чё будет? - Не знаю. Мозги, наверное, свернутся в сторону. - Врут они все. Мне лепила на малолетке тоже все говорил, что не выживу, когда чурбаном по башке дали. Выжил, как видишь! Ну, как знаешь. Тогда я сам. А ты посиди со мной, не люблю сам с собой пить, - сказал Васька, встал и вывалил на стол содержимое большого бумажного пакета. Крупно, от души, Васька «порубил» большим складным ножом с деревянной ручкой толстый батон вареной колбасы, и, мгновенно выпотрошив тут же, на бумагу, так же крупно нарезал пару жирных селедок., Не отрываясь, Владимир смотрел на большие куски селедки. Ему нестерпимо захотелось этой незатейливой еды, что пришлось часто сглатывать слюну. - Да ты давай, Вован, не стесняйся! Небось, на больничке-то дрянью всякой кормили! - Да нет, вроде бы и ничего. Такого, правда, не давали. - Вот и шуруй! Васька налил себе больше половины стакана, предварительно обтерев его краем простыни. - Ну, будем! – Васька громко выдохнул и, не глотая, вылил водку в себя. Занюхав кулаком, отломил от буханки большой кусок хлеба и стал смачно, причмокивая, с удовольствием закусывать. Владимир в очередной раз сглотнул слюну, отломил кусок еще теплого свежайшего хлеба и поднес его к лицу, чтобы вдохнуть этот ни с чем не сравнимый, будоражущий какие-то древние струнки в сознании, дух свежеиспеченного хлеба. Селедочка оказалась потрясающе вкусной! Малосольная, жирная, она таяла во рту и, наслаждаясь первым большим куском, Володя понял, насколько он был голоден. Васька внимательно смотрел на него, медленно пережевывая колбасу. Затем, встав, высунулся в коридор и заорал: - Тонька! Тонька, твою мать, ты где?! - Да здесь я, - раздалось в ответ, - чего орешь? - Ты картохи нам сообрази быстренько, да сама заходи. Только мухой, нам ждать некогда – водка греется! Поняла?

260

- Да поняла, поняла. Уже варится, скоро будет готова. Будто не знаю тебя! - Во, баба какая! Цены ей нет, хоть и дура полная! – восхищенно заявил Васька и взял бутылку, чтобы снова налить, - А ты ешь, ешь! Слушай и ешь, а то я люблю под водочку-то побазарить, да не с кем! Подселяли тут умных, да хитрожопых… Минут через пять «входное» одеяло сдвинулось, и в комнату вплыла Тонька. Женщина лет сорока, она была под стать Ваське – крупная, с румянцем во все круглое лицо. - Картошечку заказывали? - Заказывали, заказывали, - откликнулся Васька и налил ей в стакан чуть меньше, чем себе. Тонька открыла крышку видавшей виды алюминиевой кастрюли, и оттуда поднялось облако пара. Васька тут же стал своими толстыми пальцами хватать большие, сваренные в мундире, картохи и выкладывать их на стол. В ящике стола оказалась тарелка с крупной, серой солью. Обжигаясь и дуя на пальцы, они чистили картошку и откусывали ее, горячую, дыша при этом, словно разгоряченные псы, стараясь остудить откушенное. За первой бутылкой на столе последовала вторая. Тонька, шепнув что-то Ваське на ухо, ушла. Он же говорил и говорил, словно стараясь наверстать когда-то упущенную возможность сделать это. Говорил обо всем. Долго рассказывал о себе, о раннем сиротстве и суровой жизни в детском доме. Почти ничего не говорил о зоне, в которой провел большую часть своей жизни. Начал с колонии для малолеток, куда залетел, попавшись на киоске, «подломанном» с корешами в новогоднюю ночь, чтобы взять жвачки да конфет. Может быть, в честь праздника и простили бы пацанов, да один из них дал камнем сторожу, пытавшемуся защитить киоск, по голове. Васька пил, не снижая ни темпа, ни количества наливаемого в стакан. При этом он почти не хмелел. Речь по-прежнему была четкая и ясная, только улыбка сошла с лица, и Владимир, глядя в это серьезное и даже злое уже лицо с остановившимся взглядом, прекрасно понимал, почему предыдущие Васькины сожители ломали руки-ноги, вылетая из комнаты №14. - Ладно, покойничек. Пойду я. Тонька заждалась уже. А ты спи. Завтра договорим. 261

Васька тяжело поднялся и, грузно ступая, пошел на выход. Отодвинув одеяло, остановился и обернулся. - Тс-с! Ежели кто спросит – меня нет, скажешь, что ушел Васька. Понял? - Понял, - ответил Владимир. «Что уж тут не понять, только кому ты сейчас можешь понадобиться?» - подумал про себя и, как оказалось, напрасно. Среди ночи он проснулся от резкого толчка в спину. Вскочив, увидел, что в комнате находятся трое. Один – высокий брюнет с кавказскими чертами, двое других - типичные «быки», накачанные ребята с мутными пустыми глазами, низкими лбами и толстыми шеями. - Где твой сосед? – спросил высокий. - Не знаю. - Не обманывай меня, - сказал высокий, останавливая рукой одного из «быков», шагнувшего было к Владимиру. - Точно, не знаю. Он выпивал здесь, а потом ушел. Я убрал и лег спать, - сказал Владимир. - С кем он пил? - Со мной. - А ты почему трезвый, если с тобой? С Васькой пил и трезвым остался?! - А я не пил. Мне нельзя. - Больной, что ли? - Да, больной, - сказал Володя и задрал майку, обнажив длинные, уродливые швы, выделяющиеся на бледном теле красносиними, только что зажившими шрамами. - Ладно, поверю. Только ты смотри мне! Если узнаю, что обманул – на дне моря найду и все твои шовчики самолично, по очереди пооткрываю! – сказал высокий и, сделав знак «быкам», вышел вслед за ними. Утром Владимир ушел на работу, так и не повидав Ваську. Не появился он ни в тот день, ни на следующий. Просто исчез, и никто не знал, куда. Вещей у Васьки не было. Комендант велел техничке убрать из Васькиного шкафа пустые бутылки и заявил, что еще неделю подождет, а потом кого-нибудь поселит на это место. Прошла неделя, однако заселять кого-нибудь на Васькино место не спешили. В общежитии поговаривали, что не обошлось здесь без Тоньки, которая намекнула кому-то на то, что если Вась262

ка вернется, а место его будет занято - мало никому не покажется! Намек дошел до ушей коменданта, и всяческая деятельность вокруг Васькиного места прекратилась. Владимир жил в комнате один. Помаленьку, он привел ее в порядок, отмыл, покрасил. Вместо одеяла на входе, появилась дверь. *** Объявился Васька через два месяца. К тому времени Володя стал в домоуправлении незаменимым человеком. Помимо бумажных дел, ему поручались и более серьезные. Постепенно, он стал присматривать за слесарями, контролировать их работу, общаться с жильцами. Изида Петровна быстро оценила выгоды от такого помощника и всячески поощряла его инициативы, постепенно сбрасывая на него свои многочисленные заботы одну за другой. Единственное, чего она не позволяла себе и немедленно пресекала попытки других повлиять на нее - это разговоры о повышении Владимиру зарплаты. Он по-прежнему числился в разнорабочих и получал наравне с уборщицей, чем вызывал насмешки и довольно острые шуточки с намеками на особую любовь Изиды Петровны. А еще, поговаривали о каких-то мифических конвертиках, которые она якобы ему вручает. Пару раз Владимиру даже приходила мысль о том, что она же сама и распускает эти слухи. Раскинулось море… Васька сидел за столом, когда Володя открыл дверь в комнату №14, придя с работы. - Привет, покойничек! – улыбнулся он своей ослепительной улыбкой. - Здравствуй. Ты надолго? Вернулся или как? - Никак соскучился? Аль, жизнь трудна без меня? - Да как сказать… Живу помаленьку! - Ага, наслышан. Точно, что помаленьку. Изида, она сука еще та! И не надоело тебе с ней вошкаться? - Да есть немного, но что я могу сделать? Куда пойду без документов? - Ладно, Вован, я к тебе по делу. Не буду тянуть. Ты меня не сдал, когда люди Анвара приходили, а Васька добро помнит! У 263

нас друган надолго загремел по случаю, место его свободно. Работа не пыльная, бабки хорошие. Как смотришь на это? - Интересно. А что за работа? - Работа простая. На промысел с нами пойдешь. На краба. - Думаешь, смогу? Ни тяжелое поднять, ни еще чего… - Я смог, почему ты не сможешь? На руле стоять научишься, другие дела есть, где на пузо тяжести тянуть не нужно. Так как, идем? - А документы? Кроме справки, у меня ничего нет. - И не надо. Там, в море, никому твои документы не нужны. - Я могу подумать? - Можешь. Сейчас к Тоньке нырну, а через пару часиков загляну. Будь готов – сразу и рванем. Утром в море выходим. - Понял. Буду думать. Собственно, думать-то было нечего. Ни единой душе не нужен, имущества никакого, денег – только на пирожки. Никому не должен, да и ему, тем более, никто не должен. Что он терял? Ничего. С этой мыслью Владимир незаметно задремал. - Подъем!- разбудил его рёв Васьки, - Не спи, замерзнешь! Все, все, кончай ночевать! Вставай, Вовчик! Погнали, быстро! Тонька, шалава такая, совсем меня загнала - чуть не проспал! Ходу, ходу, Вован! Оглушенный натиском, шатаясь спросонья в разные стороны, Владимир спотыкался, еле успевая за Васькой. Шли долго. Черные бараки, захламленные дворы с полуразвалившимися сараями, лохматые псы, рычащие и лениво лающие на них из-за заборов... Все это было убогим, чужим и не дававшим ни малейшей пищи для возникновения хоть каких-нибудь воспоминаний. Длинный деревянный пирс скрипел досками под ногами. С одной стороны, у самого его основания, стоял старый плашкоут. Это название ржавой баржи с мятыми-перемятыми бортами само собой всплыло в голове. Откуда он его знал? С другой стороны, в самом конце пирса стояло рыболовное судно - довольно большой сейнер-траулер со спуском-слипом для трала на корме и мощными траловыми лебедками на палубе. Цвета у траулера почти не было – все покрывал толстый слой ржавчины, свисающей лопухами. Множество глубоких царапин на борту говорили о швартовках к другим судам в море. Названия также не было. Номер под крылом ходового мостика, на надстройке, просматривался, но среди ржа264

вых пятен трудно читался даже вблизи. Васька перешел на борт судна по шаткой сходне, переброшенной с пирса на пустынную деревянную палубу. - Жди меня здесь, - сказал Владимиру и исчез в надстройке. Минут через десять он вышел в сопровождении небритого мужчины лет сорока, в тельняшке и видавшей виды, наброшенной на плечи ватной телогрейке. Взгляд его острых глаз как будто прощупывал Владимира. - Здорово! Алексей Иванович, - представился мужчина, подавая руку, - можешь звать Алексеем. Я – владелец и капитан этого судна. Все, кто находится на его борту, подчиняются мне беспрекословно и работают как каторжники, а я неплохо плачу за это. Если согласен – проходи. Если нет – у тебя есть возможность повернуться и мирно уйти. Потом, в море, такой возможности у тебя не будет, и жить по моим условиям тебя заставят, хочешь ты этого или нет. - Я согласен, - сказал Владимир. - Это правда, что ты ничего о себе не помнишь? - Да, правда. - Ладно, это твои проблемы. Главное – помни то, что я тебе сказал. А сейчас – иди, Василий покажет тебе, где ты будешь жить. Через час отходим. На отходе твое место будет на мостике, а там – разберемся. Сказав все это, капитан ушел, а Васька, радостно хлопнув Владимира по спине, повел его в надстройку. Каюта, куда его поселили, была на четыре человека. - Падай на эту, - Васька указал на нижнюю койку и сел на такую же напротив, - опять соседями будем. Верхние не были застелены. Поймав взгляд, Васька улыбнулся. - Там никого нет. У нас неполная команда. Это когда тралением занимаются, тогда полная, а мы другими делами занимаемся. - Какими? - А ты привыкай поменьше спрашивать! Все, что будет нужно – скажут или сам увидишь! - Понял. - Вот и ладно. Пойдем в сушилку, робу тебе подберем. Сушилкой оказалось помещение с массивными деревянными решетками вместо палубы и множеством крючьев на переборках. Под решетками виднелись змеевики. Воздух в сушилке был горя265

чий и сухой. Всюду весела рабочая одежда - куртки, брюки, плащи, шапки. На палубе стояли резиновые и кирзовые, видавшие виды сапоги. - Посмотри вон там, - Васька указал на кормовую переборку, - там себе подбери все, что подойдет и понравится. Потом с боцманом поговорим, что-нибудь нового тебе подбросит, а пока – это. Через полчаса Владимир был одет. В сушилку стал входить народ. Мужики здоровались и молча переодевались. По концентрации перегара чувствовалось, что короткая стоянка не прошла впустую! - Так, мужики, готовы? – раздался тяжелый бас, владельцем которого оказался довольно крупный мужчина лет тридцати пяти. - Пошли все наверх. Снимаемся. Санек, сразу сходню долой. - Понял, - отозвался долговязый. - Романыч, это Вовчик, - указал на Владимира Васька. - Ага, есть. Одет? Тогда дуй на мостик. Будешь вахту нести, а там – посмотрим. - Это наш «дракон», - сказал Васька, когда тот ушел, - боцман. С ним шутить не советую. Ежели он чего не поймет – сразу в лоб, а кулаки сам видел. «Ага, - подумал про себя Владимир, - будто ты сам не такой же…» …

266

Олег Велесов ОСКОЛКИ Лик с иконы смотрит на меня без укоризны. Это только в фильмах показывают суровые старческие лица, по которым легко понять, что герою их гнев малым не покажется. В жизни всё не так, по-другому. Или я не герой. Но если я не герой, а лик, обращённый на меня, внешне добрее доброго, то что должно показаться мне? Пальцы сжимаются в щепотку и тянутся ко лбу. Господи, прости ты дурака меня грешного за мысли глупые. Иже еси на небеси… да будет твое… Уф-ф… Дожить до сорока и не выучить ни одной молитвы. Интересно, бог покарает меня за это или проявит доброту и простит? Наверное, простит, он же всепрощающий. Но если бог такой добрый, кто тогда горит в аду? Как много вопросов, как много. Голова раскалывается. Словно где-то в глубине черепа засел старательный плотник и стучит своим молотком, вгоняя гвозди в мозжечок – неутомимо, уверенно, с упоением – и, кажется, ничто не может остановить его. Ничто. Отче наш, иже еси… Помню, как бабушка читала эту молитву – негромко, скороговоркой, но я слышал и понимал каждое слово, и каждое слово отражалось в голове въедливым рекламным слоганом. Красиво. А теперь я не могу вспомнить ничего, всё перемешалось и сложилось в ребус, и почему-то возникает ощущение, что неправильно угаданное слово приведёт меня в иную сторону… Подхожу к плите, зажигаю конфорку. Чайник… вот он. Гдето в шкафчике оставалась коробочка с настоящим индийским чаем, совсем немного. Хорошего всегда бывает лишь чуть, крупица. Где же… — На средней полке. Да, вот она – жестяная коробочка с рыжим налётом времени по углам и на крышке. Открываю… — Кончился? Трясу головой – закончился; правильно говорить – закончился. Впрочем, не мне его учить, сам не могу запомнить простейшей молитвы. 267

— Тогда водки. На столе появляется бутылка, скатерть шуршит, разглаживается. — Наливай. Он сидит напротив меня: худенький, с бегающими глазками. А голова белая. Но это не седина – он альбинос, вот только в глазах чёрные льдинки. Достаю из шкафчика стакан, наливаю, двигаю к нему. — Закусывать будешь? — Сыр и чёрного хлеба. Открываю холодильник. — Есть сырок. — Пойдёт. Он пьёт, и пока я сдираю с сырка обёртку, наливает второй стакан. Крепкий мужик, если бы не эти льдинки… — Ты бог или дьявол? Он пожимает плечами. — Бога нет. — Неправда. Если есть ты, значит, должен быть бог. — Демагогия. — Логика. У каждого конца есть начало, у каждого низа – верх. Всё в этом мире чему-то противостоит, и ты противостоишь Ему. — Но я не дьявол, а стало быть, бога нет. — Тогда кто ты? — Я девочка. Её белёсые реснички хлопают в такт моему дыханию – и это возмущение. Но стоит ли возмущаться, если вопросов не становится меньше? К тому же в десять лет ты вряд ли способна возмущаться в такт дыханию, это привилегия взрослых. Меняю тему. — У тебя белое платье. Она шмыгает носом и снова тянется к стакану. — Это халат. Он всегда белый. Пьёт. Мелкие зубы стучат по стеклу, водка проливается, стекает на подбородок. Морщусь: маленькие рты не способны вместить двести грамм жидкости, надо дать стакан поменьше. Пробегаю взглядом по полкам. Увы, стакан у меня один – и для водки, и

268

для чая; только когда для чая, я ставлю его в подстаканник, чтоб понятнее. Она вытирает рот ладонью, берёт сырок, занюхивает. — Сам-то? В бутылке остаётся немного, на два пальца, хватит, чтобы сделать жизнь легче. Но как я устал от этого, да и надоело; качаю головой – не хочу. Она понимающе кивает и цедит сквозь зубы: «напилася я пьяна»… Маленький кулачок подпирает щёку, взгляд безразлично скользит по обоям, по мне, уходит к потолку. Из-под волос на висок выползает синяя жилка, начинает пульсировать, и тогда я узнаю её… — Светлана Георгиевна? Чёрные льдинки впиваются в меня со всей силой обнажённого разума, кривые морщины расползаются по скулам и металлический с хрипотцой голос назидательно произносит: — Крылья растут на спине и никак иначе, потому что крыльям положено расти на спине. Я не соглашаюсь, но не потому что не видел крыльев – я не хочу видеть спин. Они исполосованы и пробиты пулями. Крылья на таких спинах не растут. Однако деревянная указка стучит по столу, и моя правда тает в воздухе мятежным туманом. — Доброта надёжно смотрит тебе в глаза, а значит, она есть то, что ты хочешь. Опять не соглашаюсь: за деликатностью доброты невозможно разглядеть истинного лица. Кто там: бог, дьявол – нам не дано увидеть, ибо маска доброты может скрывать что угодно и кого угодно, и не обязательно то, что хотим видеть мы. Лик с иконы кивает, а Светлана Георгиевна злится и допивает водку. Стакан летит в стену, разбивается. Из чего я буду пить чай? В окно заплывает грозовая туча, выжимается, и потоки холодной воды смывают со стола прошлое. Мокрая майка липнет к телу, по коже бегут мурашки – холодно. Встаю, закрываю окно. Вода сверху – это так примитивно. Подбираю с пола осколки, надо склеить. — Тщетно. В уши заползают дождевые черви – шепчут, стараются меня запутать. — Тщщщетно.

269

Они думают, я не разбираюсь в осколках. Смешно. Осколки имеют фактуру души, и значит склеить их можно любовью. Я знаю это, я в этом уверен, и черви уверены тоже и потому их шёпот созвучен ударам молотка в моей голове: тук-шшш-тук-шшш… Это похоже на мелодию, детскую. Она убаюкивает: тук-шшш… Хочется прижаться щекой к полу. Как хочется… лечь в угол, воткнуться глазами в плинтус и слушать это непривычное созвучие. И пусть узенькая щель между полом и плинтусом зашевелится жизнью. Рыжий таракан высунет длинные усики, разведёт их в стороны. Открою рот – он будет ему домом. А глаза мои – окнами. Слепой ветер начнёт стучать в стены и гудеть зачарованно: тукшшш-тук-шшш… Пальцы снова складываются в щепотку. Отче наш… Господи, отведи! Хватаю нож, начинаю выковыривать червей. Шипение становится злобным – отчаянно злобным. Подпрыгиваю, ору: — По квадрату двенадцать ноль один!.. Взрыв! В воздухе запах пыли и горелого дерева. Солдатские сапоги стучат по каменным плитам, заглушают шипение. Двое в будёновках хватают меня за руки. — Наш? — Наш. Перед глазами синие звёзды, они как маятники качаются влево-вправо, влево-вправо. Двуглавый рыцарь поднимает копьё, и успокоение ровным потоком разливается по жилам. Руки слабнут, ноги подгибаются. В голове слова: «усердием своем да не возгордись»… Смотрю вокруг себя: маленькие суетливые менеджеры в длинных одеждах внушают с амвонов прописные истины и собирают за это подношения. А бог – главный менеджер. Но он чужд материальному, поэтому ему не достаётся ничего, кроме жалоб. Иногда эти жалобы настолько ему досаждают, что он идёт и наказывает маленьких менеджеров. Кажется… кажется, я понимаю это маленькие менеджеры горят в аду… …горят. Как осколки… Маленькие, суетливые, острые. Чуть не доглядел – и обрезался. Кровь капля за каплей падает на мрамор; звук подземелья гулкий и вкрадчивый. В протухшем воздухе образ: яркий, искажённый – это они. Изменчивы, как мираж; искривляют время, мешают видеть… но это неважно, главное, чтоб они были. Были! Иначе нечего будет склеивать. 270

Владимир Чигринов МИНА Вот, наконец, и съездили мы в тайгу, в тайгу! По рыбу. Хариус называется. Да и таймешата есть. На брата по ведру рыбы, это каково?!.. Да, Царь–рыба, прав Астафьев… А было нас, «братьев», аж пятеро: Коля Ерохин, бугор наш, Петя Мачь, два Славки, Колчанов и Руднев, ну и я там, сбоку. На Мину ездили, речка такая таёжная есть. Железкой через Уяр, а там на юг, до знаменитой дороги Абакан – Тайшет, и по ней ещё дальше на юг, километров за 300 выходит. Ночью встаёшь и с выкладкой килограммов под 30–40 на брата по холодку топаешь по тайге аж до вечера, километров тридцать от полустанка того, богом забытого. Это не то что старшие наши товарищи, Лисунов, Сурин, Головин, которые приспособились на Агул ездить до Стрелки или Новомариновки: сели по утрянке в служебный УАЗик, шофёр их довёз, справили удовольствие за неделю и возвратились на нём же. Тут всё на горбу тащишь, чавкая в грязи болотными своими сапогами. А грязь не просыхает всё лето, не говоря уже об эту пору. Благо, выдалось три хороших денька, солнышко припекало, даже полуголыми под его лучами тащили свои рюкзаки на безлесых участках, обмазавшись какой-то дрянью от комаров. Но ночи всё равно холодные, неуютные. А вот последний день отыгралась на нас погода за щедрость свою нечаянную, залила по самые уши… В тайге дороги военные. Разбитые тяжёлыми тралами, что лес возят, чуть ли не с метровой колеёй. Идти практически негде: в колеях грязюка бесконечная, на возвышенностях межколейных тоже твердь не твёрдая, не ровная, всё время проваливаешься или спотыкаешься об чего-нибудь. А чуть в сторону от дороги вообще идти невозможно, сплошной валёжник: два–три раза перелезешь через очередное поваленное дерево, и каюк, садишься на него, язык высунув. И ведь не скинешь рюкзак, не засидишься - надо идти, надо идти, далеко ещё до конечной точки, а солнце перешло уже зенит. И заночевать так, посреди дороги, не добравшись до речки, боязно - считай, пропал поход, бесцельно потоптали тайгу, убив ноги… Да, по таким дорогам старшим товарищам, видать, несладко пришлось в УАЗе ихнем, не раз приходилось, небось, толкать студебекер свой, как те цыгане, которые «шумною тол271

пой». Хотя, впрочем, туда грунтовка, говорят, ведёт… Сурин назвал свой сорт ячменя по имени той таёжной реки Агул, он уже районирован. Но поражается, чёрт, головнёй страсть как!.. За весь день только пару раз и отдыхали по полчасика, к вечеру ноги чугунные, тело ломит, хочется упасть и забыться. А кругом огромные деревья, сплошная тайга, чуть зайдёшь вглубь от дороги, и сразу полутемно, сразу теряешь ориентир. Старые ели, сосны, кедры встречаются, и даже лиственницы, почти одни сплошные хвойники. Лиственные деревья, уже пожелтевшие клёны, берёзы остались далеко позади, по–над железнодорожным полотном. А здесь берендеево царство, с деревьев свисают почти до земли какие-то ошмётки то ли лишайников, то ли сушняка ветвей, заселённых тем же лишайником. Кругом мох, гигантский папоротник, огромные грибы, на пригорках заросли синей кислосладкой жимолости или красной смородины, буйство растений и красок. Влажность такая, что хоть всё выкручивай на себе. И всё вверх-вниз, перевал за перевалом, устал уже считать, сколько их прошли. А на старых гарях, тянушихся на километры и километры, болью в сердце отзываются обугленные торчащие и упавшие остовы некогда могучих деревьев, отсутствие птиц и многолетний слой пепла под ногами, сквозь который пробивается трава и мелкий жалкий кустарник. Тот же призрак смерти охватывает душу и на порубках, то бишь лесозаготовках, и старых, и свежих… С очередной вершины перед взором раскинулось зелёное море с жёлтыми, красными, багровыми вкраплениями. У Пети, самого старшего, крупного и сильного из нас, на каждом шагу брякает небрежно привязанный на последнем привале к рюкзаку котелок. Это раздражает, и мы советуем выбросить его, после чего он обвязывает его штормовкой, и рабочий темп ходьбы восстанавливается: чав-чав, чав-чав. Идём молча, не до разговоров, надо беречь силы. Славка Руднев, такой же невысокий, кудрявый и со шнобилем, как и я, время от времени хихикает да егозит, как обычно, вспоминая очередной анекдот, которыми ублажал нас вчера в вагоне. Ближе к вечеру, спустившись с очередной горы, Коля Ерохин, ведущий наш Иван Сусанин, поворачивается к нам, широко улыбаясь, и объявляет, что амба, пришли, можно ставить лагерь. «А где же твоя Мина?..» - разочарованно тянем мы, оглядываясь вокруг и боясь поверить в то, что наконец-то пришёл конец нашим мучени272

ям. «Скидавай рюкзаки и айда за мной!..» - весело и уверенно командует Николай, достав топорик из раскрытого уже рюкзака и ведя нас куда-то влево, к густым зарослям высоченного кустарника. По дороге он споро вырубает колья для палаток. Мы налегке недоверчиво идём за ним, и невдалеке от брошенных рюкзаков, найдя проход в этих зарослях и пройдя их, мы вдруг оказываемся на берегу у самой воды довольно широкой речки, быстрое и бесшумное течение которой завораживает и восхищает нас - наконецто!.. Мы бросаемся к Коле, тискаем его, пытаемся качать, но из этого ничего не получается, слишком устали все. Да и Коля, которому уже за тридцать, животновод, работает сотрудником у Головина, далеко не пушинка. Заворожено смотрим на быстро бегущую зелёную воду со множеством скатывающихся по течению в разных местах водоворотов и водоворотиков. Не Кан, конечно, но речка серьёзная, таёжная, бегущая откуда-то с гор Саянских. Пытаюсь представить, сколько же в таком большом объёме живой воды может водиться хариуса этого?!.. И рыба ещё не скатилась на зимовку, говорит бугор, она ещё наша будет. Но… пора якориться, не за горами ночь. Хотя как раз из-за тех вон высоких гор, с которых мы спустились, она и придёт. Быстро распределяемся: Колчанов как профессионал идёт с Петей добывать рыбки на уху, а мы втроём занимаемся лагерем: разводим огромный костёр на месте, где будет стоять палатка - не май месяц, ночи-то холодные. К возвращению рыбаков, восхищенно принёсших с десяток дебелых хариусов, всё готово: палатка стоит на лапнике, уложенном на прогретую землю, во второй сложен весь наш нехитрый походный скарб, в двух котелках в ожидании рыбы доходит на костре картошка с грибами да томится чай, заваренный на смородиновых листьях. Уже стемнело, вокруг хоть глаз коли, и только в отсветах пляшущего пламени костра можно разглядеть нашу стоянку. И тут, за обильным ужином, со смехом и тостами - дневное напряжение схлынуло, мы были счастливы, что сидим здесь, в ночи, в тайге, чёрт-те где, за десятки километров от живых людей, - вдруг выясняется, что Славик Колчанов, худой белобрысый наш профессионал рыбацкий и, по совместительству, селекционер по овсу, не ест рыбу… Вот так вот, просто принципиально не ест рыбу! Ни в ухе, ни жареную, ни в каком другом виде.

273

- Ну, ты даёшь, Славка, - заходясь от смеха, басит Петро. Он работает у нас в отделе механизации у Ракши. - Таких рыбаков в музее надо держать. - Убивать таких надо, чтобы рыбу не переводили зазря, - подытоживает сиплым голосом Руднев, вожак опеховской комсомолии. - Как в том анекдоте: - Цыля, ты шо ж ото рыбу нэ iшь? - Та ты чи сказывся, Ося, вона ж ще нэ чищена!.. - Та ни, то ты сказылась, баба, вона вже протухла! - Так шо ж ты мэнэ ею потчуешь, козёл ты рэпаный?! - Та на Прывози казалы, шо якщо жинка нэ помрэ от такоi рыбы, то помолодие. - С толчка нэ будэ слазыты та жинка, дурэнь!.. - в лицах исполняет свою коронку Славка. Мы выпали в осадок. Только Колчанов наш пытался объяснить такой свой изъян, но из-за нашего ржания махнул рукой и налил себе вторую кружку чая. А хариус, действительно, потрясающая по вкусу рыба, и в ухе, и пожаренная на углях. Спали мы полураздетые, не залазя в спальники, а поверх них - от прогретой костром земли в палатке было тепло, как июльской ночью. И приятно пахло лапником. Снаружи всю ночь тлело огромное сухое бревно, служившее нам костром и притащенное накануне втроём с большими трудами метров за сто от нашей стоянки. Рыбачить встали рано, ещё туман не ушёл. Наскоро перекусив, вырезали удилища, размотали снасти, соорудили удочки, поделились червями с заполошенным комсомольским вожаком - ты куда шёл, охламон! - и на реку. Об эту пору, говорят знатоки хитростей таёжной рыбалки, Николай со Славкой, рыбу надо брать скорее на червя, чем на мушку. Хотя днём, по такому солнцу, как вчера, можно попробовать и на муху. Главное, не остаться без наживки, любой, на голый крючок рыба не ходит. По этому поводу рассказывали вчера у костра легенду солянскую про Головина: случилось ему в тайге остаться без наживки, до лагеря за мушками да мотылями этими запасными возвращаться далеко, летающих рядом мух не оказалось, что делать?.. Так он вырвал у себя волосок из причинного места, намотал его на крючок, и с такой вот наживкой наловил хариуса больше всех! Знали, поди, те рыбки, самки, скорей всего, на что клевать… Разошлись друг от друга достаточно далеко, чтобы не натыкаться на соседа ни слева, ни справа и свободно ходить за течением реки: охота на хариуса не любит, говорят, компании и стояния на одном месте, упёршись взглядом в поплавок. Наоборот, тут по274

плавки вообще не нужны, тут без них сразу почувствуешь, что клюнуло… Я плохо себе это представляю, идя за плывущей влево по течению леской. И вдруг за очередным перекатом она сильно натянулась. Резко поддёргиваю удилище вверх, оно сразу же сгибается дугой… есть! Тащу леску ближе к берегу, чувствуя, как что-то бьётся на ней, и сердце вот-вот выпрыгнет из груди, а удочка ненароком может и сломаться. Да, и нафига же тут тот поплавок, спрашивается, когда такая силища у рыбы!.. Наконец вытаскиваю её из воды, трепыхающуюся на крючке, летящую ко мне по воздуху, пляшущую у моих ног на траве. Дрожащими руками отцепляю её с крючка, она бьётся в моих руках, скользкая, да здоровенная такая, почти с две ладони, и быстро опускаю в холщёвую сумку, висящую через плечо. Есть! Это первый мой хариус в жизни! Чувствую, как сумка затрепыхалась на моём бедре. Только что голоса не подаёт, бедняжка, как те пьявицы перед смертью. Часа через три клёв прекратился. Стало припекать солнце. Мы довольно далеко уже отошли от лагеря. В моей сумке лежало с десяток рыбин. Было бы больше, да какая на лету сорвалась с крючка, а какая упрыгала с берега в воду, освобождённая мной от крючка. Рыбалка эта так затягивает, так звенит леска, трещит удилище, так рыба эта водит твою леску туда–сюда, норовя уйти поглубже, с таким упорством и трудом вытягиваешь каждый раз её из воды, что просто сплошной восторг!.. Точно ведь, что твой «Старик и море», даже рука немеет от натуги. И лишь мельком замечаешь окружающие тебя красоты, вековечные ели на том крутом берегу, испарину от ставшего вдруг лишним свитера, шум воды на особо крупных перекатах. За ними, чаще всего, и идёт клёв, там хариус стоит, как говорят, против сильного течения и бросается на жратву, приносимую холоднючей водой. А в обед, когда солнце совсем распарило и мы остались только в штормовках и болотниках, он стал брать и на муху, с всплесками выпрыгивая из воды. Вот красивое зрелище!.. Хариус, охотящийся на насекомых, летающих над водой. Или плывущих, как наши мухи, на ней: с шумом выпрыгивает из воды, хватает жертву на лету и, извиваясь в воздухе от сознания своей красоты и силы, шлёпается обратно в воду, снова поднимая искрящиеся на солнце брызги… Ух!.. Настоящий хищник, царь – рыба! Это тебе не «карасиная охота»… Отец говорил: «Первый признак женской красоты - это длинная шея…» Я был обескуражен, так как имел уже свои понятия об 275

этом предмете: «Это как же?» - «А посмотри на Нефертити.» И действительно… У рыбы же свои критерии на сей счёт и, помоему, это как раз её игра на вольном воздухе… А насекомые тем временем охотятся на нас. На комаров и слепней этих уже и внимания не обращаешь, некогда, да и пообвыкли уже. У всех рожи и руки разъеденные, покусанные, распухшие, хоть и мажешься по несколько раз в день. У костра можно хоть лапник на него кинуть, чтоб дымил побольше, в палатке перешлёпываем их под лучом фонарика перед сном. А тут некогда этими кровопийцами заниматься, тут мы покорно отдаёмся на «милость» этим сволочам ради всепоглощающей ликующей страсти охотничей… Только ближе к вечеру вернулись мы в лагерь. А в течение дня жевали хлебушек, кто что припас с собой - не до обедов, раз пошла такая работа!.. Медведь наше становище не посещал, слава богу. Других рыбаков тоже не видели за весь день. Выясняется, что у всех приличный улов, и я не на последнем месте. Мелочь, а приятно. Полчаса не можем успокоиться, рассказывая друг другу свои исключительные случаи, когда сорвались, блин, с крючка наши рыбины, почему-то, как водится, самые крупные. Отдохнув за байками - за день уходились до кругов перед глазами, - принимаемся за работу. Двое чистят рыбу, двое потрошат её и солят, складывая в общий «котёл». Ну а я сегодня костровой, и на моей совести лежат совмещённый обед–ужин ребят и прочие хозяйские заботы, главной из которых является поддерживать огонь в добром здравии. На ночь закидываем с десяток закидушек, длиннющие такие толстые лески с уймой крупных крючков и мелкой рыбёшкой на них, - наловили ещё дома и в живом виде доставили сюда. На следующий день, тоже солнечный, улов наш был ещё больше. Знать, наблатыкались, приобрели опыт в обдуривании этих хищников. Особенно интересно стоять на камнях перекатных, в шуме и брызгах, или посреди тащущей тебя по течению воды, и тащить его к себе, гада упирающегося. Вернулись пораньше, так как нужно было ещё время на сборы в обратную дорогу. И тут мы услышали звук моторной лодки! А кто это может быть в такой глуши, кроме рыбоохраны?!.. Все враз побелели, начали лихорадочно прибирать становище от лишних хвостов–костей рыбных. Мы с Колькой хватаем наш общак и волокём его в ближайшую к 276

нам чащу. Тут меня осеняет, и мы прячем драгоценный наш улов прямо возле тропы в невысокой густой траве. И вот она, лодочка накатывает на наш берег. Двое здоровенных мужиков выходят из неё, третий остаётся в лодке. Поговорив о том о сём, всё больше о ценах за каждую рыбью голову сверх разрешённого, порыскав в ближних кустах и чаще длинными своими палками и не найдя ничего, за что можно было бы нас оштрафовать - несколько обглоданных хвостов в кострище не в счёт, а штраф грозил за тысячу рублей, да не одну… - они скатываются дальше по течению. Ух!.. Мы облегчённо и счастливо смеёмся - не нашли! А ведь ходили же рядом по той тропке… Николай недоумённо пожимает плечами: в таких местах да ещё в такое время обычно их не бывает. Может, эти мужики так шакалят? Ведь удостоверения мы так и не спросили у них… Вот это охота… А проверенные утром закидушки дали нам несколько крупненьких тайменей. Вообще красавцы!.. Ночь. Второй час шлёпает по палатке дождь. Начавшийся, как всегда, нежданно–негаданно. Просто после ужина, поделив рыбу и собравши всё в дорогу с утра, сидели у костра, и он вдруг начал накрапывать. Быстренько спрятавшись в палатку, какое-то время продолжали травить анекдоты, пока главный наш сказитель не захрапел. А за ним и другие уснули, кроме меня и Николая. Я тихо рассказывал ему про Владивосток, который лежит на семи холмах, как и Рим, про ту, дальневосточную тайгу и тамошнюю таёжную рыбалку. Всё это я помню по таким же задушевным разговорам с Чигриновым там, в Крыму. Про кости и дырявые черепа зэков, обнажившихся вдруг где-то в Магаданских землях под ковшом бульдозера на строительстве дома - лагпункт там, оказывается, был, расстрельные его задворки. И много ещё чего, что рассказывал мне мой тёзка. А Коля говорил про Минусинскую котловину, откуда он родом, которая в царские времена кормила полРоссии и в загранку гнала пшеничное хлебное зерно, про рассказы его бабушек, как зверствовали в их краях, и в соседних Хакасии и Туве и белые, и красные. Особенно эти ЧОНы, части особого назначения, каратели красные, проще. Сжигали сёла дотла, глумились над тёмным местным людом за винтарь, которым кормились, за шкурки зверя, справных баранов… Коллективизация, голод небывалый - это в Сибири-то!.. Голод в войну, голод после войны… А дождь всё набирал и набирал обороты, и понятно стало без слов, 277

что это всерьёз и надолго. Хорошо, наши палатки на возвышенности стояли. А то был бы ночной «караул!», полундра на судне. Перед коллективизацией Маяковский «предупреждал»: «Нас опрокинет, на правом борту в сто миллионов груз крестьян». Не основа государства, крестьяне эти, а именно «груз», помеха, то есть, этому государству в его светлых помыслах счастья для всех. Переломили хребет крестьянству, оставили страну без её материальной основы. «…Крестьянин есть собственник и спекулянт…» писал любимец партии Бухарин. А духовной основе снесли кресты и купола от Балтики до Тихого океана, превратив церкви в конюшни, склады, конторы… Историю до семнадцатого года вычеркнули из памяти народной, вроде как и не было такой, заменив её борьбой классов ещё с каменного века и до их уничтожения в двадцатых-тридцатых годах. Всех этих дам с собачками, чайками и прочей мурой сентиментальной, эксплуатировавших несчастных тружеников. И на этих обломках построили великое могучее индустриальное государство, новую империю, «новую общность людей» - советский народ. С булатным мечом и широким щитом. Где каждый мог подняться из грязи, в том числе и мы с Колей. Где каждый имел и образование, и заботу врачебную, и любимые фильмы - у меня это «Волга – Волга», - и любимые песни - у меня это «Комсомольцы, добровольцы…» И всё это с помощью нагана в двадцатых–тридцатых… А можно было бы без него? Уж больно собачку ту жалко. Да и чайку тоже… Всё русское, российское заменили на советское. Крестьян заменили колхозниками, совхозниками. И неплохо, вроде бы, стало получаться у них, особенно сейчас, после Никиты… Кто здесь прав, кто разберёт… Уснули мы поздно под мерный шум дождя. Мне снился огромный, с акулу, таймень, который человечьим голосом строго спрашивал у меня: «А ты записался в комсомол?!» Разбудил всех нас Коля. Он бугор, ему и положено. Снаружи всё так же льёт. Выглянув из палатки, увидел только сереющее безрадостное утро. Трава, деревья, горы - всё залито водой. Потоп Ноев, льёт, как в тропиках, отвесная стена воды заполонила всё вокруг. Ну что ж, любишь кататься, люби и саночки возить. Хорошо, что вчера собрали всё в дорогу. А то по такой сопливой погоде собираться… кошмар!.. Николай советует половину своей одёжки спрятать в рюкзаки, чтобы в поезде можно было переодеться в сухое - пусть поначалу будет прохладненько, ничего, не 278

сахарные, не растаем. Зато потом будем в сухеньком. И в тёпленьком. До поезда осталось двенадцать часов. Есть хлеб и сало. И двести грамм спирта чистого, Николай сберёг во время наших посиделок у костра. Хоть провиант весь и слопали за три дня и четыре ночи, но рюкзаки легче не стали, так как вместо него добыли рыбу. Прощай, Мина! Спасибо тебе, дорогая, за удовольствие!.. На следующий год поедем на Ману, сестричку твою. Там, говорят, тоже не хуже. И золото моют на речке той. В общем, вперёд!.. И опять - чав-чав, чав-чав… Но уже и сверху тебя поливает, и холод закрадывается за воротник, всё вокруг стало серым, мокрым и неинтересным. И на ум приходят вещие слова: Сырая тяжесть сапога, роса на карабине… Кругом тайга, одна тайга, и мы посередине. И ещё одна строчка: Кругом дожди, одни дожди, четвёртую неделю. Всё это из репертуара незабвенного Серёжки Белкина. Женатики наши чавкают впереди. Им хорошо, дома их ждут жёны. А я сирый, одинокий, несчастный вольный казак, без женского пригляду и ласки топаю здесь под хлябями небесными во всё тот же неуют и неустрой. Эх, дороги, пыль да туман… Вот судьба, пацаном как-то вот так же чавкал по грязи в районе Шмидтихи в поисках приключений. И вдруг подумалось, что вот так вот, по грязи и пойду всю жизнь. И точно ведь, попал в сельское хозяйство, живу на земле, и грязи хватает, всегда и везде. Хотя для нас то не грязь, то земля наша, кормилица… Ну и фиг с ним, неустроем этим, всё равно дома тепло и сухо, и с Лаврушкой веселее, кум королю и сват министру, не то, что в этих дебрях промозглых… Во, снег пробрасывает… Одиночество - это страшное наказание… Несёт каждый свой крест за что-то, что не так сделал в жизни, что чего-то не додумал, не понял… Вот он и крест одиночества… Чав-чав, чав-чав, уж сколько раз падал в эту грязюку. Да и не я один, мужики вон тоже по очереди сподобились… Одиночество… за гордыню свою, за спесивость, за уверенность, что завтра можно всё начать с чистого листа. А лист тот уже давно испещрён и запачкан ущербами того 279

характера, который с новой звездой не изменился и измениться не может - генетика и среда! И потому все попытки поправить жизнь, внести в неё организующее и стабилизирующее начало разбиваются об эгоизм самосохранения своего «я», своей «неповторимой» личности, своей лени и инертности, наконец - если любит, примет меня таким (такой), как я есть. А сам-то ты готов принять её такой, как она есть?.. А ведь любовь - это каждодневный труд и каждодневное завоевание предмета страсти своей. Остановишься на миг - и привет, тут же появится тебе на смену другой завоеватель, другая, чужая страсть… Говорят мужики, что любовь - это костёр, в который всё время надо подкладывать дров… имея в виду постель. Да чушь всё это! Не постелью единой жива любовь. И начинается не с неё. Хотя и питается ею. И никого ещё постель та не сдержала от развала, когда всё, что строили годами, как камнепад обрушивается вмиг… Вон, у нас с Римкой… Вот чёрт, опять на заднице оказался! Уж больно скользко в этих колеях, совсем разлезшихся и превратившихся в сплошное месиво воды и грязи. И сверху всё льёт и льёт. И думаешь, где ж там столько воды набралось, на небе том … Любовь - это… это что-то необъяснимое, неуловимое, что не могут растолковать нам уже тысячи лет учёные мужи. И чему безрезультатно пытаются научить нас поэты и писатели, показывая её нам во всяческих видах, красках, звуках… Любовь - это любовь. И всё тут. Она или есть, или её нет. Это тайна, тайно творимая от нас самих на небесах… «Любовь, как жизнь, многолика, и есть в ней весна, и осень, и лето, и зима» - писали наши предки почти две тысячи лет назад. Как мудро… Я уже знаю это. Может, и мне повезёт со столицей… А в Уяре дождя нет, оказывается. И в Солянке тоже. А Славик Колчанов, рыбонеедок наш, когда позапозавчера делили рыбу, не отказался от своей доли: «У меня есть, кому её есть», под общий хохот сообщил он нам.

280